Константин Наумов
Снег идет

Снег идет весь день и всю ночь. И потом снова – весь день; город встал еще утром. Троллейбус пробивается сквозь заносы, на остановках впуская ошалевших пассажиров – битком, битком, ну еще чуть-чуть войдет, куда вы лезете, мне же выйти надо. На перекрестке – Тридцатьпятый, знаменитый маршрутный автобус, всю жизнь работающий, как школьный – единственный маршрут, который останавливается возле Спецшколы: туда приезжает набитый, черный от народа, а от школьной остановки – пустой, совершенно прозрачный. Тридцатьпятому не страшны заносы и гололед: застрял – раз-два – выскочила толпа старшеклассников, три-четыре – толкнули, вскочили обратно на малом ходу, поехали – давняя школьная традиция. Мой Одиннадцатый разминается с Тридцатьпятым на перекрестке: Одиннадцатый – тоже особенный маршрут, самая длинная троллейбусная ветка – в Промзону. Остановки редкие, обычно троллейбус разгоняется, трясется, мотор воет. Если на остановке нет пассажиров: «Следующей остановки не будет», – говорит тогда водитель. Это страшно – не будет следующей остановки, всю жизнь нестись в троллейбусе между бесконечными заборами почтового ящика (бывший патронный завод, теперь – производство тяжелых торпед). Но остановка будет – просто у меня и у водителя разные понимания термина «следующий». Сегодня снег, завалы – не разгонишься, мы еле ползем. Народ рассасывается – к Промзоне троллейбус придет полупустым. Плеер тянет – пора менять батарейки, у меня «Прима», они – ужасные, на полторы кассеты: других не продают, а эти – везде, в каждом киоске Союзпечати. Я покупаю их россыпью, вместо сигарет – не курю, но денег уходит столько же.

Промзона уже скоро – осталось несколько человек (мне выходить за две до конечной), когда я замечаю Тубабку. Табабка опять с сумками, иду добровольно – все равно деваться некуда; Табабка мне рада. Тащу. Нереально тяжелые – мало продала, в подъезде у нее воняет мочой – замок снова выбили. Обещаю сказать нашим, сумки – на второй. Табабка суетится, сует опять свои огурцы, беру – дольше отказываться. Банку – в вещмешок, бреду через снежные завалы по дорожке, которую наши же и протоптали утром – ее засыпало, но не сильно. Вокруг ВЦ – узкое расчищенное кольцо – символ борьбы Завхоза со вселенской энтропией. Охренеть просто, сколько надо было снега перекидать. Мужик; или может заставил кого-то. Охранник на входе раз, охранник внутри два, пропуск, табель-часы, переодеваюсь-переобуваюсь. Чистая зона, стерильный воздух.

Этаж, над дверью нашего отдела аккуратная табличка «Лучше не входи». Вообще должно быть «Газ! Уходи!», но у нас – так. «Газ! Уходи!» – это пожаротушение: газом, чтобы не залить электронику. ВЦ же: козырьки на окнах – против спутников-шпионов, стекла полупрозрачные. Столовка отличная. Бомбоубежище, подстанция – все свое. Сирена ГО еще есть: когда Завхоз ее испытывает – надо открывать рот, чтобы перепонки не лопнули. Хорошее место, одним словом – а куда еще? Спецшкола, практика, диплом – ВЦ. Молодой специалист – либо сюда, остатки считать, либо – на кафедре; лучше уж остатки. Чайник в отделе. Чай. Открываем огурцы Тойбабки. Соленые, вялые. Огурцы, короче.

Работа. Работа. Работа. Меня опять бьет током. Звоню Аркаше. Меня бьет – херня, а вот моя станция сгореть может – это серьезно. Приходит Аркаша, глаза красные – от смеха. Он ездил к клиентам, на Конечную. Там База – мы ведем учет фондов для них: валенки, пулеметы, торпеды, гайки – все на свете. Большая База. Звонят: АЦПУ у них сломалось, приезжайте. Аркаша приехал – а АЦПУ совсем сломалось. В смысле – не вынесло. Его поставили в каптерку без окон, год прошел, другой – не выдержал деревянный пол, может прогнил, а вообще – АЦПУ трясется сильно во время работы. АЦПУ – в подвал, утянуло за собой кабелем станцию, розетку из стены вырвало. Самоубилось от отчаяния с концами, в сопли. Смысла даже нет вытаскивать – там останется: сильно тяжелое все. Аркаша чинит заземление, меня больше не бьет током.

Обед. Столовка. Первое, два вторых, три компота, гущи побольше, запишите на меня, спасибо большое. Шумно. Очень вкусно: у нас – лучшая столовая в Промзоне. Если бы не две охраны – здесь бы половина Промзоны и обедала.

Работа, работа, работа. Не идет ведомость, а остатки по каким-то изделиям «32-бис» дробные. Может из-за этого? Звоним на Базу: могут быть остатки дробные по «32-бис»? Вы что, охренели – отвечает База: «32-бис» – это я не могу тебе по телефону сказать, что, но если вы остатки по ним неправильно посчитаете, и вам, и нам точно кирдык. И, чтобы вы знали, умники, 32-бис занимает два ЖД вагона и одну платформу. Ровно, без дробей, но под круглосуточной вооруженной охраной. Блять, – добавляет База, подумав.

