30. 1946 год. Отступление от темы. Прогулка по пути на работу.

Когда часы показали ровно 9 часов, Курт позвонил в дверь дома 112 по Мерсер-стрит. Это строение, адрес которого знали назубок все принстонские таксисты, представляло собой выстроенное в неовикторианском стиле здание с белым фронтоном, весьма скромное с учетом поистине планетарной славы его хозяина. Я осталась ждать за живой изгородью из кустов самшита, которая отделяла небольшой палисадник от улицы. Из окна на втором этаже высунулась растрепанная шевелюра. Несколько минут спустя появился Альберт Эйнштейн. На нем были старый свитер, давно потерявшие форму брюки и неизменные сандалии, из которых торчали разные носки. На пороге его догнала личный секретарь.

– Профессор, ваша салфетка! Когда-нибудь вы забудете дома голову!

– Что бы я без вас делал, моя замечательная Элен?

– Корреспонденцию я разложила в два конверта. На первом надпись «поздно», на втором «слишком поздно». Что, впрочем, не мешает вам на эти письма ответить. И помните, у вас сегодня обед с журналисткой, а то знаю я эту вашу привычку преднамеренно забывать о подобных вещах!

– Черт бы их всех побрал! Дюкас, вы, кажется, обязались оберегать меня от этих пиявок!

– Эта – исключение. Она представляет «Нью-Йорк Таймс». Будет ждать вас в 13 часов.

– Гёдель, вы, надеюсь, к нам присоединитесь?

– Не думаю. Адель и так меня перекармливает. Чем меньше я ем, тем лучше себя чувствую.

– Всему есть предел, друг мой! Дюкас, распорядитесь поставить еще один столовый прибор.

Эйнштейн повернулся и увидел меня.

– Адель! Какая честь! Чем обязан столь неожиданным визитом?

– Хочу сегодня пойти вместе с вами. Нужно уладить в Институте некоторые проблемы административного плана. Эти злосчастные чиновники меня бесят.

– Вы наконец определились, когда поедете в Европу?

Курт открыл калитку, ему не терпелось побыстрее уйти.

– Если жена набросится на них с оскорблениями, я вообще сомневаюсь, что мы когда-то сможем уехать.

– Ты никогда не занимаешься такими проблемами. Тебе не понять, как это бесит.

Эйнштейн покопался в карманах. Этот жест теперь мне был знаком: он искал трубку.

– Бюрократия блокирует любые действия.

– Но крики Адель даже мертвого поднимут из могилы!

– Гёдель, почему бы вам не попробовать себя на поприще юмора?

– Просто сегодня он встал не с той ноги.

– Прочное положение вам к лицу. Теперь вы постоянный член и можете рассчитывать на более безоблачное будущее.

– Если бы еще Адель давала мне спокойно работать.

– Прекрати жаловаться! Если мне наконец удастся уехать, я дам тебе покой, достойный даже королей!

После капитуляции Германии, я возродилась к жизни – этому способствовала перспектива вернуться в Европу. В июне 1945 года мы получили весточку от родных Курта, потом, значительно позже, объявились и мои близкие. Марианна в Брно и Рудольф в Вене пережили бомбардировки. Редлих, родственник Курта, погиб в газовой камере. Я узнала о смерти отца и сестры. И спрятала боль в самых глубинах своего естества, укутав ее горячим одеялом чувства вины, столь присущего всем, кому удалось выжить. За долгие годы, когда о них не было ни слуху ни духу, я успела приготовить себя к худшему. И вот оно, это худшее, случилось. Мать, оставшись одна, прозябала в нищете. Редкие письма, в которых она описывала свои лишения, были вымараны цензурой. Каждый раз, как только у меня появлялась возможность, я посылала ей немного денег. И изо всех сил пыталась организовать поездку, чтобы наконец ей помочь. Период неизвестности миновал, но на фоне скверных известий меня грызла тревога. Незадолго до этого я перенесла операцию по удалению аппендикса и пребывала в самом жалком состоянии: похудела, у меня стали шататься зубы и целыми пучками выпадали волосы. Я донимала своими проблемами американских чиновников, которые, дабы усложнить мне жизнь, проявляли чудеса изобретательности. Курт тем временем невозмутимо занимался повседневной работой.

Его последнее назначение позволило нам вздохнуть немного свободнее. ИПИ наконец предоставил ему постоянное место с окладом в шесть тысяч долларов. Таким образом, теперь ему была гарантирована пенсия: 1500 долларов в случае проблем со здоровьем или инвалидности. Мы могли ухватиться за этот спасательный круг, хотя подобное благополучие представлялось весьма относительным: в 1946 году молоко стоило 70 центов за галлон, а почтовая марка 3 цента. Пенсия в первую очередь свидетельствовала об их опасениях за его способность продолжать работу в долгосрочной перспективе. Отсутствие профессорского титула подходило ему как нельзя лучше.

