7. Письмецо в конверте

Как известно, самыми неприспособленными к жизни древние греки полагали тех, кто не умеет читать и плавать. Впрочем, ценность писаного слова еще долго подвергалась сомнению: например, Сократ излагал свои философские взгляды только устно, а его лучший ученик Платон однажды обмолвился, что изобретение письменности способствовало ухудшению памяти. Замечание справедливое: если верить историкам, гомеровские поэмы не менее двухсот лет передавались изустно, пока не были записаны особой комиссией, созданной афинским тираном Писистратом (560–527 до н. э.). Рассказывают, что греки воспроизводили их по памяти слово в слово, а ведь «Илиада» с «Одиссеей» в переводе Н. И. Гнедича – это около 700 страниц мелким шрифтом. А длиннейшие полинезийские генеалогии, бытовавшие исключительно в устной традиции, ибо письменности народы Океании не знали? На Маркизских островах некоторые родословные насчитывают 160 поколений, и если принять, что продолжительность жизни одного поколения составляет примерно 25 лет, то исходная точка утонет во мгле веков – около 2000 года до новой эры. Правда, многие этнографы подвергают их решительному усекновению, поскольку начало генеалогического перечня предельно мифологизировано, но даже 50–60 поколений – это, согласитесь, не фунт изюму.

Впрочем, как бы писаное слово ни влияло на память, возникновение письменности было прорывом фундаментального значения, сопоставимым по своей важности с овладением членораздельной речью. Здесь не место говорить о проблеме происхождения языка, тем более что этот вопрос едва ли будет разрешен в обозримом будущем. Теорий происхождения языка существует великое множество, и большая их часть представляет на сегодняшний день сугубо исторический интерес. Отметим только, что, хотя в повседневной жизни термины «язык» и «речь» сплошь и рядом употребляются как синонимы, языковеды знака равенства между этими понятиями не ставят. Что-либо сообщить можно и не прибегая к речи, яркий тому пример – жестовый язык глухонемых. Языками в широком смысле слова являются и азбука Морзе, и флажковая сигнализация, и разнообразные способы имитации речи посредством свиста, и даже система правил дорожного движения. Такие языки иногда называют языками вспомогательного общения, и многие из них строятся на базе естественного человеческого языка. Как хорошо известно, сигнализация имеется и в мире животных, причем нередко весьма изощренная. Таковы, например, пение птиц, язык свиста дельфинов или сигнальный язык шимпанзе.

Если вслед за выдающимся швейцарским лингвистом Фердинандом де Соссюром определить язык как «систему дифференцированных знаков, соответствующих дифференцированным понятиям», то человек в ходе эволюционного развития, казалось бы, мог избрать любой способ коммуникации, но почему-то остановил свой выбор именно на членораздельной речи. Все прочие варианты – жест, свист, пантомима – оказываются или производными от речи, или настолько менее совершенными, что употребляются почти исключительно в особых ситуациях. Ларчик открывается просто: мы способны воспринимать и понимать членораздельную речь, внутри которой частота следования фонем (минимальных звуковых единиц) составляет 25–30 единиц в секунду. А вот скорость передачи текста с помощью флажкового семафора никогда не бывает больше, чем 60–70 знаков в минуту, т. е. передача информации осуществляется в 25 раз медленнее по сравнению с живой речью. Из одного только этого примера хорошо видно, насколько оптические каналы связи уступают акустическим.

Около сорока тысяч лет назад Homo sapiens, человек современного типа, уже почти наверняка говорил, и, надо полагать, говорил неплохо. Более того, многие лингвисты убеждены, что язык появился еще раньше, около ста тысяч лет назад. Что же касается других представителей рода Homo – неандертальцев, эректусов, габилисов и иже с ними, – то вопрос, в какой мере они владели членораздельной речью, остается открытым. Язык буквально взорвал историю человечества, ибо речь давала уникальную, ни с чем не сравнимую возможность надежно фиксировать бесценный опыт в длинном ряду поколений, и критерием успеха доисторического коллектива отныне стали не унаследованные с генами полезные признаки, а внегенетически передаваемая информация. История немедленно понеслась вскачь.

Если языку не меньше 40–50 тысяч лет, то письмо гораздо моложе – ему от силы пять-шесть тысяч лет. Правда, этот тезис справедлив только в том случае, если говорить о письме как о системе условных знаков для передачи языковых элементов. Такое письмо – ровесник первых городов, возникших на Ближнем Востоке и в долине Нила, и можно с уверенностью сказать, что становление городской цивилизации немыслимо без развитой письменности. Археологические находки однозначно свидетельствуют, что важнейшей функцией письма тогда была регистрация хозяйственных и торговых операций. Но это только одна сторона вопроса. При ближайшем рассмотрении оказывается, что задолго до того, как в междуречье Тигра и Евфрата выросли первые города, люди уже умели кодировать информацию и отправлять вполне осмысленные сообщения. Иными словами, письмо ближневосточных земледельцев выросло не на пустом месте, а имело под собой богатую традицию наглядных картинок. Другое дело, что трактовка этих рисуночных посланий была сопряжена с немалыми трудностями и почти никогда не могла быть однозначной. Поэтому многие специалисты отказываются считать людей каменного века изобретателями письма. По их мнению, геометрические символы, украшающие предметы обихода или оружие доисторического охотника, не несли коммуникативной функции, а были всего лишь схематизацией рисунков как таковых. Скажем, известный американский ученый И. Е. Гельб даже придумал специальный термин – «предписьменность», под которым следует понимать такой способ подачи информации, где имеется только картинка, а членение на слова, морфемы, слоги или звуки отсутствует. Это не письмо как таковое, а его набросок, завязь, неуклюжий эскиз, из которого только со временем разовьется настоящее письмо. На этом зыбком основании он объявляет «системами ограниченных возможностей» даже иероглифику ацтеков и майя: «Ни одно из племен американских аборигенов не обладало письмом в подлинном смысле слова». Позицию И. Е. Гельба разделяет и отечественный лингвист И. М. Дьяконов: «Настоящее письмо возникает только там, где… каждое слово в речи и все грамматические отношения между словами находят свое воспроизведение в начертательных знаках и, таким образом, воспроизводится не только общий смысл сообщения, но и его дословное содержание».

Что тут скажешь? Позиция небезупречная и весьма сомнительная, так как письмо непрерывно эволюционировало. Пиктограммы охотников и собирателей передавали лишь общее содержание речи, идеографическое письмо шумеров и китайцев отражало не только лексику и синтаксис, но и звучание слова в некоторых случаях, а слоговое и алфавитное письмо уже эксплуатировало фонетику по полной программе. Однако, подобно тому как «мысль изреченная есть ложь», никакое письмо не в силах передать все оттенки живой устной речи, ибо жест, интонация и мимика – неизменные спутники любой беседы – на бумагу не ложатся. При этом Гельб прекрасно понимает, что в основе письма непременно лежит рисунок, точно так же, как членораздельная речь родилась из подражания звуку: «…все великие системы Древнего Востока, такие как шумерская, египетская, хеттская, китайская и др., первоначально представляли собой чисто рисуночное письмо», – но упорно спроваживает иероглифику майя в пыльный архив.

Между тем рисунок явился на свет божий почти одновременно с речью и довольно быстро стал играть коммуникативную роль. Наш предок рисовал много и охотно. Мы не знаем, какие цели он при этом преследовал – эстетические, культовые, магические или какие-то иные. Возможно, наскальная живопись выступала в роли своеобразного наглядного пособия, хотя это представляется маловероятным. Ведь чтобы закрепить полезный навык, объект непременно следует потрогать руками, и потому отнюдь не случайно студентов-медиков до сих пор предпочитают «натаскивать» у трупа в анатомичке, хотя есть рисунки, таблицы, анатомические атласы и тому подобное. А вот полноценное общение – это совсем другой коленкор. Язык первобытного человека был еще нерасчлененным конгломератом самых разнообразных значащих элементов, поскольку речь в чистом виде в те далекие времена не обеспечивала коммуникативной достаточности. Австралийские аборигены и южноамериканские индейцы до сего дня широко используют пантомиму и жест, а если находят эти приемы не вполне убедительными, то старательно чертят изображение того, о чем хотят рассказать, на песке или на земле. Таким образом, представляется весьма вероятным, что первоначальным источником палеолитической живописи был наспех сделанный ситуативный рисунок, призванный уточнить высказывание или усилить его эффект. И только спустя много веков, по мере совершенствования членораздельной речи, пантомима и графическое изображение приобрели самодовлеющую ценность и стали нагружаться дополнительными смыслами – обрядовыми, эстетическими, культовыми и прочими. Во всяком случае, специалисты не исключают подобной коэволюции.

Подавляющее большинство ученых – от психолингвистов до зоопсихологов – сегодня практически единодушны в том, что первоначальный этап становления языка был путем от озвученной пантомимы к членораздельной речи. По мере усложнения социальных связей внутри первобытного коллектива и увеличения разнообразия ситуаций (трудовых, охотничьих, боевых), в которых оказывался наш далекий предок, падал удельный вес пантомимы и возрастала доля вербальных систем коммуникации. Одновременно с языком рождалось и синкретическое первобытное искусство, бывшее поначалу нерасчленимым конгломератом графического изображения, игрового действия и звукового сопровождения. Известный специалист в области фоносемантики С. В. Воронин пишет: «…язык имеет изобразительное происхождение, и языковой знак на начальном этапе филогенеза отприродно (примарно) мотивирован, изобразителен».

