Часть третья. Брык
Мама, прости меня за то, что я у тебя родился.
Глава 1
Причесываюсь. Волосы похожи на хвост лошади, которую медведь хорошенько оттаскал за круп.
Зеркало в ванной все в трещинах и сколах. Ничегошеньки не видно!
Мимо проходит Глеб. Он заглядывает в ванную и смотрит на меня так, как будто я только что сожрал его любимого кота.
– Мам, Никита заболел? – кричит он в сторону кухни.
Ух, и бесит он меня! Никогда прямо не скажет. Все придуривается – через мамку общается, специально позлить хочет.
– Что с ним? Он надел чистую рубашку, мам!
Ну, давай, братец, беси, беси меня. Вот ночью подойду к твоей кровати да ухо тебе отгрызу – будешь знать, как издеваться!
– И – глазам не верю! – он причесался. Мам?.. Мне кажется, у него температура… И у него на поясе даже не висит его чертова крыса!
Рычу сквозь зубы:
– Мальвина, ее звали Мальвина.
– Звали?
– Ее больше нет.
– Хм… Но ведь появится новая? У тебя их было много. Прошлую, кажется, звали Клеопатра… И в один день ее просто не стало. Когда ты посчитал, что сумка бедной тетки Вали станет для нее отличным последним приютом.
– Ее звали Клементина. И тетка Валька сама виновата – нечего было трепать меня за волосы и орать на весь коридор.
Все еще пытаюсь навести порядок на голове, но вытащить из прилипшей к волосам смолы птичьи перья не так уж просто, получается плохо. А Глеб все издевается…
– Хм… Я все-таки уверен, что ты получил за дело. Тетка Валька без дела трепку не задает.
Между прочим, у меня сегодня свидание с моей новой подружкой.
Пря-ниш-ной девочкой.
Я должен хорошо выглядеть. Так что замену Мальвине я пока не искал, не хочу пугать подружку. Я с ней совсем недавно познакомился, она другая, не из наших – она с той стороны забора, из богачей, иностранка. Ее зовут Ханна.
Молчу. Не хочу ругаться с Глебом, обычно все наши ссоры приводят к дракам, а наказывают меня. Брат это знает и всегда первый затевает ссору. Если меня накажут, то я не успею на свидание. А я хочу увидеться с Ханной.
Не желаю больше видеть Глеба, как и слышать, что ответит ему мама, потому что она всегда на его стороне.
Хватаю Китькину радость и быстро выскальзываю за дверь. От злости хлопаю ей слишком сильно. С потолка сыплется плесень, а на пол с гвоздя в двери падает табличка: «Брыковы. Комн. № 17».
Это мама писала. Почерк красивый, аккуратный.
За этой дверью живет моя семья.
В нашей саманке – два этажа. Наша семья живет на втором.
Иду по коридору. По правую и левую руку – скрипучие двери. За ними живут шахтерские семьи, такие же, как моя.
За дверями у всех одно и то же: одно большое помещение, разделенное самодельными перегородками на несколько крохотных комнаток-клетушек. Кровати, стол, табуретки, печка, вешалка… Мебель у нас здесь только самая необходимая, так как места мало, да и живут все небогато. Хотя наша семья живет хорошо… Мясо едим каждую неделю и козье молоко покупаем. И печку всегда есть чем топить, зимой у нас тепло. А в позапрошлом году мне купили новую куртку. Правда, я в первый год ее смолой уляпал и прожег…
Стены общего коридора в желтых разводах. Вдоль коридора висят тазы, ванночки, шахтерская одежда, швабры, веники и много другой разной разности.
В одном конце коридора – туалет и ванная, а также кухня – общие, в другом конце – выход.
Открываю тяжелую входную дверь. Множество уличных звуков и запахов окатывают с головы до ног.
Гул дробильных машин, шум колес грузовых поездов, запах дыма печных труб, вонь сточных вод, кислый душок из пивнушек.
Лоскутки – так называется место, где я живу. Район на самом краю Чертоги.
Лоскутки тесно жмутся к речке и четвертой и пятой шахтам, которые у нас называют «восточные». Самый первый, самый старый район. Именно здесь жили первые ссыльные.
На холме неровными рядами стоят наши саманушки, кривые и косоглазые, с длиннющими печными трубами, с крышами набекрень.
Саманки валятся друг на друга, как пьяные шахтеры, бредущие в обнимку не пойми куда и зачем.
Улочки узкие, три шага от забора до забора. Перпендикулярно улицам идут тесные переулки. Сюда сливаются стоковые воды с шахт. По этим переулкам никто не ходит, и они летом всегда зарастают лопухом. А иногда даже подсолнухи прорастают – красотища!
Саманки строились наспех одновременно с шахтами, поэтому они сделаны из всего, что имелось под руками – из бревен, жести, глины, соломы, камыша и даже навоза.
Дома окружают низкие заборчики из жердочек и дикого камня.
Лоскутки должны были быть самым унылым районом Чертоги, но все саманки разукрашены яркими красками, на стенах можно видеть целые картины!
Башенные часы, на которых сидят кошки, люди, летающие с помощью раскрытых зонтов, птицы, животные, сказочные существа… Улицы и здания городов разных стран – Парижа, Венеции, Лондона… Тропические острова, море и пальмы.
В домах мало окон, и все они маленькие, поэтому очень много картин изображают огромные балконы и окна с красивыми занавесками. На балконах стоят люди в ярких нарядах.
Рисовать на стенах – традиция, начало которой положили первые поселенцы. Как будто сюда не преступников на каторгу ссылали, а художников.
Благодаря этим рисункам Лоскутки теперь считаются самым красочным районом нашего городка.
Я бегу по улочкам мимо саманок и пивных, перепрыгиваю через вонючие стоки.
Бегу через луг по холмам… К реке! К пограничному забору!
Туда, где встречу самую красивую девочку в мире.
Пря-ниш-ну-ю девочку.
* * *
Спустя год.
Отвязываю от забора розовую ленточку. Горло сдавливает тоска, нечем дышать.
Я знал. Знал, что так будет. Ведь все происходившее походило на чудо. Дружба с девочкой из волшебной сказки оказалась нереальной. Сказка должна была закончиться, это и случилось. Закрылась последняя страница книжки о Пряничной девочке Гретель.
Я перелезаю через забор и бегу, бегу к Пряничному домику! Я хочу увидеть ее! Я успею!
Я останавливаюсь возле соседнего дома. Прячусь за деревом. Вижу у дома Ханны черный микроавтобус.
Смотрю, как взрослые выносят из дома и грузят в багажник коробки и чемоданы.
Вижу ее маму и папу. А потом выходит и Ханна. Белесые волосы заплетены в две косички. Небо затянуто тучами, моросит дождик. Мне кажется, что все вокруг серое и унылое, а красное пальтишко Ханны яркое, как спелая ягода земляники. Она везет за собой маленький красный чемоданчик на колесиках.
Я рвусь с места, но останавливаюсь.
Нет. Наша дружба кончилась вчера. Значит, сегодня мы уже не друзья.
Снова прячусь за деревом. Ханна не должна меня видеть. Смотрю, как из домов выходят соседи попрощаться с уезжающей семьей. Взрослые и дети окружают машину.
Тут же собираются ненавистные девчонки, из-за которых у Ханны было столько проблем. Все они обнимают ее на прощание, как будто они с ней были лучшими друзьями.
Ханна проходит к машине мимо девчонок и открывает дверь.
Она уже собирается садиться, но ее что-то отвлекает. Она оборачивается и смотрит прямо в мою сторону. Я замираю в своем укрытии. Ханна ищет глазами что-то или кого-то. Но не находит и усаживается на сиденье.
Порыв ветра треплет ей волосы, я замечаю, что в одну из косичек вплетена розовая ленточка. Только в одну. Вторую такую ленточку я держу в своей руке.
Машина медленно трогается с места и удаляется по улице, набирая скорость.
Я смотрю на нее, и мне хочется броситься следом за ней, бежать и бежать, пока не упаду.
И тут что-то происходит у меня в голове. Как будто в один миг там заржавел и заклинил какой-то механизм.
Я вдруг чувствую ужасную ненависть ко всем вокруг и со злостью сжимаю кулаки. Я ненавижу соседей Ханны, этих ужасных детей, этот дом. Ненавижу родителей Ханны. Ненавижу Голубые Холмы. Чертогу. Весь мир.
Но сильнее всего я ненавижу этот микроавтобус. Он забирает у меня мою Пряничную подружку, увозит прочь самую красивую девочку на Земле.
Несколько лет я буду вспоминать Ханну и думать, что все это мне приснилось, что я все выдумал… И только розовая ленточка, края которой немного обтрепались от времени, будет говорить мне, что Пряничная девочка из сказки действительно существует.
Глава 2
Моя голова… Этот бесконечный лабиринт, в котором блуждают десять маленьких бесов. И каждый год к их компании прибавляется еще один. А выход почему-то никто не находит. Что произойдет, когда мне стукнет пятьдесят? В моей башке будет уже полсотни маленьких злобных монстров. Они злятся, мои маленькие демоны. И злят меня. Чем старше я становлюсь, тем больше злобных демонов оказывается в моей голове и тем сильнее я злюсь. Они рано или поздно меня сожрут. Но пока что их всего десять, и я могу жить.
Я стал их чувствовать год назад, когда уехала Пряничная девочка. Как будто в голове было девять яиц, и потом из них вылупились мои бесы…
* * *
Я играю, сидя на полу в моем уголке. Уже минут пять я пытаюсь откусить голову резиновой стрекозе. Она такая упругая и тягучая, приятно пружинит между зубами. Я ее жую и жую, а голова все не хочет отгрызаться.
Передо мной лежат резиновые паук, муравей, змея и таракан, все без голов. Через пару минут наконец к ним присоединяется стрекоза.
Этих игрушечных животных родители подарили мне на прошлый день рождения. И это они сделали зря.
Я надеваю головы животных себе на пальцы. Пять голов на пять пальцев.
В мой уголок заглядывает Глеб, мой старший брат. Сегодня у него день рождения, ему исполнилось тринадцать.
Он быстро окидывает взглядом меня, безголовых животных на полу, мою руку с насаженными на пальцы головами и испуганно спрашивает:
– Что ты тут делаешь?
Я внимательно смотрю на него. Смотрю долго-долго. Мне всегда нравится долго разглядывать кого-нибудь. Меня всегда смешит, как люди начинают нервничать и отводят взгляд в сторону. Наверное, все дело в моих глазах. Они у меня какие-то белые. Родители даже водили меня к глазному врачу, они думали, что это какая-то болезнь и что я ослепну, но врач сказал, что все в порядке, это просто такой редкий цвет. Папа стал припоминать, что вроде по его линии мужчинам иногда передается этот цвет, и что у моего пра-прадедушки были такие глаза. Он был из самых первых ссыльных. Из тех, что строили Чертогу и рыли первые шахты. Но мне кажется, такой цвет из-за бесов в голове. Они смотрят через мои глаза, как через окно. От этого цвет искажается. Я думаю, в голове у пра-прадедушки тоже сидели бесы – они сделали что-то очень плохое, и его сослали на каторгу.
– Я играю.
– Зачем ты отгрыз головы игрушкам?!
– Это мои куклы. Я ими играю.
– Жесть! Почему ты никогда не можешь играть нормально?
– Я нормально играю. Это мои куклы. Я ими управляю, а они мне подчиняются.
