25 июля 1571 года
Новгород, царский дворец
Новгородские хоромы все еще пахли смолой и свежестью, сверкали белизной стен, подмигивали янтарными смоляными каплями, красовались льняной подбивкой между бревнами, свежестью расписных красок на дверях и потолках, густой дегтярной чернотой оконных рам. В просторных коридорах стоял аромат влажного соснового бора, только-только пережившего грозу – аромат едкий, бодрящий и освежающий.
Дворец был настолько новеньким, что во многих его местах еще стучали топоры, еще затаскивали плотники бревна на высоту третьего-четвертого жилья, заканчивая кладку верхних клетей, еще прибивался на крышу вторым слоем темный просмоленный тес, а мастера расписывали яркими красками ставни и резные столбы крылечек и гульбищ.
Государь всея Руси встретил касимовского царя сразу за порогом выстеленной коврами горницы, крепко обнял, отступил, похлопал его по плечам:
– Рад видеть тебя в целости и здравии, брат мой! Приятно хотя бы от тебя получить добрые вести. Для души моей они словно бы отдушина, ветра чистого глоток.
После их последней встречи московский царь успел изрядно раздобреть, кожа его лица приобрела слабый землистый оттенок, а дыхание явственно пахло яблоками. Его старший брат, напротив, вроде как даже окреп и помолодел. Сорок с небольшим – мужчина в самом соку, уже умудренный опытом, но все еще могучий телом. К тому же плотно облегающий тело войлочный поддоспешник, покрытый вышивкой из переплетенной арабской вязи, тоже хорошо скрадывал года своего владельца, подчеркивая достоинства фигуры и скрывая ее недостатки.
– Всегда готов служить, брат мой, – слегка склонил голову Саин-Булат. – Из слов твоих чудится мне, что о беде некой я не ведаю?
– Нешто не знаешь? – Иван Васильевич нахмурился, отошел и, тяжело крякнув, опустился в кресло за широким столом, заваленным изрядным числом грамот. Слева – с целыми печатями, справа – со сломанными. – Беда к нам пришла великая, брат мой. Хан крымский Девлет предателей нашел средь князей земских, и тропами хитрыми они басурман мимо полков сторожевых к Москве самой вывели. Тамо татары столицу мою поджечь исхитрились, отчего народа всякого угорело изрядно, да сверх того на пути обратном разор немалый басурмане учинили.
– Мне жаль… – тихо ответил хан Саин-Булат.
– Зарок твой помню, – откинулся на спинку кресла Иван Васильевич. – Супротив крымчаков ты воевать не станешь. Принуждать не хочу. Однако же из-за беды оной все люди ратные, каковые токмо у меня есть, ныне на юг ушли. Посему прошу тебя зятьку моему несуразному в войне супротив ляхов и свеев подсобить. Окромя тебя и татар твоих, так выходит, послать некого. Знаю, токмо ты из похода опасного возвернулся, отдых тебе и людям твоим надобен. Посему приказывать не смею. Как брата прошу: помоги!
– Какой может быть отдых, коли на отчине беда? – вскинул подбородок касимовский хан. – Я и мои воины в твоем распоряжении, государь!
– Я был уверен в тебе, брат, – кивнул ему Иван Васильевич. – Надобно помыслить хорошенько, как разумнее всего употребить твоих храбрецов. Ныне каждый воин на счету. Надеюсь увидеть тебя сегодня на обеде, Саин-Булат. Хочу произнести здравицу в честь твоих побед!
– Я буду там, государь, – поклонился касимовский царь, сделал шаг назад и вышел из светелки.
В горнице снаружи ждали приема трое солидных, пузатых бояр в жарких парадных шубах и женщина в сарафане с длинным рукавом из светло-бежевой ткани, покрытой мелким рубчиком. Жемчужная нить на груди гостьи соединяла края наброшенного на плечи плаща, переливающегося китайским шелком, тот же шелк прикрывал и спрятанные за кокошник с самоцветами волосы, обрамляя светлое точеное лицо: аккуратно очерченные уши с длинными мочками, украшенными изумрудными серьгами, тонкий нос, острый подбородок, узкие темно-бордовые губы, покрытые легким невесомым пушком щеки, слегка изогнутые брови цвета спелого винограда, длинные черные ресницы, обрамляющие пронзительно-голубые глаза. Ростом незнакомка уступала касимовскому хану почти на голову, возрастом – лет на десять. Больше тридцати Саин-Булат ей бы не дал…
Левая соболиная бровь приподнялась и вопросительно изогнулась.
Татарский хан спохватился, что откровенно пялится на женщину уже невесть сколько времени, и торопливо поклонился, пытаясь вернуться в рамки приличия. Когда он вскинул голову, незнакомка уже проходила в царскую светлицу. Однако оглянулась на него через плечо и легко, одними лишь уголками губ, улыбнулась.
– Что сие за чудо? Кто это был? – Касимовский царь закрутил головой, однако в горнице он находился один. Стряпчий, стороживший покой государя, вошел в светелку вместе с таинственной гостьей и боярами. – Вот же диво…
Хан Саин-Булат качнулся с пятки на носок, о чем-то размышляя, пожал плечами и отправился в свои покои.
Царский обед оказался именно обедом – скромным и немноголюдным. В огромной трапезной царского дворца за столами сидело не более полутора сотен человек не самого высокого звания. Что, впрочем, вполне понятно, если вспомнить про свалившуюся на Москву беду. Главные силы – все храбрые и умелые воеводы, все князья и бояре, все стрелецкие полки ушли на южное порубежье. Кто остался – остужали польский и шведский гонор в Ливонии. Так что при дворе токмо дьяки, да судьи застряли, да ближняя свита царская.
Как знатнейший из гостей, брат государя, хан Саин-Булат, занял место за главным столом – рядом с Иваном Васильевичем и его младшим сыном. И первое, что увидел, – так это остролицую красавицу, сидящую напротив, через ряд от него. Женщина не сменила перед обедом платье, однако сняла плащ. Вместе с ним исчез и шелковый платок, сменившись полупрозрачной жемчужной понизью. Пышные каштановые волосы сия накидка ничуть не скрывала.
Бояре приняли благословение от новгородского епископа, приступили к трапезе, время от времени прерываемой похвалами от государя за радение на службе тем или иным слугам. Обычно похвала сопровождалась наградой – но вот своему брату Иван Васильевич нашел всего лишь несколько добрых слов. Однако Саин-Булата ныне тревожили совсем иные думы…
Касимовский царь вдруг увидел бегущего через зал боярина Годунова и вскинул руку:
– Дмитрий!
– Юра! – Забыв о своих делах, боярин повернул к царскому столу, низко поклонился: – Мое почтение, государь!
– Дозволь отлучиться, брат мой? – поднялся Саин-Булат.
– Конечно, брат, – кивнул правитель всея Руси. – Ты ведь не взаперти.
Мужчины отошли в сторону, обнялись, хором спросили:
– Ты как, друже?
– Служба как служба, – пожал плечами Дмитрий Годунов. – Хозяйственные хлопоты, покупки, расходы. Все, в общем, как всегда, сказать толком нечего.
Разоблачение неудачного заговора стало самой большой удачей в судьбе боярского сына. Иван Васильевич оценил его преданность после сообщения о крамоле, как и храбрость после заступничества за приехавшего царского брата. И вспомнив про многие похвальные отзывы о постельничем младшего брата, на каковые был щедр князь Иван Плетень, государь забрал Годунова к своему двору, возвысив уже до своих, царских постельничих.
Заступничество в крамоле за сына Соломеи Сабуровой сыграло еще одну очень важную роль. Оно сохранило для Дмитрия дружбу Георгия. Впрочем, это старое детское имя начал подзабывать уже и сам касимовский царь.
– Так как сам?
– Сходил в набег, взял добычу, – пожал плечами Саин-Булат. – Потерял всего семерых нукеров. Удачно, в общем, сложилось. Скажи, Дмитрий, а что сие за женщина?
Царский постельничий повернул голову в указанном направлении, щелкнул языком:
– Ох, ну и красавица! Почти как моя жена. Молодая, ладная… Сие, друже, есть княгиня Анастасия Черкасская, дочь князя Мстиславского. Тебя познакомить? Коли да, то пойдем. Она вино с боярами пить не станет, ей ныне не до веселья. Сразу вслед за государем выйдет.
– Беда какая-то случилась?
– Да беда ныне у нас у всех общая… – Постельничий взял касимовского царя за руку, быстро потянул из трапезной, за дверьми свернул в узкие, не для гостей, коридоры, на ходу рассказывая: – Тульские ее имения разору татарскому подверглись. На то она Ивану Васильевичу сетовать и приезжала. Однако государь тягло все для разоренных волостей ужо отменил. Хоть какое-то, но облегчение для всех выйдет. Может, и княгиня Анастасия после сего известия не так грустна окажется.
Боярин Годунов вывернул из проходов в какую-то проходную горницу, отошел к окну, встал боком к нему:
– Так как, сказываешь, друже, в набег сходил?
– Славно сходил. Пока свеи сообразили, что их грабят, три обоза взять успел. Четыре деревни пожгли, пару девок словили, побили кое-кого из людишек тамошних… Но не развернуться там. Земли дикие, лес да скалы. Селения нищие и малолюдные, от одного до другого полный день пути…
– Идет… – перебил его постельничий, сделал шаг в сторону, склонился в поклоне: – Доброго дня, княгиня Анастасия! Рад видеть в добром здравии. Как тебя ныне государь приветил? Развеял ли тревоги и сомнения?
– Государь ныне сам в раздумьях тяжких пребывает, – замедлила шаг женщина, за которой едва поспевали двое несчастных толстяков в своих бобровых и собольих шубах. – Грешно его лишними заботами тяготить.