Уже в первых рисунках кроманьонского человека мы находим взыскательный вкус, уверенную линию, безупречную пропорциональность и даже очевидную гиперболизацию, недвусмысленно свидетельствующую о солидной культурной традиции. Краска поначалу используется крайне скупо – в основном для обрисовки контура. Преобладает гравировка по кости или мягким известковым стенам карстовых пещер. Вот тяжело ступающий грозный мамонт из Фон-де-Гом, вот трогательная маленькая лань из Альтамиры, а вот бесчисленные резные изображения на бивне мамонта, рогах и костях животных. Рисуют умело, точно, легко, иногда намеренно отсекая лишнее, чтобы подчеркнуть динамику несущихся вскачь фигур. Искушенный художник прекрасно знал, что обилие подробностей только «утяжелит» изображение. При этом нужные детали всегда на месте – свою четвероногую натуру древние мастера знали наизусть. По рисункам лошадей и оленей можно изучать зоологию верхнего палеолита, а изображение мамонта из пещеры Фон-де-Гом помогло ученым реконструировать особенности строения хобота вымершего исполина (когда в слоях вечной мерзлоты стали находить сохранившиеся туши мамонтов, оказалось, что доисторический художник был точен даже в мелочах). На заре Ориньяка появляется круглая скульптура – мастерски выполненные статуэтки обнаженных женщин с пышными формами, которые получили название палеолитических Венер. Материалом для их изготовления был не только податливый известняк, но и кость, бивень и даже обожженная глина, а фигурка женщины из убежища Масс д’Азиль и вовсе сделана из зуба лошади.

Со временем полнокровный реализм Ориньяка трансформируется, уступая место предельно лаконичным стилизованным картинкам, которые в дальнейшем еще более схематизируются. Перед нами уже не рисунок, а какой-то затейливый штриховой узор. Вершиной условности являются памятники так называемой азильской культуры: сотни расколотых галек, покрытых цветными точками, узорами и крестами. Правда, ученые так и не решились объявить интересную находку ранним письмом (или хотя бы предписьменностью в духе И. Е. Гельба), а договорились считать, что эти значки в предельно схематизированной форме изображают животных и орудия охоты. Разумеется, азильская находка не единична: наскальную графику, которая несла полезную информацию и могла быть истолкована как текст, в изобилии находят в пещерах Сибири или Северной Испании. Возраст таких артефактов порой насчитывает несколько десятков тысяч лет. Не менее интересно и другое: судя по всему, охотники и собиратели умели неплохо считать и внимательно следили за движением небесных светил.

Ученые долгое время думали, что календарь – это изобретение первых земледельцев, и все находки древних календарей автоматически приписывали им. Однако на стенах палеолитических пещер сохранились значки, которые проще всего истолковать как счетные, и загадочные рисунки, напоминающие топографические планы местности. Находят археологи и камни со стрелами-указателями, опять же в сопровождении каких-то непонятных значков. В 1977 году была обнаружена пластина, изготовленная из рога коровы, на которой последовательно нанесен ряд углублений. Американский исследователь А. Маршак выдвинул гипотезу, согласно которой рисунок этих углублений является разновидностью лунного календаря, а цветные полосы, пересекающие изображение, добавлены для лучшего разграничения лунных фаз. Разумеется, это не единичная находка: с тех пор было найдено несколько лунных календарей, определенно относящихся ко времени охотников и собирателей каменного века, с насечками по числу дней и обозначениям над ними фаз Луны.

Вообще-то ничего удивительного в этом нет, поскольку оседлому земледельцу лунный календарь как-то без надобности. В гораздо большей степени его занимают вещи фенологические, т. е. связанные с природными циклами: когда то или иное растение начинает цвести, когда оно плодоносит, когда появляются первые птицы и так далее. Лунные фазы, совершающиеся по строгому математическому закону, никак не могут помочь в этих зыбких материях. Совсем иное дело – охотники, ушедшие далеко от родного очага. Представим себе, что промысловая группа из тактических соображений решила разделиться надвое и обозначила некую точку рандеву. Как им не разминуться, если наручных часов и мобильных телефонов тогда еще не было и в помине? Проще всего это сделать по фазам Луны, поскольку наш естественный спутник висит над головой у всех и меняет свою конфигурацию, подчиняясь строгому математическому закону. Охотники могут условиться, что они совпадут там-то и там-то, когда лунный диск превратится в крутой серп, обращенный выпуклой стороной к восходящему солнцу. Быть может, каменные святилища, в изобилии рассыпанные по лику ветхозаветной Европы, первоначально использовались как механизмы, отслеживающие перемещение небесных светил, а сакральную нагрузку получили много позже, когда оседлые земледельческие племена окончательно потеряли интерес к бестолковой небесной мельтешне и сделали ставку на более понятные земные явления. У всех на слуху знаменитый британский Стоунхендж – гигантская каменная счетная машина, позволявшая с высокой точностью определять даты весенних равноденствий и зимних солнцестояний. Но Стоунхендж не уникален – на рубеже мезолита и неолита в Европе (и не только в Европе) возводится тьма-тьмущая впечатляющих каменных сооружений, которые могут работать как солнечно-лунная обсерватория. Исполинские конструкции из необработанного камня заполоняют Евразию: тут и хитроумные спиральные лабиринты на побережье Ледовитого океана, и нагромождение тяжеленных каменных плит, вздернутых неведомой силой друг на друга, и торчащие как перст вертикальные менгиры – огромные камни, отдаленно напоминающие стилизованную человеческую фигуру.

Недавние раскопки на юго-востоке Турции, в верховьях Тигра и Евфрата, затеянные учеными из Германского археологического института под руководством Клауса Шмидта, вызвали самую настоящую сенсацию. Раскопав голый холм Гёбеклитепе (Пуповинная гора), археологи обнаружили доисторическое святилище. Каменные стены вздымались ввысь и описывали прихотливую кривую, а известняковые Т-образные столбы, достигавшие в высоту трех метров, были богато украшены зооморфными рельефами, исполненными весьма натуралистично. Неведомый художник изобразил целый зоопарк: леопарды, лисы, дикие ослы, змеи, утки, кабаны, быки и даже журавль. Еще больше исследователей впечатлили четыре десятка поставленных торчком монолитов, каждый из которых весил не менее двадцати тонн. Их волокли из расположенной неподалеку каменоломни, для чего нужно было задействовать десятки, а то и сотни людей. Судя по всему, мастера не собирались останавливаться на достигнутом – в каменоломне нашли неоконченный монолит семиметровой длины и весом около 50 тонн.

Но самое неожиданное – это датировка находок. Эксперты пришли к выводу, что обнаруженные артефакты имеют возраст около 11 тысяч лет. Получается, что они создавались охотниками и собирателями, жившими на рубеже мезолита и неолита, не знавшими еще ни скотоводства, ни земледелия. Таким образом, это древнейшее на сегодняшний день культовое сооружение человечества (в его культовом характере археологи не сомневаются), каковое обстоятельство переворачивает все устоявшиеся представления о предыстории Homo sapiens. До сих пор считалось, что сакральная архитектура возникла много позже, когда люди стали переходить к оседлому образу жизни и возделывать съедобные растения.

В неуютных интерьерах Гёбеклитепе, похоже, никто постоянно не жил, поскольку археологам не удалось найти в ходе раскопок никаких предметов повседневного обихода, жилых комнат, очагов и погребений. По единодушному мнению специалистов, это было крупное межплеменное святилище, и люди здесь не селились, а приходили исключительно для того, чтобы почтить богов. При этом непростой архитектурный комплекс возводился вполне целенаправленно: анализ особенностей постройки показал, что здесь работали профессиональные каменотесы – люди, владевшие уважаемым ремеслом и не отвлекавшиеся на заботы о хлебе насущном. По оценке Шмидта, в дни крупных религиозных праздников в окрестностях Гёбеклитепе могли проживать до пятисот человек. Впрочем, надолго никто не задерживался: религиозные церемонии подходили к концу, люди возвращались восвояси, а открытое всем ветрам каменное святилище, пустое и строгое, затихало в ожидании следующего праздника, привечая редких случайных паломников.

Почти две тысячи лет грандиозный неолитический храм был своеобразной Меккой для окрестных племен охотников и собирателей, пока не произошло странное. Около 7500 года до новой эры Гёбеклитепе внезапно пустеет, и теперь уже навсегда. Звериные рельефы старательно закрывают новой каменной кладкой, а само святилище бережно засыпают землей. Складывается впечатление, что совершается некий погребальный обряд: старых богов торжественно предают земле в точности так же, как всегда хоронили вождей и старейшин, воздавая почести и следуя раз и навсегда заведенному ритуалу. Дело в том, что VIII тысячелетие до новой эры – это время, когда жизнь людей, населявших Переднюю Азию, стремительно менялась. Мир отважных охотников уходил в прошлое, а освободившуюся нишу постепенно занимали первые земледельцы. Люди покидают сожженные солнцем голые холмы и предпочитают теперь селиться не в глуши, а по берегам рек, где много пригодной для обработки плодородной земли. Охотничий промысел превратился в эпизодическое занятие, а престиж охотников упал, как никогда, низко. На старых и бессильных богов махнули рукой – на смену им пришли новые культы, и только горстка жрецов – приверженцев и поборников старины решила воздать подобающие почести древним духам-покровителям. Некогда грозные магические ритуалы пережившего свое время клира оказались никому не нужными, но служители умирающего культа, сохранившие верность заветам отцов, не пожелали отдать единственную святыню на растерзание новым варварам, и храм на Пуповинной горе навсегда скрылся под землей.

