16
В моем детстве у отца имелось два любимых занятия: ходить под парусом и пить. С матерью он познакомился в колледже, когда оба первокурсника были беднее бедного. Она занимались химией, он экономикой. История их знакомства стала семейной легендой.
– В основе экономики лежит генетика, – сказал он ей, когда она наконец удостоила его разговором в парке перед университетской библиотекой. Он заметил спираль на обложке книги, которую она принесла с собой.
Мать рассказывала, как он сделал ей предложение – уже на последнем курсе: прогулка по берегу, а вдали, в бухте, белая парусная яхта качается на волнах, как играющий кит. Они час следили за ней, пока отец не сказал: «Когда-нибудь и у меня такая будет». С тем же успехом он мог сказать, что станет когда-нибудь президентом. Или астронавтом.
После окончания колледжа мать включилась в научную работу, а отец поступил на должность в самую крупную из соглашавшихся принять его корпораций. Мир для него был машиной: закладываешь рабочие часы, на выходе получаешь деньги. Он был хорошим сотрудником, и скоро появились автомобили, дом и младенец, а за ним и второй – мать впоследствии часто вспоминала те годы. Так мудрецы вздыхают о минувшем золотом веке. В частности обман, но в целом правда. Ведь ни один золотой век не оказывался по-настоящему золотым. Но для матери реальность всегда была абстрактным искусством – набором красок на холсте, скоплением мазков.
И возможно, истина в том, что на нем имелось достаточно золота.
В семь лет отец впервые взял меня в гавань. У него была тридцатишестифутовая «катилина», «Регатта Мария» – средняя прогулочная яхта с парусностью четыреста квадратных футов. Отец обогатил нанимателя на миллионы и заслужил премии, повышение, статус партнера. Я в этом никогда ничего не понимал. Понимал только, что отец хорошо делает свое дело. Лучше других. Что он талантлив.
На семь дней «Регатта Мария» стала нам целым миром: высокие волны и мы вдвоем. Ветер дул с юга, и корабль кренился, взлетая на волну, а паруса щелкали как вымпелы. На первый раз мы держались в виду берега. Ночью доставали бинокли и разглядывали мигающие в темноте городские огни.
На следующий день отец восторженно вопил под брызгами – меня удерживал на месте страховочный пояс, а гребни волн разбивались о днище миллионами блестящих капель. Он стоял на носу, промокший до нитки, и, когда яхта ложилась на борт, одной ногой упирался в кокпит. Мы ели суп из саморазогревающихся консервов, а в окна правого борта то и дело плескала соленая вода. Я из безопасного кубрика наблюдал, как отец купается в своей стихии.
Он к тому времени пил почти каждый день, но к морю относился честно. Он никогда не пил в гавани, если на борту был пассажир.
– Слишком опасно, – говорил он. Потому что даже он понимал, что с водой не шутят.
После летнего плавания я пошел в школу, а отец стал уходить один, с каждым разом забираясь все дальше и дальше. Перед его первым дальним плаванием в одиночку я проверял список на желтых страницах блокнота.
Купить новые фалы.
Проверить, не прогнил ли корпус.
Поднять парус 6 сентября.
Не погибнуть.
Позже, уже двенадцатилетним, я снова проверял его список, искал последний пункт, но его не было. В какой-то момент он выпал из списка.
Поскольку отец не пил, когда бывал за рулем или выходил в море с командой, то и другое случалось все реже. И наши прогулки по гавани тоже. А потом был последний раз. Последний наш выход на большую воду.
Я управлял кораблем, указывая пальцем.
– Вот! – орал я. – Давай туда!
Я указывал на клочок синевы, ничем не отличающийся от других голубых клочков с вздымающимися и опадающими волнами, и тянул шкоты при развороте, и большой парус над нами поворачивался на рее. Полотно наполнялось ветром, шкоты скрипели, и вся большая таинственная машина ложилась на бок, повинуясь нам.