– Мой друг, я уверен, тоже хотел бы выразить тебе свое уважение, княгиня, – спохватился боярин Годунов. – Позволь представить храброго хана Саин-Булата, царя града Касимова с уездом и сводного брата нашего государя.
– Твой друг, Дмитрий Иванович, сегодня так хотел выразить свое уважение, что едва дырки во мне не проглядел, – чуть скривила губы женщина. – Нешто медом я ныне намазана, храбрый хан, али брови у меня поперек лба выросли?
– Твои брови подобны крыльям чайки, парящей над горным озером, над прохладной голубизной, манящей усталого путника глотком сладкой влаги, – приложил ладонь к груди татарский правитель. – Твои губы подобны спелой вишне, и ни один мед не способен сравниться со сладостью прикосновения к сим волшебным устам. Твой лик изящен и тонок, словно вырезан резцом лучшего византийского мастера из чистейшего мрамора, твои волосы подобны морским волнам, зовущим жертвы к неведомым чудесам, твоя шея бела и высока и способна вызвать зависть у самого прекрасного из лебедей. Разве способен простой смертный оторвать свой взор от столь великой и безупречной красоты? Сей подвиг выше сил человеческих! Воистину велик счастьем тот муж, что способен лицезреть подобное чудо целиком, прикасаться к нему, греть дыханием и желанием своим…
Княгиня опустила взгляд и стремительно промчалась мимо, прочь из горницы. Бояре, жалобно застонав, погнались за хозяйкой.
– Я что-то сказал не так? – растерянно обратился к постельничему Саин-Булат.
– Даже не знаю… – неуверенно ответил Дмитрий. – Обидного, мне так кажется, ничего не прозвучало… Хотя… Не знаю.
– Вот проклятье! – поморщился касимовский царь. – Не понимаю, как это у меня вдруг вырвалось? Нужно было просто помолчать!
– Положим, когда спрашивают, надобно что-то отвечать… Ты и ответил… – Боярин Годунов растерянно почесал в затылке.
– Хотя пустое. – В отчаянии махнул рукой татарский хан. – Что мне с обид или прощений чужой жены?
– Вдовы, – поправил его постельничий. – Княгиня Анастасия Черкасская ужо года три как овдовела. Иначе с чего ей самолично на поклон к государю приезжать? Муж бы обо всем хлопотал. Посему любые знаки внимания от любых мужчин она имеет право принимать с чистой совестью. Даже для траура все положенные сроки она уже выходила.
– Какие знаки внимания?
– Юра, мне больно!
– Ой, друже, прости! – Касимовский царь отдернул руку. Он и сам не заметил, как крепко вцепился пальцами боярину в плечо. – Ты токмо говори, Дима! Ну же! Боярин, у нас в Крыму, да и в Касимове отродясь такого не бывало, чтобы женщина на пиры приходила али по делам с мужами иными беседовала! Я и близко не понимаю, как к делу такому подступиться, что делать в положении сем полагается? Что за знаки? Как передавать, куда указывать?
– Эк тебя проняло, – потер плечо боярин Годунов. – У нас, коли баба по нраву пришлась, так ее в церковь проводить можно али из церкви до дома. Дело сие богоугодное, пристойное, никто и словом не попрекнет. Хотя… Ты же басурманин, тебе в церковь ходу нет. Еще на охоте можно встречаться, беседы вести, помогать в нуждах мелких, на праздники какие позвать… Вот… Вот токмо государю сейчас не до охоты. И вообще люду русскому не до праздников.
– Тогда как?! – чуть не зарычал татарский хан.
– Попробуй подарки послать. И письмо с извинениями. Дескать, обидеть не хотел. Коли подарки вернет, то твое дело сторона. Не интересен. Коли примет, сие есть знак согласия. Значит, и от встречи не откажется. Надобно токмо повод найти.
– Подарок… – Хан Саин-Булат задумчиво облизнулся. – Хорошо! А где она живет?
– К вечеру узнаю, скажу, – пообещал постельничий.
– Век благодарен буду, друже! – Татарский царь снова крепко вцепился в плечо боярина, вынудив того опять поморщиться от боли, и тут же умчался по коридорам.
Найти подарок в богатом торговом Великом Новгороде никакого труда не составило. Первая же ювелирная лавка предоставила такой выбор – глаза разбежались. Куда труднее оказалось дождаться боярина Годунова, принесшего долгожданный адрес постоялого двора, приютившего княгиню.
Вечером касимовский хан, старательно подбирая слова, начертал письмо с извинениями за свою дерзость, и едва взошло солнце, отправил его с нукером, присовокупив к посланию шкатулку с драгоценностями.
Теперь ему оставалось только надеяться и ждать.
* * *
Все было неправильно! Неправильно от начала и до конца, с самой первой встречи!
Княгиня Анастасия Черкасская глубоко и шумно втянула носом воздух, выдохнула через рот и вытянула руку, проведя кончиками пальцев по резной крышке маленького ларца, переливающегося перламутровой краской. Она сидела на табурете в светелке у опочивальни, перед большим зеркалом из полированного серебра, поставленным между окнами, а верная Синява, служащая госпоже еще с детских лет, не спеша вычесывала длинные каштановые волосы хозяйки, украшенные слабыми завитками, частым черепаховым гребнем.
Все было неправильно! Все было странно и непривычно.
Анастасия Мстиславская, как и полагается знатной деве, вышла замуж в пятнадцать лет с небольшим, скрепив брачным союзом отношения не самого великого княжеского рода, только-только перебравшегося на Русь из стремительно дичающей Литвы, заполоненной католиками и лютеранами, – и поднимающегося из неизвестности рода князей Черкасских, родственников покойной царицы Марии.
На протяжении многих лет она честно исполняла свой супружеский долг, проводя четыре ночи в неделю – за исключением постных дней и его отъездов на службу – в постели мужа, следя за хозяйством в отсутствие супруга и бдя себя перед слугами, родственниками и прочими людьми. Зачать детей она, правда, не смогла, однако никаких нареканий и попреков не заслужила. Молебны заказывала, с паломничествами к разным святым местам ходила, со знахарками советовалась. Но, увы – не зачала. Не довелось.
Все старания, честность и послушание юной княгини оказались вознаграждены спустя двенадцать лет, когда ее уже достаточно великовозрастный супруг внезапно не вернулся со службы, преставившись где-то в мордовских лесах из-за самых банальных колик в животе. То ли съел что-то неудачно, то ли воды плохой выпил. И княгиня Анастасия стала полновластной хозяйкой полутора сотен деревень, многих лесов, ловов и пашен, сразу трех усадеб, семидесяти холопов и всей княжеской свиты. Разумеется, вместе с пашнями и титулами вдова унаследовала и обязанности – однако Разрядному приказу нет дела до знатности призванных в ополчение воинов, в росписи указывается только их число. Княгиня Черкасская исправно выставляла на службу пятьдесят полностью снаряженных холопов с двумя боярами-сотниками во главе, и потому у казны к ней не имелось никаких претензий. Старательные намеки родственников мужа и родителей о том, что вдове надо бы отречься от мирских утех и уйти скорбеть в монастырь, женщина пропустила мимо ушей и стала жить самовластной хозяйкой, по своему разумению и в полное свое удовольствие – устраивая охоты и пиры, покупая наряды и драгоценности, обустраивая на свой вкус усадьбы и выезды.
Анастасия была красива и знала об этом: ощущала на себе восхищенные мужские взгляды, получала знаки внимания. Однако ближе чем для поцелуя руки или проводов от гульбища до возка после церковной службы она никого из мужчин никогда не подпускала. С одной стороны, воспитанная истинной княгиней, женщина привыкла беречь свою честь, высоко неся звание родовитой дщери из дома Мстиславских, с другой – после многих лет супружества Анастасия знала, что не лишается чего-либо особо интересного, проводя свои ночи в покое и одиночестве.
Взгляд, перехваченный ею перед царскими покоями, приятно потешил самолюбие княгини. Да и сам боярин оказался хорош: могучий зрелый воин, одетый не в шубу, а в короткий кафтан с золотой вышивкой, голубоглазый, коротко стриженный и с непривычно открытым лицом: вместо бороды лопатой он носил узкие усики и короткую бородку, выбритую в одну узкую полоску и с острым клинышком на подбородке. Может статься, и выветрился бы встречный витязь из памяти – да токмо на пиру царском он нежданно аккурат напротив Анастасии оказался и столь жадно пожирал ее глазами, словно ничем иным за богатым столом и не кормили. Княгиня сделала вид, что не замечает этого внимания, но получилось только хуже. Полагаясь на свою безнаказанность, боярин рассматривал Анастасию, словно надеясь спрятать всю целиком в своей памяти, словно познавая, овладевая, – и от этого ощущения чужой власти над своим телом на душе женщины становилось все жарче и жарче. Хотелось поднять голову, ответить взглядом на взгляд, хотелось прикоснуться к этому наглецу, сжать его руки в своих и… Сделать с ним что-нибудь, столь же злое, бесцеремонное и обжигающее. По счастью, воина отвлек царский постельничий, и оба покинули пир за дружеской беседой.
Анастасия облегченно перевела дух, однако жар в груди не спешил униматься, растекаясь теплой сладкой истомой вниз к животу и ногам, по всему телу. А потому, едва государь покинул трапезную, княгиня тоже поднялась, торопясь отправиться восвояси.
На пути к крыльцу женщина увидела болтающих в одной из светелок боярина Годунова и незнакомца, позволила себя представить, а потом, мстя за пережитое унижение, как можно резче мужчину отчитала.
Хан Саин-Булат ответил. И как ответил!