– Моргенстерн полагает, что тебе неплохо возобновить учебу. В мое отсутствие ты вообще ни с кем не будешь видеться.

– Я этим займусь, Адель. Не волнуйтесь. Я уже достаточно большой и могу сам о себе позаботиться!

Мы с Альбертом обменялись понимающими взглядами. Он улыбнулся, чтобы немного меня утешить.

– Пойдемте! Меня ждет письмо, на которое я давным-давно должен был ответить, а эта злосчастная журналистка лишит меня сиесты. Может, до ужина мне и удастся найти хоть немного времени для занятий физикой!

Мы быстрым шагом пошли по Мерсер-стрит. Было самое начало осени, день стоял теплый, и прогулка доставляла огромное удовольствие. Они ходили этой дорогой каждый день, в один и тот же час. То, что начиналось как банальные отношения между блестящими коллегами по работе, за четыре года превратилось в дружбу – насколько рутинную, настолько и необходимую. Курт вставал поздно, мерил температуру и записывал ее в небольшой блокнот. Проглатывал целую горсть таблеток, выпивал чашечку кофе и чистил костюм. Затем наводил блеск на обуви и, наконец, одевался, чтобы в точно назначенное время предстать у двери герра Эйнштейна. Домой они возвращались вместе, иногда обедали, чаще всего после традиционного чайного часа в Институте. К этому протоколу я относилась с уважением: он отшлифовывал острые углы хрупкой психики Курта.

Под нашими ногами шуршал толстый рыжий ковер, покрывавший собой весь тротуар. Принстон – осенний город, в таком хорошо совершать прогулки после обильного обеда или ужина. Мужчины молчали, мое присутствие не позволяло им предаваться привычной интеллектуальной эквилибристике. Снисходительный Альберт взял на себя труд приобщить меня к их беседе:

– Ну что, Адель, страх прошел? Волнения остались позади? Поедем опять кататься на лодке?

– При всем моем к вам уважении, герр Эйнштейн… ни за что на свете! Я так перепугалась!

– При вашей-то храбрости?

– Да, я женщина смелая, но не самоубийца – плавать не умею.

– Я тоже. Прогуляться по небольшому симпатичному озеру – далеко не то же самое, что обогнуть мыс Горн!

В минувшее воскресенье мы согласились совершить прогулку на лодке. До этого я слышала множество историй о том, как челнок с ученым на борту переворачивался. Муж хоть и не хотел никуда ехать, но отказаться все же не осмелился. Успокоенные безмятежным видом озера, мы поднялись на борт и заняли свои места. Между мужчинами тут же завязался оживленный разговор. От тихой воды я расслабилась и подставила лицо кротким лучам теплого сентябрьского солнца. И вдруг через полудрему заметила какую-то тень: на нас во весь опор неслась какая-то лодка. Альберт, казалось, ее даже не замечал. Я завопила: «Achtung!» Эйнштейн изменил курс лишь в самый последний момент. Курт побледнел и схватился за планширь, его старший товарищ хохотал, как ребенок.

– Вечером после этого инцидента у меня страшно разыгралась язва. В связи с этим Адель сегодня намеревается пополнить мой запас магнезийного молока. У меня его почти не осталось.

– Да? Право же, у меня такое ощущение, что ты принимаешь из него ванны!

– Гёдель, вместо того чтобы заниматься самолечением, сходите лучше к врачу.

– В большинстве своем доктора некомпетентны. Не беспокойтесь, у меня все под контролем.

Герр Эйнштейн похлопал его по плечу:

– Дайте себе передышку, друг мой! Съездите в отпуск вместе с Адель! Она в этом тоже ох как нуждается.

– Я не могу бросить дела.

– У каждого дел по горло. Тело вопит о помощи, но мозг отказывается это признавать.

– Вам этого не понять, ведь вы, герр Эйнштейн, человек нерушимый.

– Думаете, я через это не проходил! После расставания с Милевой, моей первой женой, я меньше чем за год написал десять статей, книгу и потерял двадцать пять килограмм. Мне было очень плохо. Казалось, что у меня язва, а может, даже рак! А оказалось – просто переутомился. Немного отдыха, хороший врач, достойный повар, и жизнь снова вступила в свои права!