Однако монументальное зодчество далеко не самое любопытное. Немецкие археологи сразу же обратили внимание, что геометрические символы и фигурки животных, покрывающие известняковые монолиты, расположены не хаотично, они обнаруживают некую упорядоченность. На простой орнамент это не похоже, а скорее напоминает своего рода текст. Предоставим слово Александру Волкову, который в одном из номеров журнала «Знание – сила» написал о Гёбеклитепе интересную статью: «…громадные рукотворные столбы, и на них нанесены самые разные значки: Н, повернутое на 90 градусов, Н с овалом, круг, горизонтальный и вертикальный полумесяц, горизонтальная планка. Рядом с ними – стилизованные „алефы“ несусветной древности: значки, в очертаниях которых легко угадываются бычьи головы, фигурки лис и овец, змеи, свернувшиеся клубком, пауки. Вот пример некой фразы, составленной из подобных пиктограмм. На столбе номер 33 знаки выстроились цепочкой: здесь дважды встречается Н в окружении змеиного клубка, пауков и крохотной овцы».

По мнению руководителя экспедиции Клауса Шмидта, мы здесь имеем дело с какой-то очень древней системой кодирования информации, с неким посланием, которое было понятно людям той далекой эпохи. Но о письменности осторожные ученые говорить все-таки избегают, поскольку это решительно противоречит привычным представлениям об этапах развития человеческой культуры. К. Шмидт: «…строители Гёбеклитепе пользовались сложной символикой для составления сообщений и передачи их другим людям». Мы не станем вмешиваться в спор специалистов, а скажем только, что грань, разделяющая стилизованные идеографические элементы и «настоящую» письменность, выглядит весьма зыбкой; более того, сами ученые не очень хорошо понимают, каким образом шел процесс становления письма.

Неизбежная фрагментарность находок позволяет идентифицировать только ключевые этапы. Исторически первым, как мы уже знаем, было рисуночное (или пиктографическое) письмо, возникшее давным-давно, еще в незапамятные времена. Рисуночное письмо благополучно дожило до наших дней: на рубеже XIX–XX веков к его услугам нередко продолжали прибегать американские индейцы, народы Океании и Крайнего Севера – чукчи, эскимосы и юкагиры. Вот как выглядит пиктограмма, описывающая (или скорее изображающая) военный поход одного индейского племени против другого. На этом рисунке можно видеть базовый лагерь атакующей стороны (а), вождя, затеявшего поход (б), и неприятельского вождя (д), палатки врагов (в) и берег реки (г), где произошла решающая схватка. Картинки (е) и (ж) обозначают тела убитых и захваченные трофеи. А вот пиктограмма эскимосов, живописующая охоту на тюленей. Перед нами – растянувшиеся в линию человеческие фигурки в разных позах и несколько лаконичных изображений, смысл которых прочитывается не сразу. Текст следует читать слева направо. Первая фигурка обозначает рассказчика, он вытянутой рукой показывает направление, где разворачивались события. Его сосед справа держит над головой весло, указывая путь охотничьего каяка. Третий человечек одну руку приложил к голове («спать»), а другую с поднятым вверх пальцем вытянул вперед («одна ночь»). Дальше нарисован кружок с двумя точками: это первая остановка, островок, где имелись две хижины. Затем вновь появляется рассказчик; он указывает на второй остров, где жилья не было, а охотники провели две ночи (одна рука приложена к голове, два пальца подняты вверх). Наконец, охотники увидели двух тюленей (очередная фигурка указывает на них характерным жестом), а дальше следует изображение тюленя, но убиты они были не гарпуном, а стрелой, выпущенной из лука (еще одна фигурка справа от тюленя с луком в руках). Подстрелив зверя, охотники засобирались домой (изображение лодки с опущенными вниз веслами), где наконец-то смогли хорошенько отоспаться (символическое изображение иглу – эскимосского жилья).

С помощью рисуночного письма иногда удается выразить довольно абстрактные понятия. Хороший тому пример – пиктограмма юкагирской девушки, исправно кочующая из книжки в книжку по истории письма. Ее послание гласит: «Ты уходишь. Ты любишь русскую, которая преграждает тебе путь ко мне. Пойдут дети, и ты будешь радоваться, глядя на них. Я же вечно буду грустить и думать только о тебе, хотя и есть другой, кто любит меня». В этой картинке разобраться весьма непросто, поскольку девушка оперирует достаточно условными значками. Линии A и B означают дом, где живет опечаленная девушка (C), изображенная в виде узкого конуса (юкагирская национальная одежда – вееробразная юбка). Пунктир – это коса, а нарисованные крест-накрест два пучка линий символизируют печаль. Слева от дома девушки стоит второй дом, но его рамка обрезана: это означает, что жильцы G и F отсутствуют. G – возлюбленный девушки, а F – русская женщина, о чем говорит ее более широкая юбка. Несмотря на чинимые препятствия (линия J, пересекающая линии K и L – безответную любовь юкагирки), мысли девушки (линия M в виде кудрявого облачка) витают над головой любимого. Конус O справа изображает влюбленного в девушку юкагира, а P и Q – детей F и G.

Как мы видим, расшифровать подобное сообщение нелегко. И хотя с помощью наглядных картинок можно в отдельных случаях управляться с абстрактными понятиями, этот путь совершенно непродуктивен и в конце концов заводит в тупик. Во-первых, по мере накопления знаний о мире количество значков начинает лавинообразно расти. Кроме того, возникает проблема однозначного толкования изображений, что, безусловно, заметно ограничивает потенциальные возможности рисуночного письма. И наверно, лучше согласиться с теми специалистами, которые отказывают ему в праве именоваться настоящим письмом. Тем не менее в нем присутствуют два важных элемента любой письменности: бесспорная знаковая форма текста, последовательно развертывающаяся скупой серией лаконичных картинок, и непременное предварительное знакомство со смыслом отдельных фигур. Рисунки такого рода не рассчитаны на художественный эффект и почти наверняка служили только целям коммуникации.

Прежде чем перейти к следующему этапу в развитии письменности, необходимо сказать хотя бы несколько слов о так называемом предметном письме, которое широко бытовало у многих народов в древности и даже сегодня нередко встречается у некоторых отсталых племен. Классический пример – это дары, врученные персидскому царю Дарию во время его знаменитого скифского похода в причерноморские степи. Воинственные скифы преподнесли владыке Ахеменидской державы скромный презент: птицу, мышь, лягушку и пять стрел. А когда Дарий спросил, что сие может означать, посланец ушел от прямого ответа: дескать, умный человек и так сообразит, что к чему, ну а дураку хоть кол на голове теши – все равно не поймет. Сам же он человек маленький – ему приказали, он передал. Дарий рассудил, что это не что иное, как изъявление покорности. Устрашенные персидской военной мощью скифы подымают лапки кверху и отдают ему власть над землей и водой своей страны, ибо мышь живет в земле, питаясь ее плодами, а лягушка обитает в воде. Птица своей быстротой напоминает коня, а пятерка стрел – это отказ от сопротивления. Однако Дарий крупно обмишурился. Смысл послания был совершенно другим: «Если вы, персы, как птицы не улетите в небо, или как мыши не зароетесь в землю, или как лягушки не затаитесь в болоте, то не вернетесь домой и все погибнете от наших стрел». Кстати, персидский военный поход оказался чистейшей воды авантюрой: он провалился со страшным треском, и Дарию пришлось срочно уносить ноги.

Любопытной разновидностью предметного письма являются и так называемые жезлы вестников – обычные деревянные палки с зарубками, употребление которых прослеживается в древней и средневековой Европе на протяжении многих столетий. Впрочем, в Австралии и Древнем Китае их тоже широко использовали. Конечно, это не настоящее письмо, а своего рода мнемотехника: глядя на зарубки, вестник должен был припомнить все свои поручения. Менее известны вампумы – пояса североамериканских индейцев, сплетенные из шнуров с нанизанными на них разноцветными морскими раковинами. Вампумы были многофункциональным изделием: они служили и деньгами, и украшением, а также элементарным средством коммуникации, поскольку цвету раковин приписывалось особое значение. Фиолетовый и черный цвета извещали об опасности, красный говорил о войне, а белый – о мире и благоденствии. Таким образом, индейцы могли пересылать важные сообщения от одного племени к другому.

Узелковое письмо кипу, бывшее некогда в ходу у перуанских инков, тоже числят по этому ведомству. Правда, многие ученые говорят, что кипу вообще не письменность, а примитивный доисторический калькулятор. И если присмотреться к особенностям материала как следует, подобная точка зрения отнюдь не покажется невероятной. Кипу – это хитроумная вязь разноцветных шнуров, стянутых в узлы различной формы, которая может использоваться в качестве простейшего арифмометра. Эрнст Добльхофер, специалист по истории письма, справедливо полагает, что приписывать узелковой паутине несвойственные ей функции совершенно неправомерно. И. Е. Гельб высказывается еще более категорично: «Все сообщения о предполагаемом употреблении кипу для передачи хроник и исторических событий – чистейшая фантазия. Ни перуанское письмо, ни современные узелковые письменности Южной Америки и японских островов Рюкю не имели и не имеют никакого иного назначения, кроме записи простейших данных учетного характера». Между прочим, кипу выдумали не инки – его история уходит во тьму веков. Узелковым письмом пользовались ольмеки на рубеже II–I тысячелетий до новой эры и жители таинственного города Караль, недавно обнаруженного в сотне километров от Лимы, столицы современного Перу. Возраст этого поселения сопоставим с древнейшими городами египтян и шумеров.

У индейцев Северной Америки было в свое время много условных знаков, каждый из которых что-то обозначал. След мокасина, дым, камень на камне – все эти приметы читались как открытая книга. Например, один дым указывал на то, что здесь находится привал. Два дыма – тревога или потерявший дорогу путник, три – хорошие вести. Четыре дыма – явление крайне редкое, свидетельствующее о неординарном событии, например о Великом совете племен. Один камень, поставленный на другой, читается просто: «вот дорога». Если же маленький камушек лежит слева от двух камней, то это означает «мы повернули налево». Три камня один на другом – «верная тропа», а куча камней, разбросанных в беспорядке, указывает на место привала. Шошоны воздвигали на грудах камней сигнальные столбы, указывавшие точное направление места, где находится вода, а эскимосы размечали дорогу при помощи палок с пучками травы, которые следовали друг за другом через определенные интервалы. Одним словом, надежных примет существовало великое множество, и путник, хорошо владеющий предметным письмом, никогда не терял дороги.