Он не повинился и не попросил прощения, он снова обжег ее взглядом, а своим голосом… Томными речами мужчина словно коснулся ее губ и ушей, обдал дыханием шею, скользнул пальцами по самым сокровенным уголкам ее тела. И тут горячая истома, затаившаяся где-то в уголке Настиной души, внезапно вырвалась и нестерпимой волной хлынула по плоти, перехватывая дыхание, отнимая силы, подгибая колени, бросая в пот и стремясь выдавить сладкий стон, каковой даже в постели с мужем у Анастасии вырывался лишь с очень большой редкостью. И пока не случилось что-нибудь еще – княгиня сорвалась с места и чуть ли не бегом кинулась на непослушных, дрожащих ногах к ожидающим ее слугам.
Все это было неправильно, бесчестно. Незнакомо. Странные мысли, странные чувства. И совершенно беспутные, если не сказать – срамные сны, в которых ее уносил, похищал, захватывал, сжимал в своих объятиях, наполняя сладкими волнениями, некий могучий витязь, подозрительно похожий… Похожий явно не на покойного мужа.
Теперь Анастасия наконец-то проснулась. Очень надеялась, что проснулась – ибо, как оказалось, ее пробуждения ждала шкатулка с драгоценностями и письмо с запоздалыми извинениями от вчерашнего грубияна. Княгиня опять скользнула пальцами по резной крышке ларца, чуть приподняла, глянув на сверкающие самоцветы…
Принять сей подарок означало принять знак внимания, согласиться на некие дружеские отношения. Принимать у себя дома, приглашать на пиры и охоты – и получать такие же встречные приглашения. Означало встречаться, и теперь уже не случайно; встречаться много раз – ощущая на себе хищный голодный взгляд, позволяя мечтать о своем теле, запоминать его, похищать в свои желания; слушать басурманский голос, творящий с ее живой плотью такое, чего не позволял даже муж в супружеской постели…
Ах, как этот безбожный воин говорил о ее глазах, теле, губах! Просто пел, а не говорил!
– Проклятье! – решительно захлопнула ларец княгиня. Чуть отдышалась, справляясь с народившейся от воспоминания слабостью. – Синява, перо и бумагу! И вели Фильке одеться, ныне отправлю с поручением.
За то время, пока княгиня Анастасия Черкасская начертала короткое письмо, юного холопа уже отыскали и направили к госпоже.
– Вот, возьми шкатулку и письмо, – распорядилась женщина. – Беги в царский дворец, скажи, поручение у тебя к царю касимовскому. Отыщешь татарского хана, вернешь ему подарок и вручишь грамоту. Одна нога здесь, другая там. Пошел!
Мальчишка сорвался с места, а княгиня поднялась, прошлась от стены к стене, вернулась к зеркалу, уселась. Прикрикнула на дворовую девку:
– Ну что ты застыла, Синява? Расчесывай!
* * *
Храбрый Саин-Булат с самого рассвета бродил по своим покоям из горницы в горницу, из светелки в светелку, затаптывая густые персидские ковры и нервно покусывая ногти. Его слуга, посланный утром на постоялый двор, вернулся через час, сообщив, что княгиня Анастасия еще почивает, но посылка оставлена. И чего теперь оставалось татарскому хану? Только ждать, надеясь на милость небес и благосклонность красивейшей из женщин.
Черкасский холоп явился лишь после полудня, когда жаркое летнее солнце поднялось в самый зенит – и сердце бывалого воина сжалось от вида шкатулки, что находилась в руках посланца.
Саин-Булату вернули его подарок!
– Княгиня Анастасия повелела сию посылку тебе доставить, великий хан, и письмо передать из ее рук, – низко поклонился слуга.
– На столе оставь и ступай, – отмахнулся Саин-Булат и отошел к окну.
На щеках касимовского царя заиграли желваки, взгляд заледенел, на душе стало пусто и холодно, как в самый жестокий зимний карачун на заброшенном поле. За переливчатой слюдяной пластиной кричали дети, фыркали лошади, сияло солнце – но в глазах мужчины стояла темнота. Темнота, в которой медленно таял так и оставшийся недоступным изгиб соболиных бровей и гордо вскинутый подбородок, манящие сладостью малиновые губы и резные аккуратные уши.
Прошло довольно много времени, прежде чем Саин-Булат посмотрел на стол, на шкатулку и лежащий рядом с ним свиток тонкой беленой бумаги с розовой восковой печатью. Какая, собственно, разница, что написала женщина, возвращая присланные дары? Нужно ли знать, за какой паутиной слов она спрятала свой отказ?
Касимовский царь снова отвернулся к окну, потрогал кончиками пальцев слюду. Развернулся. Взял свиток, выдернул из печати нитки, развернул бумагу. Пробежал глазами, невольно шевеля губами в такт словам:
«Любезный и отважный хан! Я не держу на тебя никаких обид, однако не скрою, что полученные извинения оказались мне приятны. Ты прислал мне драгоценности. Но согласись, любезный Саин-Булат, выйдет зело несправедливо, коли человек, выбравший для женщины украшения, не увидит, каковы они окажутся на оной деве? Посему прошу тебя, друг мой, коли ты не передумал приносить мне сей дар, то сделай его лично.
С глубочайшим почтением, княгиня Анастасия Черкасская, урожденная княжна Милославская, дщерь Иванова»
– Ве-е-ерну-уть!!! – заорал касимовский царь с такой яростью, что в горнице задрожали рамы.
Распахнулась дверь, внутрь влетело несколько нукеров:
– Нешто беда, Саин-Булат?
– Холопа ушедшего вернуть! – рявкнул на них татарский хан, шумно перевел дух, вскинул лицо к потолку и радостно расхохотался. Прошел в соседнюю горницу, открыл походный сундук, достал бобровую шубу и шитую золотом зеленую кашемировую ферязь с рукавами.
Саин-Булат, сын Булата был воином, а не царедворцем. Собираясь в поход, он помышлял об оружии и броне, а не о торжественных одеяниях. Ферязь и шубу хан повелел прихватить, когда подумал, что наверняка встретится с братом, окажется при дворе. Правда, оказавшись во дворце, о нарядах касимовский Саин-Булат как-то не вспомнил. Как вернулся в походном поддоспешнике, так в нем и разгуливал.
– Поймали, великий хан! – в распахнувшуюся дверь слуги заволокли княжеского посланца со смотанными за спиной руками. Атласная рубаха курчавого паренька была порвана на груди и на плече, под глазом наливался овальный кровоподтек.
– Иншал-ла! – опешил от этакого зрелища касимовский царь. Но уже через миг взорвался гневом: – Я велел вернуть, а не убить! Дикие шайтаны, псы шелудивые, вы что наделали?! Вон с глаз моих долой, пока самим головы не оторвал!
Нукеры, даже не пытаясь оправдаться, моментально шарахнулись наружу, но при том аккуратно затворили за собой тяжелую тесовую створку.
– Вот проклятье! – выхватив кинжал, Саин-Булат рассек веревки на руках холопа. Потрогал рваный рукав, покачал головой: – Вот шайтаны! Ты это, православный… Зла на моих нукеров не держи. Старательные больно. Повелел тебя обратно пригласить, а они и рады гоняться, за руки, за ноги волокут… А за рубаху рваную… За обиду сию вот тебе от меня замена. Носи! И широким жестом касимовский царь кинул слуге на плечи драгоценную ферязь.
– Благодарствую, великий хан, – выдавил побитый холоп.
– Ты не рассказывай никому о сем казусе, хорошо? – предложил Саин-Булат, полез в кошель, достал тяжелый золотой рубль. – Вот, к глазу приложи. Холод как раз к месту выйдет. Так что скажешь, православный? Мы договорились? Али как?
Последние два слова прозвучали уже не очень по-доброму, и паренек торопливо кивнул:
– Воля твоя, великий хан. Никому не поведаю!
– Тогда что случилось с тобой, православный?
– На крыльце оступился, по ступенькам упал, – после короткого раздумья ответил паренек. – Глаз подбил и одежку порвал маненько.
– Вот и славно, – широко улыбнулся татарский хан. Оглянулся на шубу, на залитое солнцем окно, махнул рукой и взял только шкатулку: – Ладно, не на пир собираюсь. Веди меня к княгине! И без того прособирался.
Постоялый двор, изрядную часть которого занимала челядь княгини Черкасской, находился от царского дворца через Волхов, на берегу возле крепости. Буквально только мост перейти – тоже новенький, белый, году настилу и перилам явно нет. Доложить о себе нетерпеливый татарский хан не дал – поднялся к жилью вместе с холопом и вместе с ним вошел в гостевую горницу.
Летняя жара вынудила знатную женщину отказаться от мехов и тяжелых дорогих нарядов – княгиня Анастасия сидела возле окошка в светло-сером сарафане из обычного сатина, хотя и с золотой вышивкой от шеи до подола, а волосы ее прикрывала лишь наброшенная поверх венца жемчужная понизь.
– Что с тобой, Филька? – изумилась княгиня.
– Так спешил с поручением твоим, матушка, что на крыльце оступился, – склонился в низком поклоне холоп. – Зашибся вот да порвался.
– Тогда ступай, зашивайся, – отпустила его женщина. – Внизу передай, здесь я желаю трапезничать. С гостем.
– Да, матушка… – Холоп оставил господ наедине.
Саин-Булат помолчал, не зная, с чего начать. Протянул шкатулку:
– Вот, любезная княгиня Анастасия…
– Поставь на подоконник, – велела женщина, сама притом поднявшись и отойдя в сторону. – Ты, верно, специально подгадал, любезный хан, аккурат к обеду. Посему отложим примерку на потом.
– Я могу подождать! – вскинулся Саин-Булат.
– Ну, отчего же? – пожала плечами княгиня. – Ты мой гость, должен преломить со мной кусок хлеба, раз уж пришел. Вина я сегодня велела не подавать, опасаться тебе нечего.
– Меня вино не оскорбляет, княгиня, – покачал головой касимовский царь. – Я его просто не пью.
– Мне нравится свекольный квас, любезный хан. Как ты к нему относишься?