Океан огромен. Крошечные суденышки в мировом пространстве. Нам нравилось уходить туда, откуда уже не видно земли. На семнадцать миль в ясный день. Бывало шестнадцать, четырнадцать или десять, смотря по погоде. Мы вглядывались в горизонт.
– Ну вот! – говорил он, и я смотрел.
И видел, что он прав. Земли не было. Только океан. И никакого смысла уходить дальше – там везде будет одно и то же. Только океан, и корабль вздымается и падает, как дышит. Мы двигались по волнам космическим кораблем в темном космосе.
При восточном ветре мог незаметно подкрасться шторм. Застать врасплох. Так врасплох застает вас жизнь.
* * *
Когда аэродромный автобус вышел на поворот, я увидел вдали безымянную марину. Я смотрел через плечо Забивалы – тот дремал, рассыпав черные волосы по стеклу. Я видел паруса и мачты. Ближе к городу шоссе снова свернуло, пошло вдоль берега. Над нами росли здания. Я толкнул соседа:
– Подъезжаем к отелю.
Но он не проснулся.
Мне в окно был виден узкий ломтик океана. Всегда помни: вода холодна и глубока; то, что ты любишь, может оказаться опасным.
Выбираясь из автобуса, я почувствовал запах соли. Мы со Забивалой забрали багаж и остановились под навесом отеля – роскошного сетевого «Рамада» у самого моря. Мы решили, прежде чем регистрироваться, пообщаться с народом.
Толпа уже собиралась.
– Ну и наряды! – заметил мой спутник.
Я перекинул лямку рюкзачка на другое плечо.
– Теперь припоминаю, почему всегда старался увернуться.
Поездка была принудительной: распоряжение босса, огорчать которого опасался даже Джереми. Помогать с Роббинсом я отказался, так вот – взамен. Меньшее из двух зол. Я все же тянул и отговаривался, пока не вмешались сверху. В конечном счете согласился ради Джереми.
– Им нужен представитель от Хансена, – сказал тот. – Желательно повиднее, а в данный момент ты из самых заметных. Сатвик уже занят в другом месте.
«Другое место» было, конечно, при Роббинсе.
Так что в указанную дату я собрал вещи и встретился в аэропорту с Забивалой.
По правде сказать, мне меньше всего хотелось сюда лететь. Три дня назад в лабораторию пришло письмо с угрозами. Вызвали полицию.
На мой вопрос Джереми ответил коротко:
– Ты бы предпочел не читать.
В конце концов он показал мне ксерокопию. Десять слов черным «волшебным» маркером. Мне хватило, чтобы вспомнить, как опасен мир.
Мрамор под ногами сменился толстым ковром: мы, виляя в потоке, вошли в толпу, и меня захлестнула волна голосов. Я давно не бывал на подобных собраниях, но совсем забыть их невозможно. Суетливая толпа студентов и выпускников. Недоучек и докторов. Блогеры-научники бок о бок с издателями.
В идеале здесь ковалось будущее сотрудничество. Отливались новые представления о мире. Я вспомнил конгресс 1961-го, где Фейнман встретился с Дираком. Просто двое оказались за одним столиком.
В худшем варианте здесь собирались фракции и изгонялись отступники, но все это было крыто сусальным золотом. Для любителей тут всегда находился предлог выпить. Я взял с собой прописанный налмефен и принял две таблетки перед посадкой в самолет.
Мы разыскали стойку регистрации. Отстояв короткую очередь следом за немецкоязычными учеными, предъявили документы и получили по бейджику на пластмассовых зажимах и по пакету с брошюрами. Я не сомневался, что в одной из них найдется краткое описание нашего эксперимента – вместе с десятком других тем конгресса. От выступления с докладом нам удалось уклониться, но только потому, что я уперся рогом. Это не помешает другим исследователям обсуждать наш опыт. На именной бирке Забивалы значилось его настоящее имя. Свою я повернул буквами к груди.
