Александра Зволинская
Когда твоя бездна поет тобой

Чарли всегда расспрашивал новеньких, что с ними случилось, вел что-то вроде статистики в специальной тетрадке, вернее, в тетрадках: это собрание сочинений уже разрослось на целую четверть книжной полки и явно не собиралось останавливаться на достигнутом.

Кто-то переходил случайно, кто-то – из страха перед чем-то, от чего хотел отгородиться как можно надежней, кто-то от скуки, кто-то, как бы смешно это ни звучало, в поисках лучшей жизни. Гэри же было неконтролируемо, бесконечно, одуряюще любопытно. В одну из зыбких осенних ночей увидел разноцветные огоньки, мерцающие где-то вдали – рыжие, зеленые, красные, желтые, синие. Разумеется, сунулся посмотреть, что там. Когда начал различать не только огоньки, но и звуки, был окончательно очарован диковиной: переливается, жужжит, пищит, мерцает, и все еще совершенно непонятно, что же это такое. Продвинуться еще, разглядеть причудливые холмы какой-то нелепой формы, в которых и живут огоньки. Звуки мечутся туда-сюда между холмами, то приближаются, то удаляются, и совсем не чувствуются живыми. Появившаяся было надежда обрести в звуках сородичей, у которых можно было бы разузнать об этом удивительном месте, угасла, едва появившись.

«Ну и ладно, сам разберусь».

Горное эхо по имени Гэри сделало еще одно усилие, чтобы наконец увидеть искомые огоньки четко, без отголосков тумана… и растерянно огляделось по сторонам. Мимо пролетал странный, незнакомый и неразговорчивый ветер. Огоньки продолжали зажигаться, гаснуть, проноситься мимо и мерно светиться над головой.

Гэри попытался запеть, но получился только непривычный, шелестящий какой-то звук. Он схватился незнакомыми руками за незнакомое теплое горло и закричал.

– Да ладно, с тобой было почти легко, – говорит Йоханнес теперь. – Ты, конечно, не гений, но учишься быстро, надо отдать тебе должное.

В ответ Гэри неизменно строит приятелю рожу, долженствующую изображать крайнюю степень возмущения. Йоханнес не хуже его самого знает этому возмущению цену, но нужно же как-нибудь среагировать. Это сейчас все выглядит легко и смешно, а тогда Гэри отчаянно проклинал себя и свое любопытство и даже чуть не сбежал домой, наплевав на то, что такой скорый обратный переход вряд ли бы прошел безболезненно. Если бы не пресловутая кассета, с которой все началось, наверняка сбежал бы.

Йоханнес тогда привычно сидел в углу комнаты, искоса поглядывая на Чарли, только что закончившего очередную порцию рассказов и объяснений. Гэри, у которого от объема информации голова уже шла кругом, прикрыл глаза и почти перестал дышать.

– Что это у тебя там? – вдруг обратился он к Йоханнесу, которого вообще-то побаивался. Белобрысый был условно приветлив только с Чарли, остальным же, особенно новичкам, доставалась неурезанная версия его ярости, от которой воздух вокруг духа едва заметно светился: не влезай, а то хуже будет, я предупредил.

Лезть действительно было себе дороже, но Гэри услышал звук, и против звука он ничего поделать не мог. Особенно теперь, когда разучился петь так, как всегда умел дома.

Йоханнес щелкнул кнопкой «стоп» на громоздком кассетном магнитофоне, которые только-только начинали входить в моду, с минуту мрачно смотрел на нарушителя своего непокоя, потом вздохнул, отмотал с середины на начало песни и кивнул на пол рядом с собой: ладно, иди, мол, садись. Показал, как вставить в ухо наушник. Второй не отдал: новая кассета, незнакомая группа, да еще и местная. Самому интересно, нашел дурака пропускать.

– Это – музыка.

– А она живая?..

Гэри смотрел на Йоханнеса, как ребенок на новогоднюю елку.

«Ну вот и за что мне это?..»

Йоханнес не смог бы сказать, почему относится к этому, казалось бы, равному с точки зрения силы и возраста существу как человеческий взрослый к человеческому ребенку. Может, потому, что и сам вот такой же был, зачарованный, душу готовый отдать, лишь бы узнать, что же такое эта волшебная песня и как никогда теперь от нее не уйти. На мрачном лице бурана появляется что-то вроде улыбки – впервые на памяти Чарли не из-за музыки. Горное эхо сидит рядом с ним, плечо к плечу, веснушчатым восхищенным мальчишкой, придерживая наушник ладонью.