Глеб качает головой:
– Ты больной, Кит-Кат. Кстати, где Марсик?
Марсик – это наш кот.
Тихо отвечаю:
– Я его съел.
Глеб округляет глаза. Судя по его лицу, он сильно огорчился, но не очень-то удивился. Знал, что это неизбежно. Судьба Марсика давно решена.
Он мне поверил. Родители и Глеб почему-то всегда принимают мои шутки за чистую монету. А после того, как я поиграл с Марсиком в одну очень интересную игру, родные теперь все время интересуются, где он. Они думают, что я опять захочу с ним поиграть и что для Марсика все кончится не очень хорошо.
Где-то месяц назад я играл во дворе. Я засунул Марсика в пакет и положил его в ямку. И стал засыпать землей. За этим делом меня застала мама. Она видела из окна, как я закапываю что-то, и осторожно спросила:
– Никитка, что ты делаешь?
– Играю.
Мама вроде бы успокоилась. Ее чудной младший сын просто засыпал ямку. Но мама знала, что у него не бывает все просто. Поэтому она решила узнать подробности и крикнула из окна:
– А во что ты играешь? Что ты закапываешь?
– Я хороню Марсика.
Моя игра не понравилась маме. Она вскрикнула и выбежала из дома. Кинулась к яме и стала разрывать землю. Я был расстроен. Я уже почти похоронил Марсика…
Мама страшно ругалась и кричала. Она высвободила из пакета кота, и тот, недовольно махая хвостом, зашипел и убежал.
В тот день вечером состоялся семейный совет. Мама и папа стояли передо мной и задавали вопросы. Они были немного напуганы.
Папа тихо спросил:
– Сынок, зачем ты хоронил живого кота?
– Я с ним играл.
– Как именно ты играл?
– Я хотел его похоронить, а потом воскресить. Я колдун, папа.
– Сынок, нельзя играть в похороны. И нельзя играть со смертью.
– Но почему? Это всего лишь шутка, игра. Я бы сначала его похоронил, а потом оживил. Я знаю заклинание, которое воскрешает.
Тут голос подал Глеб, который все это время стоял сзади, в стороне.
– Мам, отведите его к психиатру. С ним что-то не так, вы же видите. После прошлого лета он стал совсем того.
Ага, прошлое лето. Лето, когда уехала Ханна. Тогда мне было девять лет. И через месяц, по закону подлости, на день рождения Глеба, в лабиринт в моей голове вошли едва вылупившиеся девять бесов.
Родители только качали головой. Ни к какому психиатру они меня не поведут, это точно.
– Нет, Глеб. Никита просто очень впечатлительный. Не давай ему больше свои книжки.
Нет уж! Я люблю книжки, которые мне дает Глеб. Они про волшебство и колдунов. Очень интересные!
Они разговаривали со мной весь вечер, задавали какие-то вопросы, объясняли что-то. Но я так и не понял… Почему во что-то играть можно, а во что-то нельзя? Ведь игры – они не настоящие, это понарошку. Поэтому для себя я решил, что можно играть во все, если мне так хочется.
И теперь я играю в свои куклы. Оторванные резиновые головы на пальцах – это весело, правда весело.
Но Глеб почему-то так не считает. Он смотрит на меня, как на черта.
И тут взгляд Глеба падает на стену в своем углу, и… Он орет.
– Ты чего сделал со стенкой?! Зачем ты это сделал?!
Я выхожу из своего уголка и смотрю на стену. Ну, дыра, да. Дыра в стене. И чего?
Я спокойно отвечаю:
– Я ее сгрыз.
Глеб орет так, как будто я сгрыз ему позвоночник до седьмого шейного позвонка, а не маленький кусок стены.
– Господи, братец! У меня сегодня день рождения! Ты не можешь хотя бы день побыть нормальным?!
Глеб выскакивает из комнаты и бежит по коридору на кухню. Я слышу вдалеке крики:
– Мам! Мам! Твой младший сын опять грызет стену! Он выгрыз там уже здоровую дыру! Мам! У меня день рождения, ко мне придут друзья! А у меня в стене дыра!
Глеб неплохо учится и общается со сверстниками, которые тоже неплохо учатся. То есть с теми, кто живет не в Лоскутках или Старичьей Челюсти. У нас тут не до учебы… Чуть нарастят мускулы, бросают школу, и вперед, на шахту. Только вот мои родители по-другому считают. Они трудятся за четверых, мы не голодаем.
Папа работает проходчиком на глубине семьсот метров. Проходчики выполняют очень трудную и важную работу. Без них не было бы добычи. Проходчики прокладывают шахты – строят тоннели и пути для вагонеток, укрепляют траншеи.
Мама работает на комбинате, орошает добытую руду каким-то вредным химическим раствором, который растворяет и вымывает золото.
Родители считают, что мы с Глебом должны получить образование, а они уж нас прокормят в это время.
Вот поэтому Глеб общается с ребятами из Коробок, детьми Чертожских богачей. Эти дети могут не работать и ходят в школу. Только вот незадача… Его друзья живут в квартирах, а не в коммуналке. И стены их домов сделаны из бетонных панелей, а не из навоза и соломы.
Я слышу, как из кухни на сообщение о дыре в стене мама говорит в ответ:
– Ничего страшного, сынок. Мы закроем ее картиной. Твои друзья даже не заметят.
– Ма-а-а! Кит сгрыз картину в прошлый день рождения. У нас больше нет картин!
– Тогда календарем – нам дарили большой календарь.
– Календарь он съел зимой. Мам, Кит сожрал все, чем можно закрыть погрызанную стену! Кормите его получше, что ли. Я готов треть своей порции ему отдавать, лишь бы не позорил меня перед друзьями… Они заметят дыру. И потом будут говорить, что мы живем, как бедные, что у нас в стенах дыры.
– Глеб, значит, не надо дружить с такими людьми. Настоящие друзья должны принимать тебя таким, какой ты есть. И со всеми твоими дырами.
– Ма-а-ам, это не во мне дыра, а в стене. И не я ее сделал, а Никита. Мам, он испортит мне весь праздник! Можно, я запру его сегодня в кладовке? Хотя бы на денек? Он опять чего-нибудь учудит, я его стесняюсь.
– Глеб! – Голос мамы стал строже. – Нельзя стесняться своего младшего брата.
– Мам, поверь, такого брата стесняться можно и очень даже нужно.
Глеб всегда жаловался маме на меня. Что за ужасный старший брат, который все время ябедничает!
Мне не очень-то интересно слушать, и я возвращаюсь к своему занятию – продолжаю делать кукол для второй руки.
Так, из животных остались два таракана, пчела, паук, скорпион и богомол.
Я отгрызаю голову пчеле.
Из кухни доносится аппетитный запах жареной курочки: мама готовит угощение для праздничного стола.
Я очень люблю праздники, потому что вот так, целиком, курицу мы никогда не едим. Обычно мама тушит ее с гречкой, получается сероватая масса с запахом курицы. Если повезет, попадутся кусочки настоящего мяса. А чтобы съесть ножку, впиться в нее зубами да оторвать сочные волокна – такое бывает только по праздникам. Мне не нравится гречка с привкусом мяса. Я просто люблю мясо куском, чтобы погрызть. Для этого надо ждать чьего-нибудь дня рождения или Нового года.
Я доделываю кукол и надеваю их на пальцы второй руки. Я представляю, что я колдун, а головы на пальцах – это плохие люди, которые хотят схватить меня и сжечь на костре. Я поворачиваю руки так, чтобы резиновые головы были повернуты ко мне. Они нападают на меня. Я шепчу:
– Заклинаю вас черным туманом и утренней звездой. Рыбьей чешуей и волосом из хвоста единорога. Призываю на помощь сорок злых духов и призрак белой лошади. Крысы, тараканы, пауки и змеи. Черный котел, коготь дракона, пыль и мрак. Я колдун. Я король. Я бог этой земли. А вы – мои куклы. Так будьте ими!
И все люди-головы застывают. Я вытягиваю руки перед собой и растопыриваю пальцы. Заклинание подействовало, и теперь я могу управлять куклами. Я приказываю головам делать то одно, то другое, и они делают. Я приказываю куклам на правой руке упасть на пол и хлопаю рукой по полу. Куклам на левой руке я приказал удариться о стену. Подойдя к стене, я ударяю об нее пальцами. Потом я приказываю всем головам танцевать. Я двигаю пальцами, и головы танцуют. Потом приказываю им драться между собой и бью рукой по руке.
Потом мне надоедает играть, и под конец я приказываю куклам убить себя. Понарошку, естественно. Мне еще понадобятся эти резиновые игрушки. Когда они понарошку убивают себя, я успокаиваюсь.
Я снимаю с пальцев головы и смотрю на них.
Во дворе и в школе со мной никто не дружит, все бегут от меня. Не понимаю почему. Мне кажется, я довольно симпатичный. Та к что мне остается дружить только с оторванными резиновыми головами.
Я убираю игрушки в коробочку. Выхожу в коридор, прислушиваюсь, но ничего не слышу. Очевидно, мама с братом о чем-то договорились. Я не думаю, что она разрешит Глебу запереть меня в кладовке. И я сам ему этого не разрешу. Если он запрет меня – я ему устрою веселенькие ночки. Мне кажется, Глеб это знает. Он боится меня, своего младшего брата. И жалуется маме просто так, чтобы самого себя успокоить, чтобы мама его пожалела и пообещала, что все будет хорошо и что я буду вести себя нормально. «Нормально» и «Я» – это два несовместимых слова.
Возвращаюсь назад, перебираю книжки под кроватью. Глеб мне подарил много книжек, все они про волшебство. Я люблю книжки, но не люблю читать. Я читаю плохо, очень медленно и слишком много времени уделяю отдельным буквам и слогам, от этого смысл фраз и предложений от меня как-то уползает.
Но все равно мне приходится читать самому, потому что мама с папой все время на работе, а Глеб вредничает и не хочет мне читать. Он вообще старается держаться от меня подальше. Тоже мне старший брат! Я на него за это очень обижаюсь и иногда ночью подхожу к его кровати, чтобы отомстить. Я все время хочу укусить его за шею. Но ни разу этого так и не сделал. Просто стою над ним, клацаю зубами и потом ухожу.
Я смотрю на книжки, и вдруг в голову приходит идея.
Отодвигаю простыню, которая отгораживает мой уголок, и смотрю на Глеба, который договорил с мамой и пришел в комнату.
Брат убирается, пытается придать богатый вид нашей бедной комнате. Получается у него плохо.
Наблюдаю за тем, как Глеб оттирает плесень с порога. Он замечает, что я на него смотрю.
– Что тебе, Кит-Кат?
Предлагаю ему сделку.
Я соглашаюсь весь праздничный день не кусать гостей, не вытирать о них слюни, не жевать ничего несъедобного. Также обещаю не грызть стены и тарелки, ничего не ломать, не кричать. Я даже клянусь, что сам заклею дыру в стене и не буду выгрызать новых, и вообще уйду на улицу и не приду до вечера. Но за это Глеб должен прочитать мне вечером три главы книги о колдунах.
Брат обрадованно соглашается.
Стену мы закрываем папиной почетной грамотой, которую ему торжественно вручили на работе за найденный в шахте золотой самородок. Обычно в природе чистое золото попадается очень редко, в основном оно смешано с другими металлами, и золотоносную породу внешне сложно отличить от других камней. Только опытные шахтеры могут понять, есть ли в невзрачной и неприметной серой глыбе золото или нет. Самородок же распознать легко. Это золото в чистом виде! Чистые, блестящие желтые вкрапления в трещинках кварцевой породы.
