Времени до экзамена оставалось уже немного, и, чтобы лучше подготовиться, Малкольм Малкольмсон решил уехать в какой-нибудь укромный уголок, где никто не мешал бы ему заниматься. Приморские курорты с их пугающе многочисленными соблазнами он сразу отверг, как и уединение сельской глубинки, неподдельное очарование которой также внушало ему опасения, ибо могло отвлечь от учебы. А вот маленький тихий городок, каких поблизости было немало, вполне подошел бы для его целей. Друзей он посвящать в свои планы не стал, предполагая, что они могут посоветовать те места, где бывали сами, а значит, у них там немало знакомых и общения избежать не удастся. Ему же сейчас было не до общения, он искал покоя и уединения, поэтому в поисках подходящего места хотел обойтись без чьей-либо помощи. Уложив в чемодан одежду и необходимые для занятий книги, он приехал на вокзал и взял билет до станции с незнакомым названием, выбранным наугад в расписании местных поездов.

Спустя три часа Малкольмсон с чувством удовлетворения сошел на перроне маленького сонного городка Бенчерч, радуясь, что сумел сбежать ото всех незаметно и теперь сможет без помех спокойно предаться своим занятиям. Он направился прямиком в единственную в городе гостиницу и снял номер на ночь. Шумно и многолюдно в Бенчерче бывало лишь раз в три недели, во время ярмарок, когда здесь шла бойкая торговля, а в остальные двадцать один день месяца он походил на пустыню. И все же тихая комнатка в гостинице «Благостный путник» не устроила Малкольмсона, и с утра пораньше он занялся поисками более уединенного жилья. Только один дом соответствовал своеобразному представлению юноши о покое и потому понравился ему, хотя иначе как «нежилой» его трудно было охарактеризовать. Этот старинный, массивный особняк в якобинском стиле, с тяжелыми фронтонами и слишком маленькими, узкими окнами, расположенными выше, чем обычно в подобных домах, был окружен высокой кирпичной стеной внушительного вида и походил скорее на крепость, чем на обычное жилище, что как раз и привлекло Малкольмсона. «Именно то, что я искал, – подумал он. – Если мне посчастливится здесь поселиться, это будет большой удачей». Узнав, что дом в настоящее время пустует, он обрадовался и ощутил растущее воодушевление.

На почте ему сообщили имя агента по найму и продаже недвижимости, коим оказался пожилой добродушный джентльмен – местный адвокат Карнфорд. Намерение Малкольмсона снять часть старого особняка немало удивило агента, но в то же время мистер Карнфорд был весьма доволен, что кто-то наконец изъявил желание пожить в этом доме.

– Честно говоря, – признался он, – для владельцев было бы неплохо, если бы мне удалось сдать его на несколько лет даже без какой-либо оплаты – просто для того, чтобы местные жители видели, что дом обитаем. Он слишком долго пустовал, в силу чего приобрел дурную репутацию. Теперь развеять связанные с ним нелепые, совершенно невероятные слухи может лишь появление жильцов, хотя бы одного… – Мистер Карнфорд бросил на Малкольмсона лукавый взгляд. – Пусть и такого, как вы, ученого-затворника, который ищет на время уединения.

Малкольмсон не стал расспрашивать агента о «нелепых, совершенно невероятных слухах», ибо при необходимости мог найти немало желающих просветить его на этот счет. Он оплатил аренду за три месяца, агент вручил ему расписку и посоветовал пожилую женщину, готовую за небольшую плату убираться в доме. С вожделенными ключами в кармане Малкольмсон вернулся в гостиницу и поинтересовался у гостеприимной приветливой хозяйки, где можно будет приобрести продукты и прочие товары, которые ему, несомненно, понадобятся. Услышав, куда он намерен переехать, она потрясенно всплеснула руками и, побледнев, воскликнула:

– Только не в Дом судьи!

Малкольмсон ответил, что не знает названия дома, но подробно описал и сам дом, и где он находится.

– Да-да, то самое место! Это, без сомнения, Дом судьи! – подтвердила его собеседница, когда юноша закончил говорить.