– Пока не знаю.
– Вот и попробуешь. Только будь осторожен. Губы от него становятся алыми, как малина.
– И такими же сладкими?
– Пока не знаю, – потупя взгляд, улыбнулась княгиня Анастасия, указала рукой: – Прошу к угощению, любезный хан.
Пока они беседовали, набежавшая дворня успела накрыть стоящий посреди горницы стол: пара расписных тарелок с бужениной и ломтями убоины, хлеб, темно-красная вишня, порезанные на четвертинки огурцы, миска с жареными пескарями, глиняный кувшин, два серебряных кубка.
Скромно – но ведь ни о каком пире речи и не шло.
– Ты нальешь мне кваса, храбрый Саин-Булат? – Княгиня вытянула из ножен тонкий и длинный, изящный, как она сама, трехгранный стилет, наколола им кусочек буженины, отправила в рот, наколола мясо. – Государь зело хвалил твою отвагу, великий хан. Может статься, ты поведаешь мне о своих подвигах?
– Да чего там рассказывать? – пожал плечами воин. – Чужих рубили, своих защищали. Вот и все подвиги.
– Но ведь все это сопровождалось баталиями? Свеи сдались не просто так?
– Немного с пушек стреляли, немного копьями кололи, – опять пожал плечами Саин-Булат. – Все как всегда.
– Тебя послушать, великий хан, – женщина одного за другим положила в рот несколько хрустящих соленых пескариков, – так о великих военных походах и рассказать интересного нечего?
– Много чего рассказать можно, – в третий раз пожал плечами гость. – Военный поход Савад-бек это когда ты поднимаешься в седло и едешь. День едешь, два едешь, неделю едешь, три едешь, месяц едешь, еще месяц едешь и, наконец, приезжаешь на поле, где стоят вороги. Ты вынимаешь саблю, кричишь: «Иншал-ла!» и скачешь на них. Они разбегаются, ты убираешь саблю в ножны, поворачиваешь коня и едешь домой. День едешь, два едешь, неделю едешь, три едешь…
Княгиня звонко расхохоталась, блеснув ровными жемчужными зубами:
– Первый раз я слышу историю великих побед в таком унылом изложении! – Она пригубила кубок. – От воина по прозвищу Булат я ожидала услышать нечто совсем другое.
– Зачем говорить о крови с прекраснейшей женщиной ойкумены? – опять пожал плечами воин. – С тобой хочется говорить о цветущих садах, о поющих птицах, о солнечных восходах, о весенней капели, но никак не о мечах и пищалях. Моя душа поет от звуков твоего голоса, от каждого взмаха рук, от радужных отблесков на твоих белоснежных щеках. Рядом с тобой, порождение красы и счастья, я не способен вспоминать о смерти.
Анастасия Черкасская рывком поднялась, отошла на несколько шагов. Постояла немного лицом к стене. Медленно вернула стилет в ножны, крутанулась на месте, повернувшись к гостю лицом:
– Ты уже поел, великий хан? Вдосталь угостился?
– Да, благодарю, любезная княгиня, – не зная, как ответить на столь резкий выпад, Саин-Булат спрятал кинжал, поднялся, чуть поклонился.
– Тебе не понравилось? Было горько, пересолено, тухло, невкусно?
– Вкусно очень, любезная княгиня… – вконец растерялся воин.
– И? – вскинула брови княгиня.
Касимовский царь промолчал, понимая, что делает что-то не так. Но никак не мог сообразить, в чем именно он ошибается.
– Ты совсем не знаешь русских обычаев, татарский хан? – несколько смягчила тон женщина.
Саин-Булат слабо качнул головой из стороны в сторону.
– Если гостю понравилось поднесенное угощение, то в благодарность ему полагается поцеловать хозяйку в губы, – слабо вздохнула княгиня.
– Иншал-ла… – еле слышно прошептал воин, ощутив, как по телу прокатилась горячая волна. Он выждал еще пару мгновений, затем подступил к прекрасной Анастасии, крепко обнял и осторожно прикоснулся губами к ее устам.
Мир вокруг исчез, растворившись в щемящей остроте первого поцелуя, пробравшегося сим странным блаженным чувством до самого дальнего уголка могучего тела, и миг обратился в вечность, в бездну, в целую вселенную… И когда Саин-Булат наконец оторвался от княгини – он даже не смог осознать, как долго длилось сие свершившееся чудо.
– Так что, великий хан? Слаще оно или нет?
– Что? – не понял Саин-Булат.
– Ты полагал, мои уста слаще меда, – тихо припомнила его вчерашние слова женщина. – Ну и как оно на вкус? Угадал ты али нет?
– Не распр… – Татарский хан наклонился вперед, однако на его губы лег тонкий прохладный пальчик:
– Нет-нет-нет, мой храбрый Саин-Булат… Один обед, один поцелуй, – еле слышно рассмеялась княгиня, мягко нажала ладонью ему на грудь и высвободилась из объятий. Отошла к окну, взяла где-то там колокольчик, тряхнула им и кивнула заглянувшей на звон дворне: – Убирайте…
– И когда случится следующий обед? – приблизился к ней татарский хан.
– Можно дождаться ужина, – задумчиво ответила женщина. – Если, конечно, мое общество тебе еще не опостылело.
– Рядом с тобой, княжна Анастасия, я ощущаю себя в небесном саду! Кто же согласится добровольно покинуть рай?
– В садах сейчас, полагаю, слишком жарко, – покачала головой княгиня. – На прогулку меня совсем не тянет. Разве токмо на вечерню, в собор Святой Софии?
– Разреши тебя проводить!
– В освященный храм Христовый? – изумленно выгнулась бровь женщины.
– Я могу не входить, – пообещал татарский хан.
– А да, конечно… – согласилась княгиня. – Хотя… Вроде как и не возбраняется сие иноверцам?
– Всегда к твоим услугам, любезная Анастасия! – обрадовался Саин-Булат.
– Но до заката еще очень и очень далеко, – остудила его пыл женщина. – Что мы станем делать столько времени?
Гость немного подумал – и спохватился. Сбегал к поставленной на подоконник шкатулке и раскрыл ее перед хозяйкой. Та улыбнулась, с некоторым ехидством вытянула левую руку перед собой. Касимовский царь понял намек, отставил ларец, достал из него золотой браслет, составленный из тех овальных пластин, усыпанных темно-синими самоцветами, и голубой эмалью между ними, взял белую точеную руку в свою, чуть сдвинул вверх шелковый рукав рубахи – и от прикосновения к запретному женскому телу побежали, как живые, от кончиков пальцев к плечу мелкие колючие мурашки. Намеренно, без особой нужды, удерживая запястье красавицы в ладони, татарский хан не спеша обернул его браслетом и застегнул. Чуть выждал, отпустил, достал второй браслет. И опять его пальцы заскользили по белой теплой коже, проникая под ткань рубашки, поднимая рукав, удерживая и облегая руку почти до локтя.
Саин-Булат вынул ожерелье-барму из медальонов с синими яхонтами, обошел княгиню, встал у нее за спиной и, шалея от собственной наглости, завел руки вперед, коснувшись женской груди, опустил на нее украшение, отвел ладони назад, легко скользнув ими по обнаженной шее – и на спине его опять заскакали колючие искорки восторга.
Княгиня не протестовала и даже чуть приподняла подбородок, позволяя гостю делать с собою все, что тот только пожелает. Да и чему тут протестовать? Ведь Саин-Булат всего лишь надевает и застегивает украшение!
Татарский хан достал сережку, подступил к красавице, осторожно вдевая тонкий крючок в дырочку на мочке уха, очень боясь причинить боль или что-то сломать. Он подступил совсем вплотную, его пальцы касались то шеи, то щеки, попадали под понизь в волосы, его дыхание обжигало шею княгини – Анастасия заметно покраснела, приопустила веки, задышала глубоко и тяжело, словно с трудом удерживала какую-то тяжесть. А впереди была еще одна сережка. И она оказалась настолько мучительной, что женщина сгребла в кулак и крепко сжала пальцами занавесь у окна.
Татарский хан отошел от хозяйки на несколько шагов и склонился в поклоне.
Княгиня, стоя с опущенными веками, немного отдышалась и указала на угловой сундук:
– Где-то там лежало фряжское зеркало…
Саин-Булат сходил через горницу, нашел среди мятой вышивки стеклянное зеркало в роговой оправе, принес женщине. Та полюбовалась на свое отражение, кивнула:
– Невероятная красота. Как полагаешь, любезный хан?
– Непостижимая красота, любезная княгиня! – легко согласился Саин-Булат. – Ты подобна любовной песне жаворонка, воплощенной Всевышним в живое тело! Ты подобна весеннему ручейку, пробивающему путь жизни через ледяные заторы. Ты подобна каплям дождя, упавшим на пересохшую от зноя степь. Разве способны холодные камни и злато украсить твой голос, твой взгляд, походку? Они лишь оттеняют живую синеву твоих глаз, сладость твоих губ, тонкую резьбу ушей. Они порождают зависть, ибо обнимают твою шею, царственную, как белоснежная горная вершина, они лежат на твоих плечах, покатых, как стебель лилии, они покачиваются на твоей груди, высокой, словно…
– Замолчи!!! – сжав кулаки и закрыв глаза, закричала княгиня Анастасия.