Однако пора вернуться к рисуночному письму, чтобы проследить его дальнейшую эволюцию. Знак-рисунок (пиктограмма) трансформируется постепенно в знак-идею (идеограмму). При этом рисуночный характер знака остается в целости и сохранности, а вот вложенный в него смысл ощутимо меняется. Если, скажем, круг с расходящимися лучами некогда обозначал «солнце», то теперь он может быть дополнительно истолкован как «жара», «тепло» или «горячий». Иными словами, знак теперь означает уже не только сам предмет, а связанное с ним понятие. За счет расширения смысла появляется возможность передавать даже весьма абстрактные понятия, хотя средства репрезентации продолжают оставаться конкретно-наглядными. Например, понятие «старость» изображается в виде древнего старика, опирающегося на палку, а глагол «идти» – парой ног. При этом важно помнить, что характернейшей чертой любого рисуночного письма (пиктографического или идеографического – роли не играет) является полное отсутствие связи между изображением и звуками живой речи. В качестве примера давайте рассмотрим так называемую палетку Нармера, на которой, как полагают ученые, отражено завоевание Нижней страны в дельте Нила легендарным царем Менесом, основателем Верхнего Египта. Сие эпохальное событие имело место около 3000 года до новой эры.

На обратной стороне палетки мы видим изображение египетского царя и коленопреклоненную фигуру его поверженного врага. Сокол вверху справа (он символизирует фараона) держит в когтистой лапе конец веревки, которая продета через губы человеческой головы. Подобным варварским способом в те жестокие времена конвоировали пленных. На спине пленника торчат веером шесть цветков лотоса. А поскольку цветок лотоса обозначал тысячу (он в изобилии рос в болотах Верхнего Нила), следовательно, фараон захватил шесть тысяч пленных. Если сравнивать палетку Нармера с пиктограммами американских индейцев, немедленно бросается в глаза четкое выделение семантических единиц (фараон, шесть тысяч, пленник), однако сценический элемент по-прежнему решительно преобладает, несмотря на известную стандартизацию знаков. Перед нами опять тупик. Если каждое новое понятие снабжать своим индивидуальным знаком, «рисуночная азбука» безбожно разбухает. Если же обратиться к услугам стилизации и метафорической символики, употребляя знаки в переносном смысле, то моментально возникают проблемы с однозначным истолкованием текста. Где же выход из положения?

Казалось бы, решение напрашивается само собой: нужно «развести» изображение и понятие, навсегда отказаться от иконических (рисуночных) знаков и придумать символы для звуков живой речи. Однако задним умом все крепки. Это только с наших «алфавитных» высот кажется, что дело не стоит выеденного яйца, а в действительности подобная эволюция заняла не менее двух тысяч лет. Прежде всего совершенно неясно, как должны выглядеть такие знаки для звуковых комплексов и сколько их должно быть. Разбить язык на фонемы люди догадаются еще не скоро. А рисунок из-за своей наглядности представлялся оптимальным средством передачи информации. Тем не менее модернизация иероглифического письма хоть и медленно, но подвигалась вперед.

Первым делом сообразили уменьшить количество символов за счет одинаковых по звучанию, но разных по значению слов. Такие слова, как известно, называются омонимами, и в любом языке их сколько угодно. Допустим, вы хотите в наглядных картинках сообщить, что ваша знакомая по имени Роза пила чай. Нет ничего легче: вы рисуете розу (цветок), пилу (ножовку) и пачку чая. Фраза готова. А по контексту вы без труда сумеете догадаться, что означает изображение пилы в каждом конкретном случае – столярный инструмент или глагол прошедшего времени. Примерно так и поступали шумеры и египтяне, когда задались благородной целью урезать свою громоздкую «азбуку». Например, «сум» по-шумерски – это лук, но кроме того, это еще и одна из форм глагола «давать». Поэтому со временем значком, придуманным для обозначения лука, стали записывать и этот глагол. Вдобавок и в Двуречье, и в долине Нила широко применяли так называемый ребусный принцип, когда слово разбивается на звуковые структуры, каждой из которых присваивается свой персональный ярлык, но, слитые воедино, они приобретают новое значение. Рассмотрим пример из русского языка: слово «коньяк» можно записать, нарисовав бок о бок коня и яка, слово «банкнота» – банку и ноту, а слово «узкий» – ус и кий. И совершенно неважно, что слово «узкий» пишется через «з», поскольку на слух мы все равно воспринимаем его как «уский». А вот английский пример, который приводит Франклин Фолсом в своей «Книге о языке». Фраза «Bill believes I saw Rose» (Билл считает, что я видел Розу) запишется таким образом: изображение купюры (в Америке для бумажных денег употребляется слово bill), пчела (bee по-английски), три зеленых листика (leaves), глаз (eye), пила (по-английски saw, что совпадает с глаголом saw – видел) и, наконец, изображение розы (цветка). Правда, по-русски писать таким письмом гораздо труднее из-за сравнительно небольшого количества односложных слов и множества окончаний, которые никак не нарисуешь. А вот в английском языке, как и в шумерском, односложные слова преобладают.

Таким образом, шумеры и египтяне догадались разбить слова на отдельные слоги, что позволило заметно сократить количество символов. Если в древнейшем шумерском письме число знаков приближалось к 2000, то уже через пятьсот лет их стало около 800, а в ассирийский период и вовсе съежилось до 600. Немецкий ученый Фридхардт Кликс пишет: «В процессе все более интенсивного использования аффиксов для изменения значения, переструктурирования и новообразования слов из сходных слоговых компонентов были открыты комбинаторные способы систематического расширения лексикона без увеличения числа базовых графических знаков. Тем самым была почти решена проблема создания удобного инструментария графического выражения и фиксации потенциально бесконечного многообразия мыслей и образов». Та же самая тенденция характерна и для египетского письма.

Кроме того, словесно-слоговое письмо впервые взяло на вооружение фонетический подход, который стал весьма активно применяться. И хотя фонетика не смогла вытеснить иконический знак окончательно, это был серьезный прорыв. К сожалению, даже широкое использование фонограмм было сопряжено с немалыми трудностями. Дело в том, что и египтяне, и шумеры писали без огласовок, то есть на письме передавались только согласные, и наполнять эти блоки гласными читателю приходилось самостоятельно. Один и тот же каркас согласных мог быть одинаковым для нескольких совершенно различных в семантическом отношении понятий. Ф. Кликс приводит характерный пример из древнеегипетского языка: «Слово „м-н-х“ имело три значения: 1) папирус (в смысле „растение“), 2) юноша, 3) воск. Чтобы добиться при чтении большей однозначности, вводились так называемые детерминативы. Фактически они представляли собой нечто среднее между родовыми понятиями и семантическими маркерами, указывающими ту область смыслового пространства, в которой локализовано значение слова в данном контексте. Когда имелся в виду папирус, то этому слову предшествовал идеографический знак папируса, определявший его связь с растениями. При значении „юноша“ изображалась мужская коленопреклоненная фигурка, а при значении „воск“ – знак в виде четырех кружочков для веществ и минералов».

От эпохи к эпохе письмо постепенно теряло наглядность, делалось все более стилизованным, эволюционируя в направлении от иконической репрезентации к своеобразной скорописи, которая уже не имела ничего общего с исходными пиктограммами. Это хорошо видно на примере трех вариантов древнеегипетской письменности – иероглифической, иератической и демотической. И хотя все три варианта долгое время существовали параллельно, они представляют собой последовательные стадии развития графических элементов. Иероглифическое письмо с детальной прорисовкой знака использовалось по особо торжественным случаям и не употреблялось для практических нужд (слово «иероглиф» в буквальном переводе означает «священное письмо на камне»). Иератика и демотика – упрощенное письмо с непрерывными переходами от знака к знаку – применялись гораздо шире, в том числе для оформления торговых сделок. Остается добавить, что у египтян была еще тайнопись, которая получила название энигматического (загадочного) письма. Если в обычном письме насчитывалось 700–800 иероглифов, то в энигматическом число знаков превышает шесть тысяч. Энигматические тексты не расшифрованы до сих пор.

История шумеро-вавилоно-ассирийской клинописи ничуть не менее показательна. Древнейшее шумерское письмо, как и египетское, было фигуративным – пиктографическим. Однако оно довольно рано потеряло наглядность, быть может, потому, что шумеры писали не на папирусе, как египтяне, а на мягкой глине. Глиняные таблички потом высушивали на солнце и обжигали, так что в распоряжении археологов сегодня имеется более полумиллиона таких керамических документов, где зафиксированы не только своды законов и хозяйственные расчеты, но даже поэтические произведения. Прорисовывать детали на мягкой глине не очень сподручно, поэтому для письма шумеры использовали специальные палочки в форме трехгранной призмы, которые оставляли характерные клиновидные рубцы в материале. Россыпь таких заноз, названная впоследствии клинописью, может показаться совершенной абракадаброй, но в действительности это было удобное письмо, быстро завоевавшее всеобщее признание. Примерно в середине III тысячелетия до новой эры на многострадальный Шумер обрушились семитоязычные племена аккадов, сокрушившие древнюю и хрупкую культуру в низовьях Тигра и Евфрата. Но глиняная азбука не умерла: пришельцы по достоинству оценили «черты и резы» аборигенов и наполнили чужие знаки звуковыми формами своего языка. Видимо, шумерам повезло изобрести чрезвычайно гибкий и емкий код, куда более совершенный, чем древнеегипетская иероглифика. И отнюдь не случайно он на протяжении многих столетий выполнял функции дипломатического международного языка, на котором беседовали владыки ближневосточных держав. В период между 2300 и 1600 годами до новой эры тексты почти всех межгосударственных соглашений записывались с помощью шумеро-вавилонской клинописи.