Малкольмсон спросил, что ей известно об этом доме, почему его так называют и чем он заслужил дурную репутацию. Хозяйка гостиницы рассказала, что свое название дом приобрел еще в давние времена, потому что лет сто назад, а может, и больше – точно она не знает, поскольку сама родом не из этих мест, – дом принадлежал судье, который отличался ужасной жестокостью по отношению к обвиняемым и неоправданно суровыми приговорами. Насчет дурной репутации дома ей мало что известно. Она пыталась что-то выяснить, спрашивала многих, но, кроме слухов о якобы обитающем в нем таинственном «нечто», никто ничего конкретного сообщить не мог. И, тем не менее, она даже за все золото банкира Дринкуотера не согласилась бы провести в Доме судьи и часа, тем более одна. Затем она извинилась перед Малкольмсоном за свою болтливость, вызванную исключительно беспокойством за него, и пояснила:

– Видите ли, сэр, ни мне, ни вам, столь юному джентльмену… – уж простите, что говорю это – не стоит жить там в одиночестве. Будь вы моим сыном – не гневайтесь на меня за мою прямоту, – я бы не разрешила вам ночевать в этом доме, даже если бы мне пришлось самой отправиться туда и бить в большой набатный колокол, который установлен там на крыше!

Сердобольная женщина разошлась не на шутку, убеждая его, но говорила так искренне, что Малкольмсон, к собственному удивлению, был тронут. Он поблагодарил ее за участие и заботу, сказав, что очень ценит столь неравнодушное отношение к его скромной персоне, а потом, улыбнувшись, добавил:

– Однако, миссис Уитем, вам не стоит обо мне беспокоиться! Поверьте, стипендиату Кембриджа, готовящемуся к экзамену по математике, некогда думать о каком-то таинственном «нечто». Математика – точная наука, требующая предельной собранности, ясности ума и упорной, весьма прозаической работы, которая полностью поглощает разум, не оставляя возможности отвлекаться на какие бы то ни было таинственные материи. Мне хватает тайн, заключенных в гармонической прогрессии, преобразованиях, комбинациях и эллиптических функциях!

Миссис Уитем любезно предложила присмотреть за тем, как доставят необходимые ему вещи, заказанные в местных лавках, и Малкольмсон отправился к рекомендованной Карнфордом пожилой женщине, чтобы нанять ее для уборки дома. Когда, уже вместе с ней, он пару часов спустя пришел к Дому судьи, помимо хозяйки гостиницы его там ждали несколько мужчин и мальчишек-посыльных, нагруженных тюками и свертками, а также приказчик из мастерской по обивке мебели, который привез ему кровать, поскольку миссис Уитем сочла, что прежние столы и стулья еще сгодятся, но кровать, полвека простоявшую в затхлости и пыли, необходимо сменить, ибо негоже юноше спать на таком ложе.

Любопытство и желание увидеть дом изнутри оказались сильнее неподдельного страха миссис Уитем перед таинственным «нечто»; ни на секунду не отпуская от себя Малкольмсона и судорожно сжимая его руку при малейшем шорохе, она все-таки нашла в себе силы обойти все закоулки этого старинного особняка.

В результате осмотра дома Малкольмсон решил обосноваться в столовой, достаточно просторной и полностью отвечающей его требованиям, после чего миссис Уитем и миссис Демпстер, как звали нанятую им уборщицу, занялись обустройством его быта. Когда распаковали принесенные в столовую тюки и корзины, Малкольмсон увидел, что заботливая хозяйка гостиницы предусмотрительно наполнила одну из корзин провизией с собственной кухни, так что еды ему должно было хватить на несколько дней. Перед уходом миссис Уитем пожелала ему всяческих благ и, обернувшись у двери, напоследок посоветовала:

– В такой большой комнате наверняка гуляют сквозняки; думаю, сэр, вам стоит на ночь загораживать кровать от окна широкой ширмой из тех, что стоят у изголовья, хотя сама я, если честно, наверное, просто померла бы от страха, оказавшись одна в замкнутом пространстве со всей этой нечистью… которая будет выглядывать отовсюду, таращиться на меня со всех сторон и впиваться глазами, свешивая головы сверху!