Закинув багаж в номера, мы, вооруженные только брошюрами, спустились вниз. Я изучал схему расположения основных событий.
– Сюда, – сказал я.
Три минуты и два вопроса привели нас в гостевую приемную оргкомитета, где теснился самый разнообразный народ. На узком столике у стены сырные чипсы соседствовали с кексами. Мы прихватили по бесплатному соку и, раз уж больше оттягивать было нельзя, отправились на доклады.
Первый был по квантовой динамике кристаллов. Докладчик красноречиво вещал о кристаллических структурах углерода, зал гудел разговорами. Я покосился на Забивалу.
– Следующий выбираю я, – сказал тот. И выбрал. «Скрытые филогенетические структуры вымирающих видов земноводных».
Здесь демонстрировались слайды – несомненный плюс. Мы любовались на докладчицу, тычущую в экран длинной указкой. Говорила она тихим голосом с идеальным произношением Среднего Запада – так говорят ведущие новостей и жители Огайо.
– Молекулярный анализ проводился на разновидностях, собранных в широком диапазоне угрожаемых экосистем…
На одном слайде мелькнула лягушка, и Забивала вроде бы оживился, но голос телеведущей все тянул:
– Существование криптовидов в популяции древесных лягушек подчеркивает необходимость сохранения ex-situ.
Избранная Забивалой презентация потянулась дальше: графики и тренды, вид древесных лягушек, скрыто живущий среди другого вида… Я отвлекся.
Аплодисменты возвестили об окончании первой сессии. Мы встали и смешались с выходящими слушателями.
Вечером у нас по расписанию был ужин, устроенный нашей администрацией. Нам дали адрес и два имени: Кен Брайтон и Гершон Боаз.
Они уж ждали нас с Забивалой в ресторане – назывался он «Котлетная Зоко». Заведение настолько утонченное, что в салате не было капусты. Это верный признак серьезного подхода к делу.
Оба они оказались высоки ростом, в костюмах, при галстуках. Брайтон шире в плечах и с намечавшейся полнотой, скрытой умелым портным. Возраст угадывался с трудом. Ему можно было дать сорок, но по походке я заподозрил, что он моложе. Волосы яркого золотистого оттенка он носил коротко подстриженными. Второй – Боаз, такого же роста, но без лишнего веса. У этого прическа была чуть длиннее и с серебряной сединой, хотя лицо гладкое, без морщин. Впечатляющая пара – я заметил, что другие посетители на них посматривают. В прошлой жизни они могли быть топ-моделями – если случается, что модели похожи на адвокатов, и если вы большой поклонник адвокатов.
Хозяйка провела нас к дальнему столику. Я-то думал, что ужин в ресторане – подачка от нашего начальства, плата за вынужденную командировку. Но при виде этих двоих засомневался.
– Джентльмены… – Брайтон нас представил. Рукопожатия, «спасибо, что к нам присоединились».
– Зовите меня Эрик, – попросил я.
Мы с Забивалой сели напротив этой пары, и через минуту подошла официантка с корзинкой горячего хлеба. Брайтон спросил за всех:
– Какое красное у вас лучшее?
– Есть отличное «Шато Лафит» 1989-го, – ответила она.
– Мне коку, – вставил я.
– Глупости, всего один глоток! Вы же не в завязке, а? – еще шире заулыбался Брайтон.
– Нет, – солгал я, – но…
– Ну, значит, решено.
Для него так и было. Он уже забыл обо мне, улыбкой и кивком отослал официантку – человек, для которого привычка все делать по-своему стала второй натурой.
Я не удивился, обнаружив, что Брайтон говорит за двоих, умело и легко управляет беседой. Златоуст под стать златым власам. Пока мы листали меню, он рассуждал о винах. Боаз помалкивал.
Посреди длинной тирады, посвященной тончайшим оттенкам букета в правильно аэрированном «Ауслезе» 1990 года, Брайтон как будто спохватился и подался к нам, приглашая к разговору.