– Прости! – оборвав свою речь, упал пред нею на колено Саин-Булат и склонил голову: – Не знаю, чем обидел тебя, прекраснейшая из прекрасных, но клянусь, я сделал сие без умысла! Ты отрада души моей, чудесная Анастасия! Ты колдовство, подарившее смысл моей жизни! Твой светлый лик пленил мое сердце с того…
– Да замолчи же ты, наконец! – взмолилась женщина, вплотную подошла к коленопреклоненному воину и запустила пальцы ему в волосы. – Ты не оскорблял меня, Саин-Булат, и вина в безумии сем не на тебе, а на мне лежит. На мне, на мне одной. Когда ты обо мне сказывать начинаешь, вожделение бесовское на меня накатывает. От голоса твоего так себя ощущаю… Прямо словно обнаженная пред тобой стою, и словно руки твои тело мое ласкают, и губы целуют, и так явственно наваждение сие случается, прямо ум за разум заходит и рассудок теряю. Понимаю, что грех сие и непотребство, а поделать ничего не могу. И тянет меня к тебе, ровно пьяного к вину, не устоять. Одного хочу, а помыслы токмо к тебе одному сворачивают… Встань, Саин-Булат! Не за что мне тебя прощать. То мне за душу мою дурную каяться надобно и помыслы блудливые каждый день и час отмаливать…
Княгиня взяла руки гостя в свои, помогла ему подняться. Лицо татарского хана оказалось над лицом хозяйки. Он не устоял перед искушением, чуть наклонился и снова поцеловал губы цвета спелой малины. Губы, подбородок, шею, щеки, глаза, брови… Женщина задохнулась и обняла его за голову, откинувшись и зажмурив глаза. Саин-Булата бросило в жар, в сладкий омут предвкушения, его захлестнула страсть, затмевающая рассудок. Он гладил волосы, он целовал лицо и плечи, он гладил спину и бедра, он сжигал грудь дыханием…
– Нет, нет… Не-е-ет!!! – Анастасия отпихнула его, когда руки татарского хана уже скользили по ногам женщины, добравшись почти до самых бедер… – Нет, нельзя! Грех! Блуд! Нельзя!
Вырвавшись из мужских рук, княгиня отбежала за стол – растрепанная, тяжело дышащая, оперлась обеими руками на столешницу и опять мотнула головой:
– Нельзя! Я же вдова, Саин-Булат. Коли понесу, это же позор безмерный! Все роды от меня отвернутся, отец проклянет, собственные слуги хихикать станут. Мне нельзя!
– Княгиня…
– Молчи!!! – вскинула руку женщина. – Ни слова, Саин-Булат! Я не хочу слышать твоего голоса! И не смотри на меня вовсе!
Она повернулась к гостю спиной, все еще не в силах совладать с дыханием. Торопливо одернула юбку, поправила опавшую понизь, кое-как приткнула на место, пригладила волосы, громко сглотнула:
– Уходи, Саин-Булат! Немедленно! Ты должен уйти! – Она пошарила руками по столу, нащупала колокольчик, тряхнула над головой. Когда в ответ на мелодичный звон распахнулась дверь, решительно приказала: – Филька, проводи великого хана. Он уходит!
Касимовский царь поклонился в спину княгини и послушно зашагал вслед за холопом.
Татарский хан чувствовал себя так, словно только что выкурил разом два шарика гашиша. Мысли путались в голове и не желали выстраиваться в цепочки, ему было то радостно, то печально, и даже ноги слегка заплетались, не удерживаясь на прямой. Саин-Булат был отвергнут – но любим; Саин-Булат целовал, ласкал, обнимал прекраснейшую женщину – но в последний миг был изгнан из рая. Его страстно желали – но яро отталкивали. И как понять, чего больше во всем случившемся – неудачи или радости?
Берег вдоль Волхова, Великий мост, царский дворец – все рядом. Саин-Булат не заметил, как оказался в своих комнатах, прошел в опочивальню, упал на постель, закинул руки за голову. Перед его глазами все еще стоял облик разгоряченной княгини, его уста все еще помнили вкус ее губ, его руки ощущали бархатистую прохладу ее кожи…
– Дозволь потревожить, великий хан? – заглянул в опочивальню молодой нукер.
– Сказывай, Яштиряк, – разрешил касимовский царь.
– Посыльный недавно прибегал. Государь Иоанн тебя искал, великий хан. Видеть желает.
– Раз желает, нужно идти, – все еще в хмельном настроении ответил Саин-Булат и поднялся с постели.
Брата он встретил на полпути к малой думной палате. Государь, опираясь на посох и болезненно морщась, медленно шагал по коридору в сопровождении нескольких слуг.
– Доброго тебе здравия, государь, – склонил голову Саин-Булат.
– Попарюсь ныне хорошенько, – вздохнул Иван Васильевич, – оно, глядишь, и появится. Не желаешь компанию составить?
– Прости, брат, я хотел посвятить себя молитве.
– Молитва есть дело доброе, – обеими руками оперся на посох царь всея Руси. – Душу очистить, думам предаться… У меня к тебе просьба, брат. Зятек мой никудышный кляузы пишет из-под Ревеля, припасов просит. Родня датская жмотится, помогать ему не хочет. Повелел я обозец собрать, куда денешься? Завтра соберут, а послезавтра ты с татарами своими его прими и через Ливонию проведи. Знаю, не отдохнул ты вовсе, брат… Но нужда ныне в людях ратных зело великая. Иных у меня просто нет.
– Я понимаю, государь. – Саин-Булат приложил ладонь к груди. – Можешь не тревожиться, исполню все в точности.
– Вот и хорошо, – кивнул Иван Васильевич и стал осторожно пробираться по коридору далее.
* * *
К храму Святой Софии Саин-Булат пришел в бордовой полотняной рубахе и таких же штанах, заправленных в мягкие юфтевые сапоги. На плечах его ради вечерней прохлады лежал подвытертый беличий плащ, голову украшала округлая суконная тафья. Одежда простая и для дальних походов через летний зной очень удобная. Может, излишне скромная, но ведь не в шубу же ему в начале августа наряжаться! Идти к церкви в ратном поддоспешнике татарскому хану показалось неуместным, других же нарядов он с собой в ополчение просто не брал.
Наверное, именно из-за скромного вида стоящему рядом с четырьмя татарами мужчине почти никто из выходящих прихожан не кланялся. Новгородцы даже не догадывались, что видят перед собой царского брата, второго по знатности человека державы. Да и откуда? В церковь на службы Саин-Булат с братом не ходил, на пиры царские уже сами горожане попадали редко. Жил касимовский царь на другом краю земли. Вот никто его в лицо и не знал.
Княгиня Анастасия Черкасская, напротив, для службы принарядилась изрядно: шитый серебром и катурлином желтый сарафан из дорогого индийского сукна с бобровым воротом, да подбитый соболями плащ, да еще и кокошник высокий с самоцветами. Издалече видно – знатная боярыня шествует, не замухрышка какая-то.
Со стороны, наверное, показалось очень странным, когда сия знатная женщина направилась к скромному путнику и весьма почтительно ему поклонилась:
– Рада видеть тебя в добром здравии, великий хан.
– Рад лицезреть твою красоту, княгиня Анастасия, – склонил голову Саин-Булат. – Не спеши гневаться моему самовольному явлению. Я пришел попрощаться.
– Ты уезжаешь, любезный хан?
– По воле государевой завтра с рассветом выступаю в новый поход. Ты позволишь проводить тебя до дома, любезная княгиня?
– Ступайте вперед, – распорядилась Анастасия Черкасская, обращаясь к холопам.
– Все свободны, – оглянувшись на нукеров, отпустил своих воинов Саин-Булат.
Княгиня протянула татарскому хану руку, и тот с готовностью опустил ладонь женщины себе на локоть.
– Мне всегда странно слышать, когда про постоялый двор говорят: «Твой дом», – посетовала женщина. – Какой же это дом? Однако же и иначе его вроде как не назвать… Раз живешь, значит, дом. Правильно?
– Походная стоянка, – предложил иное название Саин-Булат.
Княгиня рассмеялась, кивнула:
– Может, оно и верно… Но уж больно солидно для стоянки. Двор, дом, жилье на высоте изрядной. Как полагаешь?
– Если высоко – то седло.
Женщина снова рассмеялась, мотнула головой:
– В седлах не спят!
– Еще как, княгиня!
– Во всяком случае, не на перине. И не раздевшись… – Княгиня вдруг запнулась и покраснела. Однако руки не отняла.
Впрочем, путь от собора в крепости до постоялого двора за воротами был недолог. Хан и княгиня уже подходили к воротам. Саин-Булат проводил спутницу до крыльца, потом наверх, вместе с ней вошел в уже знакомую горницу. Гостя не гнали, а сам он расстаться с красавицей по доброй воле не спешил.
Женщина скинула плащ на руки дворни, взяла со стола кубок. Одна из служанок торопливо его наполнила.
– Остальное убери, – распорядилась княгиня. – И ступайте, укладывайтесь. Нам с великим ханом побеседовать надобно по делам державным. Так что нас не тревожьте.
– Слушаюсь, матушка… – Дворовые девки, прибрав посуду и верхнюю одежду, скрылись за дверью.
– Что же это… – с улыбкой попытался узнать Саин-Булат, но княжна предупредительно вскинула палец:
– Молчи! Молчи, любезный хан Саин-Булат. Мне нельзя слышать твоего голоса. Я хочу сохранить свой разум в покое и ясности. Поэтому ни звука!
Касимовский хан послушался, и они долго стояли друг напротив друга, глядя глаза в глаза.
Княгиня сделала из своего кубка глоток, другой. В задумчивости провела пальцем по украшенному чеканкой краешку, снова пригубила. Потом протянула гостю.
Саин-Булат улыбнулся, залпом его осушил, откинул в сторону и выдохнул:
– Невероятная вкуснотища! – затем сделал шаг вперед, взял лицо княгини в ладони и прильнул в горячем поцелуе, о котором грезил вот уже полные сутки напролет.
Княгиня сперва обняла его за плечи, потом спохватилась, сняла кокошник, откинула и засмеялась, позволяя целовать себе брови и уши, шею и подбородок, отступая под страстным напором мужчины, пока не оказалась у стола, не откинулась на него. Вверх взметнулись юбки, и поцелуи обожгли уже ее бедра, колени, мужские ладони скользнули еще выше, смывая сомнения и остатки здравомыслия, унося в океан неги и сладострастия, в вихрь страсти и безумия, в пламя единения души и плоти, ко взрывам наслаждения и счастья.