Шумерское письмо, возникшее около 3200 года до новой эры (или даже еще раньше), древнее египетского и оказало на него, по мнению некоторых ученых, значительное влияние. Разумеется, египтяне переняли у шумеров не клинописные символы как таковые, а саму идею знаковой репрезентации языковых структур. Например, И. Е. Гельб не сомневается, что все великие системы письма Старого Света, коих насчитывается ровно семь, генетически восходят к шумерскому письму. Подчеркнем на всякий случай, что речь идет не о пиктографии в широком смысле слова, так как рисунок в целях коммуникации применялся разными народами испокон веков, а о подлинном письме, открывшем принцип фонетизации. Давайте перечислим эти великие древние письменности:

– шумерская в Месопотамии (Двуречье), 3200 год до новой эры – 75 год новой эры;

– протоэламская в Эламе, 3000–2200 годы до новой эры;

– протоиндская в долине Инда, около 2200 года до новой эры;

– китайская в Китае, 1300 год до новой эры и по настоящее время;

– египетская в Египте, 3000 год до новой эры – 400 год новой эры;

– критская на Крите и в Греции, 2000–1200 годы до новой эры;

– хеттская в Анатолии и Сирии, 1500–777 годы до новой эры.

Элам соседствовал с Шумером и на протяжении всей своей истории находился в орбите его культурного влияния, так что вторичность эламского письма сомнений практически не вызывает. Древнеиндийская цивилизация (города Мохенджо-Даро и Хараппа) обнаруживает артефакты вероятного месопотамского происхождения, а цилиндрические печати, найденные археологами в долине Инда, напоминают шумерские изделия как две капли воды. Кроме того, историки располагают информацией о тесных культурных контактах между этими странами. Что же касается Древнего Китая, то культура Шан-Инь вообще родилась, как Афина из головы Зевса в полном боевом вооружении, – с колесницами, высочайшей технологией обработки бронзы и развитым письмом. Она не имеет почти никаких точек соприкосновения с более ранними местными культурами и производит впечатление импортированной, полученной в готовом виде. Во всяком случае, многие историки уверены в ее иноземном происхождении. Труднее с Египтом, но отдельные факты свидетельствуют о том, что около 3000 года до новой эры, когда в долине Нила появились первые письменные памятники, Египет находился под сильным месопотамским культурным влиянием.

Жители острова Крит, создавшие на рубеже III–II тысячелетий до новой эры величественную минойскую культуру с пышной фресковой живописью и монументальным каменным зодчеством, сначала писали иероглифами, а потом выдумали так называемое линейное письмо, которое существовало в двух вариантах – линейное письмо А и линейное письмо Б. Это были слоговые системы, включавшие 80 и 88 знаков соответственно. К настоящему времени удалось прочитать только самую молодую азбуку – линейное письмо Б, которым пользовались и на Крите, и в Элладе. Язык линейного письма Б оказался греческим языком (правда, очень архаичным), и ученые полагают, что он проник на Крит в XIV веке до новой эры, когда островом овладели ахейцы – выходцы из материковой Греции. А вот тексты, написанные линейным письмом А, которые датируются как раз временем расцвета минойской культуры (1750–1450 годы до н. э.) и представляют наибольший интерес, не прочитаны до сих пор. Точнее, читать мы их можем, но вот понять решительно не в состоянии, поскольку они написаны на неизвестном языке. Ясно только, что этот язык не греческий и, вполне вероятно, не индоевропейский. В некоторых областях Крита линейное письмо А оставалось в ходу вплоть до XII века до новой эры, то есть уже после ахейского завоевания. Еще хуже обстоит дело с критской иероглификой, возраст которой, по оценкам специалистов, составляет 40–45 веков. Ясно только, что слоговое линейное письмо создавалось на базе ранних иероглифов, которые сегодня не может прочитать ни одна живая душа.

А вот откуда взялись иероглифы? Местного они происхождения или украдены у соседей? Многие историки указывают на Древний Египет как возможный источник иероглифической письменности, поскольку критская морская держава торговала по всему Средиземноморью и долгое время находилась под сильным египетским влиянием. При раскопках критских городищ в изобилии обнаруживают артефакты из долины Нила, и даже практически вся критская хронология, как справедливо пишет И. Е. Гельб, «реконструируется почти исключительно на основании синхронизмов с привозными египетскими предметами, найденными в критских слоях». Впрочем, другие специалисты настаивают на автохтонном происхождении критской иероглифики.

С хеттами, соперниками египтян в борьбе за гегемонию в Передней Азии, тоже нет полной ясности. Однако независимое происхождение хеттского письма вызывает большие сомнения, поскольку в 1500 году до новой эры Анатолия была окружена высокоразвитыми цивилизациями, давным-давно располагавшими своими письменностями. В такой ситуации куда разумнее заимствовать чужое письмо, чем изобретать собственное.

Вернемся, однако, к шумеро-вавилонской клинописи. Несмотря на ее впечатляющие успехи и статус международного языка, она, тем не менее, была весьма далека от совершенства даже в ассирийский период. Работы предстоял еще непочатый край, и довести дело до логического завершения – полной и окончательной фонетизации письма – было суждено другому семитоязычному народу – финикийцам, обосновавшимся на восточном берегу Средиземного моря у подножия Ливанских гор. Тороватые купцы и прославленные морские бродяги, они создали первый в истории алфавит, состоявший из 22 букв, которые обозначали только согласные звуки. Его триумфальное шествие по свету поражает воображение, поскольку не сопровождалось военными походами и культурной ассимиляцией народов сопредельных земель. На Ближнем Востоке финикийский алфавит лег в основу арамейского письма, из которого впоследствии развились арабская, индийские, персидская и древнееврейская (иврит) системы письменности. На Западе его моментально подхватили греки, добавив к 22 финикийским согласным шесть гласных букв. Тем самым они окончательно установили прямое соответствие между знаковым рисунком речи и его графической символизацией. Эта реформа была совершенно необходима, ибо греческий – не арамейский и не иврит, и разобраться в неогласованном греческом тексте весьма проблематично. Западная ветвь греческого алфавита дала начало этрусскому, латинскому и древнегерманскому руническому письму, а его восточная ветвь, из которой родилась классическая греческая и византийская азбука, легла в основу славянской глаголицы и кириллицы, а также армянского и отчасти грузинского письма. Из кириллицы вырос современный русский алфавит, а латинское письмо взяли на вооружение почти все народы Европы. Остается, пожалуй, добавить, что изложенная выше схема, возводящая едва ли не все древнейшие системы письменности к шумерскому письму, разделяется далеко не всеми лингвистами. Многие ученые настаивают на полигенезе письма и говорят как минимум о трех (Египет, Шумер и Китай) или даже четырех (еще остров Крит) независимых центрах его возникновения.

Худо-бедно разобравшись с генезисом раннего письма, зададимся сакраментальным вопросом: чем и на чем писали в старину? Как решалась проблема писчего материала в древности? Бумаги в ту пору, разумеется, не было, не говоря уже о типографском станке, который появится только в эпоху Возрождения. Какая-то мутная история: люди веками писали на чем придется, и вдруг как черт из табакерки выныривает на свет божий белый бумажный лист.

Первопроходцами бумажного дела ученые считают арабов, которые еще в VIII веке после Рождества Христова научились получать ее из ветхого тряпья. К X веку она проникла в Египет и Северную Африку; говорят, что в Каире бумажных дел мастера населяли тогда целые кварталы. В XII столетии экзотический материал для письма просочился из Северной Африки в Испанию, где его вырабатывали сначала из хлопка, а потом стали делать из ветоши и старых канатов. Высоким качеством бумаги славились богатые города Валенсия и Толедо. Технология бумажного производства была весьма сложной и трудоемкой и включала не менее 30 операций – очистка и промывка тряпья, толчение его в деревянных корытах пестами и так далее. Затем пришел черед солнечной Италии, где бумагу научились делать уже в 1154 году, а центром ее производства стал город Фабриано: к началу XIV века там насчитывалось до 40 бумажных мельниц. Венеция также активно развивала бумажную промышленность, и со временем лучшие в Европе итальянские мастера значительно усовершенствовали неповоротливую и косную технологию, предложив уникальные ноу-хау.

На первых порах качество бумаги оставляло, как говорится, желать лучшего: она была рыхлой, непрочной и вдобавок имела сероватый или желтоватый оттенок. Однако прогресс не топтался на месте, а летел вскачь, не разбирая дороги, и уже к XIII веку на ломких бумажных листах появились зыбкие тени, просвечивающие изнутри. Это были первые водяные знаки. Дело в том, что каждая бумажная мельница имела свой собственный уникальный торговый знак – филигрань, который вышивался тончайшей проволокой на специальной металлической сетке, служившей формой для ручного отлива бумаги. Когда сетку с жидкой массой вынимали из бочки и встряхивали, на выпуклости оседало меньше волокон, и на готовом листе это место начинало просвечивать. Такой знак, незримо притаившийся в бумажной толще, замечательно просматривался на свет, и его было весьма трудно подделать. Изобретение в середине XV века печатного станка Иоганном Гутенбергом изрядно подхлестнуло бумажное производство, предъявив к нему новые требования. Бумага сделалась значительно глаже, ровней и прочней и вдобавок научилась хорошо впитывать краску. И в дальнейшем типографское дело и выделка бумаги дружно шагали рука об руку, по мере сил помогая друг другу. Во второй половине пятнадцатого века в Европе уже достаточно широко использовались металлические литеры, а к 1500 году книгопечатание распространилось на двенадцать европейских стран; суммарный тираж всех печатаных книг достиг к этому времени 40 тысяч.