С нами поравнялась элегантная молодая женщина в приталенном костюме, фетровой шляпе с перьями и белых перчатках. Узнав нашего прославленного слугу науки, она улыбнулась и пошла дальше, покачивая бедрами. Мужчины обернулись и одобрительно посмотрели ей вслед. Я слегка шлепнула Курта сумочкой, герр Эйнштейн засмеялся:

– Жизнь вступает в свои права, а жена рубит на голове дрова.

Альберт никогда не говорил о своей первой супруге Ми-леве. Его вторая жена, кузина Эльза, скончалась от инсульта в 1936 году, через год после того, как они поселились на Мерсер-стрит. С тех пор физик жил среди женщин, всецело посвятивших себя созданию ему комфортных условий: сестры Майи, падчерицы Марго и личного секретаря Элен Дюкас. Эйнштейн любил женскую компанию, никогда этого не скрывал, что, впрочем, не мешало ему выражать свои женоненавистнические взгляды, порой в весьма грубой форме. По слухам, мать Альберта ненавидела Милеву, в результате влюбленным пришлось очень долго скрываться в подполье. Этот момент – единственный – был у нас общий. Первая госпожа Эйнштейн тоже посвятила себя науке. Незадолго до начала Первой мировой войны их брак пришел в упадок и окончился разводом. Милева осталась в Швейцарии и вырастила их двух сыновей. Младший, Эдуард, болел шизофренией и нуждался в постоянном медицинском уходе. Поговаривали также об их первом ребенке, дочери, которую поглотил хаос Истории. Жизнь Альберта, как и у любого смертного, была помечена драмами и тайнами, в той или иной степени постыдными, равно как и разочарованиями.

– Может, срежем путь через квартал вилл? Зачем тащиться через всю Мерсер?

– Моя милая Адель, если я изменю своим привычкам, то наверняка заблужусь! У меня напрочь отсутствует чувство ориентации в пространстве. В море, потеряв из виду берег, я понятия не имею, куда плыть. Если бы вы только знали, сколько раз мне приходилось ждать, когда кто-нибудь не возьмет меня на буксир.

– Это точно не убедит нас совершить с вами еще одну прогулку на лодке.

– Вы, герр Эйнштейн, всегда найдете почитателя, готового в любую минуту прийти вам на помощь.

– Как-то мне рассказали смешную историю. Некий автомобилист врезался в дерево по той простой причине, что загляделся на вас.

– В этом мире, Адель, лишь две вещи не знают границ. Вселенная и человеческая глупость. Хотя если по правде, то в бесконечности Вселенной я до конца не уверен!

Мой дорогой муж не вызывал у окружающих такого восторга и даже постоянно усмирял пыл своих редких поклонников, жалуясь, что его подвергают остракизму. Для Эйнштейна слава была сродни наказанию: туристы валили на улицу, где он жил, будто в зоопарк. Стеная под бременем обращений и просьб, он едва находил время для работы. И приходил к выводу, не без некоторого кокетства, что известность сделала его глупее. Впрочем, по его мнению, это было распространенным явлением.

– Окружающие любят вас, герр Эйнштейн.

– Я все спрашиваю себя: за что?! Как-то раз я получил письмо от одной девчушки. Ей хотелось знать, существую ли я на самом деле или же являюсь вымышленным персонажем наподобие Санта-Клауса! Они готовы набить меня соломой, сделать чучело и выставить рядом с Микки-Маусом.

– Вы убеленный сединами мудрец в мире безумцев.

– Это заблуждение, друг мой. Я представляю научную мечту, доступную всем и каждому. Относительность в прелестной картонной коробке, перевязанной ленточкой. Моя первая атомная бомба в разобранном виде.

– Что-то вас потянуло на черный юмор.

– Скорее на еврейский, мой дорогой Гёдель. Противостоять абсурду способна лишь насмешка. Кстати насчет ужасов, у меня в запасе как раз есть одна страшная история. Трое ученых облучились, работая в лаборатории. Каждый из них был обречен. У них спросили, чего им хотелось бы напоследок. Француз попросил устроить ему ужин с Джин Харлоу. Англичанин пожелал встретиться с королевой. А еврей… велел прислать другого врача.

Мы из вежливости заулыбались; Альберт обожал хлесткие шутки.

– Цинизм вам не к лицу, герр Эйнштейн. Я предпочитаю видеть в вас воплощение мудрости.

– Боюсь, что потомки скорее будут считать меня сукиным сыном, который изобрел бомбу. Прошу прощения за грубость, Адель.

– На этот счет не беспокойтесь. Мне не раз приходилось вгонять в краску водителей нью-йоркского такси.