– Но довольно о вине, – заключил он. – Я хотел еще раз поблагодарить, что вы согласились на столь внезапно назначенную встречу.
– Мы рады, – отозвался я. – Приятно посмотреть город.
– Толпа порою утомительна. Я знаю, у вас был долгий день и время ваше дорого стоит, но мне хотелось встретиться с создателями так заинтересовавшего меня эксперимента.
– Значит, вы читали статью? – спросил Забивала.
– О да. С большим интересом.
– Часто вы читаете научную периодику?
Сочетание выглядело неправдоподобным: знаток вин в костюме от дорогого портного почитывает на досуге «Квантовую механику».
– Признаюсь, не часто, – согласился он. – Я дилетант – не более того. Интересующийся любитель… Но наше предприятие располагает экспертами, которые уведомляют нас об интересных находках.
– А ваша работа чрезвычайно интересна, – подхватил Боаз. Он впервые подал голос: словно песок попал в гладко смазанные колесики речи его партнера. И на меня он взглянул как-то странно, хотя, в чем странность, я не разобрал.
Брайтон продолжал:
– Мне квантовая механика всегда представлялась упрямой теорией. Дойдя до грани, на которой нормальные, разумные теории склонны останавливаться, квантовая механика упорно продолжает свою линию. Это машина предсказаний.
– Как ничто другое, – кивнул я.
В этот момент подошла официантка с бутылкой вина. Она улыбалась, принимая заказы. Брайтон пожелал утку, Боаз – копченую курицу, мы со Забивалой оказались любителями стейков. Я попросил на гарнир салат.
Когда официантка отошла, разговор от квантовой механики вернулся к вину и искусству. Брайтон, несколько лет проживший в Германии и Франции, рассказывал о визите в Берлин.
– В Золингене есть музей – «Deutsches Klingenmuseum», открывающий «перспективы клинков». Я влюбился в эту фразу из буклета: она звучит так, будто у стали есть собственный взгляд на мир. Впрочем, кто бы сомневался, что так и должно быть. Экскурсоводы там уверяют, что по клинку можно судить о создавшем его обществе. Причудливые столовые ножи, или грубые штыки, или мечи-бастарды из вороненой стали. Там есть один меч – «Richtschwert», служивший для обезглавливания. – Брайтон налил себе вина. – У этого клинка была своеобразная точка зрения на мир.
Подали салаты, и Брайтон, наклонившись через стол, налил вина в мой бокал.
– Тост! – предложил он.
Забивала озабоченно нахмурился, когда я поднял свой бокал вместе с остальными.
– За открытие! – провозгласил Брайтон.
– За открытие!
Мы чокнулись. Я поднес бокал к губам. Поймал встревоженный взгляд Забивалы. Я глубоко вдохнул сочный аромат. Я почувствовал, как участился пульс – передо мной встал выбор. Я поставил бокал, не отпив.
Брайтон поймал мой взгляд поверх бокала и, улыбнувшись, продолжил тост:
– Чтобы мы каждый день узнавали что-то новое!
Он выпил.
Подали главное блюдо: мясо на круглых подносах скворчало и исходило паром.
Посреди трапезы Брайтон снова переключил передачу.
– Итак, расскажите об эксперименте, который свел нас здесь.
Наконец-то всплыла настоящая причина этой встречи.
– Опыт имел целью установить условия коллапса волны… – начал Забивала.
Я жевал стейк и предоставил ему вести рассказ. Он подробно описал установку, поведал о лягушках и щенке.
– Как увлекательно, – заметил Брайтон, когда Забивала дошел до шимпанзе. И отставил пустую тарелку. – Все это я читал. Вы ничего не упустили?
– Статья была довольно подробной.
– Меня, – повернулся ко мне Брайтон, – интересуют те подробности, которые в статью не попали.
– Например?
