Глава 24

Вот и настал долгожданный День пользы в средней школе Вуд-Вэлли. Я последовала совету КН и пришла в кедах, в основном потому, что у меня нет приличных рабочих ботинок — собственно, нет никаких, — а в зимних сапогах слишком жарко. Сапоги у меня очень удобные и очень страшные. Джем просто взвыла бы от счастья, что я так легко даю повод над собой издеваться. Я надела старые драные джинсы и мамину футболку с эмблемой Иллинойсского университета, стираную-перестираную столько раз, что картинка давно поблекла. Волосы убрала в хвост. Не шикарно ни разу, но я рассудила, что день, посвященный общественно полезному труду, не предполагает шикарных нарядов, даже в Вуд-Вэлли. Синяк на переносице я замазала тональным кремом. Никакой туши: урок усвоен.

Уроков сегодня нет. Нам велели собраться на стройке, которая ведется на средства организации «Жилье для человечества». В кои-то веки Тео напросился поехать со мной, потому что боялся заблудиться в незнакомом районе и всерьез опасался, что у него украдут машину. Район, кстати, похож на мой старый район в Чикаго. В смысле, не такой и ужасный. Хотя, безусловно, отчаянно нуждается в помощи двух сотен богатеньких деток, никогда не державших в руках молотка.

Нам поручено возвести каркас дома. Кто-то явно не подумал.

Джем тоже здесь. Она везде и всегда. Они с Кристель вездесущи. От них не скрыться. На ней майка на тонких бретельках с низкой проймой. Под майкой — спортивный бюстгальтер с люрексом. Таких вещей вообще не должно быть в природе, однако одна сотая процента всего населения согласна платить совершенно безумные деньги за подобную «роскошь». На рубашке у нее написано (я не шучу): ЖИЗНЬ — БОЛЬ.

Хотя строительная площадка довольна большая, Джем по какой-то причине так и тянет к тому, кого она ненавидит. В данном случае — меня. Она проходит так близко, что со всей силы задевает меня плечом. Мне больно. И ей, наверное, тоже. Может быть, даже больнее, чем мне. Потому что она худая.

— Извини, — говорит она, пылая праведным гневом.

Мы с Тео только приехали, и я еще не успела разыскать Дри с Агнес, мою команду поддержки. Не то чтобы Дри или Агнес могли что-то сделать, но когда они рядом, мне легче.

Зачем Джем на меня налетела? Что ей от меня нужно? Скандал? Удар по носу? Слезы? Или она уже получила, что хотела: чтобы я просто застыла на месте и уставилась на нее, разинув рот? Она молчит, просто смотрит. Даже не обзывает меня по-всякому.

— Да неужели? — говорит Тео, и сначала я думаю, что он обращается ко мне.

Мне так больно и одиноко, что я боюсь разреветься. Прямо сейчас, у них на глазах. Хотя ладно. Пусть получат желаемое. Они ведь этого и добиваются, да?

— Еще раз тронешь Джесси, я тебя уничтожу, клянусь. — Тео обращается к Джем. Тычет пальцем ей в лицо на самом деле. В своем наряде, выбранном для Дня пользы, он выглядит очень круто: клетчатая фланелевая рубашка с закосом под лесоруба, дизайнерские джинсы, замшевые тимберленды без единого пятнышка, специально незашнурованные. Джем молчит. Тупо смотрит на Тео, приоткрыв рот, так что видна жвачка. Вид у нее идиотский.

— Ты меня поняла? Моргни, чтобы я знал, что ты поняла, — говорит Тео.

— Да пошел ты, — отвечает Джем и хочет уйти, но тут появляется Лиам и преграждает ей путь. Весь такой бодрый и радостный, не понимающий, что происходит.

— Привет, ребята. Счастливого вам трудового дня. — Лиам улыбается нам, улыбается мне, как будто вчера ничего не случилось. Как будто это ужасно весело — провести целый день на свежем воздухе среди «друзей». Он уже держит в руке молоток. Он готов к подвигам и свершениям. Я прямо слышу, как мама хвалит его за деловой настрой. На сцене он рок-звезда. Здесь и сейчас — бравый бойскаут с прыщами на подбородке. Я не поклонница прекрасного и удивительного Лиама, но где же Дри? Она бы уже миллион раз умерла от восторга.

