11

В подвале соорудили стойло для рождественских яслей (устланный соломой пол прекрасно для этого подходил), к дальней стене прикрепили темно-синюю бархатную тряпку с нашитыми на нее звездами – их вырезали из простыни. На соломе мирно «спала» Пречистая Дева – Луиза в длинной белой ночнушке матери и ее свадебном венке на голове. Все масляные лампы и свечи погасили, так что в помещении было темно, публика затихла в ожидании представления. На лицах американцев читались детски-глуповатое предвкушение чуда и печаль: конечно, хорошо быть здесь, а не под пулями, но как же хочется увидеть близких! Гражданские были озабочены качеством представления: непросто почтить Христа, нужно, чтобы дети не забыли текст, не хихикали, как иногда случается во время процессий. Жюль Паке выглядел мрачным, жена шепотом поинтересовалась, в чем дело, но он только раздраженно передернул плечами. А вот Жанна сияла от счастья. Никто ни за что не догадается, что с ней сегодня случилось. Девушка собрала волосы в пучок, накрасила губы, надела шелковое платье и выглядела неотразимо. Матиас с нетерпением ждал выхода Рене, но не мог не коситься на Жанну, и она чувствовала его интерес.

Дэн устроился в самом темном углу. Его одолевали мрачные мысли: «Если этот фермер раззявит рот, будет стычка, и несколько пуль могут «случайно» попасть не туда…» Американца никто не видел, а он все подмечал, и его бесила игра в «гляделки» между Жанной и так называемым канадцем. Дэн был уверен, что у них все случилось, вот и потерял голову и поперся к ней в комнату. Никогда прежде техасец не испытывал такой жгучей ревности. По его собственному разумению, он не сделал ничего из ряда вон выходящего. Захотел женщину, попробовал взять ее силой, не получилось… Ну что же, бывает. Выпадет случай, он снова попытается. А Жанна… Пусть скажет спасибо отцу. Если бы Дэн осуществил свое намерение, потом он бы ее поколотил, это точно. Выбил бы несколько зубов наглой сучке. Грязная шлюха! Но хороша, и пахнет от нее умопомрачительно… Дэн сразу понял, что задавака только что с кем-то перепихнулась. Вот тварь!

В дальнем конце подвала появился свет – к зрителям приближалась Рене. Гребаный еврейский архангел Гавриил! Она была закутана в тюлевую занавеску, за спиной выросли два крыла… из металлической сетки-рабицы, обтянутой тканью. Походка у Рене была величественная, она словно плыла по воздуху, неся свечу, как священный огонь, а оказавшись рядом с заснувшей Богоматерью, произнесла проникновенным тоном:

– Проснись, Мария.

Луиза медленно подняла голову, испуганно вскрикнула.

– Не бойся. Я принес благую весть. Внимай!

В «зале» раздались смешки, но Рене это не смутило. Она поставила свечу и развела руки ладонями вверх, как при встрече со священником в церкви.

– Ты обрела благодать у Бога; и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова во веки, и Царству Его не будет конца.

Ясный голос Рене уверенно звучал под сводами, она выговаривала каждое слово Благовещения так четко, как будто и впрямь понимала его тайный, глубинный смысл. Девочка полностью вжилась в роль, она «стала» архангелом Гавриилом. Рене захотела произнести весь «текст» и ни разу не сбилась, хоть Жанна и опасалась, что она не сумеет выучить слова.

Зрителей монолог впечатлил до глубины души: некоторые крестились, а Луиза дрожала – то ли вошла в образ, то ли действительно напугалась, но ответной реплики не подавала. Из кулис раздалась подсказка: «Но как это возможно…» – Альбер попытался помочь сестре.

– Но как это возможно, ведь я не познала мужа? – подхватила Луиза.

– Вот что случится…

Рене слегка исказила текст Евангелия и сделала паузу, что произвело комический эффект, она метнула в публику строгий взгляд и продолжила:

– Рождаемый младенец будет чудесно зачат по действию Духа Святого. И будет у тебя сын, и это будет мессия и Сын Божий.

Луиза встала на колени перед ангелом и произнесла смиренным тоном:

– Да будет мне по слову твоему…

– Благословенна будь средь всех жен, Мария. Мне жаль, что тебе придется много страдать, потому что у твоего сына будут неприятности, а потом его убьют. Мужайся!

