Еще месяц приходили новые письма из новых источников, отфильтрованных по официальным рабочим каналам. Какой-то медик по имени Роббинс, тщательно подбирая слова, выражал свой интерес к проекту.

Эти письма оборачивались телефонными звонками. Голоса в трубке принадлежали адвокатам из тех, что водятся в глубоких карманах. Роббинс работал на консорциум, поставивший себе целью раз и навсегда определить, когда именно возникает сознание у человеческого эмбриона.

Хансеновские давали ему от ворот поворот, пока сумма не стала семизначной.

Джереми отловил меня с утра, за сменой кофейного фильтра – рассчитал, я думаю, когда моя оборона слабее всего.

– Он добивается твоего участия.

– Не хочу, – сказал я.

– Роббинс запрашивал конкретно тебя.

К тому моменту торговля продолжалась уже некоторое время.

– А я конкретно отказался. – Я насыпал в фильтр молотого кофе и вставил пластиковую сеточку в гнездо. – Не желаю принимать в этом участия – хоть увольняйте.

Джереми устало улыбнулся.

– Тебя уволить? Уволь я тебя, мой босс уволит меня. А тебя наймет обратно. Возможно, повысив жалованье. Как раз на мое место и возьмет.

– Я на твоем месте – страшно подумать! Первым же распоряжением я принял бы тебя обратно, так что, может, все и сложилось бы.

Кофемашина гудела, темная жидкость лилась в подставку, пока Джереми доставал из шкафа чистую кружку.

– Точно не согласишься?

– Точно.

Видел я, что предлагал этот Роббинс. Надо признать, в своем роде изобретательно. Такое применение эксперимента мне и в голову не приходило. Но я бы к этому на милю не подошел.

– Ну и ладно, – сказал Джереми. – Так и передам.

Это было не то же самое, что принять отказ. Он налил себе исходящего паром кофе и прислонился к стойке. Когда заговорил снова, весь босс из него вытек – остался просто Джереми, мой старый друг.

– Этот Роббинс – большая дрянь, знаешь?

– Знаю. Видел его по телевизору.

– Но это не значит, что он не прав.

– Да, – кивнул я, – и это знаю.

Хансен предоставил для эксперимента технических работников. Я не вникал в переговоры по контракту, но и так было ясно, что в Хансене нашли изящный выход, позиционируя себя как нейтральную экспертизу и в то же время всемерно отстраняясь от сомнительных толкований возможного результата. Не так легко пройти по столь тонкому канату.

Сатвик оказался главным переговорщиком по проекту – и кажется, эта обязанность его особенно тяготила.

В середине дня я застал его в кабинете. Он ссутулился над мотком оптоволокна, зажав уши тонкими плечами. На лбу узкой полоской была закреплена лампочка и крошечная камера. На плоском экране монитора изображался вид с нее очень крупным планом – провода выглядели канатами подвесного моста, пальцы – древесными стволами.

– Как идет подготовка?

Он отложил паяльник. Изображение развернулось, когда он поднял ко мне лицо.

– Скоро завершающая проверка на дым.

Я увидел на мониторе свое лицо: огромное, чужое.

– «Проверка на дым»?

Он снова обратился к канатам.

– Запускаешь и надеешься, что нигде не задымит.

– Ты успеешь закончить?

– Ящик готов. Я буду готов. А ты как?

– Мне досталась благая часть. Можно не готовиться.

– Не говори, – возразил он. Паяльник на видео ушел в глубину механизма. – Это теперь твой опыт. Смотри, еще прославишься.

– Что? Как так?

– Если опыт провалится. – Он ниже склонился над работой. – Или если закончится успехом.

– Я не хочу славы.

Сатвик покивал, вроде бы соглашаясь.

– В этих водах ты утонешь, друг мой.

– Погоди-ка. А если бы я хотел славы?

Он бросил на меня взгляд.

– Плохо было бы.

Прямолинейный Сатвик.

Я оставил его работать.

За несколько недель до эксперимента мне позвонили. Я ждал этого звонка. Сам Роббинс. Трубка холодила мне висок.

– Вы никак не можете приехать?

Голос у него был не такой, какого я ожидал. Мягче, естественнее. Я слышал его только по телевизору, когда он грохотал с кафедры или трубил в кабельный рог на всяких теледискуссиях. Врач, перекрасившийся в пастора, а там и в медийную персону. Но в трубке был другой Роббинс. Не такой громогласный.

Я подумал, прежде чем ответить, – прикинул, что за человек на том конце линии.

– Нет, – ответил я, – не думаю, что это возможно.

– Вашего присутствия будет весьма не хватать, – настаивал Роббинс. – Учитывая вашу роль в проекте, мы бы очень хотели вас видеть. Я считаю, что это было бы очень полезно для дела.