Когда женщина перевела дух и смогла вернуться в реальность, свечи в настенных светильниках уже догорали, одежда татарского хана оказалась разбросана по сторонам, а сам он лежал рядом, целуя ее плечи и лаская ладонью бедра.
– Почему на столе? – удивилась Анастасия. – Здесь же за дверью постель!
– Прости… – Саин-Булат спрыгнул на пол, взял ее на руки, отнес в опочивальню, опустил в перину, осторожно избавил от остатков одежды и стал тихонько касаться губами ее груди, постепенно подбираясь все выше и выше к розовым вершинам, одновременно ощущая, как тело наливается новым яростным желанием. Княгиня жалобно застонала – и это стало последней каплей, позволившей бурной страсти вновь утопить в горячей сладости остатки рассудка, отдав сильные тела на растерзание яростному плотскому вожделению.
– Я буду гореть в аду… – смиренно призналась себе женщина, возвращаясь в реальность после нового извержения.
– Никакого ада! Я не отдам тебя никому, – пообещал Саин-Булат, целуя ее живот, грудь, оглаживая бедра. – Я опрокину миры и горы, я убью всех демонов и ифритов, но я никому не позволю нас разлучить, ни в этом мире, ни в ином! Мы будем вместе всегда!
Увы, сия страстная клятва так и осталась наивным и невероятно самонадеянным заявлением. Ибо уже через пару часов, еще до рассвета, касимовскому царю пришлось спешно собраться и покинуть покои княгини Черкасской – дабы незадолго до полудня, облачившись в броню, выехать из ворот Великого Новгорода и встать во главе длинной воинской колонны…
Поход касимовского царя в Ливонию оказался даже скучнее рассказа о войне, каковой Саин-Булат поведал своей любимой во время их первого свидания. Полный месяц он медленно тащился по пыльным узким дорогам, ни разу не обнажив сабли, – чтобы возле Ревеля передать припасы воеводам, уже год уныло сидящим возле крепких крепостных стен.
На обратном пути татарский хан распустил свою конницу «для загона» – дабы не одичали совсем от скуки, и потому возвертаться к Новгороду у него получилось даже медленнее, чем уходить на запад. Посему своего сводного брата касимовский царь смог обнять только в середине ноября, когда на землю уже упал первый, нерешительный снег. Отчитался, получил разрешение на отдых, вернулся в свои покои – и застал там безмятежно развалившегося на застеленных кошмами сундуках постельничего, попивающего терпкое ароматное вино. Настолько ароматное, что запах растекался на всю горницу.
– Дмитрий! – обрадовался Саин-Булат.
– Ну наконец-то! – отставив кубок, поднялся навстречу боярин.
Мужчины крепко обнялись.
– Долго, однако, ты у государя пребывал, – удивился боярин Годунов. – Нешто случилось что?
– Хлопот ныне много у брата, – ответил татарский хан. – Девлет-Гирей новым походом грозит, шведы и ляхи тоже зубами щелкают, датчане принцу своему Магнусу помогать не желают. Сетовал Иоанн, вздыхал. Вестимо, не выйдет у меня в новом году в Касимове отдохнуть. По весне опять прикажет в поход сбираться. Все на юг пойдут, татар и османов бить. А я в Ливонию, гяуров здешних гонять.
– На постоялый двор уже заглядывал?
– Какой двор? – Саин-Булат сделал вид, что не понял вопроса.
– Она еще в сентябре отъехала, Юра, – невозмутимо продолжил боярин Годунов. – Но оставила тебе подарок. Поскольку отношения наши дружеские ни для кого не секрет, то передала через меня. С собой, извини, не принес. Это сарыч охотничий. В птичнике сидит, под приглядом сокольничих. Хохлится. Как уезжать соберешься, забери.
– Не дело это, Дмитрий, когда даритель не видит, как подарок его к месту придется! – вскинул голову Саин-Булат. – Коли такое сокровище подарить желает, пусть лично…
– Друже, со мной в сию игру играть-то ни к чему! – рассмеялся постельничий. – Мое дело сторона. Коли желаешь птицу свою новую в деле показать, одно токмо могу тебе посоветовать… Обмолвилась очень случайно княгиня Анастасия, что в Бобриковское поместье свое направляется, возле Тулы которое. В усадьбе отдохнуть. Самое верховье Дона отыскать там надобно, и вдоль него до устья реки Бобрики спуститься. Вот ей все это и говори! Княгине, понятно, а не реке.
– Так и сказала? – Меж лопаток татарского хана пробежал щемящий холодок.
– Что? – не понял боярин.
– А, пустое! – отмахнулся мгновенно повеселевший Саин-Булат. А потом вдруг привлек к себе друга и снова крепко обнял: – Спасибо тебе, Дмитрий! За все спасибо!
– Я понял. – Постельничий, когда его отпустили, взял кубок и прихлебнул вина. – По совести, у меня тоже забот изрядно. Так что не стану более тебя отвлекать.
Едва боярин Годунов скрылся за дверью, касимовский царь несколько раз хлопнул в ладоши:
– Ильгам, Яштиряк, Саитнур, собирайте рухлядь, выезжаем! Известите сотников, рать выступает домой. Чурали, найди мне Савад-бека. Обозы поведет он.
* * *
Верховой путник, известное дело, скачет куда быстрее самого лучшего и легкого возка – и потому касимовский царь, оставив свои полки без спешки двигаться к родным очагам, сам с пятью слугами и десятком заводных скакунов помчался вперед, не давая отдыха ни лошадям, ни нукерам. Уже через неделю он был в Москве, еще через неделю в Туле, и только там позволил себе день остановки. Не потому, что устал – разве седло способно утомить настоящего степняка? Просто Саин-Булат хотел привести в порядок себя и свой маленький отряд, дабы не предстать перед очами прекрасной княгини запыленным, пропахшим потом, истрепанным и на загнанных скакунах.
Хорошо попарившись в бане постоялого двора, отоспавшись и переодевшись, путники снова поднялись в седло – и через день, в начале декабря, наконец-то добрались до узкой извилистой речушки, вытекающей из лесных чащоб к полноводному Дону.
Княжеская усадьба расположилась на мысу между реками, издалека выдавая себя белесыми дымами из нескольких труб, высоким золотистым шпилем колокольни и луковкой собора; да черными, как вороново крыло, тесовыми кровлями княжеских хором. Земляной вал, по верху которого тянулся высокий тын, две сторожевые вышки на углах, сдвижной помост перед воротами – нигде не просматривалось никаких следов весеннего татарского набега. То ли хозяева уже успели восстановить порушенное, то ли загонные отряды степняков связываться с крепостицей, лезть под пули и стрелы не захотели – и просто обошли ее стороной.
Сразу на обеих вышках загрохотало било, предупреждая хозяйку о нежданных гостях.
Саин-Булат, чтя русские обычаи, спешился за воротами, прошел по помосту и дальше во двор пешком, бросил поводья подскочившему мальчишке, поправил непривычно давящую на плечи, тяжелую бобровую шубу, не спеша поднялся на крыльцо.
Княгиня уже успела выйти навстречу: точеное белое личико утонуло в стоячем соболином вороте, голову обнимал пушистый пуховый платок, однако небесно-голубые глаза сверкали задором и молодостью, а на темных, как вишня, губах, играла улыбка.
– Гость в дом, радость в дом, великий хан, – мелодично прозвенел ее голосок. – Рада видеть тебя на пороге моего пристанища. Вот, храбрый Саин-Булат, испей с дороги…
Анастасия Черкасская приняла из рук служанки деревянный ковшик, над которым клубился пар, протянула касимовскому царю. Тот принял корец, большими глотками выпил обжигающий, остро-пряный сбитень, перевернул ковш:
– Благодарю, хозяюшка! Всю дорогу столь сладко жажду утолить мечтал… – И, зная теперь о своем праве, обнял женщину, крепко и жадно поцеловал в желанные уста.
Нырнуть глубоко в волны наслаждения ему не дал болезненный щипок за мочку уха.
– Охолонись, люди кругом, – еле слышно шепнула княгиня и посторонилась: – Прошу, в дом входи, гость дорогой! Баньку натопить мною уж велено, а ввечеру и на пиру посидим, приветим честь по чести. Проходи, раздевайся, великий хан. Дворня все потребное покажет. Я же отлучусь ненадолго, по хозяйству распоряжусь.
Слуги споро сняли тюки с заводных лошадей, занесли и разобрали вещи, забрали у путников верхнюю одежду, самих гостей через весь дворец провели к мысу, к стоящей у длинной проруби бане. Ее труба густо дымила, холопы бегали с кадками, заливая воду в котел и бочки, торопливо накрывали стол. Хотя приготовления к помывке еще только начались, внутри уже оказалось жарко, а парная была уже готова принять замерзших на зимних дорогах путников. Вестимо, ею недавно уже пользовались, и печь требовалось лишь немного подогреть.
Парились гости долго, с наслаждением, запивая купание хлебным и репным квасом, закусывая копчеными судаками да солеными окунями. В Касимове уже давным-давно крепко прижились приятные русские обычаи, греть косточки татары умели. И когда порозовевшие и размякшие, дымящиеся на холодке, как распаренная брюква, мужчины вышли из бани – они попали аккурат за богатый пиршественный стол. Разумеется – на разные его края. Царский брат, как самый знатный из присутствующих – оказался во главе, рядом с хозяйкой. Служивые татары, родовитостью не обремененные – в самом «низу», почти у дверей. Между ними и ханом расселось с десяток пыхтящих в дорогих шубах бояр из княжеской свиты, боярские дети в ферязях, еще какие-то совсем уже просто одетые воины. Ибо даже самый простой, но свой слуга для хозяина всегда выше чужого стоять будет.