– Например, причина, по которой вы обратились к этому эксперименту.
– Зачем проводят эксперимент? – удивился я. – Чтобы посмотреть, что из этого выйдет.
– Чего вы добивались?
Я рассматривал свой салат, гадая, что это в нем за зелень, если не капуста. В маленькой тарталетке монеткой блестело что-то похожее на икру. Я задумался, не попали ли в мой организм непривычные для него витамины. Салат за пятьдесят долларов несомненно содержит питательные вещества, отсутствующие в его дешевом собрате. Должен содержать за такие-то деньги.
– Добивался? – переспросил я.
– Да, – вмешался Боаз. Он повернул ко мне седую голову. В его голосе звенело напряжение. И опять этот странный взгляд. – Что вы хотели доказать?
И тут меня осенило. Гнев. В его взгляде был гнев.
Я отложил вилку.
– Любопытство, и не более того.
– К эксперименту полувековой давности? Должно быть что-то еще.
– Что же именно? – Я позволил себе добавить в голос немного льда.
Боаз открыл рот, но Брайтон усмирил его коротким жестом – едва уловимым, но и того хватило. Боаз прикусил язык. Брайтон, прежде чем заговорить, казалось, собрался с мыслями.
– Простите моего друга, – начал он. – Он не умеет вовремя остановиться. Это от него не зависит. И когда-нибудь, несомненно, его погубит. – Откинувшись назад, Брайтон бросил на стол салфетку. – Вы образованный человек, Эрик, но насколько хорошо вы знаете классику?
– Читал кое-что.
Помолчав, Брайтон продолжал:
– Человеческое знание началось с суеверий. Затем явились великие мыслители: Платон, Аристотель, Галилей, да Винчи, Ньютон – каждый на шаг выводил нас из темноты, каждый добавлял новый слой. Волна рационализма смела все древние суеверия. Затем пришли Кантор и Пуанкаре, математика и физика вступили в новый Золотой век. Пока не наметилась трещина.
Он снова склонился к нам и понизил голос:
– То, что Гедель сделал с математикой, с физикой сделал Гейзенберг. Неполнота. Неуверенность. Сама материя утратила определенность. Новые убеждения рушатся подобно башням. А теперь вы, – подчеркнул он, – вы воскресили старую веру.
– Какую же это?
– В существование души.
Тут я вдруг увидел вторую часть этого странного уравнения. Вот почему мы здесь сидим. Все это из-за Роббинса.
Улыбка Брайтона погасла.
– Скажите, как вам нравится работа в Хансене?
– Вполне, – сказал я.
– Это далеко от Индианаполиса.
Он застал меня врасплох.
– Что?
Я уже не так ясно понимал, о чем идет речь. Под ногами осыпался песок.
– Далеко от вашей работы для QSR. Вам не кажется, что двойная щель отвлекла вас от вашей главной темы?
– Откуда вам известно, что я работал на QSR?
– Я же говорил, что наше предприятие располагает экспертами.
Я уставился на него через стол.
– Дилетант, говорите?
– Можно сказать и так.
Я оглянулся на Забивалу. У него между бровями пролегла морщина. Он тоже понял: что-то случилось.
– У вас передо мной преимущество, – заговорил я, переводя взгляд с одного на другого. – Я только сейчас заметил, что за все время беседы вы не упомянули, чем, собственно, занимаетесь.
Вот где видно истинное мастерство златоуста. Проговорить час, ничего не сказав. Разглагольствовать, не позволяя собеседнику заметить, что все эти слова, сотни слов – пустое сотрясение воздуха.
Моя прямота, кажется, позабавила Брайтона.
– У нас своя компания, – ответил он мне. – Очень маленькая и специализированная. Инвестиции и исследования. Купля-продажа. И еще частные пожертвования. Мы ведем себя тихо, но держим ухо востро.
– А откуда вы знаете Джереми?
– Кого?
– Джереми. Администратор, который устроил этот обед.