Считаем остатки еще раз, потом еще раз. В отделе тихо – все, кто ничего не может сделать, разошлись. Потом – те, кто может – тоже: еще не завтра сдавать. Сережа и я сидим над ведомостью. Темнеет, гасят свет в коридорах, остаются только дежурные лампы. Черт его знает, где она не идет. Остатки для «32-бис» мы починили. Дробные еще по трем позициям, но там явно указано, что оно – весовое, чтобы оно ни было и сколько бы платформ не занимало, так что пусть себе дробные. Сумма не идет – вот это плохо. На семнадцать копеек не идет – но это все равно, миллион или копейка – должно быть один в один, математика же. Сережа и я смотрим друг на друга, сдаем помещение, спускаемся вниз. Охрана раз, журнал раз, охрана два, журнал два. Фонарь перед ВЦ выхватывает светлое пятно – в нем кружится снег, бежит в темноту дорожка – следующий фонарь уже у остановки. Дорожку замело, в ботинки набивается и тает снег. Очень холодно.

Остановка в снегу, на дороге нет следов – это очень плохо. Значит, троллейбус уже прошел – последний троллейбус; он идет на конечную, там кольцо, и обратно – в парк. Следов нет – значит уже прошел: и туда прошел, и обратно. Мы все равно чего-то ждем. Вокруг – деревянные двухэтажки, их еще зеки строили, горят желтые окна, там тепло внутри. Над остановкой фонарь: мертвый натриевый свет отделяет нас от тех, кто ужинает, сидит у телевизора, учит уроки. Троллейбуса нет; очень холодно. Обратно идти не хочется: нужно воевать с охраной, снимать с пульта наш отдел. Потом спать на стульях; завтрак в столовке только в 10, а уже сейчас очень хочется есть. От голода вспоминаю, что еда есть в бомбоубежище – Завхоз рассказывал. У него ответственный пост по ГО: открыть бомбоубежище, впустить наших, закрыть бомбоубежище изнутри. Там даже табличка у него есть готовая: «Внимание! Это убежище заполнено! Ближайшие места укрытий – ЖД и База». Можно пойти пешком до ЖД. Там круглосуточный буфет, по нашим пропускам пустят. Пельмени какие-нибудь. Или рассольник. До ЖД идти час – это если без снега. Не пойдем. Кто-то из электронщиков, может тот же Аркаша, рассказывал, что с ЖД до Базы рано-рано утром ходит тепловоз с одним вагоном. Туда можно сесть – никто даже не спросит, на Базе выйти. А там Три Тетки, они приходят очень рано. Три Тетки нашим всегда рады – с момента, когда мы стали считать им ведомость, делать Трем Теткам вообще нечего – только чай пить.

Сережа рассказывает какую-то длинную историю – это он от отчаяния. В истории кто-то из мэтров (Сережа не называет кто, но, кажется, кто-то из начальников отделов, но не наш), едет во Францию и тычет в меню пальцем. Во французском ресторане. И потом ждет. Час ждет – не несут. Два ждет. Все на него смотрят, весь хлеб уже съел – все равно не несут. А потом приносят жареного оленя. На вертеле. Целиком. Говно история – это он точно от отчаяния. Мы все невыездные, кто нас пустит за границу – ВЦ же: никогда первый отдел никому из нас визу не подпишет. Очень холодно. Я бы сунул в уши наушники, если бы не Сережа. Пойдем, – говорю я Сереже, – говно твоя история. Но Сережа не слушает – он смотрит на троллейбусные провода. На них выросли снежные шапки – бесконечно длинные, неправдоподобно высокие. Сейчас эти шапки падают – длинными синхронными ломтями, совершенно бесшумно. Снег – в снег. Троллейбус, удивленно говорит Сережа. Идет троллейбус. Идет ниоткуда – с конечной, куда он не приезжал. Здесь ходит только Одиннадцатый, но это не он – нам уже видно, что вместо номера у этого – табличка. Ближе, ближе. Охрененть, говорит Сережа. У него здоровые глаза, он видит хорошо. Охренеть, говорит Сережа, – это буфет. Передвижной Буфет подъезжает к нам, Передвижной Буфет открывает нам переднюю дверь. Передвижной Буфет ждет, пока мы придем в себя. Внутри жарко и пахнет сдобой, мы проходим и плюхаемся в кресла. Полтроллейбуса занимает плита, шкафы какие-то. Экипаж – Водитель и Буфетчица со Знакомым Лицом. Она наливает нам компот. Горячий. По полстакана, потому что трясет. У нее есть булочки, а горячего, сыночки, ничего не осталось, булочки будете? Мы будем. И повидло, да. И еще компот. Передвижной Буфет везет нас через ночь: мы в парк вообще-то, а вам куда, это недалеко, отвезем, Коля, Коля, давай через центр, высадим ребят на Университете, где общаги. Буфетчица со Знакомым Лицом плюхает для нас повидло в суповую тарелку, достает еще булочки, доливает еще компот – по полстакана, потому что трясет. За окнами тянется бесконечный забор бывшего патронного завода, колючая проволока вся в снегу. Мы едим булочки. Завтра, говорит Сережа с набитым ртом, – завтра надо посмотреть, может, где-то накапливается ошибка округления: завтра двадцать четвертое, то есть уже двадцать пятое декабря, сдавать скоро. Мелькает светлое пятно за окном – проходная завода, торпеды охраняют. Сережа, говорю я Сереже, мне же не чудится это все – троллейбус, еда и тепло? Нет, – говорит Сережа серьезно. А мне? Кажется – нет. Сережа, говорю я Сереже, – посмотри на Буфетчицу со Знакомым Лицом, узнаешь? Если бы у Тойбабки была внучка?

Ты узнаешь ее, Сережа?