– Прошу отведать, храбрый Саин-Булат, – повела рукой княгиня Анастасия. – Чем бог послал, тем и рады.
На столе стояли блюда с белорыбицей копченой и печеной, язи тушеные, лещи жареные, щучьи спинки, щечки судаков, расстегаи с вязигой и брусникой, пироги с курагой и яблоками, груши в патоке, дыни в меду; миски с грибами, капустой и солеными арбузами; пастила, изюм, финики… Гостям было из-за чего пожалеть, что так сильно налегли на простенькое угощение в предбаннике.
– Извини, что так скромно, великий хан, – склонила голову женщина. – У православных нынче пост.
– Мы чтим посты, – согласно кивнул Саин-Булат и наколол себе кусочек жареного леща. Добавил к нему расстегай, пару моченых яблок. Одолеть больше ему показалось не в силах.
– Расскажи нам о своем походе в Ливонию, великий хан, – разделывая белорыбицу, попросила княгиня Анастасия. – Кого там встретили, с кем сражались, что видели?
– Сражались мы, княгиня, токмо со скукою, видели пыль дорожную, встретили усталость смертную… Война как война.
– В книгах, мною читанных, иначе совсем о сих вещах сказывается, – усомнилась женщина.
– Кто ходит в походы, тому некогда марать бумагу, любезная княгиня. А кто сочиняет книги, тот вряд ли когда покидал отчий дом.
– Тебе виднее, воин по прозвищу Булат, – не стала спорить хозяйка. – Тогда хоть скажи, что за нужда привела тебя в тверские земли?
– Я привез с собою охотничьего сокола, сарыча… – начал было рассказывать татарский хан, однако княгиня перебила:
– Так ты охотник, Саин-Булат?! Соколятник? Уж не хочешь ли ты сказать, что твой сарыч добычливее любого из моих кречетов?!
– Кто знает? – развел руками касимовский хан.
– Раз так, то предлагаю спор! Завтра велю лесничим охоту приготовить, и там посмотрим, чья птица больше дичи возьмет. Согласен, великий хан?
– Согласен, – кивнул Саин-Булат.
– На что спорим?
– На поцелуй.
– На что? – резко повернулась к нему женщина.
– На поцелуй, – невозмутимо ответил гость. – Не на деньги же мне спорить с первой красавицей ойкумены?
– Хорошо, пусть будет так! Я все равно выиграю! – гордо вскинула подбородок княгиня и пригубила кубок с квасом.
Вина на столе не имелось вовсе. Ничего не поделаешь, пост.
Саин-Булат, не торопясь, расковырял выбранный кусочек рыбы. Взял еще немного копченой белорыбицы, мужественно одолел, а дальше только пил, лениво закусывая квас пирогами.
– Что-то гости наши совсем не едят, – поднялась княгиня. – То ли угощение не нравится, то ли притомились с дороги…
– Как ты можешь помыслить такое, хозяюшка?! – подскочил на месте татарский хан. – Очень вкусно!
– Значит, и вправду притомились, – отодвинулась от него женщина, не позволяя поймать себя в объятия. – Пойдем, великий хан, я покажу тебе твою опочивальню.
Показывать покои княгиня Анастасия тоже пошла не одна, а с тремя боярами и двумя девками. Все вместе они поднялись по лестнице на жилье выше, служанка распахнула двустворчатую дверь.
– Здесь светелка малая для хлопот возможных вечерних, – развела руками княгиня, показывая достаточно просторную горницу с двумя слюдяными окошками, обитыми сукном стенами и расписным потолком, на котором распускались переплетенные розы и тюльпаны. Между окнами стояло высокое зеркало из полированного серебра, по сторонам возвышались два комода, пара резных стульев, обитых атласом, у стен тянулась череда сундуков. – Извини, что убранство женское, сие еще вчера мои покои были.
– Не нужно мне своих комнат уступать! – возмутился Саин-Булат. – Я и обычной светелкой обойдусь!
– Ты царский брат, тебе по родовитости лучшая опочивальня полагается. И не спорь! – гневно отрезала женщина. – Я уж как-нибудь и в девичьей горнице пока перебьюсь.
– Я не хочу стеснять тебя, княгиня, – понизил тон татарский хан.
– А я слухов не желаю, что недостойно гостей знатных принимаю! – передернула плечами Анастасия Черкасская и толкнула следующую дверь: – А сие есть твоя опочивальня!
Спальня, само собой, выглядела еще более «женской»: высокая перина, цветастый балдахин с рюшечками, порхающие средь облаков голые младенцы с крылышками и луками на потолке, индийский набивной шелк на стенах, пушистые персидские ковры на полу, вычурные кованые подсвечники. Изразцовый прямоугольник у дальней стены подсказывал, где находится печь.
– Располагайся, великий хан, не станем мешать, – степенно кивнула хозяйка и вместе со свитой покинула покои.
Саин-Булат остался наедине со своим недоумением. С одной стороны, он знал, чувствовал, верил, что ненаглядная княгиня Анастасия ему рада. С другой – она вопреки обычаю не позволила поцеловать себя после пира, вела себя подчеркнуто строго и даже холодно. Она отводила свой взгляд, едва гость на нее смотрел, и отстранялась, когда он оказывался рядом. Не позволяла не то что прикоснуться, но и приблизиться.
– Может, я ее чем-то обидел? – негромко предположил воин. – Или при своей свите желает казаться для меня чужой?
Он скинул сапоги, стянул чистую атласную рубаху, одетую после бани, прошел по светелке, постоял перед зеркалом. Погладил подбородок. От тонкой щегольской бородки, выбритой по арабской моде, и узких усиков за время похода не осталось и следа. Теперь его лицо обнимала курчавая, русая с проседью бородка в три пальца длиной, с нею сливались густые плотные усы. Волосы тоже отросли и так распушились после бани, что тюбетейка на них не держалась. Голова крепко сидела на кряжистой шее, плечи выпирали за края зеркала, а живот, наоборот, втягивался под ребра. Да и как иначе могло быть, коли двухпудовую бронь снимаешь только изредка, а поесть удается всего дважды в день, да и то не досыта? Жизнь походная скучна, тяжела и голодна. Это не в перине средь ковров персидских валяться, под порхающими младенцами.
За окнами тем временем окончательно стемнело. Из интереса Саин-Булат попытался выглянуть наружу – но что можно разглядеть во мраке через три ряда неровных каменных пластин? Гость порылся среди вещей, почти на ощупь нашел кресало, высек огонь, запалил от свитка бересты обе масляные лампы, с одной из ламп прошел в опочивальню, зажег свечи. Пошел к изразцовой стене, потрогал ладонью.
– Горячая… Хорошо топят у прекрасной Анастасии, как бы ночью не упариться.
Он вернулся в светелку, повесил лампу на место у зеркала. И вдруг заметил за спиной светлое пятно, скользящее от стены к стене.
– Кто здесь?! – резко повернулся он, по привычке опустив руку к поясу. Однако вместо рукояти сабли пальцы схватили пустоту.
– Прости, великий хан, что побеспокоила. Гребень забыла на комоде. Расчесаться хотела перед сном, а он здесь…
– Настя?! – вырвалось у мужчины. – Но откуда?
– Я же сказывала, что в девичьей обитать стану! – насмешливо фыркнула женщина. – А от служанок ко мне в покои отдельная дверца имеется. Не округ же им ко мне бежать, коли понадобятся?
Княгиня была простоволоса и закутана лишь в светлый атласный халатик.
– А я дурак, чуть не отказался! – повинился Саин-Булат, делая шаг к ней, но княгиня отпрянула:
– Не подходи!
– Но почему?! – окончательно запутался в происходящем татарский хан.
– Так ведь пост сегодня, забыл? – рассмеялась Анастасия. – До полуночи нельзя!
– Ну и пускай! – остановился воин. – Главное, что я могу слышать твой голос, подобный журчанию живительного ручейка, могу видеть тебя, ненаглядная земная краса. Твои глаза, подобные драгоценным яхонтам, твои губы, соблазнительные, как бесценные рубины, твои зубы, каждый как чудесная жемчужина, твой носик, точенный из слоновой кости, и сотканную из нежнейшего китайского шелка шею. Ты словно мечта, явившаяся пред замечтавшимся поэтом. Кто надеется прикоснуться к мечте? Даже то, что тебя можно видеть, уже высшее счастье. Воплощение мечты, любви, желания… В свете лампад, Анастасия, ты переливаешься, как огонь, как сама страсть, обжигающая пламенем, испепеляющая любые преграды…
– Это не я переливаюсь, Саин-Булат, – покачала головой женщина. – Это всего лишь халат…
Княгиня вскинула руки к вороту, потом дернула поясок – и ее единственная одежда упала на пол.
Воин сделал два шага вперед, его руки осторожно коснулись бедер хозяйки, очень медленно скользнули вверх, пока пальцы не зарылись в волосы…
– Я солгал, Настенька, – прошептал он. – Твоя кожа нежнее шелка, твои волосы мягче ветра, и сама ты куда прекраснее самой сокровенной мечты. Трудно поверить, что такое чудо возможно наяву, что ты не наваждение, не видение, не сон…
Татарский хан наклонился ближе, обжигая дыханием уста желанной красавицы, но губами коснулся не их, а подбородка, потом шеи, поцелуй за поцелуем спускаясь все ниже, добрался до ключиц, груди, живота. Его усы щекотнули пупок – и княгиня вдруг громко выдохнула, вцепилась пальцами в его волосы и чуть ли не взмолилась:
– Да полночь уже, полночь, полночь!!!
Не смея спорить с любимой, Саин-Булат подхватил ее на руки и понес в опочивальню.