Чарли смотрит на них, усмехается и тихонько тянется за альбомом и карандашом.

Естественно, отвязаться от настырного мальчишки Йоханнесу не удалось.

– А как она получается? А кто ее делает? А почему? А почему я никогда так не мог? Я же умею петь! А куда ты идешь? Серьезно?! Возьми меня с собой, ну пожалуйста!

«Да чтоб тебя».

– Ладно, пошли.

«Летящей Бет» тогда еще не было и в помине, но было несколько вполне сносных концертных площадок, в меру подпольных и в меру расхлябанных, но все-таки – все-таки там выступали. На одной из них, с нехитрым названием «Подкова», отвратительным пивом и не менее отвратительным звуком в тот вечер играла та самая группа, которую Гэри подслушал практически у Йоханнеса в голове. «Я просто очень хорошо слышу, – смущенно пояснил дух, совсем по-человечески краснея. В сочетании с рыжевато-русыми волосами и веснушками раскрасневшееся лицо смотрелось вполне органично. На человека мальчик был похож куда больше, чем сам Йоханнес. – Понимаешь, я – эхо. Зеркало звука. Я не могу не услышать песню, какой бы она ни была».

Глянув на бар, Йоханнес презрительно скривился и от напитков предпочел воздержаться, а предлагать их мальчишке не собирался тем более. Адаптация была в самом разгаре, и Чарли очень просил не пичкать новичка непонятно чем, пока он окончательно не освоится. Ха, легче легкого – угощать его еще, разбежался. «Отравится чем-нибудь, а я потом виноват…»

С началом, конечно же, опоздали – эта традиция укоренилась в музыкальных клубах, кажется, с первобытных времен, по крайней мере, истоков ее Йоханнес уже не застал. Пока состроились, пока хлебнули дрянного местного пойла («Интересно, им прямо на сцене плохо не станет?»), поговорили с одним, посмеялись с другим…

– Всем привет, хорошего вечера, мы начинаем, – объявила наконец тоненькая разбитная вокалистка удивительно низким для такого создания голосом.

Через полчаса, вынырнув из созерцания и собственных мыслей, Йоханнес вспомнил, что приволок с собой ребенка, и незаметно скосил на него глаза. Гэри сидел с отсутствующим видом, сжимая и разжимая пальцы и как будто выплетая ими одному ему ведомые узоры. Рыжеватая челка прилипла к вспотевшему лбу, один из закатанных рукавов рубашки сполз почти до запястья, но парень ничего не замечал. Он сидел с закрытыми глазами и улыбался.

– Слушай, а ты ему уже рассказывал, что можно стать человеком?

Вернувшись домой, Йоханнес оставил еще не до конца опомнившегося подопечного в кухне и отвел Чарли в сторону.

– Еще не успел. А что, думаешь, не надо?

– Наоборот. Из него получится замечательный человек. Видел бы ты, как он слушает, такими ранимыми только люди бывают, наших я никогда такими не видел.

– Может, он уже и так, сам по себе?..

– Нет, я бы заметил.

Чарли не видит этого так ясно, не может видеть, оно и понятно. Для «чудовищ» же разница очевидна: за «своими» всегда стоит бездна, та, которая дом. Как бы далеко ни ушел, сколько бы ни потерял при переходе (а некоторые, случается, теряют почти все свои свойства, на этот счет у Йоханнеса имелась собственная статистика, и ему до сих пор было совершенно непонятно, от чего это зависит), ты всегда остаешься частью бездны. Люди в этом смысле свободнее, впрочем, за эту свою свободу они платят временем, так что все честно.

– Хорошо, я как раз собирался на днях поговорить с ним об этом. Могу прямо сегодня.

– Давай.

Категорический отказ Гэри изрядно удивил их обоих. Мальчишка покивал Чарли, излагающему выводы Йоханнеса, сказал, что обязательно все учтет и, может быть, когда-нибудь, но все-таки очень вряд ли.

– Я же тогда перестану слышать, – обезоруживающе улыбнулся он самой человеческой из всех своих совершенно человеческих улыбок. – А глухим я быть не хочу, и безголосым тоже. Хватит того, что я уже разучился петь так, как раньше.

Задумался, мечтательно помолчал с минуту в кромешной тишине, улыбнулся снова:

– Давай я лучше расскажу тебе про концерт.