Эх… Если б папа спрятал в карман тот самородок (как сделал бы я), мы бы могли долго и безбедно жить… Но папа честный, папа отдал самородок начальству. За внимательность и честность он получил грамоту и дополнительный выходной.
Я беру рюкзак, кладу туда книжку, яблоко и пару сухарей и выхожу из дома до прихода гостей, к бурной радости Глеба. Уж очень он не хочет, чтобы я пересекался с его друзьями.
Не люблю друзей Глеба, они какие-то глупые, и у них дурацкий смех. Надо выполнять обещание.
Иду к пограничному забору.
Брат беспокоится не зря. В прошлый его день рождения вылупились мои первые девять бесов.
Тогда Глеб еще разрешал мне сидеть в комнате во время его праздника. Не помню, как именно все произошло. В комнату набилось много народу, мне стало жарко и душно, музыка сильно стучала в голове. Мне не хватало пространства. Хотелось убежать, но ноги вдруг перестали меня слушаться.
А потом в затылке появилось неприятное тепло, как будто внутри головы разливалась горячая вода. После этого в голове раздался странный звук, похожий на хлюп. Потом – вспышка света. И все вокруг исчезло.
Я очнулся в полной тишине, вместо головы был раскаленный уголек. Я лежал на диване, а мама протирала мне лоб влажным полотенцем.
Гостей не было. Папа собирал с пола осколки стекла, Глеб сидел на стуле мрачнее тучи и, судя по его красному от злости лицу, был готов вот-вот заорать.
Куда все ушли? Почему на полу стекло?
Я почувствовал под носом что-то мокрое и теплое, мазнул пальцем – кровь! Мама вытерла ее салфеткой.
– Что случилось?
Я не узнал свой голос, такой он оказался слабый и хриплый.
Мама вымучила улыбку:
– Ничего, детка. Все хорошо.
– Я сделал что-то плохое?
Из своего угла Глеб буркнул:
– Всего-то испортил мне день рождения!
Мама строго сказала ему:
– Глеб, не будь эгоистом, ты же видишь, твой брат болен.
– Чем я болен? – полюбопытствовал я.
И получил язвительный ответ от брата:
– Вспышкой бешенства!
– Глеб, прекрати! – потребовала мама. А потом сказала мне ласково: – Мы не знаем, солнышко. Но мы обязательно тебя вылечим.
Глеб зло выкрикнул:
– Он это нарочно, нарочно! Он хотел испортить мой праздник! Ты видела рану у Егора? Ему швы пришлось накладывать!
Судя по тому, что видел в комнате, убыток я принес неслабый. Уронил шкаф, разбил всю посуду и, видимо, покалечил кого-то из друзей Глеба.
Я чувствовал свою вину.
– Я не знаю, почему так произошло, помню белую Вспышку, и потом все исчезло.
– Мам, он врет! Он специально все подстроил!
– Не специально! Мне стало плохо!
– Плохо? Тогда тебе нужен врач! Мам, вызови ему скорую! Приедет злющий врач, достанет из чемоданчика здоровенный шприц и воткнет тебе в задницу, а потом привяжет тебя ремнями к носилкам и увезет в страшное место для таких, как ты – для психов! И будет лечить электрошоком!
Я даже всхлипнул. Я действительно на секунду поверил, что родители смогут сдать меня в психушку. И мне правда было жаль, что я испортил праздник.
Это еще одна причина того, почему я ушел из дома. Не знаю, что за Вспышка у меня была, но она мне определенно не понравилась. Лучше отгородить себя от сильных звуков и толп народу.
Я вожу по забору Китькиной радостью, так, чтобы звуки ударов складывались в простую мелодию, смотрю в туман.
Потом, когда мне надоедает, ухожу на заброшенную шахту, собираю ягоды и снова возвращаюсь к забору.
Я сажусь у сетки, достаю книжку и кусок старого папиного ремня. Книжку кладу на колени, а ремень отправляю в рот. Когда я на чем-то сосредоточен, мне надо что-то жевать и грызть, такая вот у меня привычка.
«Кол-дун по-до-шел к мра-чной пе-ще-ре, из ко-то-рой до-но-си-лось пре-ры-вис-то-е ды-ха-ни-е».
Читаю я медленно, по слогам, строчка за строчкой.
«Он знал, что пе-ще-ра хра-нит мно-же-ство тайн и о-па-сно-стей».
Но так хотя бы убивается время ожидания.
«Дра-кон зор-ко о-хра-нял сво-е ло-го-во и ни-ко-му не по-зво-лил бы про-бра-ться туда».
Я хожу сюда очень часто. Сижу здесь по многу часов. Верю, что она вернется. Я собираю землянику и жду свою Пряничную девочку.
«И Кол-дун, ше-по-том про-и-зне-ся за-кли-на-ни-е О-гне-нной Го-ры, во-шел внутрь, в чер-ну-ю и зло-во-нну-ю пасть Смер-ти…»
Но Пряничная девочка так и не приходит. Вот уже второе лето я собираю для нее землянику. Я буду ждать ее всегда.
Глава 3
Когда мне исполняется одиннадцать, происходит новая сильная Вспышка. И в лабиринт у меня в голове входит одиннадцатый бес. Черт, когда же они все найдут оттуда выход?
Бесов всегда столько, сколько мне исполняется лет. А вот Вспышек больше, гораздо больше…
Это случается в школе на перемене. Одноклассник обзывает меня бешеным, и, не знаю почему, меня это сильно задевает.
Перед глазами – черные точки, разливается жар по всему телу, а в затылке разрастается теплый комок.
На этот раз я не отключаюсь полностью.
Вижу все происходящее клочками и отрывками. Раз: с влажным чпоком что-то лопается в области затылка, и я хватаю обидчика. Два: долблю его головой о парту. Три: все вокруг кричат и оттаскивают меня. Четыре: вырываюсь и бегу в туалет, отворачиваю кран и сую голову под холодную воду. Что-то мне подсказывает, что, если я охлажу затылок, мне станет легче.
Постепенно прихожу в себя. Чувствую, как из носа идет кровь. Смотрю в зеркало: глаза красные и какие-то дикие, лицо белое.
Мама отводит меня к врачу, хоть я и сопротивляюсь. Но он оказывается совсем не страшный. В его кабинете я разглядываю всякие железные палочки-ковырялочки в лоточках.
Врач слушает, как я дышу, ощупывает меня, проверяет зрение. Задает много вопросов – про признаки Вспышки, про школу, про отношения с одноклассниками. Про семью.
– Никита – очень эмоциональный мальчик, – говорит доктор маме. – Он остро все переживает. Попробуйте уделять ему больше времени. Гуляйте и играйте с ним, делайте вместе разные дела – постарайтесь все время занимать его чем-нибудь, что ему интересно.
И он прописывает мне успокаивающие травки.
Мы уходим, и я понимаю, что врач, как и Глеб, мне не верит. Они не верят в мои Вспышки. Врач считает, что я все это нарочно делаю, от скуки.
К тому времени, когда мне исполняется одиннадцать, в лабиринте уже одиннадцать бесов, на моем счету двадцать восемь Вспышек, восемь избитых учеников, четыре разбитых школьных окна, два взорванных школьных унитаза. И задушенная белая мышь. И еще кое-что по мелочи. Мышь принадлежала однокласснице Юльке, и та зачем-то принесла ее в школу. А мне вдруг дико захотелось ее отнять и задушить, и это беспричинное намерение я, собственно говоря, быстренько и осуществил.
Вспышки случаются все чаще и чаще.
«Он опасен! Его надо изолировать от других детей! Для таких, как ваш Никита, существуют специальные школы! Мы не хотим, чтобы наши дети учились с вашим сыном!..»
Подобное твердят маме родители моих одноклассников. В основном возмущаются коробочники – эти тихие сытые людишки, всегда живущие по правилам.
Специальные школы? Ха! Где ж они их видели в нашем захолустье? Тут всего одна школа, добрая, принимающая всех – умных, тихих, скромных… А еще дебилов и психов.
«Мам, ты что, не видишь, что он псих и что ему нужна специальная помощь медиков? Мам, а ты уверена, что он ваш с папой сын? Может, в больнице подменили младенцев, и вам достался ребенок какой-то наркоманки?..»
Это твердит маме Глеб.
«Просто уделяйте ребенку больше времени. Это возрастное, пройдет».
Это твердит маме врач.
Папа ничего не твердит, он просто молчит.
Приходя домой после работы в шахте, сейчас он все чаще молчит и все меньше шевелится. Папа садится на койку с газетой и отключает все свои двигательные функции. На его руках и ногах пауки за вечер успевают сплести целое государство.
А мама плачет, плачет и плачет, и в ее волосах появляется все больше блестящих серебряных ниточек.
В конце концов она не выдерживает и начинает давить на врача, чтобы меня положили в больницу на обследование.
Я не очень-то разбираюсь в медицинской аппаратуре, но даже мне понятно, что кособокий дребезжащий монстр – гордость нашей больницы, на вид не иначе как сын ржавой стиральной машины и гниющей автомобильной покрышки, по непонятной причине окрещенный «современным медицинским оборудованием», – не найдет у меня в голове моих бесов. Они хитро прячутся.
Никто не может сказать, что со мной. Машина старательно дребезжит и тщетно пытается найти во мне какие-то признаки болезни.
Что же со мной не так? Внутричерепное кровоизлияние? Ишемия головного мозга? Но ржавая машина не выявила в моей голове никаких тромбов и гематом. Эпилепсия? Но опять же в башке чисто, а припадки не похожи на эпилептические.
Мне задают кучу вопросов: замечал ли я когда-нибудь снижение чувствительности в руке или ноге? Не бывало ли такого, что внезапно я не мог видеть одним глазом или двумя сразу? Нарушалась ли речь? Чувствовал ли я внезапную усталость? Не ударялся ли головой? И еще про всякое такое, чего со мной не было. А что бывает? Становится жарко, перед глазами все кружится, потом – теплый хлюп в затылке, и бац! Отключка мозга на некоторое время. Иногда энергии прибавляется. В этих случаях мне хочется кого-нибудь избить или что-нибудь разбить. Иногда Вспышка не доводит до отключки мозга, если я вовремя успеваю сунуть голову под холодную воду.
С таким врачи раньше не сталкивались. Прописывают мне таблетки. Одни стимулируют кровоток, вторые укрепляют стенки сосудов, третьи успокаивают, четвертые расширяют сосуды.
Врач хочет выдать мне справку о том, что я здоров, но под давлением агрессивно настроенных родителей моих одноклассников пишет в справке общий диагноз.
Вегето-сосудистая дистония. Название страшное, но я уже разобрался, что к чему, и знаю, что эту хрень врачи пишут всем, кому не могут поставить точный диагноз. Они ссылаются на плохую экологию и высокое артериальное давление из-за переходного возраста и рисуют в справке какие-то закорючки.
Видимо, высокое давление, красные глаза, вспышки бешенства и идущая носом кровь – это нормально для детей, чей возраст подгребает к переходному. Хотя с такими симптомами мой возраст дальше переходного точно не перекатится.
А высокая концентрация цианида в воздухе называется просто «плохой экологией».