Эйнштейн потеребил мочку уха. К моему величайшему изумлению, муж в порыве эмоций похлопал его по плечу.

– Вас никто ни в чем таком не обвиняет, профессор. Вы не несете персональной ответственности за Хиросиму.

– Не уверен. Ведь это я вывел уравнение, E = mc², даже не подозревая, что тридцать лет спустя… ба-бах!.. оно будет способствовать гибели тысяч людей в войне, которую можно считать выигранной по определению. Технический прогресс в какой-то степени напоминает собой топор в руках психопата.

– Но ведь никто не обвиняет Ньютона в том, что он дал определение гравитации.

– Не сердитесь, Гёдель, но порой я начинаю сомневаться, что мы с вами живем в одном и том же мире. За кого вы меня принимаете? За Джепетто?

– Я не настолько наивен, хотя мультфильмы, признаюсь, действительно очень люблю.

– Вы, друг мой, ходячий парадокс. Неужели вам удается без душевного трепета вот так взять и перейти от Лейбница к Уолту Диснею?

– Не вижу в этом никакого противоречия. Одно логически вытекает из другого.

– «Белоснежку» мы смотрели как минимум раз пять.

– И кого из гномов представляет ваш супруг? Скромника? Умника?

– Ворчуна, конечно же!

– А вы, Адель, стало быть, Белоснежка?

– Для этой роли я слишком стара.

Муж окатил меня полным ярости взглядом. У меня не было права иронизировать по поводу нашей личной жизни, даже если Альберт был прекрасно осведомлен о ранимости друга. В нашей сказке именно я пробудила Курта от долгого сна. А потом спасла от нескольких личных драконов и пары семейных ведьм.

– Вы будете смеяться, но, на мой взгляд, только сказки представляют мир в том виде, в каком он должен существовать, и наделяют его смыслом.

– Мой дорогой Гёдель, непостижимее всего то, что этот мир можно постичь.

Эйнштейн опустил голову, вежливо игнорируя двух прохожих, которые топтались на месте, не решаясь к нему подойти.

– Я опять надел разные носки. Марго мне за это устроит. Вот вам еще одна великая тайна. Куда они вечно деваются, эти чертовы носки?

– Курт найти решение этой загадки не смог!

– Разгадка наверняка кроется в сингулярности пространства-времени, за горизонтом событий наших надежд и юности.

– Вы сегодня в прекрасной форме, Гёдель! Юмор, поэзия. Что это на вас нашло после завтрака?

– Может, к решению этого вопроса нужно подойти с другой стороны? Почему, к примеру, никогда не пропадает второй носок?

– Черт! Адель, вы совершенно правы. Если проблема не имеет решения, значит, она просто неправильно сформулирована. Может, выбор исчезающего носка подвержен детерминизму? Надо будет написать об этом Паули. Новое дополнение к его квантовой теории. И пусть меня черти заберут, если он не обнаружит, что за всем этим кроется какая-нибудь матрица. Как думаете, Гёдель? Вот вам увлекательный сюжет для новой статьи. Релятивистская стиральная машина!

– У меня уже есть сюжет.

– Какой, Курт? Ты мне об этом ничего не говорил.

– Издатель Пол Артур Шлипп пригласил меня поучаствовать в подготовке публикации, приуроченной к семидесятилетию профессора Эйнштейна.

– Значит, тебе будет чем заняться в мое отсутствие.

Альберт в своей рассеянности никак не желал сойти с проторенного пути.

– Чтобы решить этот вопрос, я вообще перестал надевать носки. Но Майя, видя, что я мерзну, стала волноваться. Я так потею, что мог бы их отжимать и по вечерам разливать влагу во флаконы. А потом продавать под маркой «Настоящий пот гения».

– Как себя чувствует ваша сестра?

– По-прежнему не встает с постели. Она так и не оправилась после приступа. Когда я вижу, как она угасает, у меня сердце разрывается. В более эгоистичном плане ее болезнь напоминает мне о том, что я тоже не бессмертен. Будете возвращаться, Адель, зайдите к ней. Ей так хочется с кем-нибудь поговорить.