— Лиам, держи свою девушку на поводке. А еще лучше, надень ей намордник, — говорит Тео, разворачивается и идет прочь.

Мавр сделал свое дело, мавр может уходить. И хотя я благодарна ему за поддержку, мне очень не хочется оставаться наедине с Джем и Лиамом. Я не знаю, что говорить. Стою перед ними, как дура.

— О чем это он? — спрашивает Лиам у Джем, но смотрит на меня.

— Ни о чем, — отвечаю я и вдруг вижу Калеба на другой стороне лужайки. Он стоит, уткнувшись в телефон. Мне хочется тоже достать телефон и написать сообщение КН — разговор с ним всегда поднимает мне настроение, — но какого черта? С тем же успехом я могу просто подойти к нему и заговорить. Мне сейчас очень фигово. Я не в том настроении, чтобы играть в анонимный телефон доверия. У меня мелькает мысль, что Калеб, возможно, — единственный человек на площадке, который знает, что делать. В конце концов, он строил школу. — Пока, Лиам.

Я иду через лужайку. У меня за спиной ругаются Джем и Лиам.

— Привет, — говорю я, встав перед Калебом. Сегодня он сменил свою серую футболку на фуфайку с эмблемой Университета Южной Калифорнии. На нем старые джинсы, забрызганные краской, и бейсболка, низко надвинутая на лоб, как будто он пытается спрятать свое привлекательное лицо. Но все равно это вылитый Кен, муж Барби, только в костюме строителя. — Ты прямо не расстаешься со своим телефоном. — Я улыбаюсь, пытаюсь заигрывать, хотя заигрывать категорически не умею. Надеюсь, он не заметит мои синяки.

— Ага, — говорит он. — Хорошо, Лиам нашел его на вечеринке. Даже не знаю, как бы я без него жил.

— Уф! — отвечаю я и театральным жестом вытираю лоб рукой. Чувствую себя идиоткой.

— Насчет выпить кофе… — говорит он.

— Как я уже говорила, это вовсе не обязательно. Я просто…

Я хочу сказать: Мне нравится с тобой разговаривать. Я всегда с нетерпением жду твои три правды. Я много думаю о тебе. Пусть все будет по-настоящему.

Но, конечно, я этого не говорю. По каким-то причинам он не хочет общаться в реальной жизни.

— Нет, я не против. Будет даже прикольно рассказать новичку о школе. Может, в четверг? После уроков?

— Давай, — отвечаю я.

— Отлично, — говорит он и опять салютует мне телефоном, мол, спишемся позже. Мне обидно, что он так торопится со мной распрощаться — он явно не хочет, чтобы я осталась с ним поболтать, — но уже через минуту у меня пищит телефон.

КН: спасаю мир# гвоздь за гвоздем.

Я: Сегодня я буду спать как младенец, исчерпав свой лимит добрых дел на год вперед.

КН: твой сарказм умиляет.

Я: Правда?

КН: только правда, и ничего, кроме правды.

Дри обнимает меня так крепко, как будто мы с ней расстались не двадцать четыре часа, а как минимум сто лет назад и вчера вечером она не отправила мне дюжину сообщений, справляясь, все ли со мной в порядке. Похоже, она винит себя в том, что вчера на уроке не бросилась мне на помощь, но что она могла сделать? Я сама не заметила, как Джем поставила мне подножку.

— Я обожаю Дни пользы. Я бы только на них и ходила. Вместо уроков, — говорит она мне, но смотрит на Лиама, стоящего на стремянке. Он снял рубашку и являет взорам восторженной публики мускулистый живот в россыпи веснушек. — Неплохой вид.

— А ты все о свем, — вставляет Агнес с извиняющейся улыбкой. — Я уже в курсе, что Джем вчера устроила на уроке. Вот коза драная. Хочешь, я ей рога поотшибаю?

— Было бы здорово на это посмотреть, но спасибо, не надо. — Я думаю о том, что Агнес — не первая из моих новых знакомых, кто вызвался меня защитить. Я очень им благодарна. Конечно, хотелось бы вообще не нуждаться в защите, но я рада, что рядом есть люди, готовые меня поддержать. — Тео уже выступил моим рыцарем в сияющих доспехах.