В общем, выдали мне специальную справку о том, что я дебил… И бац! Я здесь! В классе коррекции. Родители одноклассников-коробочников радуются, что меня наконец-то оградили от их драгоценных чад.
Для классов коррекции выделен целый верхний этаж с отдельными кабинетами. Отделяют нас от остальных, боятся. Даже решетки есть при входе на этаж. Закрывают нас, как диких зверей в загоне.
Тут мне нравится гораздо больше, чем в моем прежнем классе.
На нашем этаже никто не смотрит на тебя со страхом, как на больного, потому что тут каждый второй с приступами, а каждый третий – ссытся. Можно бить всех подряд, и тебе никто даже слова не скажет. В моем прежнем классе все были какие-то дохлые и пассивные, я ради шутки дрался с ребятами, но они не понимали моей игры, начинали реветь и жаловаться учительнице. Ябеды. Чуть что – петарду взорвешь на уроке, выбросишь стул в окно, подшутишь над учителем и наденешь на него помойное ведро, – и твоих родителей сразу вызывают в школу.
Тут из-за такой ерунды не вызывают. В классе коррекции можно делать что хочешь. Двинуть учебником учителю по башке, пока он отвернулся к доске, подраться с одноклассниками во время урока, поджечь парту, разбить унитаз. И тебе ничего не сделают, потому что «это же класс дебилов». Та к что я быстро вливаюсь в коллектив.
Правда, и учителя здесь другие. Больше похожи на надзирателей в тюрьме. С ними не очень-то поиграешь… Нет, ведро им на голову ты, конечно, сможешь надеть – но они потом сами это ведро натянут тебе по самые плечи. С такими учителями шутки плохи.
Родители начинают от меня отдаляться. Я их не виню, это тяжело – любить больного ребенка. Им ужасно надоели мои Вспышки. Иногда мне почему-то кажется, что их больше волнует состояние комнаты, чем мое здоровье, а от моих Вспышек наша комната сильно страдает: то и дело разбиваются стекла и зеркала и кровь, идущая у меня из носа, заливает нашу семейную реликвию – бабушкин ковер. Мама все чаще замыкается в себе. Молчит и ходит по квартире, как привидение. Папа старается избегать меня. По-прежнему с газетой и не шевелится. Его пауки уже давно ведут межгосударственные войны. А Глеб постоянно твердит мне, что я приемный и что мои настоящие родители – наркоманы и убийцы.
Я послушно пью прописанные таблетки. Не замечаю, чтобы они как-то помогали…
Обычно прийти в себя мне помогает холодная вода, а также ленточка – розовая, подаренная мне давным-давно одной девочкой. Я крепко сжимаю ее в руке, и тогда Вспышка проходит. Как будто ленточка обладает какой-то волшебной силой. Она всегда со мной – но время идет, и сила ленточки слабеет, она больше не может побороть Вспышку… Как слабеют и воспоминания про ее хозяйку. Я теперь хожу к забору редко. Я даже не надеюсь, что девочка из Пряничного мира когда-нибудь вернется. Я просто хожу сюда отдохнуть. И повспоминать прежние земляничные деньки. То время, когда я был здоров. И когда у меня была подружка.
* * *
Я чуть не вытолкнул одноклассницу из окна. Я не задумывал ничего плохого, просто хотел посмотреть, как она летает. Разговаривая с подружками, девочка говорила, что она фея. Я люблю фей. У них красивые крылышки, и они здорово порхают в воздухе. Мне просто хотелось посмотреть, как она полетит.
Но суровый учитель пресек мою попытку и запретил на сегодня все полеты фей. Печально.
Девочка по природе тугодум, она даже не поняла, что произошло. А у учителя все волосы встали дыбом. Даже на руках.
Естественно, в школу вызвали моих родителей.
И вот сейчас вечер, и у нас дома семейный совет. Из-за меня в последнее время семья собирается все чаще, и с каждым таким советом лица у родители все тревожнее.
Как всегда, звучит один и тот же вопрос:
– Зачем ты это сделал?
– Я просто хотел посмотреть, как она полетает, что в этом плохого? Она говорила, что умеет летать. Я хотел посмотреть.
Говорю все как было. Я искренне не понимаю, в чем причина недовольства родителей и учителей.
Дальше начинается нудный треп о том, что нельзя выталкивать девочек из окна.
Я просто хотел посмотреть, как летают феи. Что я сделал не так?
* * *
Двенадцатый бес вылупляется за месяц до моего двенадцатого дня рождения, и в это же время я начинаю замечать у папы первые признаки болезни.
Кашель. Влажный, тяжелый, накатываемый долгими и мучительными приступами.
Я боюсь за папу. Он никогда раньше не болел.
Высокий, широкоплечий, с огромными руками-лопатами, он всегда был для меня образцом силы и здоровья. За всю жизнь он ни разу не чихнул.
В шахтах с его ростом папе приходится нелегко: проходчики работают в труднодоступных местах, согнувшись в три погибели, а также, чтобы не удариться головой о крепь, они ходят пригнувшись. Из-за этого папа всегда сутулится.
А теперь кашель…
Мы сразу понимаем, что это не простой кашель. Не обычная простуда, которая может пройти за три дня. Кашель, приобретенный из-за работы на рудниках, становится частью жизни шахтеров. Появившись, он уже никуда не денется…
Скоро в семье будут перемены, и не к лучшему. Мы все это понимаем, но стараемся не говорить об этом.
На стене дома я рисую монстров. Двенадцать злобных существ. Двенадцать злобных пар глаз. Примерно так я представляю себе бесов в моей голове. С этих пор на стене дома, как и в моей голове, с каждым годом будет прибавляться по новому монстру.
Чтобы подавить Вспышку, я окунаю голову в таз с холодной водой, потом хватаю Китькину радость и розовую ленточку и мчусь из дома. Бегу сквозь туман к пограничному забору и перелезаю на ту сторону. Я иду в Голубые Холмы, где долго стою у одного из домов. Но не вижу в окнах привычных занавесок, со стен мне не кланяются цветы в горшках, а с лужайки не улыбаются садовые гномы.
На обратном пути я со злостью провожу дубинкой по забору.
Ре-та-те-тет…
По округе разносится металлический звук.
Этот звук говорит мне о том, чтобы я не ходил сюда.
Что девочка давно оставила свой пряничный дом.
Она не вернется.
Глава 4
Мне уже тринадцать, а тринадцатый бес все не вылупляется… Это не к добру. Думаю, что, когда он вылупится, меня ждет такая страшная Вспышка, какой еще не было никогда.
Сижу на совершенно обычном уроке географии.
Мне скучно, и я развлекаю себя всеми доступными способами. Бросаю грязную тряпку в девочку впереди, и та визжит как резаная. Дерусь с соседом по парте и даю ему пеналом по носу.
Учитель Мишаня делает мне замечание, но я обзываю его козлом и продолжаю дубасить соседа пеналом.
Мишаня не похож на надзирателя, к тому же он не из наших краев. Ему лет двадцать от силы, и он еще не окончил педагогический институт. Мишаню отправили в Чертогу на практику и, видимо, чтобы злостно подшутить, повесили на него наш класс.
На мой взгляд, только за один проведенный у нас урок Мишане смело можно выдавать диплом, но его преподаватели вряд ли так считают, поэтому Мишаня все еще учится и работает.
Наш класс – это для него боевое крещение. Не я так сказал, учителя так говорят. Они Мишаню не особенно любят, потому что он чужак, да и зеленый еще, непроверенный.
Вот годик отпашет у нас, пройдет крещение, тогда, глядишь, и сойдет за своего. Тогда уже ему классы получше дадут. А пока Мишаня возится со всяким браком типа меня.
Он ставит меня в угол возле доски, и я рисую на ней всякие неприличности.
Кидаю в Мишаню куском мыла, а в класс бросаю пустое ведро. Мишаня кричит и отправляет меня на место.
– Не обижайся, что я тебя поколотил. Сам не понимаю, что нашло, – говорю я соседу по парте и извиняюсь.
Он пацан неплохой, правда, ссытся иногда, за это его и пихнули в класс коррекции.
Мы с соседом миримся и даже придумываем общее занятие. Снимаем ботинки и носки и начинаем тыкать впереди сидящих девчонок голыми ногами. Они визжат и вскакивают с места.
Учитель ревет, лицо его приобретает цвет спелого помидора.
У меня насчет этого урока еще много задумок, цель которых состоит в том, чтобы придать лицу Мишани цвет вареной свеклы.
Но какой-то шум за окном рушит все мои планы.
Все ученики вскакивают со своих мест и бросаются к окнам. Мы смотрим в сторону Большой Свалки – шум доносится оттуда.
Над свалкой поднимаются в воздух синие и красные клубы дыма, и слышатся крики и характерные звуки: там кто-то с кем-то дерется.
Я знаю, кто зачинщик очередного махача. Архип. Белобрысый парень из девятого «б», класса коробочников. Он на два года меня старше, ему уже пятнадцать. Мне он нравится, несмотря на то, что он из Коробок. Он не такой дохлый и пассивный, как все коробочники, наоборот, Архип любит устраивать погромы и хаос. Предводитель всех ученических бунтов и революций, он общается в основном с ребятами из Лоскутков и Старичьей Челюсти. Собрал большущую команду. По углам шепчутся, что они лазают через пограничный забор в Холмы и воруют у экспатов разную мелочовку, но я не знаю, правда это или нет. Мне известно, что их штаб-квартира находится на ржавой барже в отстойнике. Тс-с! Это большой секрет. Они это скрывают. Я не общаюсь с Архипом, просто наблюдаю издалека. Но очень бы хотелось попасть к нему в команду. Я чувствую, что там мое место. Хотя вряд ли он захочет принять к себе семиклашку…
Сейчас Архип снова устроил замес, обычно цветной дым – дело рук его команды. Они схлестнулись с Заводскими – парнями, что живут в домах при комбинате. Уж не знаю, что он не поделил с Заводскими, возможно, территорию: комбинат расположен прямо у карьера-отстойника, где находится штаб-квартира команды Архипа, и заводская шпана могла обнаружить чужаков и теперь пытается запретить им шариться по их карьеру. А может, какие другие поводы… Много ли причин нужно парням для того, чтобы радостно помахать кулаками? Мне достаточно полпричины. А то и половины от половины.
Мишаня с криками усаживает нас на места. Урок продолжается. Остается минут десять до конца. Успею ли я выполнить намеченный план? Хочу посмотреть на венерианскую базальтовую лаву.
* * *
Я знаю, что папа по утрам кашляет кровью. Он пытается скрыть от нас, но я подглядел, когда он отхаркивался над раковиной.
С папой происходит кое-что еще. Я вижу, как иногда за ужином он не может поднять даже ложку – будто не слушается рука. Папа морщится и растирает ее. Иногда он не может нормально встать с кровати – по очереди, помогая себе руками, спускает вниз ноги. Бывает, идя по коридору, он замирает, приваливается к стене. Ему нужно некоторое время, чтобы прийти в себя.
Мама этого не видит. Глеб – тоже. Из-за меня в семье и так столько бед… Видеть то, что происходит с папой – слишком больно.
* * *
Стоим на перемене в коридоре, ждем звонка на урок.
Этот индюк Зеленцов называет меня бешеным.
Я ничего не отвечаю, просто захожу в класс и молча беру большой металлический циркуль для классной доски. Раньше в кабинете был деревянный циркуль, но потом приехали спонсоры и подарили школе новый инвентарь.