Рассказом заслушался даже Йоханнес, даром что сам же его туда и привел. Очень странное ощущение: как будто музыка рассказывает тебе про саму себя, или, вернее, одна музыка про другую. Или, еще вернее – воздух, в котором звучит музыка, рассказывает о том, как она в нем звучит. Дослушав до конца, Йоханнес пообещал себе больше никогда даже не пытаться заговаривать с Гэри о превращении в человека: вот она, его бездна, глядит из зеленых глаз, говорит высоким мальчишеским голосом, захлебывается от восторга, не умеет остановиться в своей причудливой беззаветной любви. Слишком редко их дом позволяет себе любить, и уж он, Йоханнес, точно не в праве отнимать у него эту возможность. У него, у влюбленного в звуки горного эха и, далеко не в последнюю очередь, у себя самого.

– На радио бы тебя, говорун, – только и сказал на все это Чарли, когда ребенок наконец замолчал. – Вот где для тебя самое подходящее место.

Йоханнес возвел глаза к потолку: ну молодец, теперь это чудовище не заткнется еще полночи, выясняя, что такое радио, зачем он там нужен и как туда попасть. И да, конечно, самый же главный вопрос забыл:

– А там что, тоже есть музыка?

Отвратительно коммуникабельный ребенок умудрился достать всех: руководство десятка радиостанций, на которые ходил на собеседования, преподавателей на курсах радиоведущих, куда его в итоге отправили от одной из этих радиостанций, лишь бы только отстал (если уж все равно не уходит, пусть учится, задатки-то действительно есть), руководство курсов радиоведущих, снова руководство радиостанции, теперь уже той единственной, которая имела неосторожность сразу его не выгнать. Йоханнес только злорадствовал, слушая по вечерам рассказы Гэри о том, как он убеждал очередного человека, что ему очень надо: терминологии Чарли уже успел его обучить, обаяние и напор у него были свои, так что получившийся настырный мальчишка лет двадцати трех на вид успешно сокрушал препятствие за препятствием и уже через несколько месяцев стал одним из ведущих какой-то маленькой никому не интересной передачи, идущей в совершенно неудобоваримое время – что-то около четырех часов дня.

Альбомы Чарли наполнились двойными портретами: вот две головы, белая и рыжая, склонились, изучая вкладыш к новой кассете. Вот духи, перетягивая и строя друг другу рожи, пытаются поделить удручающе неделимую книжку по истории музыки «от начала века до наших дней». Вот Гэри, единолично завладев наконец наушниками, сидит в любимом углу Йоханнеса с любимым магнитофоном Йоханнеса в обнимку и блаженно щурится под какую-то песню, а на соседнем рисунке отлучившийся было буран замирает в дверях и хмурится, размышляя, надавать ребенку по шее или все-таки ладно уж, пусть.

Через полгода коротких дневных эфиров Гэри перевели на более популярную программу, а еще через год он всеми правдами и неправдами выклянчил у начальства место одного из трех постоянных музыкальных обозревателей, умудрившись, к изумлению Йоханнеса и гордости Чарли, не только не поссориться с человеком, которого ради него сняли с эфира, а еще и подружиться с ним и начать таскать у него все самые новые записи за несколько дней до того, как их ставили официально – парень оказался кузеном одного из известных продюсеров.

– Подхалим, – напоказ бурчал Йоханнес, не забывая при этом регулярно отбирать у «ребенка» добываемые новинки. – Интриган.

– Молодец, – улыбался Чарли, ежедневно слушая о приключениях Гэри и его обаяния. Мальчишка искренне желал всем добра и умудрялся как-то договариваться так, чтобы и людей не обидеть, и сам получить то, что нужно. А нужно ему было эфирное время и говорить о музыке, столько, сколько дадут.

– И особенно, – восторженно тарахтел Гэри, – я хочу вести ночной эфир, самую последнюю передачу, после полуночи. Знаешь, чтобы, когда все самые отчаянные мечтатели возвращаются домой и включают приемник, они слышали мой голос и ту музыку, которую я выберу для них сам. Не хит-парад, не новинки, а все подряд, чего только душа пожелает. Представляешь, какая сила в такой вот длинной-предлинной песне?

Чарли не сомневался, что очень скоро подопечный осуществит эту свою мечту и будет наконец рассказывать то, что считает важным. Так, как говорит им с Йоханнесом о концертах, на которые ходит теперь едва ли не чаще бурана. Так, как, наверное, пел дома, разнося по округе отзвуки, сплетая их каждый раз в совершенно новую песню для простора и голоса. Эту картину Чарли, очень приблизительно представлявший, как на самом деле выглядит та сторона, видел поразительно четко. Даже рисовал иногда, пытаясь угадать, на что же это похоже, но так, чтобы никто не видел. Засмеют еще, паразиты, с них станется.