Гутенберг отливал свои шрифты из сплава свинца, олова и сурьмы. В 1455 году он выпустил первую печатную Библию, и типографское дело заработало на полную катушку. В 1465 году печатные книги появляются в Италии, в 1468-м – в Чехии и Швейцарии, в 1469-м – в Голландии, в 1470-м – во Франции, в 1473-м – в Польше и Венгрии, в 1474-м – в Испании и Бельгии, а в 1477-м – в Англии. На протяжении XV века в Европе открылось не менее 1100 типографий, причем только в Венеции около 150.

Правда, некоторые историки утверждают, что в Китае бумагу якобы научились делать еще во II веке, а книгопечатание с использованием деревянных клише родилось чуть ли не в VI столетии, но мы этого вопроса касаться не будем, поскольку в Китае, как известно, все выдумали раньше всех – от компаса и пороха до сейсмографов и ручных огнеметов. Кроме того, бумага является термодинамически неравновесным материалом, поэтому срок ее жизни не превышает одной тысячи лет. И если даже на мгновение допустить, что некий безымянный китайский гений сподобился изобрести бумагу во II веке, практического значения сие открытие не имеет, ибо столь древние образцы давным-давно превратились в пыль.

В Россию бумага путешествовала долго. Мы покупали этот хитрый заморский товар на протяжении 260 лет, и только при Иване IV Грозном было наконец решено завести собственное бумажное производство. Тогда же на Русь пришло и книгопечатание – через сотню с небольшим лет после эпохального изобретения Гутенберга. В царствование Петра I бумажное дело получило новый толчок, ибо суровый государь-реформатор повелел «во всякой губернии учинить бумажные заводы». Бумагу научились делать различных сортов, в том числе так называемую картузную, на которую тут же положили глаз бравые петровские генералы. Очень плотная картузная бумага предназначалась для упаковки артиллерийских зарядов, потому что металлических гильз в ту пору еще не придумали.

Вплоть до середины XIX века бумагу во всем мире продолжали выделывать из тряпья, а поскольку потребность в ней непрерывно росла, то сырья, как водится, хронически не хватало. Сбором и продажей ветоши и обносков занимались тысячи бродяг, но бумажные фабрики все равно сидели на голодном пайке. Например, в Нью-Йорке, чтобы купить книгу, требовалось не только оплатить ее стоимость, но и сдать определенное количество старых тряпок. Одним словом, бумажная промышленность срочно нуждалась в доступном и дешевом сырье, которое могло бы с успехом заменить стремительно дорожающее тряпье. И хотя известный французский физик Рене Антуан Реомюр, предложивший температурную шкалу, названную впоследствии его именем, еще в 1719 году высказал идею, что материалом для изготовления бумаги может быть древесина, создать надежную технологию, пригодную для массового производства, долгое время не удавалось. Решение было найдено только в 1843 году немецким переплетчиком Фридрихом Келлером. Он измельчал древесину в агрегате собственной конструкции – ручном дефибрере, смешивал ее с тряпичной массой и получал хорошую плотную бумагу. Со временем ручной дефибрер был заменен механическим. В. В. Богданов и С. Н. Попова пишут: «Как только в середине позапрошлого века удалось выделить из древесины ее наиболее ценное вещество – целлюлозу, с кустарным производством бумаги было покончено. Химия позволила также не только выделить целлюлозу, но и облагородить ее. С помощью различных химических реагентов ей придают ту или иную степень белизны, прочности, изготавливая в результате различные виды бумаги».

Итак, бумага по историческим меркам сравнительно молода. А вот на чем люди писали до ее изобретения? Да на чем угодно, в дело годился почти любой материал: камень, дерево, глина, черепица, керамические изделия и даже мягкие металлы – свинец, золото и медь. Пиктограммы, высеченные или нарисованные на скалах, называются петроглифами: это был, вероятно, древнейший писчий материал, но с одним существенным недостатком – такое письмо никому не отправишь. Новгородцы в Средние века писали на бересте (в распоряжении ученых имеются сотни, если не тысячи, так называемых берестяных грамот), а индийцы – на связках пальмовых листьев. Китайцы в старину писали на деревянных навощенных дощечках, а потом на тканях тушью. Лучше всего для этого подходил, конечно, шелк, но он, к сожалению, чересчур дорого стоил. В разное время для письма использовались кожа, древесная кора и кость – одним словом, всего не перечислишь. А шумеры, как мы помним, остановили свой выбор на глине. Глиняная традиция пережила века и была унаследована едва ли не всеми народами Ближнего Востока. Сжав в горсти хрупкую деревянную палочку, эламиты, вавилоняне, ассирийцы и даже персы старательно и трудолюбиво выдавливали значки на податливой глине. В дворцовом саду ассирийского царя Ашшурбанипала, правившего с 669-го по 633-й год до новой эры, археологи обнаружили грандиозную библиотеку клинописной керамики, бережно и любовно сохранившей наследие канувших в небытие племен. Этот необычный царь, библиофил и подвижник, вознамерившийся собрать в одном месте всю мудрость ушедших эпох, писал: «Охотиться в архивах за ценными табличками, которых нет в Ассирии, и посылать их мне… Я написал чиновникам… и никто не должен утаить от нас ни единой таблички, и если вы узнаете о какой-нибудь <…>, о которой я не писал вам, но которая, по вашему мнению, может оказаться полезной для моего дворца, то найдите ее, приобретите и пришлите ко мне».

Между прочим, ассирийцы создали одну из самых эффективных почтовых служб на Ближнем Востоке, которая работала бесперебойно, как часы, и перевозила не только важную деловую корреспонденцию, но и личные письма. Трехдюймовые глиняные таблички, усеянные оспенными отметинами клинописных значков, запечатывали в глиняные конверты с именем и адресом получателя, и курьер вихрем летел по мощеной дороге, меняя лошадей на почтовых станциях. А какие вопросы в первую очередь занимали грамотных ассирийцев? Увы, но приходится признать, что мир за истекшие три тысячи лет мало переменился: «Я получил твои указания и в тот же день, когда пришла табличка с твоим письмом, дал твоим агентам три мины серебра для покупки свинца. Так что, если ты еще брат мне, то верни мои деньги с курьером».

Персы, сокрушившие ассирийскую державу в VI веке до новой эры, оказались достойными учениками жестоковыйных ассирийцев и поставили курьерскую службу на широкую ногу. Императорская дорога, построенная Киром Великим, растянулась почти на 1600 миль – от малоазийского города Сарды на берегу Эгейского моря и до Суз, персидской столицы, – причем почтовые станции следовали друг за другом на расстоянии одного дня пути. Древнегреческий историк Геродот писал, что нет ничего на свете быстрее персидских курьеров, которые мчатся как безумные днем и ночью и в любую погоду.

Но глиняная корреспонденция была все-таки слишком громоздкой. Авторы юмористической «Всеобщей истории», которая выходила в начале прошлого века под эгидой журнала «Сатирикон», ядовито шутили: «Для того чтобы влюбленный мог как следует изложить предмету своей любви волнующие его чувства, ему приходилось отправлять ей целую подводу кирпичей». Быть может, именно по этой причине греки и римляне глину не жаловали, а основными писчими материалами в античном мире довольно быстро стали папирус и пергамент. Первыми папирус научились делать египтяне. Его изготовляли из стеблей нильской лилии – многолетнего травянистого растения семейства осоковых. Сначала стебли разрезали на узкие полоски, затем крест-накрест укладывали их в два слоя на плоской каменной плите, а после этого накрывали куском ткани и выколачивали плоским камнем. В результате получалась цельная пленка, которую потом сушили и разглаживали. Изготовленные с помощью таких несложных операций полосы папируса достигали 30–40 см в ширину и нескольких десятков метров в длину. Писали на нем обыкновенно тушью с помощью простой заостренной палочки.

В Древнем Египте папирус в качестве материала для письма стали применять в III тысячелетии до новой эры, а около V века до Рождества Христова он проникает в Грецию. В позднейшие века Римской империи папирус практически полностью вытесняется пергаментом, который получали из особым образом обработанной телячьей кожи. Традиционно считается, что слово «пергамент» происходит от названия города Пергам в Малой Азии, где во II веке до новой эры его начали впервые изготовлять. Однако по другой версии пергамент был известен давным-давно (самый древний образец, найденный археологами в Палестине под Хевроном, датируется VII веком до новой эры), а мастера Пергамского царства всего лишь усовершенствовали технологию его получения. Если раньше для изготовления пергамента брали грубые и толстые воловьи кожи, то теперь стали выделывать нежную кожу телят, ягнят, ослов и коз. Технология была непростой: специально обработанные шкуры животных долго вымачивали, а затем выскабливали, растягивали и шлифовали. Готовый материал резали на листы, которые потом сшивали для получения манускриптов. В отличие от свернутых в рулон папирусных свитков шитые пергаментные изделия напоминали бумажную книгу позднейших эпох: их можно было открыть на любой странице. Легенда гласит, что греческий правитель Пергамского царства Евмен II сначала хотел закупить папирус в Египте, ибо задумал построить фундаментальную библиотеку, которая могла бы соперничать со знаменитой Александрийской. Однако бдительные египтяне, убоявшись конкуренции, решительно отказали царю. Выгодная сделка не состоялась, и торговые люди Евмена вернулись домой несолоно хлебавши. Вот якобы тогда Евмен и распорядился наладить собственное производство.