— Да ладно! Тео? — говорит Дри.

— Ага. Сама в шоке.

— Ты смотри, — говорит Агнес. — Семья всегда на первом месте.

— Может быть. — Я смотрю на Тео, который уже разыскал Эшби — ее волосы больше не розовые, а ослепительно-белые, — и теперь они вместе стоят на краю стройплощадки, о чем-то болтают, смеются и явно не собираются приносить пользу обществу своим посильным трудом. На самом деле мне кажется, что Тео сворачивает косяк.

В обеденный перерыв нас зовут в импровизированный буфет. Настоящий буфет, шведский стол. Еда разложена на алюминиевых подносах, установленных на горелках для разогрева. Никаких сухих пайков в отдельных пакетиках. Ощущение такое, что здесь побывала Глория. Возможно, и побывала. В качестве вклада Рейчел в День пользы. Но нет, это постарался папа Джем. На столе даже стоит табличка «Спасибо мистеру Картеру за этот вкусный обед!».

Черт! Значит ли это, что мне придется остаться голодной?

— Да ладно. Неужели она тебя остановит? — произносит Итан у меня за спиной, и я вздрагиваю от испуга. Я не слышала, как он подошел. Но больше всего меня напугало, что он прочел мои мысли.

— Я понимаю, что это глупо, но…

— Вовсе не глупо. Но если в этом году будет так же, как в прошлом, то отказываться точно глупо. Даже из гордости.

— Это не гордость. Просто не хочется давать ей лишний повод ко мне привязаться.

— Правда? Я думал, ты крепче. — Итан берет две тарелки и накладывает на каждую гору еды. Потом протягивает одну мне.

— Почему ты так подумал? — спрашиваю я.

Он пожимает плечами и делает знак, чтобы я шла за ним. Я, конечно, иду. У Итана удивительная способность везде находить себе место и располагаться там так, словно оно принадлежало ему всегда. Даже здесь, на строительной площадке, где мы оказались впервые в жизни и пробыли всего полдня. Он садится на землю за недостроенной стеной будущей кухни, в тени огромного грейпфрутового дерева. Подальше от всех, не то чтобы вне поля зрения, но в таком месте, куда никто не подумает смотреть.

— Слушай, — говорит Итан. — Извини за вчерашнее.

— За что тебе извиняться? Ты ничего не сделал, — говорю я и начинаю есть, следуя его примеру.

Он прав: очень вкусно. Вроде обычные чизбургеры, но сыр не ядовито-желтый и не тертый, возможно, с каким-то французским названием, которое мне в жизни не произнести. Мясо — японская мраморная говядина, о чем сообщает крошечный флажок, воткнутый в центр булки. Наверное, какое-то очень крутое мясо. Маленький шаг для одного человека и огромный скачок для всего человечества.

Жизнь — боль, я фигею.

Это мир Джем, думаю я уже не в первый раз. Всем остальным просто позволено к нему прикоснуться.

— Вот именно. Сидел, слушал, как эти дуры тебя обзывают, и делал вид, что не слышу, потому что все это настолько тупо, что не стоит внимания. Я не знаю… Я мог бы и высказать им все, что думаю. И если бы я был внимательней, я бы заметил, как она поставила тебе подножку.

— Ты не нанимался меня защищать, — говорю я и машинально прикасаюсь к синяку на переносице.

— И тем не менее. Надо было вмешаться. Болит? — Он поднимает руку, как будто хочет прикоснуться к моему лицу, но потом передумывает и убирает руку.

— Немного, — признаюсь я.

— Ты заслуживаешь… не знаю… — Итан пожимает плечами, и на секунду мне кажется, что он покраснел от смущения. У меня в голове звучат голоса Дри и Агнес: Он типа надломленный. Он никогда не встречается с девочками из школы. — Не такого…

— Знаешь, чего я заслуживаю? Пятерки по литературе, — говорю я, и пусть Джем удавится, потому что мы с Итаном поднимаем наши деликатесные чизбургеры, словно бокалы для тоста.