Картина, нарисованная ее собственным воображением, была настолько пугающей, что нервы миссис Уитем не выдержали, и она в ужасе выбежала из комнаты.

Как только хозяйка гостиницы ретировалась, миссис Демпстер пренебрежительно фыркнула, заметив, что ее никакая нечисть напугать не сможет, даже если это будут все призраки королевства вместе взятые.

– Потому что призраки, сэр, – вовсе не призраки, – продолжала она. – Все что угодно, только не потусторонняя нечисть! Я скажу вам, что это, сэр. Это крысы и мыши, жуки и тараканы, скрипучие двери и расшатанные крепления черепицы, окна с трещинами в стеклах и тугие ящики комода, не задвинутые до конца днем и елозящие в пазах посреди ночи. Взять хотя бы эти стенные панели – взгляните на них! Да им не меньше ста лет! И вы полагаете, что за ними нет крыс, жуков и тараканов? Или что эта мерзкая живность не попадется вам на глаза? Крысы и есть здешние призраки, а призраки – не что иное, как крысы! Поверьте мне, тут двух мнений быть не может!

– Миссис Демпстер, – с легким вежливым поклоном очень серьезно сказал Малкольмсон. – Своей эрудицией вы затмите любого студента-старшекурсника! И позвольте мне в знак почтения к вашей несомненной рассудительности и крепости духа заверить вас, что, когда я уеду, этот дом останется в полном вашем распоряжении до конца аренды, так что вы сможете целых два месяца распоряжаться им по своему усмотрению, мне же для моих целей хватит и четырех недель.

– Спасибо за любезность, сэр! – ответила она. – Но я не могу ночевать вне приюта Гринхау, где теперь обитаю, у нас очень строгие правила. Если хотя бы один раз не вернуться вечером в свою комнату, можно потерять всё – слишком много желающих занять освободившееся место! Мне нельзя так рисковать. Если бы не это, сэр, я бы с радостью перебралась сюда и прислуживала вам все время вашего пребывания здесь.

– Дорогая миссис Демпстер, я ни в коей мере не хотел вводить вас в искушение, – поспешил заверить благонравную женщину Малкольмсон. – Меня привело в ваш город желание побыть в уединении, и, можете не сомневаться, я весьма признателен покойному Гринхау за его замечательный приют и строгие правила, которые не позволяют поддаваться каким бы то ни было соблазнам! Сам святой Антоний не смог бы проявить большей стойкости!

– Ох уж эта юношеская бесшабашность! – рассмеялась в ответ миссис Демпстер. – Ничего-то вы не боитесь! Что ж, может, вам и удастся найти здесь покой и уединение, как вы того хотите.

Она принялась за работу, а Малкольмсон отправился на прогулку, которую провел весьма плодотворно, ибо имел обыкновение брать с собой какой-нибудь из учебников, дабы совмещать приятное с полезным. Когда он вернулся, в комнате уже было прибрано, полы сверкали чистотой, в старинном камине горел огонь, мягкий свет зажженной лампы создавал уютную атмосферу, а на сервированном к трапезе столе, благодаря заботливой предусмотрительности миссис Уитем, его ожидал отличный ужин.

– Вот это настоящий комфорт! – воскликнул он, довольно потирая руки.

Поужинав, Малкольмсон сдвинул поднос на противоположный край большого дубового обеденного стола, достал свои книги и учебники, подбросил поленьев в огонь, подрезал фитиль лампы и погрузился в математические формулы. Прозанимавшись до одиннадцати часов вечера, а это потребовало от него немалых усилий, он решил ненадолго прерваться, чтобы поддержать новой порцией поленьев затухающее пламя в камине, подкрутить огонь в лампе, а заодно приготовить себе чаю. Будучи большим любителем крепкого чая, он во время своей студенческой жизни, частенько засиживаясь допоздна над книгами, выпивал за ночь не одну чашку этого бодрящего напитка. Роскошь короткого отдыха выпадала ему редко, тем слаще были восхитительные мгновения блаженства, которые он смаковал как истинный гурман. Языки вновь ожившего в камине пламени искрились в неистовом танце, отбрасывая причудливые тени на стены просторной комнаты. Любуясь этим зрелищем, Малкольмсон потягивал горячий чай и наслаждался уединением, которое обрел в этом старом доме. Но неожиданно его состояние расслабленной неги было нарушено шумом крысиной возни.