Когда Чарли понял, что скоро пора уходить, самой большой его заботой стал Гэри.

– Следующий Чарли тебе не понравится, – говорил он Йоханнесу, – я чувствую, каким он будет, и знаю, что вы не сойдетесь. И мальчик тоже. Ты уж не бросай его одного, очень тебя прошу. Это только кажется, что он такой общительный и нигде не пропадет, а на самом деле, знаешь…

Йоханнес мрачно молчит. Ему отчаянно не нравятся все эти разговоры, они навевают на него глухую тоску даже больше обычной, хотя, казалось бы, куда уж? Если Чарли так волнуется за ребенка, промывал бы мозги ему. Это же, в конце концов, ему надо знать, что людям рядом с ним бывает не по себе. Чарли придумал целую теорию: мол, разговаривать и договариваться Гэри умеет отлично, а дружбы у него ни с кем из многочисленных приятелей с радиостанции так и не вышло. Жутковато, мол, рядом с ним людям при более близком знакомстве. «Я знаю, что говорю, просто, в отличие ото всех остальных, умею с этим справляться, мне по рангу положено. Не хочу, чтобы он был один». На фразе: «И с девочками у него, по-моему, тоже не очень…» Йоханнес окончательно махнул рукой. Можно было бы съязвить, что кое-кто принимает очень даже взрослого потустороннего духа за своего несовершеннолетнего внука, но из уважения к Чарли буран сдержался. Покивал, пообещал присматривать за ребенком («Вполглаза!») и понадеялся, что вся эта дурь у Чарли скоро пройдет и все станет как раньше – выглядел он совершенно здоровым и не очень-то старым даже по человеческим меркам.

Но, видимо, Чарли живут по каким-то своим законам, не похожим ни на законы духов, ни на законы людей. Когда однажды утром в дверь позвонил чужой неприятный тип и сказал, что пришел за альбомом, Йоханнес молча захлопнул у него перед носом дверь. Усилием воли заставил себя не бежать, очень-очень медленно дошел до дальней комнаты, в которой жил Чарли.

Заглянул.

Бесконечно медленно вдохнул и выдохнул.

Достал из шкафа альбом, вернулся в прихожую, рванул на себя дверь. Новый Чарли невозмутимо стоял на пороге. Отдать альбом, снова захлопнуть дверь, не прощаясь. Гэри спозаранку ускакал на радио, так что можно просто сесть на пол, прислониться к двери и позволить себе почувствовать всю ту привычно острую, надрывную пустоту, которой, как оказалось, в нем какое-то время не было.

После смерти Чарли все развалилось.

Йоханнес замкнулся в себе, сутками пропадал на работе, на концертах, просто где-то в городе, лишь бы не возвращаться домой. Дожидаясь его по вечерам, Гэри все острее понимал, что слишком самозабвенно все это время играл в человека. Привык, что есть Чарли, друг и наставник, думал, что легко прижился среди людей таким, какой есть. Пустой темный дом говорил другое: одного Чарли было достаточно, чтобы Гэри чувствовал себя принятым, но теперь Чарли ушел, и правда состоит в том, что, кроме него и Йоханнеса у Гэри никого нет. Йоханнеса на самом деле нет тоже: ни у кого нет Йоханнеса, и у Йоханнеса нет никого. Теперь. Интересно, сам-то он это понял? Или, как ему это свойственно, выкрутил регуляторы звука и ярости в максимум, закрыл глаза – и так, мол, и было? Скорее всего. Что ж, значит, Гэри остался один на один с музыкой и тем, как ее можно здесь петь. Ему как раз недавно пообещали наконец полуночный эфир, будет чем занять мысли и бездну, которую снова стало бессмысленно прятать. В конце концов, чем он хуже Йоханнеса? Люди сторонятся его точно так же, значит, пора человеческому ребенку в нем наконец повзрослеть, а рывком люди взрослеют как раз на чужих смертях.

Видимо, теперь будет так.