Спонсоров в последний раз представляла какая-то важная краля из столицы. Может быть, певица, может, актриса. Она притащилась сюда с маленькой сумочкой в одной руке и собачкой в другой, на большом белом фургоне, оснащенном разной съемочной аппаратурой, с кучей народу. Оператор, режиссер, гример, визажист… Была даже специальная тетка, которая выполняла важную работу – держала при необходимости сумочку и собачку. Снимали фильм о бедных детях глубинки. Краля обнималась с нами на камеру, давала гладить собачку, а потом я подглядел, как она в своем фургончике вылила на руки целый флакон антибактериального лосьона. Протерла лицо. Шею. Даже одежду. И собачку. Подарили нам циркули, доски, даже пару телевизоров и огромный гобелен с изображением этой артистки – на заказ шили, и наверняка денег он стоил уйму… Лучше б вместо него грузовик картошки нам привезли, все полезней. Я тоже сделал ей подарок – в столице краля должна была обнаружить в своей сумочке за подкладкой Изольду. Надеюсь, она любит милых и чуточку дохлых крысенышей. Уверен, Изольда мечтала побывать в столице.
С циркулем в руке выхожу в коридор. Чувствую, как в затылочной части головы разливается знакомый жар.
Металлический циркуль больше старого и значительно тяжелее. Блестящий, покрытый желтой краской, он удобно умещается в руке. Тихо подхожу к Зеленцову сзади и со всей силы опускаю циркуль ему на голову. Он сгибается пополам от неожиданности и боли, а я, не давая ему опомниться, врезаю ему циркулем еще раз, по спине. Потом ударяю ногой под колено и еще раз – циркулем, снова по голове.
Все это происходит перед уроком географии. Бедный Мишаня, ему все время не везет со мной. Так уж сходятся планеты, что вся эта моя фигня приходится на его долбаную географию.
Подбегают учителя, что-то кричат, уводят избитого мальчика.
Я чувствую, что за спиной кто-то смотрит на меня. Оборачиваюсь и за решетками нашего загона вижу его. Архипа. Он стоит на лестнице у входа, смотрит на меня через прутья холодно, прищурившись. Оценивает.
Сердце екает. Неужто Архип видел, как я бью упыря?
Недавно ходили слухи, что Архип и его банда ограбили магазин. Вообще в последнее время про них немало всякого говорят… Они делают много такого, от чего волосы встают дыбом.
И Архип смотрит прямо на меня. Раньше он никогда меня не замечал, и никто из его команды не замечал. Они проходили мимо меня, как будто я тень.
А сейчас… он одобрительно кивает и поднимает вверх большой палец. И уходит.
Я с минуту стою в полной растерянности, смотря через прутья на пустую лестницу. Может, мне все почудилось?
Возвращаюсь к реальности. А она для меня довольно-таки плачевная.
Начинается обычная суета, меня ведут к директору, звонят родителям.
Меня обступают штук пять зомби-учителей и начинают выедать мне мозг.
И начинается вся эта тупая нудная трепология, от которой обычно скулы сводит: выгоним из школы, пойдешь на шахту вагонетки катать, засунем в психушку – и всякий подобный блёв.
Напугали ежа голой жопой! Куда тут еще идти, кроме как на шахту? Нормальные учебные заведения за двести километров отсюда! И уж лучше в дурку, чем на шахту – там хоть не будешь таскать тонны руды и железа на своем горбу, бултыхаясь по пояс в воде, и не заимеешь туберкулез, паралич, пневмонию и катаракту на оба глаза. И жратва там бесплатная.
Мне побоку эта беседа. Сейчас все это говорящее дерьмо плывет куда-то мимо меня.
Все мои мысли занимает Архип и его компания. Черт возьми, они заметили меня, заметили! Неужели это что-то означает? Что у меня есть маленький шанс войти в их компанию? Я не верю, что это когда-то может случиться.
Упырь-директор пытается отвлечь меня от моих мыслей и заводит свой стандартный мандеж:
– В кого ты такой пошел? Образцовые родители, брат – так просто умница, а ты… А кто ты?
Да, Глеб действительно гордость школы. Он один из немногих (не считая «коробочников»), кто хочет пройти школьное обучение полностью. У него большие планы – мечтает поступить в университет в каком-нибудь большом городе и покинуть Чертогу. Думаю, у него все получится. Он умный и любит учиться. Сейчас он в десятом классе, учителя искренне верят в его светлое будущее. Глеб очень хотел попасть в число отобранных по программе – в группу лучших учеников, которые будут учиться за чертой, в Голубых Холмах. Учителя плакали вместе с ним, когда стало известно, что программа распространяется только на младшие и средние классы.
Образцовые родители да умница-брат. А кто я?
Криво усмехаюсь директору:
– А я приемный. Мои настоящие родители – наркоманы. Я – асоциальный элемент, примите это как данность и не компостируйте мне мозги.
Поднимаю с пола рюкзак и выхожу из кабинета.
Иду на любимую географию.
Мишаня смотрит на меня с опаской. Но я машу ему рукой, давая понять, чтобы расслабился. Сегодня я не собираюсь тут жарню устраивать. Мне нужно тихо посидеть и все обдумать.
Я направляюсь к своей любимой задней парте. Кто-то за ней уже сидит, но как только я кидаю на парту свой рюкзак, соседа сдувает ветром. Ну что за бздуй!
Мои мысли вновь возвращаются к Архипу. Сегодня что-то произошло. Архип меня заметил… Но что же будет дальше?
Я глубоко задумываюсь, но Мишаня вытаскивает меня на поверхность.
– Брыков!
– Ась?
– Иди к доске!
– Ну, Мишаня! – возмущаюсь я. – Почему сегодня? У меня же сегодня такие нервы, стресс.
– Ну, так отвлечешься от своих мрачных дум, у доски хоть развлечешься.
Я нехотя плетусь к доске. По пути со злости со всего маху ударяю кулаком по одной из парт. Сидящие за ней девчонки взвизгивают и подпрыгивают.
– Давай успокаивайся, – говорит Мишаня. – Хватит с нас твоих выкрутасов… Итак, покажи нам на карте нашу страну.
– Эге-гей… – протягиваю я, поворачиваясь к висящей на доске карте и чешу затылок. – Наша страна, это у нас где-то… Здесь! – Тычу пальцем куда-то не глядя. И прибавляю: – Эй, Мишаня, где указка? Это неэстетично, показывать пальцем.
– Ничего страшного. Зато мы с ребятами, не дав тебе в руки столь опасный предмет, как указка, будем уверены, что доживем до конца урока целые и неизбитые.
Усмехаюсь и снова тычу в карту пальцем.
– Брыков, мимо! Наша страна не там.
Указываю куда-то еще.
– Теплее. Так, опять холодно. Стыдно, Брыков, в седьмом классе не знать, где находится твоя родина. Опять мимо. Так, а это уже близко. Тьфу ты, снова мимо!.. Так, ладно, оставим в покое бедную родину. Какую страну можешь показать?
Я задумчиво смотрю на карту. Вижу круглую область, на севере граничащую с Северным и Балтийским морями. Мир Пряничной девочки. Она часто показывала мне на карте свою страну и рассказывала о доме.
– Германия, – указываю я, – а здесь – город Франкфурт-на-Майне.
– Ничего себе! Брыков, в точку! Попал с первого раза. Что нам можешь сказать про Германию и этот город?
Я делаю паузу для того, чтобы набрать воздух в легкие… И рассказываю про Франкфурт так, как будто там родился и вырос. Рассказываю про рождественские ярмарки, про самую крупную в Европе транспортную магистраль, про небоскребы высотой больше двухсот метров, про Ботанический сад, про соборы и церкви, про торговую улицу Цайль и площадь Ремер, про набережную музеев, франкфуртские сосиски и марципановое печенье, про портовую часть района Норденд пригорода Оффенбах, где у реки среди морских контейнеров и топливных баков находится неприметный жилой дом, в котором живет самая красивая девочка в мире.
Наверное, первый раз в жизни я вызвал в классе тишину, а не поднял шум и беспорядок. И, кажется, это первая в моей жизни пятерка.
В общем, география проходит довольно спокойно, необычно и нестандартно.
За урок я хорошо отдохнул и восстановил энергетический запас, и в кабинет математики я влетаю с новыми силами, к большому неудовольствию нашей математички Емельяновой.
Весь урок я строю ей страшные рожи, закатываю глаза, пускаю слюни и по-звериному то рычу, то вою, то пытаюсь укусить соседа по парте.
Емельянова пару раз крестится, один раз быстренько крестит меня, так, чтобы никто не заметил.
Ночью я не могу заснуть и снова думаю о дневном эпизоде с Архипом. Что будет дальше? Неужели его одобряющий жест – поднятый вверх большой палец – что-то означает? Может быть, он возьмет меня к себе в команду? Раньше я не думал, что у меня когда-то появится такая возможность, и даже не мечтал, что когда-нибудь смогу быть в одной компании с таким крутым парнем, как Архип…
«Тебя еще никто никуда не берет. Все это лишь пустые мечты. Зачем ты им нужен? Семиклашка, который даже до девчачьего турника дотянуться не может…»
Разговором с самим собой я пытаюсь спустить себя с небес.
Когда-нибудь я вырасту и стану большим. И тогда Архип возьмет меня в команду. Я мечтаю стать большим.
* * *
Проходят дни, я наблюдаю за Архипом, но он больше не обращает на меня внимания, не подает никаких знаков. Ни одного кивка. Ни одного взгляда.
Через некоторое время я перестаю думать о его команде.
Все пространство в голове занимают мысли о несчастье, которое происходит в моей семье.
Папу разбивает паралич.
Ставят диагноз: неврит, острое воспаление и поражение нервов в бедренных и плечевых суставах.
Онемение. Нарушение двигательных функций. Снижение рефлексов. Слабость. Атрофия мышц.
Папа с трудом может ходить, не слушаются ноги. Он не может управлять большим пальцем руки. Не может взять в руку стакан или бутылку.
Другая напасть – тяжелая пневмония, главным признаком которой и был папин затяжной кашель с кровью.
Интоксикация, длительное переохлаждение, инфекция…
Все это привело к тому, что папа теперь привязан к койке.
Такие тяжелые болезни не лечат в Чертоге, и папу увозят в больницу в Город за двести километров от нас.
Прогноз хороший, папу могут вылечить полностью. Но лечение потребует очень много времени. Может уйти два или даже три года.
Но теперь у нашей семьи большие проблемы. Где взять деньги? На дорогу, лекарства, которые улучшают циркуляцию крови, на противовирусные препараты, стимуляторы, антибиотики, на лечебный массаж и физиотерапию…
Все это мы обсуждаем одним тоскливым промозглым вечером. Втроем. Мама задумчиво перебирает счета, трясущейся рукой записывает суммы сбережений и трат.
Плечи ее трясутся: мама плачет. Наверное, суммы не сходятся так, как надо…
Глеб выглядит полностью растерянным, ему сейчас как будто не шестнадцать лет, а шесть. Я никогда не видел его таким подавленным и жалким.
А я? А что – я? Я просто грызу плинтус.
Я знаю, что все сейчас зависит от Глеба. И мне его очень жаль.