На то, чтобы осушить целый океан сладострастия, у касимовского царя и черкасской княгини ушла целая вечность и много стараний. И потому, погасив первый порыв страсти, они утонули в перине уже совершенно без сил.
– Я мечтала об этом с того самого мгновения, когда летом в Новгороде ты вышел за дверь, – призналась Анастасия, поглаживая воина ладонью по груди.
– Клянусь милостью Аллаха, я мечтаю об этом всегда, – улыбнулся ей Саин-Булат.
– О боже! – Женщина откинулась на спину и закрыла лицо руками. – Боже мой, я буду гореть в аду! Я блудила! Я блудила в пост! И я блудила в пост с басурманином! Мне не отмолить сего греха никакими вкладами и паломничествами!
– Настя?! – встревожился татарский хан.
– И самое ужасное, что при этом я еще и счастлива! – покаялась княгиня.
Это дополнение успокоило гостя, и он придвинулся ближе.
– Из-за тебя я теряю рассудок, Саин-Булат. – Княгиня положила ладонь ему на голову. – Забываю о долге, чести и совести, о своем звании и происхождении. Небеса сжалились надо мной, и прошлая наша встреча не имела последствий. Мне следовало благодарить всевышнего о такой милости и держать себя в строгости. Но что я творю? Я опять в твоих объятиях, я опять милуюсь с тобой и открываю тебе свое лоно. Что мы творим, Саин-Булат? Великий боже, что же мы творим?!
– Нет ничего проще, любимая, – с трудом отвлекся от ее бедер мужчина. – Я холост, а ты вдова. Мы оба свободны. Тебе достаточно выйти за меня замуж, и все трудности исчезнут.
– Ты шутишь! – нервно рассмеялась княгиня. – Все знают, что касимовские татары целовали шертную грамоту государю на том, что править ими будет царь магометянской веры. Ты не можешь отречься от басурманства. Татары тебя изгонят. Ты лишишься и своего звания, и своего княжества.
– Мне не обязательно отрекаться, чтобы жениться на тебе, Настя. Ислам позволяет правоверным брать жен христианской веры.
– По своему обряду? Чтобы я жила с тобой невенчанной, во грехе открытом и блуде?!
Княгиня Черкасская разгневалась всерьез. Настолько, что даже выбралась из постели, встала и отошла к окну. Татарский хан тоже поднялся, подкрался сзади, взял за плечи, поцеловал спину, шею, потом под ухом, вкрадчиво зашептал:
– Я сделаю тебя царицей, любимая моя… Твои дни будут проходить в неге и почете, а ночи – в ласках и наслаждении. Я стану носить тебя на руках и сочинять для тебя стихи, я буду кутать тебя в шелка и осыпать подарками. Все, кто увидит тебя, станут кланяться твоему величию, а кто не увидит – завидовать рассказам о тебе. Моя любовь будет окружать тебя всегда. Мои губы станут целовать твои плечи и уста, мои руки станут ласкать твой стан и бедра, мои глаза станут неотрывно…
Женщина развернулась и прильнула к касимовскому царю в жарком поцелуе, так и не дав закончить обещание. Но мужчина не сильно огорчился, сменив ласки словесные на реальные, и безумие страсти опять закружило любовников в своем жарком до нестерпимости вихре.
Усталость пришла к ним, когда догорели свечи. Княгиня Анастасия положила голову Саин-Булату на грудь и тихо сказала:
– Мы никогда не сможем быть вместе, любый мой. Не судьба. Ты должен уехать.
– Но ты же согласилась! – вскинулся Саин-Булат.
– С чем?
– Принять ислам и стать моей женой!
– Разве ты не понимаешь? – вздохнула женщина. – Я есть княгиня Черкасская, урожденная княжна Мстиславская, потомок рода Рюриковичей. Я никогда не откажусь от веры своих предков и не опозорю своего рода, согласившись жить с кем-то во грехе невенчанной и незамужней. Ни с кем. Даже с тобой! Ты должен уехать, любимый мой. Уехать ныне же утром! Не мучай меня понапрасну, мой витязь. Мы получили свой глоток счастья. Но теперь мы должны расстаться. Не судьба.
Саин-Булат промолчал, ибо прекрасная Анастасия была права. Он не мог вопреки своей вере отвести ее под венец. И понимал ее преданность своей вере и родовой чести. Ведь он и сам предпочел истинного бога московскому престолу. Есть вещи, поступиться которыми невозможно даже перед лицом смерти.
– Постой! – спохватился гость. – А как же охота? У нас пари! При всех заключили!
– Охота? – Княгиня задумалась. Приподнялась и поцеловала его грудь: – Хорошо, до охоты можешь остаться. Но на следующий день с рассветом сразу в седло!
* * *
Лесничие и сокольничие готовили состязание целых три дня. Но старания того стоили. Когда княгиня и татарский хан со своими свитами доскакали по звонкому льду Дона до выбранного поля и птичники посадили соколов им на руки, то, едва всадники выехали на берег – из-под копыт крайнего скакуна взметнулся и помчался через поле крупный длинноухий заяц.
– Ату его! – сдернув колпачок с головы кречета, подбросила птицу княгиня Черкасская. И еще прежде чем Саин-Булат сообразил, как поступить, могучая птица уже спикировала на добычу, вцепилась когтями в спину длинноухого, чуть приподняла в воздух, бросила, спикировала снова и разбила голову ударом мощного клюва.
– Вот и почин! – Княгиня дала шпоры коню, пуская его в галоп. Ветер подхватил песцовый плащ, развевая его за плечами Анастасии Черкасской, попытался сорвать низкий кокошник, заиграл с платком, но безуспешно. Женщина осадила скакуна у места схватки, опустила руку. Сокольничий прибрал добычу, посадил птицу госпоже на перчатку.
Охотники поскакали дальше, и внезапно княгиня снова подбросила птицу вверх. Никто даже не понял – зачем? Однако кречет, набрав высоту, сложил крылья, рухнул вниз… И все увидели улепетывающую лисицу.
– Да что же такое? – забеспокоился Саин-Булат. Как ни прекрасна была Анастасия в своем азарте, однако позора ему тоже не хотелось. И потому, когда женщина в очередной раз сдернула колпачок со своего сокола, он поступил точно так же, подбросил сарыча в голубую высь. Крылатые хищники разогнались, врезались в стаю взлетающих куропаток, и сразу сбили каждый по одной.
– Ну хоть что-то, – облегченно перевел дух татарский хан.
Кавалькада всадников широкой линией мчалась по заснеженному полю, вспугивая то тут, то там зайцев, лис, куропаток, оленей. Тут же взмывали ввысь птицы, и начиналась стремительная погоня. Птицы гнались за добычей по небу, охотники, не разбирая дороги, неслись по земле…
К полудню развлечение закончилось – за полем на пути людей поднялся густой ельник. К этому времени в сумках лесников уже лежало пять зайцев, две лисы, несколько куропаток и три небольшие лани. Причем из всего этого богатства сарыч Саин-Булата взял только лань, зайца и несколько птиц.
– Ну и у кого из нас лучший сокол, любезный мой Саин-Булат? – задорно спросила женщина, подъезжая к своему гостю.
– Твоя взяла, княгиня, – развел руками касимовский царь. – Можешь получить свой приз, твое право.
– Какой приз?
– Мы же на поцелуй спорили, княгиня! – напомнил Саин-Булат. – Если я выигрываю, то я тебя целую. Если нет, то ты меня. Ты победила. Целуй.
От такого поворота все охотники, разгоряченные погоней, довольно расхохотались. Даже бояре из княжеской свиты.
– Это жульничество! – возмутилась женщина. – Ты меня обманул.
– Пари есть пари! – мотнул головой татарский хан. – Выиграла? Целуй.
– Мошенник! – Под общий смех княгиня Анастасия подъехала к гостю, обняла его, крепко поцеловала в губы и тут же дала шпоры, сорвавшись с места в карьер. Саин-Булат помчался следом, а за хозяевами погнались и их свиты…
Такой веселой и азартной, страстной и горячей Анастасия оставалась до самого рассвета. А когда во дворце зазвучали голоса поднявшихся слуг – княгиня скользнула в потайную дверцу. И снова хозяйка с гостем встретились уже в трапезной, за общим завтраком. Накормив путников, княгиня Черкасская вышла их проводить, но едва ступила на крыльцо, как по глазам ударила жесткая ледяная крупка.
– Да вы с ума сошли, в такую метель отправляться! – прикрыв лицо ладонью, крикнула она. – Сгинете ведь в пути! Эй, татары, расседлывай коней. Когда распогодится, тогда и отправитесь!
Метель стихла только через три дня, однако наступил Карачун, праздник богов зла и смерти, когда никто из дома в здравом рассудке не выглядывает. Затем пришло Рождество – а в праздники людей в дальний путь отправлять грешно. За святками было Крещение, потом случилась новая непогода, затем Афанасьевы морозы, а за ними Сретенье…
А двадцать первого февраля в ворота постучался гонец, доставивший письмо для касимовского царя.
– От Дмитрия Годунова, – глянув на печать, сказал Анастасии Саин-Булат, оторвал нити, развернул свиток. Негромко прочитал вслух:
«Не знаю, друже, там ты или нет? Может статься, я напрасно перевожу бумагу и чернила. Но если ты там, где я думаю, то знай: государь направил в Касимов грамоту. О чем в ней, не ведаю, однако же подозреваю, весной ты понадобишься в Ливонии со всеми своими силами. Твой друг ДГ».
– Вот теперь вправду нужно ехать, – свернув бумагу, поднял глаза на княгиню татарский хан. – Иначе до распутицы в Новгород не поспеть.
Женщина обняла его и поцеловала. С надеждой спросила:
– Ведь утром?
– Конечно, – согласно кивнул Саин-Булат, выгадывая им еще одну ночь на двоих.