Как бы там ни было, но папирус, а в особенности пергамент были материалами очень и очень недешевыми. Скажем, процесс изготовления последнего включал множество весьма тонких и достаточно трудоемких операций (например, химическая обработка кож при помощи пемзы), поэтому нередко возникали ситуации, когда пергамента катастрофически не хватало, следствием чего становилось широкое использование так называемых палимпсестов – перга-ментов, с которых губкой смывали первоначальный текст, выскабливали листы и писали поверх заново. Ввиду крайней дороговизны материала обладание пергаментной книгой было привилегией немногих избранных. Папирус стоил дешевле, но и он был далеко не каждому по карману. А ведь греки и римляне писали много и охотно. Говорят, что свободное население Афин в V веке до новой эры было едва ли не поголовно грамотным. Древнегреческий историк Полибий сочинил сорок томов, из которых до наших дней сохранилось только пять (остальные известны во фрагментах), а фундаментальный труд Тита Ливия «Римская история от основания города» и вовсе когда-то насчитывал сто сорок две книги (уцелели всего тридцать пять, что тоже, согласитесь, немало). Но ведь Геродот, Фукидид или Полибий, Аристотель и Платон, Архимед и Евклид – это все фигуры первого эшелона, вершина античной мысли. У них наверняка были коллеги, чьих имен сегодня не помнит уже никто, но которые тоже что-то писали. Причем крайне маловероятно, чтобы вся эта высоколобая братия сочиняла исключительно друг для друга или поголовно «в стол», не принимая в расчет широкий круг грамотной, читающей публики. Одним словом, куда ни кинь, всюду клин. Очень нелегко вообразить (даже на мгновение), чтобы такие дорогие и сравнительно редкие материалы, как пергамент и папирус, могли покрыть нужды огромного числа пишущих – философов, поэтов, историков, политологов и публицистов, не говоря уже о рядовой интеллигенции. Скажите на милость, каким образом с помощью непростого в изготовлении пергамента решалась проблема тиражей, если на протяжении веков сплошь и рядом использовались палимпсесты?

В свое время автор этих строк уже высказывался об изысканном слоге античных сочинений. Откройте книгу любого античного мыслителя или прозаика – Платона, Лукиана, Апулея, далее везде. Тяжеловесные придаточные предложения, сложные грамматика и синтаксис, пышные метафоры, многословные отступления… Писать столь неторопливо и обстоятельно можно только в том случае, если писчего материала у вас сколько угодно. Более того, подобный слог не рождается сам собой, а вырабатывается посредством длительных упражнений. Представляете, сколько пергамента в детстве и юности должен был извести наш писатель, чтобы добиться такой стилистической отточенности? Правда, историки говорят, что в школах и для повседневных рабочих записей в древности широко применялись вощеные дощечки, на которых писали с помощью стилуса – заостренной металлической или костяной палочки. Написанное периодически стирали обратным расплющенным концом стилуса, и дощечка была вновь готова к работе. Так-то оно так, писать можно и по сырой глине, как это делали в Двуречье, но существуют серьезные сомнения, что в результате столь кустарных упражнений, без книг и специальных прописей, можно выработать слог наподобие лукиановского. До эры книгопечатания просто не существовало универсальных правил грамматики, синтаксиса и орфографии. Что мы находим на берестяных грамотах новгородцев или глиняных табличках шумеров, безусловная древность которых никаких сомнений не вызывает? Личную переписку, скупые хозяйственные записи или лаконичные тексты в виде афоризмов и притч, напрочь лишенные стилистических красот. В крайнем случае – религиозные гимны и куцые юридические кодексы, изложенные предельно лапидарно. Гладких и долгих периодов Лукиана и Фукидида там нет и в помине.

А теперь прочитайте отрывок из Лукиана. Дело происходит в III веке до нашей эры. Автор гуляет в порту и глазеет на корабли. «Я, бродя без дела, узнал, что прибыл в Пирей огромный корабль, необычайный по размеру, один из тех, что доставляют из Египта в Италию хлеб… Мы остановились и долго смотрели на мачту, считая, сколько полос кожи пошло на изготовление парусов, и дивились мореходу, взбиравшемуся по канатам и свободно перебегавшему по рее, ухватившись за снасти… А между прочим, что за корабль! Сто двадцать локтей в длину, говорил кораблестроитель, в ширину свыше четверти того, а от палубы до днища – там, где трюм наиболее глубок, – двадцать девять. А остальное… что за мачта, какая на ней рея и каким штагом поддерживается она! Как спокойно полукругом вознеслась корма, выставляя свой золотой, как гусиная шея, изгиб. На противоположном конце соответственно возвысилась, протянувшись вперед, носовая часть, неся с обеих сторон изображение одноименной кораблю богини Исиды. Да и красота прочего снаряжения: окраска, верхний парус, сверкающий как пламя, а кроме того, якоря, кабестаны и брашпили и каюты на корме – все это мне кажется достойным удивления. А множество корабельщиков можно сравнить с целым лагерем. Говорят, что корабль везет столько хлеба, что его хватило бы на год для прокормления всего населения Аттики. И всю эту громаду благополучно доставил к нам кормчий, маленький человек уже в преклонных годах, который при помощи тонкого правила поворачивает огромные рулевые весла…» Да ведь это же Николай Васильевич Гоголь с его гиперболизмом – «редкая птица долетит до середины Днепра»! Неужто сие написано в III веке до нашей эры?

Фукидид, правда, писал куда суше и строже (на то он и историк), но тоже не без красот, да и жил он лет за двести до Лукиана. Итак, V век до Рождества Христова, речь идет об отправке на войну флота. «В момент, когда отправляющимся и провожающим предстояло уже расстаться друг с другом, они были обуреваемы мыслями о предстоявших опасностях. Рискованность предприятия предстала им теперь яснее, чем в то время, как они подавали голоса за отплытие. Однако они снова становились бодрее при сознании своей силы в данное время, видя изобилие всего, что было перед их глазами». И далее: «Тогда на всех кораблях одновременно, а не на каждом порознь, по голосу глашатая исполнились молитвы, полагавшиеся перед отправлением войска. В то же время по всей линии кораблей матросы и начальники, смешав вино с водою в чашах, совершили возлияние из золотых и серебряных кубков. В молитве принимала участие и остальная толпа, стоявшая на суше: молились все граждане, так и другие из присутствовавших, сочувствовавшие афинянам.

После молитвы о даровании победы и по совершении возлияний корабли снялись с якоря. Сначала они шли в одну линию, а затем до Эгины соревновались между собой в быстроте. Афиняне торопились прибыть в Корфу, где собиралось и остальное войско союзников». Нехило умели писать в V веке до н. э., и что бы ни утверждали современные историки, я готов согласиться с Николаем Александровичем Морозовым (1854–1946), ученым-энциклопедистом, отмотавшим 25 лет в казематах Шлиссельбургской крепости, который прокомментировал этот фрагмент так: «Это не древность, а отправка генуэзского или венецианского флота с крестоносцами, где Афины (в переводе – порт) лишь перепутаны с одним из этих мореходных городов». Оговорюсь на всякий случай: не будучи поклонником альтернативных исторических версий в духе академика А. Т. Фоменко, вынужден признать, положа руку на сердце, что не все спокойно в Датском королевстве. Впрочем, пусть читатель решает сам…

Чуть выше мимоходом упоминалось, что гомеровские «Илиада» и «Одиссея» (далеко не самый объемистый труд Античности), набранные убористым шрифтом, насчитывает в современном русском переводе не менее 700 страниц. «История» Геродота им ничуть не уступит, не говоря уже о фундаментальных трактатах Аристотеля, Фукидида или Полибия. Чтобы читатель мог себе в живых образах представить невообразимую сложность изготовления рукописных книг, обратимся к сравнительно недавнему прошлому – началу книгопечатания на Руси. Создателем так называемого старопечатного стиля был Иван Федоров (ок. 1510–1583), самостоятельно разработавший печатный шрифт на основе московского полуустава и выпустивший в 1564 году роскошно орнаментированный «Апостол». Это издание считается первой русской датированной печатной книгой. И хотя первопечатник получил полный карт-бланш от самого Ивана Грозного, его судьба складывалась куда как непросто. Кипучая деятельность Ивана Федорова встретила ожесточенное сопротивление со стороны части бояр и духовенства. Сегодня трудно сказать, почему мастер не апеллировал к царю. Вероятнее всего, переменчивый Грозный попросту махнул рукой на затейливую заморскую забаву, не видя в ней большого смысла, и с головой погрузился в любимые опричные дела и перипетии Ливонской войны. Так или иначе, но в конце концов типографию Ивана Федорова сожгли, а сам он в 1566 году вместе с помощником Петром Тимофеевичем Мстиславцем был вынужден бежать в Литву. Основатель российского книгопечатания умер во Львове и похоронен в Онуфриевском монастыре.

Причастность православной церкви к этому безобразию почти не вызывает сомнений, поскольку противниками печатного дела в ту пору выступали богатые монастыри, державшие в своих руках монополию на переписывание церковных книг. Это была едва ли не важнейшая статья их дохода, расставаться с которой за здорово живешь они не собирались. Хорошо известно, что на переписывание одного-единственного экземпляра Библии уходило около года (над так называемой Острожской Библией работали несколько мастеров в течение 203 дней). Это был невероятно трудоемкий и кропотливый процесс – ежесуточно переписывалось не более ста строк. Малейшая ошибка, и испорченный лист летел в корзину: все нужно было начинать сначала. Поэтому мастера получали за свою работу огромные по тем временам деньги – до четырех тысяч рублей серебром. Готовый текст стоил безумно дорого. Достаточно сказать, что цена рукописной Библии была вполне сопоставима со стоимостью дворянского поместья вместе с титулом. Понятно, что нарождавшееся книгопечатание удешевляло этот процесс в разы, лишая монастырских монополистов удобного источника шальных денег. Сегодня уже почти никто не сомневается, что за разгромом первой русской типографии стоял высокопоставленный клир богатейших монастырей, видевший в подвижных литерах Ивана Федорова непосредственную угрозу своему экономическому благополучию.