Ему пришлось прекратить излияния, чтобы поприветствовать знакомых, число которых возрастало по мере приближения к университету, отмечавшему в те дни, осенью 1946 года, свой двухсотлетний юбилей. Привычное спокойствие здешних мест нарушали многочисленные торжества, на которые толпами съезжались гости. На тот момент мы жили в Принстоне уже больше пяти лет, что для этой замкнутой территории, не подверженной течению времени, представляло собой целую вечность. Я давно привыкла к нашей провинциальной жизни, слишком скучной по сравнению с кипящим бурлением довоенной Вены, хотя и не полюбила ее. Принстон представлял собой большую островную деревню, средоточием которой был университет. Стоя в окружении лесов и озер, размеченный на безупречные лужайки, он мог похвастаться вполне европейским видом благодаря своим зданиям, выстроенным в неоготическом стиле. Внутри этого архаичного кокона под крышей Института перспективных исследований собралась неслыханная команда научных гениев, которых война согнала с насиженных мест. Массовый исход евреев, социалистов, цыган, пацифистов, а то и лиц, представленных сразу в четырех этих ипостасях, стал для него неисчерпаемым источником новых кадров. В их числе оказался и мой муж, хотя и не подпадал ни под одну из перечисленных выше категорий, а был всего лишь ученым, оказавшимся в незавидном положении. Многим, чтобы приехать сюда, пришлось поставить на кон свою жизнь. ИПИ, здание которого теперь располагалось за пределами университетской территории, представлял собой государство в государстве: что-то вроде научного Олимпа, при том, конечно, условии, что боги могли стареть. В глазах жен ученых мужей, Принстон являлся ни много ни мало гарнизонным городом. Сами они негласно установили иерархию в соответствии с научным престижем их супругов: фон Нейманы и Оппенгеймеры жили в роскошных особняках. Полубог Эйнштейн, верный своему нонконформизму, выбрал для себя жилище поскромнее. Курт представлял собой особый случай и слыл диковинкой: будучи генералом, он получал жалованье рядового, поэтому мы жили в маленькой квартирке. Представители этого бомонда дружили семьями, приглашали друг друга на ужины, устраивали музыкальные вечера. Интеллигенция Центральной Европы пыталась воссоздать богатую культурную жизнь вдали от своей разоренной родины. Меня подобного рода ностальгия обошла стороной.

Ценой титанических усилий профессор Эйнштейн смог вырваться из плотного кольца обступивших его зевак.

– Скорее бы они закончились, эти праздники! В Принстоне яблоку негде упасть. Нельзя даже спокойно прогуляться. Я превратился в какую-то королеву красоты. Меня без конца зовут на торжественные мероприятия и вручают там награды. О конференциях я вообще молчу!

– А я никогда не хожу на конференции. Мне трудно слушать докладчиков, даже если я хорошо разбираюсь в теме.

– Пользуйтесь свободой, Гёдель! У меня больше нет возможности спрятаться в глубине зала поближе к радиаторам отопления и устроить себе небольшую сиесту. Они постоянно ждут, что я в очередной раз выдам что-нибудь умное.

– А когда я читал доклад, вы тоже спали?

– Конечно нет, друг мой. Хотя он был несколько… суховат. Но уверяю вас – я старался изо всех сил!

– Курт оставил всех далеко позади!

Я выпалила эти слова машинально, потому как не поняла ровным счетом ничего из выступления мужа. Впрочем, не я одна.

– На этот счет ни у кого нет ни малейших сомнений, моя дорогая госпожа Гёдель.

– Меня не обманешь. Мой доклад обернулся провалом.

– Вы занимаетесь самобичеванием из-за сущего пустяка. В самом худшем случае вас приняли не плохо, а сдержанно. Разобраться в том, что вы говорите, очень и очень трудно! Великие умы всегда наталкиваются на ожесточенное сопротивление со стороны посредственностей.

– Присутствовавших изначально настроили против меня. Представители спецслужб наводнили весь университет. Отныне мы обречены находиться под гнетом военных.

– Послушайте, Гёдель, с какой стороны ваши математические проблемы могут интересовать правительство? Не глупите, будьте благоразумны! Если бы вы работали в Лос-Аламосе, я бы еще понял вашу тревогу, но здесь…

– Вы даже представить себе не можете, как пристально за мной следят. Вокруг происходят странные вещи. Особенно много вопросов вызывает смерть Рузвельта.

Альберт зашагал быстрее. Мы свернули на Максвелллейн, миновали рощу и увидели вдали комплекс зданий ИПИ. Над огромной лужайкой возвышалось строение из красного кирпича. Мне доводилось бывать в нем на танцевальных вечеринках, но я ни разу не посещала их приватных ежедневных посиделок. Каждая жена знала, где найти своего ученого мужа, когда старые часы на башне Института отсчитывали шестнадцать ударов: сотрудники пили чай.

Альберт и Курт расстались у подножия лестницы. Их кабинеты располагались на третьем этаже.

– До скорого! Трудитесь хорошо!

Если бы не присутствие прославленного друга, я бы чмокнула своего маленького школяра в щечку, а вдобавок хлопнула по заднице – просто так, из принципа.