«Вряд ли они так шумели, пока я занимался, – подумал он. – Как бы я ни был поглощен чтением, не услышать такое просто невозможно! Видимо, все это время они никак не проявляли себя, иначе я бы их точно услышал!»

Усилившийся шум тут же подтвердил его предположение. Поначалу крысы, похоже, остерегались присутствия человека, света лампы и потрескивающего в камине огня, но постепенно они осмелели и теперь вовсю хозяйничали в доме, как привыкли за долгие годы, когда он пустовал.

Как же активно они себя вели! И сколь странными были звуки, которые производила их возня! Крысы безостановочно сновали вверх-вниз за стенными панелями, копошились над потолком и под полом, носились как угорелые, грызли трухлявую древесину, царапались и скреблись! Малкольмсон мысленно усмехнулся, вспомнив слова миссис Демпстер: «Крысы и есть здешние призраки, а призраки – не что иное, как крысы!»

Бодрящее действие крепкого чая уже прояснило его ум и подняло дух, наполнив радостным предвкушением плодотворной работы, значительную часть которой он надеялся одолеть до утра. Не сомневаясь в своих силах, Малкольмсон позволил себе еще ненадолго отвлечься от занятий, чтобы как следует осмотреть комнату. Взяв со стола лампу, он обошел столовую, поражаясь, что такой красивый, неповторимо своеобразный старинный особняк столь долгое время пустовал. Дубовые стенные панели были украшены оригинальной рельефной резьбой, которую дополняли искусно вырезанные изысканные узоры на дверях и дверных косяках, а также на окнах и ставнях. На стенах висело несколько старых картин, покрытых таким густым слоем пыли и грязи, что, как Малкольмсон ни старался, поднимая лампу повыше, рассмотреть их ему не удалось. В многочисленных отверстиях и щелях, которые образовались за долгие годы в дубовых панелях, он то и дело замечал крысиную мордочку с ярко блестевшими в свете лампы бусинками глаз, но уже в следующее мгновение она исчезала, и сразу же возобновлялась невидимая возня, сопровождаемая писклявым визгом. Однако особенно сильно его поразила веревка установленного на крыше большого набатного колокола, свисавшая с потолка в углу комнаты, справа от камина.

Малкольмсон придвинул поближе к огню массивное дубовое кресло с высокой резной спинкой и устроился в нем, чтобы с удовольствием выпить последнюю чашку чаю. Затем он добавил поленьев в огонь и вернулся к работе, расположившись за столом так, что камин теперь был слева от него. Какое-то время крысы своей непрерывной беготней и возней мешали ему сосредоточиться, но постепенно он привык к этим звукам и перестал на них отвлекаться, как привыкают люди к тиканью часов или к гулу прибоя. Математические формулы захватили его целиком, и он полностью отрешился от происходящего вокруг, забыв обо всем на свете.

Внезапно Малкольмсон явственно ощутил приближение рассвета, того призрачного времени суток, которое так страшит грешников. Оторвавшись от своих занятий, он прислушался. Крысы затихли. Видимо, только что. Ему показалось, что именно прекращение уже привычной возни и привлекло его внимание. Огонь в камине уже едва теплился, но темно-красные всполохи все еще озаряли комнату. То, что Малкольмсон увидел в отсветах пламени, заставило его содрогнуться, несмотря на свойственное ему хладнокровие.