Он так хочет уехать из Чертоги. Постоянно повторяет длинные и красивые фразы: стремление к совершенствованию, познание возможностей… Для Глеба действительно не существует пределов. Он из тех людей, которые даже не видят кончиков своих крыльев. Из тех, кто могут взлететь очень высоко. Выкарабкаться из болота. И лететь… Улететь отсюда, как говорит Глеб, в поисках новых горизонтов… Он может стать художником, архитектором, юристом, бухгалтером, врачом… Он действительно может стать кем угодно, кем только захочет. Нужна лишь небольшая опора. Поддержка родителей… А ее-то он и лишился.
И сейчас все рушится. Крылья подрезаны, птица окольцована.
Он больше не свободен.
И я, и он теперь ясно видим всю нашу жизнь наперед, весь путь от сегодняшних дней и до самого конца: этот путь лежит вдоль узкоколейной железной дороги. Его отмечают темнота и грохот ржавых вагонеток.
Я оставляю плинтус и, принимаясь за дверной косяк, вижу, как меняется лицо Глеба. В данную минуту, когда я нагрыз на пол уже небольшую кучку древесной стружки, брат принимает тяжелое решение. Решение, которое поменяет всю его жизнь.
Он подходит к маме и кладет руку ей на плечо:
– Я помогу нам, мам. Я… Я брошу школу и пойду работать на шахту. Мне уже шестнадцать, меня возьмут. Я сильный – по физкультуре всегда был самым первым в классе, я смогу… Я справлюсь и смогу нам помочь, правда.
Мама наплакала уже целое море. Она так хочет, чтобы ее старший сын смог чего-то достичь… Но сейчас она понимает: это – единственный способ спасти семью. Родители всегда любили Глеба больше, чем меня. Я их не виню. Это естественно – любить того, кто отвечает любовью на любовь. Кто отзывчив. Думает о будущем. О семье.
А я… А я… А я не человек. Я – черная дыра, которая засасывает в себя все, не давая ничего взамен.
С косяка я перехожу на дверь. Ненадолго наступает тишина.
Хрум-хрум-хрум…
Дверь в некоторых местах становится уже на пару сантиметров.
Мама и брат смотрят на меня. Хмурятся. Укоряют взглядом. Их глаза говорят мне: «В семье несчастье, а ты и это не воспринимаешь всерьез».
– Скоро Никита тоже сможет пойти работать. Немного подрастет и окрепнет… Сейчас мы сможем взять кредит на папино лечение, а потом все вместе его выплатим.
Этими словами Глеб пытается подбодрить маму.
Та лишь виновато опускает руки.
Я чувствую ее отчаяние – не такого будущего желает мать для своих детей, но другого выхода нет.
Семья расходится. Мама идет в ванную, Глеб – на кухню. А я еще некоторое время в раздумьях подгрызаю дверь. Они думают, я ничего не понимаю. Маленький злобный бес, семейное проклятье, вот кто я для них. Как же они ошибаются…
А потом вдруг чувствую в голове набухающий ком. Мне становится жарко, я отрываюсь от своего занятия и распахиваю окно.
Дом напротив стоит так тесно к нашему, что, положив небольшую доску между окнами, можно лазать друг к другу в гости.
Пока в гости друг к другу мы по доске не ходим, но между окон протянули веревку, чтобы сушить белье. Та к делают и другие соседи.
Возле нашего окна проходит безобразная вентиляционная труба, по которой я частенько спускаюсь вниз, если родителям вдруг приспичивает наказать меня и запереть в комнате.
Вечерний воздух немного отрезвляет. Но перед глазами по-прежнему все мутно: я чувствую приближение тринадцатого беса.
Перекидываю ногу через подоконник, нащупываю выступ, руками обхватываю трубу и за одну секунду съезжаю вниз. Цепляю ногой чьи-то сушащиеся штаны и приземляюсь на бак.
Я пробираюсь по узкому проходу между домами, надеваю капюшон толстовки на голову, потому как из окон вниз могут вываливать отбросы. Воняет тухлой рыбой. Под ногами то там, то тут виднеются кости каких-то животных. Может, птиц. А может, собак. В этом проходе под нашими окнами нередко тусуются бомжи.
Горячий ком в области затылка разрастается. Поравнявшись с баком с зеленоватой дождевой водой, я окунаю в нее голову. У воды неприятный запах, но мне нужно охладиться.
Бегу во весь дух. Мчусь в другой мир. Прочь от всего здешнего ужаса. Прочь от болезней и нищеты. Я бегу в сказку, в которой никто не болеет, где все семьи живы, здоровы и счастливы.
Я чувствую, как грязная вода стекает с мокрых волос по шее за воротник.
Бегу по холмам к границе.
Смотрю вверх, где солнце, заходящее за горизонт, окрашивает небо в золотистый цвет.
Когда-то нашим соседом на этаже был моряк, который долгие годы провел в море. Он любил повторять одну историю.
Когда смотрим на небо, что мы видим? Облака? Нет. Мы видим парящих в небе китов. Эти киты принадлежат людям, достигшим своей мечты.
У каждого человека есть свой кит в океане. Мы пытаемся осуществить свою мечту – поэтому киты выпрыгивают из воды. Они пытаются взлететь… Чтобы парить в облаках.
У меня пока нет мечты. Поэтому мой кит еще не думает даже показаться на поверхности. Он плавает где-то в глубине океана.
Кит Глеба прыгал очень высоко… Еще чуть-чуть, и он бы воспарил в небо.
Но теперь… Его кит плавает где-то рядом с моим. В глубине.
Все расплывается перед глазами. Пятна. Все вокруг в пятнах. И кружится… Снова эта бешеная карусель.
Я не знаю, как перебрался через забор. Не помню, как нашел нужный дом.
Весь в грязи, мокрый, я падаю на лужайку перед домом Пряничной девочки.
Зачем я здесь? Тут больше нет моей сказки.
Где же ты, девочка из сказки? Пряничная девочка Гретель, которая нашла сладкий дом… Со стенами из хлеба, пряничной крышей и окнами из чистого сахара.
Как живется тебе, Ханна? Где ты? Что с тобой?
Здесь, холодным вечером на сырой лужайке у дома Пряничной девочки вылупляется мой тринадцатый бес.
Из носа хлещет кровь. Все вокруг мутнеет. Голова трещит, кажется, еще немного, и она разлетится на осколки. В затылок будто вогнали раскаленное сверло. Я думаю, что умру. Прямо здесь и сейчас…
Но я не умираю. Я смотрю на легкую ограду из жердей и сквозь мутную пелену перед глазами различаю то, что не видел уже четыре года.
Цветочные горшочки в виде ботиночек, ровным рядком висящие на заборе. Из горшочков на меня смотрят рыжие бархатцы.
От неожиданности я прихожу в себя. Поднимаюсь на ноги, смотрю за забор.
Мне улыбаются гномы. И прудик… Я слышу шум воды! Пруд, который давно пересох, снова ожил. И, кажется, я слышу кваканье лягушек.
Да что же это такое?
Я смотрю на окна. И снова, как четыре года назад, вижу яркие желтые занавески, с четырьмя складками на каждой. Ни больше ни меньше.
Не осталось никаких сомнений: девочка вернулась в свой дом.
Глава 5
От осознания этого я даже забываю о своей Вспышке, и симптомы приступа утихают.
Я смотрю, как ветер покачивает горшочки на заборе. Неужели ты существуешь? Я ведь помню эти горшки. И гномов. И пруд.
Я не выдумал тебя. Ты реальна, Пряничная девочка. И ты вернулась.
Я обязательно приду сюда снова.
Интересно, она меня помнит? Захочет ли, как прежде, быть моим другом? Я знаю, что люди меняются, когда взрослеют. И друзей выбирают по-другому. Как обувь в магазине – предпочтение отдают той, что удобна и красива. Той, которую другие заметят и одобрят. Вряд ли Пряничная девочка захочет купить себе два убогих башмака, дырявых, как решето. Да еще таких, которые кусают прохожих.
Я прихожу сюда утром на следующий день и два часа прячусь среди деревьев у соседнего дома под колючим моросящим дождем. Я смотрю то в окна, то на входную дверь – хочу увидеть Пряничную девочку, заметить ее хотя бы в окне. Но из дома никто не выходит. И в окнах не видно никакого движения. С тоской плетусь в школу…
Я буду приходить к ее дому каждый день. Мне важно увидеть ее. Нет. Я должен увидеть ее.
В школе после уроков меня ждет сюрприз.
Я выбегаю на крыльцо и резко останавливаюсь. На крыльце стоит Архип. Смотрит на меня так, как будто ждет. Я растерянно оглядываюсь по сторонам, все еще уверенный, что он ждет кого-то другого.
– Малец, подойди сюда.
Нет, это точно обращено ко мне.
Немного дрожат колени, но я подхожу. Архип возвышается надо мной, как величественная статуя. Такой высокий, на голову выше меня, совсем взрослый – ему уже пятнадцать.
– Пойдем покурим.
Он указывает на территорию за школой, берег Южной Балки – так называется река, отмечающая южную границу Чертоги.
Мы идем туда.
Когда-то Южная Балка была, наверное, такой же красивой, как Северная – та, что теперь отделяет Чертогу от Голубых Холмов. Но после строительства шахт и комбината в реку, как и в карьер, стали сливать производственные отходы. А потом еще у южан возникла проблема с центральной канализацией, которую, конечно же, никто чинить не стал. Угадайте, какой выход нашли жители?.. Еще у берегов Южной Балки устроили Большую Свалку. Сюда свозят отходы из крупных городов всей области.
Теперь Южная Балка задыхается от бытового мусора, производственных отходов и дерьма.
Смотрим на мутную желтую воду, вдыхаем запах нечистот.
Стыдно сказать, я ни разу не курил, но признаться в таком грехе, само собой, не могу. Архип протягивает мне пачку. Я пытаюсь ловко вытащить сигарету, притворяясь, будто делал это уже сотни раз.
Господи, да я от испуга совсем забываю, с какой стороны ее поджигать! Это засада. Смотрю, как Архип подносит ко рту сигарету, сжимает фильтр губами, чиркает зажигалкой и привычным жестом прикрывает огонек ладонью от ветра.
Я стараюсь запомнить каждое действие, чтобы не лохануться. Но все равно сильно волнуюсь, думаю, все ли делаю правильно. Я держу сигарету двумя пальцами, как Архип, но так очень неудобно.
Он делает глубокую затяжку и выдыхает дым мне в лицо.
Неумело чиркая зажигалкой, я зажигаю сигарету, слегка втягиваю дым, чтобы разгорелась получше. Пока все идет более-менее нормально, и я себя не выдаю. Теперь самое сложное – затянуться. Многие закашливаются, когда первый раз пробуют курить в «себя». И все сразу знают, что они новенькие в этом деле.
Архип смотрит на меня с вызовом. Мне кажется, он все понимает и ждет моего провала.
Я вдыхаю. Сразу же изнутри рвется наружу кашель, но я его сдерживаю. Голова начинает кружиться. Я делаю еще пару затяжек. Не кашляю. Ловко стряхиваю пепел одним пальцем, держа сигарету двумя другими. Сотни раз видел, как это делают, и даже тренировался на фломастерах и карандашах.
Мне кажется, я проделываю все классно. Архип удовлетворенно улыбается.
– Архип.
Он протягивает мне руку. Я пожимаю ее и называю свое имя. Его рука прохладная и сухая. Это настоящая рука, не мираж, не сон.