– Вживую эта группа звучит, как звучал бы водопад в очень тихой ночи. Мерный гул падающей воды, голоса ночных птиц, осторожное дыхание того, кому почему-то не спится и кто вышел подышать на крыльцо. Какая-нибудь богами забытая полупустая деревня, и идти босиком по холодным доскам зябко, но здорово после дневной жары. Где-то в чаще шумит водопад, а у тебя под него бьется сердце, и прямо сейчас под отсветом южных звезд для тебя все возможно…

Марина всегда слушает эту передачу с самого начала до самого конца. Три раза в неделю, с полуночи до часу, отложив все дела. Включает приемник без десяти двенадцать, раскладывает на столе бумагу и карандаши, ставит баночку для воды и коробку с акварелью и начинает ждать.

Рисовать Марина не умеет. Просто водит карандашом по листу, как захочется, пытается уложить на бумагу ту странную музыку, которая получается из слов ведущего, композиций, которые он ставит, и ощущения, солнцем горящего между тремя опорными точками: голосом, музыкой и Марининым сердцем. Когда она, не выдержав собственной благодарности, первый раз позвонила в эфир (дозвониться было не сложно – ночь, все дороги, лифты и каналы связи пусты) и рассказала, что давно мечтала хоть как-нибудь рисовать, и наконец получилось, и спасибо за это, боги, какое же вам спасибо, ведущий, обычно не лезущий за словом в карман, очень долго молчал прямо в эфир, а потом дрогнувшим голосом поблагодарил за звонок и попросил звонить еще.

Марина звонила.

Пару раз за посторонние разговоры в эфире Гэри влетело, но пример Йоханнеса оказался крайне полезным: если сочетать умение договариваться с острым взглядом и при этом не сдерживать бездну, которая так и рвется у тебя изнутри, лишний раз спорить никто не будет. Так что – «да, вообще-то, разговоры со слушателями только добавляют программе обаяния», и «главное – не перегибай», и «ну ты и сам все знаешь».

Марина звонила не каждый раз, иногда раз в неделю или даже две, но знать, что она наверняка слушает, было для Гэри достаточно. Как достаточно было прийти домой, сделать заработавшемуся над сложным рисунком Чарли чай с бутербродами и рассказывать о прошедшем дне, пока друг, ожидаемо забывший поесть, с аппетитом все это уплетает.

Случались и другие звонки, от таких же полуночников-меломанов, как и сам Гэри, и тогда дискуссии о музыке растягивались далеко за пределы эфирного времени. Сначала начальство продлило программу до двух часов, а потом и вовсе отмахнулось: зарплату, мол, не повысим, но если тебе охота трындеть по ночам забесплатно, трынди на здоровье, лишь бы тебя кто-нибудь слушал.

В этом Гэри был с ним полностью солидарен.

Больше всего он любил приходить в эфир прямо с концерта. Пока музыка и яркое людское время, которое неизбежно переливается через край во время живых выступлений, еще горят у него внутри, пока еще остро все то, что пропускаешь через себя, отражая и проживая по кругу, пока чувствуешь себя настоящим.

Гэри очень хотелось поделиться этим ощущением, знать, что кто-нибудь чувствует то же самое, но сколько он ни рассматривал публику, ничего подобного ни в ком никогда не видел. Йоханнес слушал похоже, но далеко не так сильно, и мгновенно прятал все почти без остатка. По нему никогда было не различить ничего, кроме ярости, а от нее Гэри быстро уставал даже в те редкие дни, когда буран все-таки соизволял явиться его проведать.

– Этих ребят нужно слушать вживую, когда хочешь вернуться из мертвых, – говорит Гэри вместо вступления к очередному эфиру. Впервые он попал на их выступление вскоре после ухода Чарли и с тех пор знал, где искать утешения, когда снова угораздит особенно больно скучать. – У них будет еще два концерта в ближайшее время, очень советую не пропустить. Я, по крайней мере, уж точно намерен быть там.

В студии раздается звонок, и в ту же секунду Гэри уже знает, кто ждет его на том конце провода.

– Здравствуй, Марина.

Пусть думает, что он слегка телепат, чуть-чуть маг и кудесник и совсем капельку просто знает свое любимое дело.

– Привет. Слушай, я завтра тоже собираюсь на этот концерт… Хотела спросить, можно ли будет тебя там поймать.

Полуночники-меломаны, с удовольствием наблюдающие за развитием мнимого романа между диджеем и его поклонницей, наверняка сейчас навострили уши. Гэри достаточно голоса Марины, чтобы понять, что девушку действительно больше интересует музыка, чем он сам, вернее, ее интересует он как способ воспринимать музыку, но зачем же отказывать людям в маленьком развлечении? Тем более что совсем скоро он попросит у Марины номер телефона и будет звонить ей сам.