Справа от камина на массивном дубовом кресле с высокой резной спинкой сидела, не сводя с него злобного взгляда, огромная крыса. Он сделал движение к ней в надежде ее согнать, но ничуть не бывало – крыса даже не шелохнулась. Тогда он замахнулся, как будто собирается чем-то кинуть в нее. Она по-прежнему не двинулась с места, лишь свирепо оскалила крупные белые зубы, и в свете настольной лампы ее недобрые маленькие глазки сверкнули мстительным огнем.

Малкольмсон был поражен. Подбежав к камину, он схватил кочергу и направился к крысе с намерением прибить ее. Но, прежде чем он успел нанести удар, крыса с громким, исполненным ненависти визгом спрыгнула на пол, метнулась к веревке набатного колокола и словно растворилась в темноте, царившей за пределами светового круга, который отбрасывала лампа под зеленым абажуром. Как ни странно, в тот же момент крысиная беготня за стенными панелями возобновилась.

Теперь Малкольмсону было уже не до учебы, его мысли занимала другая проблема; под пронзительный крик петуха, возвещавший о наступлении утра, он отправился спать.

И спал так крепко, что даже не услышал, как пришла миссис Демпстер, как она прибиралась и готовила завтрак. Чтобы разбудить его, ей пришлось постучать по ширме, которой он загородил кровать, только тогда Малкольмсон наконец проснулся. Ночное бдение над книгами сказалось на нем не лучшим образом: он чувствовал себя разбитым и даже слегка утомленным. Но чашка крепкого чая взбодрила его, и он отправился на утреннюю прогулку, взяв с собой один из учебников и несколько сэндвичей, чтобы не возвращаться домой до самого обеда. Большую часть дня Малкольмсон провел в тихой вязовой аллее на окраине города, где нашел искомое уединение и мог без помех штудировать Лапласа. Возвращаясь домой, он решил навестить миссис Уитем, чтобы поблагодарить добрую женщину за ее заботу о нем. Увидев его в ромбовидное эркерное окно гостиницы, она вышла ему навстречу и пригласила зайти. Окинув юношу внимательным взглядом, миссис Уитем покачала головой.

– Вам не следует так много заниматься, сэр, – заметила она. – Вы сегодня бледнее, чем должны быть. Напряженная умственная работа допоздна еще никому не шла на пользу! Но скажите, сэр, как вы провели ночь? Надеюсь, хорошо? У меня чуть сердце не выскочило от радости, что вы в добром здравии и с вами все в порядке, о чем миссис Демпстер сообщила мне нынче утром, добавив, что вы крепко спали, когда она пришла.

– О да, со мной все в порядке, – с улыбкой ответил Малкольмсон. – Таинственное «нечто» пока не доставило мне никакого беспокойства. А вот крысы, должен признаться, устроили настоящий шабаш. Особенно меня напрягла одна – злобная, старая, мерзкая. Уселась в мое кресло у камина и не желала убираться – сущий дьявол! Только когда я замахнулся кочергой, она соизволила спрыгнуть на пол и, взобравшись по веревке набатного колокола, скрылась в одном из отверстий где-то в стене или в потолке – я не разглядел, было слишком темно.

– Боже милостивый! – воскликнула миссис Уитем. – Сущий дьявол! Да еще восседающий в кресле у камина! Берегитесь, сэр! Берегитесь! В каждой шутке есть доля правды.

– Что вы имеете в виду? Честное слово, не понимаю.

– Сущий дьявол, вы сказали? А что, если это и был сам дьявол, тот самый, собственной персоной?! Нет, сэр, не смейтесь, – поспешила добавить она, поскольку Малкольмсон отреагировал на ее слова звонким смехом. – Вы, молодые, слишком легко и беспечно относитесь к тому, от чего людей постарше бросает в дрожь. Впрочем, не берите в голову, сэр! Дай бог, чтобы все так и осталось безобидной шуткой. Во всяком случае, я вам этого искренне желаю! – И, словно заразившись веселым настроением Малкольмсона, миссис Уитем тоже расплылась в довольной улыбке, на мгновение позабыв о своих страхах.