Он спрашивает что-то типа «Как дела?», и в ответ я бурчу что-то невнятное. Мы немного говорим о школе, о том, что здание еще больше просело и теперь наклоняется круче Пизанской башни, говорим о том, что вода в реке стала еще желтее, а мусора в ней прибавилось. Ведем бестолковый разговор о футболе, ток-шоу по телевизору, очередных убийствах и кражах накануне. А потом Архип переходит к делу.
– Я видел, как ты на прошлой неделе уделал упыря. Циркулем под ребра… Смотрелось клево. После этого я много разузнал о тебе, Кит. И я очень рад, что там, у входа на ваш этаж, случайно тебя заметил. Хоть ты и мелкий, но нам нужны такие. Мы сегодня собираемся на барже, которая в отстойнике стоит. В четыре. Приходи.
Я выдавливаю из себя дым и лыблюсь.
Это самое прекрасное, что я слышал когда-либо в жизни. Я незаметно щипаю себя за руку, проверяя, сон это или нет. Мне кажется, что сон. До того все происходящее нереально. Я курю с Архипом. И мы с ним сейчас как будто на равных.
Архип докуривает сигарету, выбрасывает окурок, подмигивает мне и уходит. Я еще немного стою, делая ногами месиво из вонючей жижи на берегу.
Вот это да! Столько событий за такое короткое время!
Дома никого нет. Меня это радует, поскольку ничто меня сегодня не задержит и говорящего дерьма не будет. Я ем, а потом, желая убить время, листаю какой-то журнал.
Волнуюсь. Что скажут обо мне другие парни из команды Архипа? Мне кажется, они будут недовольны. Но не так уж важно, что они скажут, ведь Архип у них вроде как главный, и его слово решающее.
Выхожу из дома и иду в сторону отстойника, где находится заброшенная баржа. Карьер по периметру окружает ограждение с колючей проволокой, и повсюду натыканы таблички с надписями «Проход запрещен» и красивыми знаками химической опасности.
Но в заборе много дырок, и я без труда пролезаю на запретную территорию.
Баржу вижу издалека. Огромное ржавое плоское судно, наклонившись набок, стоит рядом с комбинатом.
Я иду вдоль иссохших берегов, на которых растут разве что колючки. Зеленое желе из карьера так и норовит выпрыгнуть из берегов да цапнуть меня. Воняет хлоркой и тухлятиной.
Я поднимаюсь на баржу по узкой пружинящей доске, стараясь не свалиться. Ступаю на палубу и слышу доносящийся из-под нее хохот. Подхожу к люку – очевидно, через него все забираются внутрь. Я делаю глубокий вдох, сажусь на край люка и спускаюсь вниз по металлической лестнице.
Добравшись до конца лестницы, делаю шаг в темноту. Ничего не вижу после яркого света наверху.
В нос ударяет едкий кислый запах пролитого и высохшего пива.
Слышу гул голосов, но никого не могу разглядеть. Через некоторое время глаза привыкают к полумраку. На самом деле, здесь довольно светло: свет проникает через люк и огромную дыру в борту баржи. В воздухе клубится дым от сигарет.
Пол и стены состоят из металлических пластин, изъеденных ржавчиной. Повсюду тянутся трубы, на полу валяется мусор – бутылки, газеты, пластиковые стаканчики – и непонятного мне назначения железные штуковины, очевидно, какие-то инструменты и запчасти.
Помещение не очень большое, и сейчас в нем находится человек десять. Мальчишки лет пятнадцати сидят на лавках за большим деревянным столом и играют в карты.
Все такие большие, такие же взрослые, как Архип. Где он, кстати?
Из тени в дальнем углу появляется фигура. Вот он! Архип подходит ко мне, по-отечески обнимает за плечи и подводит к столу.
– Пацаны, это Кит, он из нашей школы. Я рассказывал вам про него.
Все придирчиво осматривают меня.
– Что за щенка ты сюда позвал?
– У нас тут не детский сад!
– А ему можно доверять? Мы тут такие дела обсуждаем… Зассыт и сдаст нас.
– Кит не такой, – возражает Архип. – Он не сдаст.
– Ты знаешь его один день и уже зовешь сюда! А если он нас спалит? Он такой мелкий, глянь на него…
Архип крепче сжимает мое плечо. А я молчу, не зная, что сказать.
– Я в нем уверен. Я все сказал, – заключает Архип. – Кит, садись, где найдешь место.
Все молчат, видимо, обдумывают слова вожака. На меня смотрят враждебно, с недоверием.
– Сколько тебе лет, парнишка? Чего это ты такой мелкий?
– Мне тринадцать, – возмущаюсь я.
– Еще раз, как зовут тебя?
– Кит. Кит Брыков.
– Ну, что ж, Кит Брыков, раз Архип привел к нам шкета, значит, что-то в этом малом есть. Давай, садись сюда.
Это говорит парень постарше остальных. Высокий и очень крупный, на вид ему лет шестнадцать. Он двигает остальных своим большим задом и освобождает для меня место. Я усаживаюсь на лавке. Мне очень хочется быть рядом с Архипом, но он сидит один, во главе стола.
– Брык! Думаю, классная погремуха для новенького, а?
Он оглядывает всех пацанов, и те одобрительно кивают.
Довольно лыблюсь: Брык! Да я мечтал о таком прозвище! Так в шахте называют папу. Из-за этого для меня это прозвище символ взросления, что ли.
Я смотрю на всех по очереди. Среди команды Архипа я и правда выгляжу очень маленьким, даже жалким. От этого мне становится очень неуютно, я весь сжимаюсь.
Пацаны играют в карты и передают друг другу баклажку с пивом. Передо мной тут же ставят мятый пластиковый стакан и кидают шесть потертых, засаленных карт: играем в дурака…
Разговоры о разном: о футболе и воротах на стадионе, драках…
Сыграли два раза, и оба я не остался в дураках. Карты убрали, пацаны переходят к обсуждению лучших сисек и задниц Чертоги. Как по мне, эта тема очень скучная. Смотрю по сторонам, чтобы себя занять.
На стене календарь показывает вечный январь. Я всматриваюсь в него. Полуголая девушка лежит на кровати, светлые волосы свешиваются вниз и касаются пола.
Почему они не меняют листы? Ведь на дворе весна. Может быть, им нравится именно эта январская девушка? Смотрю на нее. Почему-то голова и волосы девушки представляются мне опрокинутой набок большой жестяной банкой, из которой на пол льется желтая краска.
Пьем пиво, играем в карты, болтаем. Я пока что говорю немного, по большей части слушаю.
Разговоры о драках и сходках, выпивке, одежде, девчонках, плотах, катании на крышах грузовых поездов, спусках в шахты, истории о всяких удивительных происшествиях, побегах и поджогах.
Все это кажется мне таким странным, пугающим и в то же время захватывающим. Как будто это другой мир, и я неожиданно перенесся в него.
У меня словно начинается новая жизнь. Мне пока что не известно о ней почти ничего. Но я точно знаю, что эта жизнь мне чертовски понравится.
* * *
Ноги промокли полностью. Сегодня дождь особенно противный. По крышам громко стучат капли. Воды столько, что даже не справляется дождевая канализация: гладкие и ровные дороги Холмов теперь мало чем отличаются от дорог Чертоги – и превратились в реки.
Я прихожу сюда уже несколько дней подряд, но так и не видел Пряничную девочку.
Увижу ли ее сегодня? А то я снова начинаю сомневаться в ее существовании. Может, я ее все-таки придумал? Этот вопрос уже несколько лет меня мучает.
Вдруг я замечаю фигурку, выбегающую из дома. На ней длинный, до щиколоток, розовый дождевик с капюшоном.
Она. Это она! По-другому просто не может быть!
Не вижу ее лица. Она куда-то спешит, и я иду за ней. Мы минуем несколько домов, я вижу автобусную остановку, на которой собралась шумная толпа подростков.
Автобус выезжает из-за поворота, и розовая фигурка бежит быстрее. Я спешу за ней. Я не могу ее упустить! Не отпущу!
Но я не успеваю… Спотыкаюсь о сливную решетку и плюхаюсь в лужу. Быстро поднимаюсь на ноги.
Где же фигурка в розовом дождевике?
И тут я вижу ее.
Прежде чем скрыться за дверьми автобуса, она вдруг оборачивается. Смотрит в мою сторону, головой вертит, будто ищет глазами кого-то. Я прячусь за припаркованной у дороги машиной.
Те же светлые волосы. Две косички, в одну из них вплетена ленточка.
Лицо стало взрослее.
Она не находит того, кого искала. Хмурится… Как тогда, в день своего отъезда. И скрывается внутри.
Автобус трогается с места и проезжает мимо меня.
Достаю из кармана ленточку, разглаживаю.
Значит, ты все-таки не мираж. Не фантазия. Не сказка, выдуманная мной в детстве. Ты действительно существуешь, Пряничная девочка.
* * *
Каждый день я хожу к ребятам на баржу. Мы сидим там, или ходим гулять по Большой Свалке, или лазаем по территории комбината.
Я быстро привыкаю к моей новой компании и усваиваю местные правила. Теперь я знаю и про перебежчиков, которых мы должны ловить, и про Заводских – ребят из этого района, которые пытаются выгнать нас с баржи; знаю я и про экспатов за забором, которых надо ненавидеть: их пацаны называют мокрицами, в рифму с фрицами. Никто не любит мокриц: наши ребята постоянно рассказывают о том, как классно чужаки живут там, за чертой, и что было бы здорово их обокрасть…
Я не до конца понимаю причину такой ненависти, но мне все равно. Мне даже и повода особого не нужно, чтобы кого-то ненавидеть.
А еще я знаю про Водяную Крысу – предателя, которого мы должны ненавидеть сильнее мокриц, ведь раньше он был лучшим другом Архипа, а потом предал его и стал перебежчиком. У него какое-то смешное прозвище. Крот? Суслик? Вспомнил! Бобер.
«Мокрицы» и «фантомы» – два новых слова, которые я выучил в нашей компании.
Разговоры о фантомах я слышу постоянно. Никто никогда их не видел, поэтому сложно объяснить, кто они такие. Кто-то говорил, что на шахтах они самые важные, хозяева. Они редко появляются. Приезжают на больших блестящих машинах. Они живут в охраняемых поселках далеко от Чертоги. Я этому не верю. Шахты – тухлое дело, никто не может зарабатывать с них столько, чтобы жить хорошо. Так что для меня фантомы – это все враки.
Каждый член команды проходит посвящение, я пока не проходил, но Архип сказал, что скоро придумает мне задание. Немного страшно – я ничего не знаю про посвящение и не знаю, справлюсь ли…
* * *
Папу привозят домой. Он очень слабый: ходит с трудом, ноги и руки его не слушаются.
Глеб уходит из школы. Все учителя рыдают… Для них это трагедия.
Теперь Глеб – настоящий шахтер. Ему выдали спецодежду, каску, шахтерский жетон и светильник. Печальное зрелище…
У него самая низшая должность, с такой работы начинается карьера любого шахтера. Глеб откатывает вагонетки, ведет учет спуска и подъема породы, очищает вагонетки, смазывает соединительные механизмы, убирает подземные помещения, выполняет много других подсобных работ под землей. Это тяжелый труд, но платят за него очень мало.
Родители и брат говорят, что через год-два я тоже смогу пойти работать на шахту. Помогать семье. Но я не собираюсь. Я лучше что-нибудь украду и продам и куплю на эти деньги хлеб, чем пойду в шахты.