– А, вы о мистере Боннере. Мы с ним не знакомы. По крайней мере лично не знакомы. Конечно, познакомиться с выдающимся сотрудником другой фирмы порой непросто, но нет непреодолимых препятствий. Мы при необходимости бываем очень убедительны, и вы поразитесь, как много можно достичь, правильно построив телефонный разговор.
– Да, поразительно.
Брайтон пригубил вино.
– Звонок вашему нанимателю, предложение, сделанное от нашего имени… и вот мы здесь. И с удовольствием пользуемся возможностью вас поздравить. И предложить поощрительную премию.
– Поощрение? – Я не сумел скрыть недоверия. Трудно было ждать хорошего от этих двоих.
– За переход к другой теме.
Это могло бы прозвучать угрозой – в устах другого человека. Или в другом месте – не в многолюдном ресторанном зале среди улыбающихся официантов и тихо звучащей откуда-то музыки. Или это могло бы прозвучать угрозой, если бы я счел нужным ее расслышать.
– Меня и нынешняя устраивает.
Улыбки по ту сторону стола погасли. Брайтон сверлил меня взглядом.
– Я вижу, вы правы. Каждому человеку свое место – я твердо в это верю. И нетрудно заметить, что вы – на своем.
– Зачем вам понадобилась эта встреча?
– Чтобы вас поздравить, как я уже говорил.
Брайтон положил салфетку на тарелку и дал знак принести счет. Потом снова посмотрел на меня.
– В 1919 году, – заговорил он, – некий англичанин получил должность профессора в Пекине, где изучать кровеносную систему можно было исключительно на трупах. Полиция в те времена обеспечивала бесперебойное снабжение телами, обычно удавленными или обезглавленными, их легко можно было купить. Когда анатом пожаловался, что у всех экземпляров для препарирования повреждены шеи, следующую партию трупов ему прислали еще живыми, связанными и с мешками на головах, с просьбой предать их смерти удобным ему способом. Хотите знать, как он поступил?
Я кивнул. Еле шевельнул подбородком.
– Профессор их вернул. Полагаю, он был недостаточно предан науке. – Зубы Брайтона приоткрылись в улыбке. – А насколько ей преданы вы?
Я рассматривал сидящего напротив человека. Костюм за пять тысяч долларов. Хищная улыбка. Я не понимал, что за игру ведет Брайтон, зато сумел понять, что противник мне не по силам. Отодвинув стул, я поднялся:
– Благодарим за обед, джентльмены.
Забивала встал вместе со мной.
– Спасибо вам, Эрик, – ответил Брайтон. – Было очень приятно.
Поднявшись, он протянул руку. Когда я ответил, он сжал мою ладонь и второй, не давая выдернуть.
– Напоследок еще один вопрос. Через несколько дней состоится эксперимент Роббинса. Какого исхода вы ожидаете?
– Не берусь гадать, что из двух, – сказал я.
– Вы говорите, «из двух», как будто возможны только два результата.
– Разве не так? Коллапс или произойдет, или нет.
Я почувствовал, как усилилась хватка на моей руке.
– Думаю, что вы, мистер Аргус, запустили ход событий, в которых совершенно ничего не понимаете.
Мне показалось, что Брайтон решает, добавить ли что-то еще. Его ладонь разжалась.
– Впрочем, полагаю, очень скоро мы все увидим.
– У меня ни в том ни в другом варианте нет никакой корысти, – напомнил я и потянул к себе руку. – Я в это дело не ввязываюсь.
– Боюсь, что глубже, чем вы, ввязаться просто невозможно.
Подошла официантка со счетом. Повинуясь знаку Брайтона, она оставила кожаную папку на столе и исчезла.
Брайтон снова сел.
– У каждого есть своя корысть, – сказал он. – Тот, кто это отрицает, лжет. – Открыв папку, он подписал чек несколькими острыми штрихами. – Все дело в перспективе вашего клинка.