– Думаю, ваше дело прекрасно обойдется без меня.

– Если это вопрос денег, заверяю вас…

– Нет.

Пауза.

– Понимаю, – снова заговорил он, – вы – человек занятой, я уважаю вашу занятость. И все же я хотел бы лично поблагодарить вас.

– За что?

– За ваше великое свершение. Вы должны понимать, что ваша работа спасет множество жизней.

Я молчал. Молчание становилось бездонным – меня затягивало в него обратным давлением. Я представлял его таким, каким видел на экране. Высоким, с квадратным подбородком. Есть разновидность привлекательной наружности: некоторым она достается с возрастом, в то время как другие стареют и толстеют. Я представлял телефон, прижатый к его уху. Я гадал, один ли он в кабинете или вокруг люди. Целая команда юристов, взвешивающих каждое слово. Он ждал, пока я выберусь, и, когда я снова заговорил, оба мы почувствовали, что после такого провала во времени разговор начинается заново.

– Где вы набрали матерей? – спросил я.

– Все вызвались добровольно, все до одной. Безусловно, это выдающиеся женщины, они ощущают в себе призвание к важной миссии.

– Но где вы их нашли?

– У нас много сторонников по всей стране, и мы сумели найти несколько волонтерок на каждом сроке беременности – хотя я не сомневаюсь, что нам достаточно будет первой, чтобы доказать, в каком возрасте в младенца вселяется душа. Срок у первой – всего несколько недель. Некоторым из вызвавшихся нам пришлось отказать.

«Вселяется душа». Эти слова он использовал и в пресс-релизах. Меня эти слова доводили до края.

– Почему вы так уверены, что проверяете именно это?

– Мистер Аргус, чем же еще определяется различие между человеком и животным? Чем, если не душой?

Пока я мялся с ответом, он продолжил:

– Назовите это, если хотите, духом или найдите другое слово, но это именно то, что обнаруживает ваш опыт. То, что делает нас избранными. То, о чем нам так долго твердили все религии мира.

Я очень осторожно сформулировал следующую фразу:

– А вас не беспокоит, что они рискуют? Я о матерях?

– Будут присутствовать медики, и эксперты уже определили, что процедура опыта не опаснее диагностической пункции. Диод, внедряемый в околоплодную жидкость, будет не толще иглы.

– Кажется, у вас все проработано.

– Мы приняли все меры предосторожности.

– Одного я не могу понять… Глаза эмбриона закрыты.

– Я предпочитаю слово «младенец», – натянуто поправил он.

Я вспомнил, как изменилось мое представление о Сатвике, едва я услышал его речь. Ту же перемену я уловил теперь в голосе в трубке. Легкое изменение температуры слов. Собеседник изменил мнение обо мне.

– Веки младенца очень тонки, – продолжал он. – А свет диода очень ярок. Мы не сомневаемся, что он ощутит этот свет. Тогда мы отметим коллапс волновой функции и получим наконец необходимое доказательство, чтобы изменить закон и остановить чуму абортов, охватившую страну.

Я положил трубку на стол микрофоном вниз. И посмотрел на нее. «Чума абортов».

Такие, как он, попадались и в науке – люди, заранее уверенные в ответе. Догма, с какой бы стороны она ни исходила, всегда представлялась мне опасной. Я снова поднял трубку. Она показалась тяжелее, чем несколько минут назад.

– Значит, так просто?

– Конечно! С какого момента человеческая жизнь становится человеческой? Не об этом ли всегда шли споры?

Я молчал.

Он вел свое:

– В справедливом обществе наши права кончаются там, где начинаются права другого. С этим согласятся все. Но где начало? С чего это начинается? Ответа не было. Мы докажем наконец, что аборт – это убийство, и кто нам возразит?

– Подозреваю, что такие найдутся.

– Да, но, видите ли, наука будет на нашей стороне. Это все изменит. Всем нам дано общее чудо. Уникальное человеческое сознание. Я чувствую, что не слишком вам симпатичен.

– Вполне симпатичны. Но есть старая поговорка: «Не доверяй человеку, который читает только одну книгу».

– Одной книги человеку достаточно, если это правильная книга.

– В том-то и дело. Каждый считает, что его книга правильная. А вы не думали, что будете делать, если окажется, что вы ошибались?

– Как вас понимать?

– Что, если коллапс волновой функции не происходит до девятого месяца? Или до чудесного мига рождения? Вы измените свои взгляды?

– Этого не будет.

– Вы так уверены?

– Да.

– Возможно, – сказал я. – Возможно, вы правы. Но именно это, я думаю, мы скоро узнаем.