Луиза тихо ахнула от удивления. Лица зрителей окаменели, по рядам пробежал ропот. Солдаты ничего не поняли, Матиас любовался Рене – какова актриса! – но с трудом удерживался от смеха, восхищаясь ее дерзостью. Больше всего его забавляла изумительная абсурдность ситуации, он один был в состоянии оценить иронию момента: Рене в роли архангела возвещает грядущее восшествие Иисуса на престол Давида и со свойственной ей честностью хочет убедиться, что Пречистая не питает иллюзий насчет дарованной ей благодати. Осторожно, старушка, жизнь – жестокая штука, дает и тут же отбирает. Матиас испытывал совершенно новое для себя чувство: он впервые был на своем месте, именно там, где следовало. Стоило дожить до сегодняшнего дня, чтобы в этом убедиться. Если в его существовании на Земле и был какой-то смысл, он заключался в том, чтобы стать свидетелем этого невероятного Благовещения.

Все ждали, что ангел удалится, но Рене опустилась на колени напротив Луизы, взяла ее лицо в ладони и нежно поцеловала в щеку. Та сначала растерялась и попыталась уклониться – мизансцена не предусматривала подобного жеста, хотя он был вполне уместным, точным и трогательным. Сидони расплакалась, Берта всхлипнула, у солдат защипало глаза. Рене выпрямилась, взяла свечу и отступила за колонну под гром аплодисментов.

В следующей картине Шарль, Бланш и Мишлин изображали пастухов, которые заметили в небе звезду и решили следовать за ней, чтобы воздать почести Младенцу Иисусу. Потом появилась Луиза с куклой на руках. Альбер в коричневом плаще, с бородой, нарисованной углем, играл Иосифа. Рене в образе все того же архангела присоединилась к Святому семейству и запела: «Между волом и серым осликом спи, спи, спи, малыш…» Зрители подхватили, а в конце дети вышли на поклон, взявшись за руки. Им устроили овацию с криками «браво!». Жюль незаметно выскользнул из подвала и вернулся, неся в руках несколько бутылок.

– Брюно! – торжественно объявил он. – Лучший сливовый бренди в округе! Берег для особого случая – и дождался…

Жанна и Берта принесли посуду и разлили спиртное. Солдаты шумно благодарили, все чокались, целовались, хвалили актеров, успевших снять костюмы и разгримироваться. Спев несколько рождественских гимнов, женщины отправились готовить скудную трапезу: неизменную ячменную кашу, сдобренную каштанами, которые Берта берегла для индейки. Мечты, мечты… На десерт подали парное молоко.

Маленький Жан совсем обессилел, лицо у него посерело, он даже кашлять не мог. Заплаканная Франсуаза устроилась в темном углу и попыталась убаюкать сына. Она встретилась глазами с Сидони, и та кивнула на Жинетту, подпевавшую детям. Знахарка заметила их взгляды и подумала: «Когда же эта несчастная тупица забудет свою гордость и перестанет упрямиться?» Жинетта знала, что времени почти не осталось: инфекция высосала из мальчика все соки.

Франсуаза встала и пошла к Жинетте, прижимая сына к груди. Жинетта протянула руки, взяла Жана и принялась нежно гладить его по щечкам и груди. От цыганки исходил жар животворной энергии, и измученная мать расслабилась. Рене устроилась рядом. Ей очень хотелось, чтобы Жан поправился, и она мечтала посмотреть, как старая женщина борется со злом. Всякий раз, когда она меняла повязки раненому, девочка внимательно наблюдала за каждым ее жестом. Цыганка была наделена особой, магической силой, которая дается только избранным, и люди в подвале немного ее побаивались. Жинетта расстелила на полу шаль, положила мальчика и принялась энергично массировать ему грудь. Он кашлянул раз, другой, третий и вдруг выплюнул огромную, мерзкую пробку зеленой слизи. Франсуаза вскрикнула и потянулась к сыну.

– Не бойся, – успокоила ее Жинетта. – Это болезнь выходит. Потом ему полегчает.

Она продолжала массаж и похлопывания, сопровождая их странной приговоркой:

– Злой кашель, изгоняю тебя из этого ребенка, как Иисус изгнал сатану из Рая.

Лечение возымело действие – мальчик то и дело отхаркивался и жадно вдыхал воздух, его лицо порозовело. Вокруг Жинетты собрались в кружок несколько человек, подошел и лейтенант Пайк, раздираемый восхищением и страхом. Жинетта закончила и отдала Жана матери со словами:

– Сегодня ночью он будет спать лучше, и жар наверняка спадет. Продолжим завтра.