— Спасибо, — говорю я Тео по дороге домой, когда мы проезжаем кварталы маленьких домиков, крошечных торговых центров с вывесками на корейском языке, автомоек и многочисленных ресторанов быстрого питания. Миллион гамбургеров без французского сыра и японской мраморной говядины. Выбирай, какой нравится.

— Не за что.

— Я все равно очень тебе благодарна. Ты не обязан меня защищать. — Я делаю вид, что полностью сосредоточилась на дороге, выполняя хитрый поворот налево, но, если честно, просто пытаюсь скрыть робость. Я почему-то ужасно стесняюсь. Слова благодарности звучат почти как извинение. В последнее время меня не покидает тревожное чувство, что я всех напрягаю одним своим существованием.

— Джем однажды назвала меня пидором, — говорит Тео так тихо, что сначала мне кажется, будто я недослышала.

— Правда?

— Ага. Это было миллион лет назад, и тогда я впервые услышал само это слово. Я пришел домой и спросил у папы, что это значит. Прямо так и спросил: «Папа, а что такое пидор?» — Тео смотрит в окно, прижав ладонь к стеклу, как маленький мальчик в долгой поездке, который отчаянно тянется к человеческому теплу, к другим пассажирам в других машинах.

Нет ничего более одинокого, чем прижатая к стеклу ладошка. Может быть, потому, что ей так редко отвечают взаимностью.

— И что ответил твой папа?

Мне любопытно, каким был отец Тео, первый муж Рейчел. Он представляется мне крупным мужчиной. Крупнее моего папы и красивее. В рубашке с короткими рукавами и брюках цвета хаки, отглаженных Глорией. В доме нет ни одной его фотографии — то есть нет на виду. Сначала мне это казалось странным, но потом я поняла, что в доме Рейчел вообще не принято выставлять фотографии на всеобщее обозрение. Я не видела ни одной фотографии Тео в младенческом возрасте. Как будто он появился на свет уже готовым подростком и никогда не был маленьким.

У нас дома в Чикаго все стены были увешаны семейными фотографиями. Все мои школьные фотки вставлялись в рамки и располагались в хронологическом порядке на стене вдоль лестницы. Все до единой, даже те, на которых я получилась с закрытыми глазами или растрепавшимся хвостиком, или в тот неловкий период подросткового преображения, когда я носила брекеты и еще не избавилась от детской пухлости. Моя личная хронология, ведущая с первого этажа на второй.

Кто знает? Может быть, Рейчел считает, что семейные фотографии не вписываются в ее декор.

— Он очень здорово все разрулил. Сказал, что это плохое слово, но есть и другие, совсем не обидные названия для мальчиков, которым нравятся мальчики. Сказал, что если когда-нибудь я пойму, что мне тоже нравятся мальчики, в этом нет ничего страшного. Что он меня любит, несмотря ни на что… — У Тео срывается голос. Я не смотрю на него, я смотрю на дорогу. Жду, что он скажет дальше. — Знаешь, мне повезло. В смысле, мне не пришлось признаваться родителям, что я гей. Они всегда знали, и это было нормально. Всегда. Даже нет, не нормально. Гораздо лучше. Меня принимали таким, какой я есть. Ну, это как родиться с темными волосами. Никто же не обвиняет человека в том, что он родился брюнетом.

— У тебя был очень хороший папа.

Тео кивает.

— Тебе никогда не хотелось, чтобы все было наоборот? — спрашивает он.

— В смысле?

— В смысле, чтобы это был папа. Не мама.

— Если честно, то да.

— Вот и мне тоже. Если бы мама услышала, это точно разбило бы ей сердце, в прямом смысле слова… но с папой мы были ближе. Он все понимал. Вообще все.

— Мне кажется, мой папа знает, что я обменяла бы его на маму, если бы могла. Может быть, он поэтому меня избегает. Наверное, у меня все написано на лице. — Я еще не успеваю договорить, как понимаю, что это не правда. Не совсем правда. Просто мне кажется, что Рейчел ему интереснее.