А как выглядели старинные письменные принадлежности? Понятно, что инструмент для нанесения знаков и фактура писчего материала – вещи взаимосвязанные, поэтому тростниковые палочки египтян даже отдаленно не напоминают призматические стержни шумеров. В Двуречье работали с глиной, прижимая к податливой мягкой «странице» треугольную в сечении палочку под определенным углом. При таком способе письма чернила или какой-то иной красящий состав, разумеется, не нужны, а вот как выходили из положения египтяне, царапавшие хрупкой тростинкой отполированный папирусный лист? Все гениальное просто. Для приготовления чернил они смешивали золу сожженных корней все того же универсального папируса с раствором камеди – густым клейким соком акации или вишни, – а чтобы конец тростниковой палочки стал мягче, его просто разжевывали зубами. Античные чернила как две капли воды походили на древнеегипетские: при раскопках Геркуланума – римского города, засыпанного вулканическим пеплом, – археологи нашли глиняную плошку с высохшим осадком на дне. Химический анализ показал, что это не что иное, как самая обыкновенная сажа, разведенная в масле. Видимо, консервативная технология была на мази и не менялась веками – золу, не мудрствуя лукаво, просто-напросто смешивали с любой клейкой основой. И только самостийные китайцы, как всегда, двинулись особым путем: они пользовались густой тушью, которая плохо стекала с пера, и потому рисовали иероглифы мягкой кисточкой.

Со временем рецептура традиционных чернил усложнилась за счет дополнительных ингредиентов, порой весьма экзотических. В. В. Богданов и С. Н. Попова цитируют старинный рецепт: «Взять немного дубовой коры, да ольховой, да ясеневой, сварить их в воде… а потом кинуть кусок железа, подлить поварешку щей покислей да кружку кваса медового». Говорят, что именно такими чернилами писали на Руси в XV веке. Голь на выдумки хитра, и мастера пускались во все тяжкие, отваривая резиновую кожуру зеленых каштанов, оболочку грецких орехов и спелые ягоды бузины. А как вам, читатель, такой рецепт: «Положите меду-патоки с грецкую горошину, а золота листов с пять или шесть». После растирания этой гремучей смеси и бережного удаления избытка меда получался драгоценный состав, пятнавший бумажный лист золотыми буквами. Не иначе рецептуру украли в Константинополе, ибо профессиональные византийские переписчики испокон веков широко использовали по особым случаям золото и серебро, окрашивая при этом пергамент в пурпурный цвет.

Но все эти кустарные технологии «времен очаковских и покоренья Крыма», дорогостоящие и весьма трудоемкие, немедленно сдали в архив, когда вдруг неожиданно выяснилось, что из крохотных орешков-галлов – паразитических наростов на дубовых листьях – можно без труда получать замечательные чернила. Из них выжимали сок, смешивали его с железным купоросом, добавляли немного клея – и готово дело: чернильный дубовый экстракт хорошо держался на пере и легко ложился на бумагу, оставляя по себе красивый блеск. У новых чернил был только один серьезный минус: написанное читалось не сразу, а спустя 10–12 часов, поскольку галловый состав был поначалу водянистым, блеклым и невыразительным и только со временем проступал во всей красе. В ту эпоху уже вовсю писали гусиными перьями (перья воронов, павлинов и некоторых других птиц тоже широко использовались), но эта принадлежность любого грамотного человека не имела ничего общего с той пошлой картинкой, которую нам показывают режиссеры нынешних сериалов. Никакого пышного опахала не было даже в помине, его безжалостно отсекали, и птичье перо приобретало кургузый вид современной авторучки. Чтобы перо легко скользило по бумаге и не брызгало поминутно кляксами, его сначала очищали в раскаленном песке, а потом обрезали под определенным углом и затачивали. Хорошие перья очень высоко ценились, поэтому их нередко дарили. Например, в кабинете Пушкина хранилось собственное перо Гёте в богатом футляре, присланное в подарок великому русскому поэту.

Первые стальные перья, изобретенные в XVIII веке, немилосердно пачкали бумагу, потому что не имели прорези на рабочем конце, но как только ее придумали, гусиному перышку пришлось собираться в отставку. Расщепленное перо из упругой стали хорошо удерживало чернила и почти не оставляло клякс, однако стоило довольно дорого, так что еще немало воды утекло, прежде чем легкие птичьи перья окончательно сдали в архив. Вспомним Александра Сергеевича, который до конца жизни пользовался гусиным пером и не жаловался. Ну а в школьный портфель стальное перо перекочевало только в самом начале прошлого века. Чуть позже выдумали пузатые авторучки с резервуаром для чернил, а в 1938 году венгерский химик Биро запатентовал шариковую ручку. В годы Второй мировой она приглянулась британским пилотам, так как не текла на высоте при резких перепадах атмосферного давления и была незаменима в кабине самолета. После войны шариковая ручка сделалась очень модной, ну а в нашу страну попала гораздо позже – в конце 60-х – начале 70-х годов. Бдительные советские педагоги опасались, что она может навсегда испортить почерк, и автор этих строк, когда пошел в школу, весь первый год царапал бумагу неудобным стальным пером № 86, поминутно окуная его в чернильницу-непроливайку. Между прочим, самую настоящую авторучку, которую не нужно было то и дело макать в чернильницу, придумали еще древние египтяне. Внутри изящной свинцовой трубочки с заостренным концом помещалась тростинка, заполненная красителем, и когда острием трубочки водили по папирусу, на нем оставался отчетливый черный след. Археологи нашли такую ручку в гробнице Тутанхамона.

Перо и чернила – вещь, бесспорно, хорошая, но все время таскать с собой пузырек с краской довольно обременительно. Не проще ли работать карандашом? Историки нас уверяют, что графитовые стержни для письма и рисования были хорошо знакомы еще древним грекам, но после того, как античный мир обрушился под натиском северных варваров, «грифельная» технология канула в небытие. Наработки античных мастеров переоткрыли в эпоху Возрождения. Гениальный Леонардо придумал «красный мел» – сангину, которой до сих пор охотно пользуются художники, а во Франции изобрели пастель – нежные и бархатистые цветные мелки, отливающие радужными полутонами наподобие крыла бабочки. Ее получали, смешивая растертые в тонкий порошок краски со смолой деревьев, молоком, гипсом и тальком. Тогда же выдумали соус, или парижский карандаш, – смесь обыкновенной ламповой сажи с белой глиной. Во второй половине XVI века в английском графстве Камберленд отыскали графит – податливый минерал, окрашивающий бумагу в радикально черный цвет. Однако вплоть до петровских времен предпочтение отдавалось свинцовому карандашу, который оставлял полупрозрачную линию серого цвета. Ее можно было легко удалить хлебным мякишем. А вот серебряный штифт давал резкую темную черту, которая на воздухе быстро коричневела.

Карандаш, отдаленно напоминающий современный, появился только в конце XVIII века, когда чешский фабрикант Йозеф Гартмут совершенно случайно обнаружил, что глина, смешанная с графитом, оставляет на листе бумаги куда более четкий след, чем графит в чистом виде. Будучи человеком любознательным, он начал смешивать графит и глину в разных пропорциях, в результате чего на свет божий явились удобные стержни для письма, получившие гордое название «кохинор», то есть «не имеющие равных». А французский живописец Конте, тоже экспериментировавший с порошком графита и глиной, догадался одеть ломкий грифель в надежную деревянную оболочку. Так родился привычный нам всем карандаш, и за двести лет технология его изготовления не претерпела существенных изменений.

Сегодня карандаши делают так: графит измельчают до состояния тонкой косметической пудры, потом смешивают его с глиной (чем тверже карандаш, тем больше глины потребуется), продавливают эту массу через отверстия, а полученные графитовые стержни высушивают в специальной печи. Слово В. В. Богданову и С. Н. Поповой: «Немало трудностей и с „одеждой“ для карандашей. Ведь годится далеко не любая древесина. Лучше всего подходит кедр, но он стал дорогим и редким сырьем, поэтому в дело идут тополь, липа, ольха. Сначала выпиливают дощечки величиной с ладонь. Они должны вылежаться, высохнуть, потом древесину (если это не кедр) облагораживают (пропитывают специальным составом), делают в дощечке шесть пазов, в которые укладывают грифели. Но сначала дощечки промазывают клеем. Сверху кладут такие же дощечки и прижимают их друг к другу. После высыхания клея дощечки разрезают на шесть заготовок, которые шлифуют. Затем четырежды покрывают краской, дважды лаком. И наконец карандаш получает „паспорт“ – его маркируют. В нашей стране ставят буквы: М – мягкий, Т – твердый, ТМ – средней твердости – и цифры, показывающие степень твердости или мягкости». Не правда ли любопытно – вроде бы такая фитюлька, а сколько хлопот!

Подытоживая эту главу, остается сказать, что письмо было одним из самых величайших изобретений человечества, буквально перевернувшим мир. Если бы не «черты и резы», которые наш предок старательно выводил на глине или камне, мы бы и сегодня обжигали концы рогатин в пламени костра, рисовали несущихся вскачь оленей на отполированных степными ветрами скалах и поклонялись висящим над головой звездам. Цивилизация и письменность неразделимы. Прозорливые люди понимали это еще в то время, когда с трудом выводили первые буквы. Свыше четырех тысяч лет назад один безымянный египетский писец начертал на папирусе: «Человек исчезает, тело его становится прахом, все близкие его исчезают с поверхности земли, но писания заставляют вспомнить его устами тех, кто передает это в уста других. Книга нужнее построенного дома, лучше роскошного дворца, лучше памятника в храме».