Глеба я вижу дома редко, в основном мы с ним проводим время вместе за всякими делами: когда перестает работать водопровод и нужно идти к колодцу за водой, когда отправляемся в лес, чтобы наколоть дрова для печки – подготовиться к зиме. Еще когда идем в наш универсальный магазин – он одновременно является и продуктовым ларьком, и почтой, и забегаловкой, и даже парикмахерской, – чтобы купить свечи и керосин для ламп. Брат теперь редко разговаривает со мной, все думает о чем-то. Я вижу, как он с каждым днем все больше превращается в старика. Глаза – две перегоревшие лампочки.
Когда мы идем с Глебом по улице, я часто смотрю вверх и разглядываю проплывающих в небе китов. И всегда среди китов-облаков я нахожу чистый участок синего неба, где должен парить кит Глеба. Но теперь этот участок всегда будет чистым. Пустым. А кит Глеба всегда будет плавать глубоко под водой.
* * *
Я тайком лезу на соседний участок и срываю с клумбы розу. Девчонки любят цветы – хочу подарить розу Пряничной девочке. Я причесал на голове гнездо, надел белую футболку без единого пятнышка.
Что я ей скажу? Эй, Ханна, помнишь меня? Мы играли в детстве, катались в вагонетке и собирали землянику. Хе! Да она же не поймет меня! Как же быть? Ленточка! Она должна вспомнить меня по розовой ленточке!
Я жду Ханну в переулке за углом ее дома. Сегодня выходной, глаза слепит солнце, в такую хорошую погоду никто не будет сидеть дома целый день. Она должна выйти.
Та к и есть. Вон она. Выходит… В одну из косичек вплетена лента. На Ханне желтое платье. Она яркая, как праздник. Стоит у калитки и смотрит куда-то. Хмурится. Давай, Кит! Твой выход!
Я делаю шаг к ней, и…
– Ханна! Ханна!
Что за черт? Кто-то ее зовет!
Смотрю в другую сторону и вижу мальчишку. Он бежит к ней с целым веником из цветов! Неловко, чуть ли не в нос, сует ей букет. Улыбается так идиотски, что сразу хочется дать ему со всей силы кулаком в нос. Вот же наглец! Опередил меня! Я весь дрожу от злости.
А она принимает его дурацкие цветы. Смеется еще. И под руку берет. Фу-ты, ну-ты! Он выше ее на полголовы. Эх, а я так и не подрос… Они уходят прочь, как взрослая парочка. Важные птички! Попугайчики-неразлучники! Ух, как я зол. Я ведь жду ее, а она…
Эх, я дурак. И все профукал. Пока я тут со злости топчу асфальтовую крошку, какой-то верзила забирает мою сказку. Давай, Кит! Беги к ним! Покажи, что ты лучше! Отшвырни прочь этого здоровяка!
Я делаю шаг им вслед. Сжимаю кулак… Ух, какой же я злой сейчас!
Чувствую под носом что-то теплое. Подношу палец: кровь. Слишком сильно я разнервничался…
– Думаешь, ты ей нужен? Посмотри на себя! Чумной помоечный крысеныш, вот кто ты.
Это шепчет мне сорванная роза.
– Schund! Schund! Та к они называют таких, как ты! Зачем ей нужны отбросы вроде тебя? Schund!
Это шепчут ромашки на соседней лужайке.
– Зачем пришел к ней? Зачем залез в ее сказку? Уходи из нее! Ты обязательно все разрушишь. Сломаешь. Там, где ты, одни беды. Тебе не место здесь!
Это шепчет клумба у лавочки.
Шепот повторяется, как эхо. От этого жуткого шепота разламывается голова.
– Не место! Тебе здесь не место!
Повторяет роза в руке.
– Вы. Ничего. Обо мне. Не знаете!
Я кричу цветам вокруг себя. Раздираю в клочья розу. В разные стороны летят лепестки. Ломаю стебель, царапая руки о колючки. Бросаю под ноги. Я топчу разодранный трупик цветка, а мертвые лепестки все еще шепчут мне:
– Не место. Тебе здесь не место. Не место… Не место…
Я бегу обратно в свой мир.
Перед тем, как перелезть через забор, оглядываюсь назад.
Как поступить? Уйти или остаться? Как будет правильно?
Я делаю выбор.
Смотрю вдаль, туда, где за холмами виднеются верхушки Пряничных домиков.
Эх, девчоночка… Пошла ты не с тем парнем.
Прощаюсь с Пряничным миром. Прощаюсь со сказкой…
Я бегу по узким улицам мимо сараев и бараков, перепрыгиваю вонючие стоки и мусорные кучи. Бегу туда, где мне место. Где меня ждут. Где я нужен.
Я влетаю на баржу тропическим циклоном. Здесь что-то происходит: обычно пацаны сидят расслабленно, а тут все столпились вокруг стола, как будто обсуждают какую-то военную стратегию.
Все оборачиваются ко мне, смотрят и молчат.
– Сегодня стрелка с Заводскими. На СВАЛКЕ. Там и будет твое посвящение.
Вот так коротко Архип сообщает мне о планах нашей команды. Я даже рад этому: злость еще не прошла, и мне не терпится устроить кому-нибудь жарню.
Враги уже ждут нас на свалке. А мы немного опаздываем. Я иду впереди, гордо подняв шест, к которому гвоздями прибита Антуанетта. Крысу я поймал вчера и вчера же ее прибил. Сегодня она немного попахивает, я чувствую легкий запашок разложения. Но, когда мы подходим к свалке, тошнотворная вонь гниющих отходов заглушает все другие запахи.
Мы с Архипом идем рядом, ступаем в ногу; я поднимаю шест с крысой высоко над головой, размахиваю им, как флагштоком, Архип поджигает дымовой факел, и над нами начинает клубиться желтый дым. Остальные наши ребята идут чуть сзади. Мы проходим мимо огромной кучи полных мусорных пакетов, ступаем по пластиковым бутылкам и осколкам стекла.
Я вижу противников, они стоят у горы из ржавых бочек. Заводские не старше наших: на вид им не больше пятнадцати.
Это моя первая схлестка. Но я не боюсь. Не страшит даже то, что мне всего тринадцать. Ведь я не один, внутри меня мои маленькие бесы. Меня переполняют ярость и злоба, и я уже вижу, как втыкаю шест с крысой в чье-то мягкое брюхо.
Увидев нас, Заводские начинают мерзко смеяться, что-то выкрикивать, пританцовывать на месте. Все их действия говорят о том, что им не терпится подраться.
Их человек десять-пятнадцать, столько же, сколько и нас.
Мы встаем в круг. В центр выходят двое: Архип – с нашей стороны, со стороны Заводских – коренастый паренек с обритой налысо головой. Зачинщик и ответчик… Существуют специальные правила, как нужно вести себя во время стрелок. Не знаю, кто их выдумал и кто их вообще соблюдает. Разговор зачинщика с ответчиком – это просто ненужная формальность, ведь через две минуты мы все уже рубимся.
Шум, гам, борьба, удары… Желтое облако над нами похоже на ядерный гриб. Я пытаюсь не упустить из виду Архипа, пробираюсь через разгоряченные тела и иду к нему на помощь. На него напали двое, я отшвыриваю одного в сторону. Им оказывается коренастый лысый мальчишка – очевидно, вожак Заводских.
Некоторое время я не нападаю на него, только уворачиваюсь от его ударов. Моя цель – сбить противника с ног, и я жду удобного момента. Он пару раз задевает мне по уху, сильно бьет в шею, но я не чувствую боли.
Я не выпускаю из рук шест, использую его как щит.
Наконец наступает подходящий момент, и я, держа шест перед собой, бросаюсь противнику под ноги. С высоты своего роста он падает на землю, а я, издав победный клич, кидаюсь на него сверху. Он бы свалил меня одним точным ударом кулака в челюсть, но я не даю ему такой возможности и, наклонившись, вцепляюсь зубами ему в ухо.
Сразу же чувствую, как рот наполняется теплой кровью. Не моей кровью.
В эту минуту я думаю о своих родителях и о старшем брате. Я никогда не был образцовым сыном. Таким всегда был Глеб, и я не смог бы им стать, как бы ни старался.
Я – позор семьи.
Прости, мама. Я все равно всю жизнь был для тебя плохим сыном. Если не сделаю этого, я не стану для тебя лучше, как бы ни хотел. Это ничего не изменит. Абсолютно ничего.
Лысый пацан кричит пронзительно, как девчонка, а я продолжаю стискивать зубы.
Вокруг все замирают… Я вижу краем глаза, что почти все наши повалили врагов на землю и теперь наблюдают за мной.
Разжимаю зубы. Вряд ли я откусил ухо Заводскому, но поранил здорово. Парень садится и прижимает руки к окровавленной голове. Я не даю ему опомниться – размахиваюсь и наношу сокрушительный удар шестом, тем концом, к которому прибита крыса.
– БАМ!
Я думаю о милой Пряничной девочке, которая всегда напоминает новогоднюю игрушку. О девочке в нарядных платьях, которая живет в мире, построенном из леденцов и конфет. О девочке, для которой я бы никогда не смог стать хорошим другом. Не место… Не место… Тебе здесь не место… Там, за чертой, мне всегда будут напоминать об этом.
Я думаю о Глебе, который, сколько я его помню, был для всех такой хороший. Его постоянно хвалили и дома, и в школе. Умник-разумник, гордость школы. Помогает родителям, неизменно вежливый и отзывчивый. Пошел на жертву – отправился работать на шахту, желая помочь семье.
Не проходит и дня, чтобы родители не ставили его мне в пример. Родители, учителя, соседи – все вокруг твердят мне, что Глеб идеал, а я отброс.
– БАМ!
Еще удар. И еще.
Мама, папа. Я ваш младший сын. И я всегда буду только вторым. Что бы ни делал, плохое или хорошее.
Я наношу удар за ударом, мне просто нужно выместить на ком-то свою злость.
От бедной крысы уже почти ничего не осталось, ее мозги растеклись по куртке моего противника. Или это кишки? В биологии я не очень силен, в прошлой четверти у меня была тройка… К джинсам лысого врага прилип лоскут крысиной шкуры.
Прости, мама. Я всегда буду позором семьи.
Я перестаю бить. Перевожу дух. Половину моего лица заливает теплая жидкость, я обтираюсь рукавом. Я смотрю вокруг – на друзей и врагов – и смеюсь.
Это победа. Я принес нам победу.
Вожак Заводских превратился в жалкое тельце, измазанное внутренностями дохлой вонючей крысы. Он для нас больше не угроза. Он навсегда запомнит эту драку. И больше не посмеет сказать против нас ни слова. Я уверен, что Заводские с этого дня оставят нас в покое. Мы отвоевали баржу – она теперь официально признана нашей.
Перед глазами мутная пелена. Я слышу ликование наших, слышу, как Заводские с позором убегают прочь.
Рядом остаются только мои друзья. Они обступают меня кругом и хлопают по плечу.
– Он прошел, прошел посвящение! Ты теперь наш, Брык!
Мама, папа, Глеб. Простите меня за то, что я не был хорошим сыном и братом.
Теперь я понимаю, что за пелена стоит перед глазами: это слезы. Слезы радости. Мое место – в команде Архипа. Здесь я никогда не стану вторым. Здесь мы все – первые.
Простите меня, мама, папа, брат. У меня теперь другая семья.
Я нашел свое место.