Мама заболела как раз в то время, когда я входила в возраст подросткового бунтарства и, по идее, должна была отдалиться от своих родителей, но этого не произошло. Я не просто любила маму. Она мне нравилась как человек и как личность. И я уверена, что тоже нравилась ей как личность. Ей было со мной интересно.

— Может быть, ты напоминаешь ему маму, а он пытается преодолеть прошлое и жить дальше, — говорит Тео.

Мне приятно, что он защищает моего отца.

— Может быть, — соглашаюсь я, хотя не думаю, что дело в этом. Мы с мамой совсем не похожи. Ни внешне, ни внутренне. Она была смелой, общительной и раскованной. В этом смысле на нее больше похожа Скарлетт. Мама часто шутила, что никогда не поверила бы, что я ее дочь — внешне мы были полной противоположностью друг другу, — если бы не видела своими глазами, как я у нее родилась.

Я знаю, что папа не видит во мне копию мамы, но впервые за все это время у меня вдруг мелькает мысль, что, может быть, и он тоже обменял бы меня на маму, если бы мог.

— Ты дружишь с Итаном? — спрашивает Тео совершенно некстати, но я рада сменить тему. Я не хочу думать о маме с папой. Не хочу думать о том, что мы почти не контролируем собственную жизнь.

— Да, наверное. Вроде того. Я не знаю, — говорю я.

— Я видел, вы вместе обедали.

— Мы вместе работаем над проектом по литературе. По «Бесплодной земле».

— Ясно. Я просто хотел сказать… только не воспринимай это, как будто старший брат учит тебя жизни…

— По-моему, я все-таки старше, — говорю я.

— Как скажешь. Просто будь с ним осторожнее. Я не пытаюсь никого очернить, просто мне кажется, он… испорченный.

— В каком смысле?

Дри назвала его надломленным. Я так и не выяснила, что она имела в виду.

— Не знаю. Может быть, это всего лишь слухи. Но мне кажется, он сидит на какой-то тяжелой дряни. Как его брат.

— Ты имеешь в виду наркотики?

Наверное, брат Итана уже совсем взрослый. Давно окончил школу и уехал из дома. Итан никогда о нем не говорил. Удивительно, как я всегда забываю, что в других семьях может быть по-другому. Я сама — единственный ребенок, у меня нет ни братьев, ни сестер, и мои мама с папой тоже были единственными детьми у своих родителей, поэтому мне кажется, что так всегда и бывает. Мне странно представить семью больше чем из трех человек. Три вершины, три стороны. Идеальная фигура. Хотя, если подумать, наш треугольник теперь превратился в линию.

— Ага.

— Я не думаю, что Итан принимает наркотики.

Конечно, у меня нет никаких оснований его защищать. Я не знаю, чем он занимается после уроков и куда ездит во время большой перемены. Только на этой неделе я три раза наблюдала, как он уезжает из школы перед обедом и возвращается к началу литературы. Возвращается рассеянный и замкнутый, но, с другой стороны, он все время такой. Замкнутый и рассеянный. Весь в себе. И на сцене он был совершенно другим. Незнакомым, чужим человеком, которого нетрудно представить с иглой в вене.

— Хорошо, если так. Хотя вид у него нездоровый. И дома полный трындец. Ты даже не представляешь.

— Меня утомляют все эти страшные тайны Вуд-Вэлли, — говорю я и думаю, что, наверное, все было бы по-другому — я была бы совсем другой, — если бы выросла здесь, среди этих людей, и знала всю их историю, всю обстановку в семье, все их тяжелые периоды, все падения и взлеты. А сейчас я как будто играю в догонялки. И постоянно проигрываю.

— Я просто хочу сказать: будь осторожнее. Вот и все, — говорит Тео.

Я вспоминаю глаза Итана — лиловые тени под ними, припухшие веки и сами глаза, ярко-синие, — и не знаю, сумею ли быть осторожной. Потому что вспоминаю его глаза, открытые и глядящие на меня, закрытые и спящие на вечеринке у Джем; вспоминаю его руки… как он протянул мне тарелку с едой, как едва не коснулся моего лица… вспоминаю и думаю лишь об одном. О том, что мне хочется поцеловать его — эти глаза, эти руки. Его всего. Надломленного. Испорченного. Всего.