– Конечно, можно. Как придешь, просто позови меня, можно шепотом, и я тебя найду, – растерянная пауза, краткое наслаждение розыгрышем (тоже наследие Йоханнеса), смех по эту сторону трубки. – Шучу. Я буду стоять с табличкой «Марина», как в аэропорту, не пропустишь.

Люди смешные, они совсем ничему не верят, так что можно выбалтывать правды практически сколько влезет, и никому даже в голову не придет, что ты это всерьез.

– Гэри, – шепчет Марина, сама не зная зачем.

Ее бы никто не услышал, даже если бы в зале было тихо и пусто, а тут огромная толпа, музыканты настраиваются, публика смеется, официанты звенят посудой, хорошо еще, что ничего не бьют. Марина не большой любитель ходить по таким местам, особенно в одиночку: кажется, что абсолютно все здесь друг друга знают, сто лет уже ходят сюда каждый день, а она чужая, ей неуютно, тоскливо и ужасно хочется убежать.

– Привет, – раздается за спиной у Марины знакомый голос. Надо же, даже табличку сделал, как обещал, хотя совершенно неясно, как в итоге ее узнал. Видимо, такая растерянная и испуганная она одна на весь зал. Ну и ладно.

Ожидала, что он моложе. Совершенно мальчишеский голос, а лицо очень серьезное, и когда он перестает улыбаться, сразу кажется лет на пятнадцать старше. Интересно, какой из этих двух вариантов – правда?..

– Пошли, я покажу тебе самое козырное место! – смеется Гэри как старый знакомец, и Марина позволяет себе поверить в эту иллюзию. В конце концов, она пришла сюда, чтобы посмотреть на музыку его глазами, а для этого нужно довериться. Хотя бы на пару часов, а там разберемся.

Сердце колотится как сумасшедшее. Музыканты играют вступление к первой песне.

Пару раз Гэри уже пробовал транслировать свои ощущения в случайных знакомых, которые напрашивались с ним на концерты, но в первую же секунду людей словно бы било током, они морщились и инстинктивно отодвигались, хоть и не понимали, что источник избыточно сильного и от того неприятного ощущения стоит рядом с ними и только что незаметно, как бы задев, коснулся их плечом. Гэри давно смирился и перестал пытаться, но сейчас не сможет себе простить, если не попробует в самый последний раз. Она точно может его услышать. Она уже слышала: рисовала под его рассказы, как раньше Чарли, пытаясь увидеть глазами то, что видит сердцем – своим и его, вместе, через слова. Так что, может быть, вдруг?..

«Кажется, не так уж и далеко я ушел от того ребенка, которым ты меня называл».

Что ж, пусть бы и так. Будь, что будет.

– Ты действительно слышишь вот так? – еле выговаривает потрясенная Марина, когда смолкают аплодисменты после последней песни. Слушатели начинают расходиться, и через несколько минут в зале остаются только они: рука в руке, обоих колотит, на щеках Марины тонкие дорожки от слез. – Как ты с этим живешь?

Объяснять ничего не пришлось. Гэри даже подумал было, что она из своих, просто совсем забывшая, но, присмотревшись, понял, что нет. Просто очень восприимчивый человек, достаточно сильный, чтобы выдерживать это свое восприятие и, пусть и очень урезанное, чтобы ненароком не навредить, но все-таки вполне реальное восприятие Гэри.

– Одиноко, – честно отвечает горное эхо и спокойно глядит человеку в глаза. Ну а смысл теперь уже прятаться? Никакого.

– Ага, разбежался, – всхлипнув, бормочет Марина и тянет его за руку к выходу.

– С тобой было почти легко, – говорит Йоханнес. – Ты, конечно, не гений, но учишься быстро, надо отдать тебе должное.

В ответ Гэри строит приятелю рожу, долженствующую изображать крайнюю степень возмущения. Чарли залпом допивает остатки пива из кружки Йоханнеса, ловко уворачивается от подзатыльника и, подхватив щегольскую шляпу-цилиндр, в которой в последнее время повадился выступать, удаляется в сторону сцены: Ник дал уже третью отмашку, ну сколько можно, мол, хватит уже болтать.

– По-моему, наш Чарли слегка зазвездился, – добродушно зубоскалит Йоханнес. – Раньше он себе опозданий не позволял.

– Да ладно, все всегда опаздывают хотя бы на полчаса, это традиция, – отвечает Марина и доверчиво устраивает подбородок на плече у Гэри, приготовившись слушать.