Франсуаза порывисто схватила ее за руки, но Жинетта не далась и недовольно пробурчала:

– Не разнюнивайся, твой малец еще не выкарабкался. Не раскатывай губы на яйцо, пока курица его не снесла…

Матиас наблюдал за происходящим без всякого удивления. Он привык к подобным практикам. Чичучимаш была целительницей, и он испытал ее искусство на себе, а потом видел, как она спасала других. Власть старухи кри распространялась еще и на души, в этом она была особенно сильна. Матиас встретился с ней за несколько дней до отъезда в Европу. Она прошла десять километров по узким тропам от зимнего становища до его хижины в свирепый мороз. Матиас сварил кофе, разлил его по жестяным кружкам, и они сели за стоявший в центре единственной комнаты стол. На лице индианки лежали тени от масляной лампы, освещавшей охотничьи трофеи и висящие на стенах лыжные палки.

– Убивай-Много не идет к Чичучимаш, вот и приходится ей давать работу старым ногам, – посетовала она.

Матиас в ответ только плечами пожал. Решив покинуть страну и завербоваться в немецкую армию, он действительно стал реже навещать свою спасительницу. Несколько месяцев назад шкуры начали хуже продаваться, служащие фактории и другие белые трапперы смотрели на него косо, как на всех немцев после начала войны.

До Матиаса доходили слухи о лагерях для интернированных из числа «подданных вражеской страны». Граждане Канады немецкого происхождения гнили там с осени. Он не слишком удивлялся, зная, как канадцы относятся к иммигрантам. Японская община Ванкувера давно подвергалась нападкам националистов: в ход пошли запрет на профессию, вандализм, экспроприации, устрашение. Так чем они лучше Гитлера, истребившего своих евреев? Матиас мог бы спокойно отсидеться в лесах, но он закипал от одной только мысли, что кто-то считает его «нежелательным элементом», пусть даже эти люди ему глубоко безразличны. Не хотел он и жить с индейцами.

– Ты собрался на войну… – Голос Чичучимаш прозвучал торжественно-печально.

Откуда старая сова узнала? Матиас нервно закурил. Она тоже взяла сигарету, глубоко затянулась и спросила:

– Зачем?

Зачем? Зачем? У него не было ни одной веской причины для возвращения в Германию, просто не сиделось на месте. Он был любопытен и достаточно безумен, чтобы добровольно кинуться в водоворот войны. Нечто, сидевшее глубоко в подсознании, не давало ему передышки, вечно куда-то гнало, даже на ледяных одиноких просторах, среди индейцев кри. Чичучимаш думала, что сумеет его излечить, и он часами потел в специальных палатках, сходя с ума от невыносимого жара под мерные завывания индейцев. Ничего не случилось – ни во время, ни после. Никаких видений и предчувствий, ни малейших изменений и ни грана успокоения.

Да, он собрался на войну. Матиас вспомнил французскую песенку, которую мать пела ему в детстве:

Чичучимаш медленно пускала колечки голубоватого дыма, они таяли в воздухе, а она искала в них знак – как везде и во всем. Возможно, настал час сниматься с якоря. Матиас нарушил тягостное молчание:

– Возьмешь сигареты и муку? И мясо – если хочешь.

– Пора расставаться, сын мой.

– Но я отправляюсь только через две недели!

Матиас был разочарован. Он питал тайную надежду, что индианка откроет ему хоть часть будущего, даст смутное представление о том, что его ждет, скажет слово, произнесет загадочную фразу. Один белый траппер – они вместе охотились – как-то рассказал, что шаман из племени Черноногих наделил его даром предвидения. Трактовать картинки он не умел, но были они очень яркие и совершенно реалистичные. Чичучимаш не сделает ему подобного подарка, потому что он не готов его принять.

– Мне нечего тебе сказать… – Она угадала его мысли.

– А мне ничего от тебя и не нужно, – высокомерно бросил он в ответ.

– Еще как нужно! Но я не вижу. Все скрыто. А когда я грежу о тебе, никогда не вижу лица. Так-то вот…

Она встала, надела шерстяную шапку, накинула поверх дубленой куртки клетчатое одеяло. Они молча дошли до деревни, светя под ноги масляной лампой. Крак радовался ночной прогулке, не предчувствуя своего будущего, ведь, покидая хижину, его хозяин и сам не знал, как поступит. Крак остался в деревне, и Матиас до сих пор не забыл укоризненный взгляд собачьих глаз и был обречен жалеть об этом до конца жизни. В тот день он последний раз видел тех, кем дорожил больше всего на свете. Пока не встретил Рене.