– О, простите меня! – счел своим долгом пояснить Малкольмсон. – Я ни в коей мере не хотел быть неучтивым, просто нарисованная вами картина и правда показалась мне весьма забавной: сам старина дьявол собственной персоной навестил меня прошлой ночью, да еще и восседал в моем кресле!

При мысли об этом он вновь рассмеялся, а затем, распрощавшись с хозяйкой гостиницы, пошел домой обедать.

Вечером крысиная возня началась раньше, чем накануне, еще до прихода Малкольмсона, и затихла лишь ненадолго, когда его появление слегка встревожило этих многочисленных старожилов дома. После обеда он покурил, устроившись в кресле у камина, потом расчистил стол, снова сдвинув поднос на противоположный край, и возобновил свои занятия. На сей раз крысы беспокоили его больше, чем прошлой ночью, и вели себя намного активнее. Как лихо они носились вверх и вниз, под полом и над головой! Как пищали и визжали, царапая и грызя древесину! Как, постепенно осмелев, выглядывали из дыр, щелей и трещин в дубовых стенных панелях и как сверкали крошечные фонарики их глаз в мерцающих сполохах каминного пламени! Впрочем, Малкольмсон уже привык к своим шумным сожителям, чьи поблескивающие со всех сторон взгляды теперь не казались ему такими уж зловещими, раздражала его лишь их неугомонная беготня. Время от времени находились смельчаки, которые отваживались прошмыгнуть по полу или выбраться на выступающие части рельефной резьбы дубовых панелей. Когда крысы начинали особенно досаждать ему, Малкольмсон громко хлопал рукой по столу или резко кричал: «Кыш! Кыш!» – и они тут же скрывались в своих норах.

Время шло, и Малкольмсон, несмотря на шум, все больше погружался в работу. Вдруг, как и прошлой ночью, он в смятении оторвался от учебников, оглушенный воцарившейся тишиной. Все звуки внезапно смолкли: ни шороха, ни беготни, ни царапанья, ни писка… Тихо было, как в могиле. Вспомнив странности, которые произошли накануне, Малкольмсон непроизвольно посмотрел на кресло, стоявшее у камина. И испытал настоящее потрясение.

Там, на высокой резной спинке старого дубового кресла, сидела все та же огромная крыса, уверенно взиравшая на него недобрым взглядом.

Малкольмсон инстинктивно схватил первую попавшуюся под руку книгу – это была таблица логарифмов – и запустил ею в незваную гостью. Увы, мимо. Крыса даже ухом не повела. Памятуя о предыдущей ночи, Малкольмсон, как и накануне, вооружился кочергой – и снова крыса спаслась от преследования, взобравшись по веревке набатного колокола. Повторение ситуации на этом не закончилось, ибо, к удивлению Малкольмсона, крысиная возня опять сразу же возобновилась с удвоенной силой. Разглядеть, куда именно исчезла крыса, ему и на этот раз не удалось, поскольку свет лампы под зеленым абажуром так высоко не доходил, оставляя потолок и верхнюю часть стен во мраке, а огонь в камине почти погас.

Взглянув на часы, Малкольмсон обнаружил, что уже около полуночи. Не обращая внимания на дивертисмент крысиной возни, он подбросил поленьев в огонь и, как обычно, заварил себе крепкого чая. До инцидента с крысой он успел весьма продуктивно поработать, поэтому решил, что вправе выкурить сигарету, и, устроившись у камина в большом дубовом кресле с резной спинкой, с наслаждением предался неге заслуженного отдыха. Провожая глазами колечки дыма, Малкольмсон подумал, что не мешало бы узнать, куда сбегает крыса, и купить крысоловку, дабы изловить негодницу. Он зажег еще одну лампу и разместил ее так, чтобы она освещала правый угол стены над камином, потом собрал все свои книги и стопкой сложил под рукой, дабы при необходимости бросать их в мерзких тварей. В довершение он поднял веревку набатного колокола и зафиксировал ее конец, придавив лампой, при этом отметил, насколько она гладкая, эластичная и в то же время прочная, хотя и провисела без использования много лет. «На такой веревке можно и человека повесить», – невольно подумал Малкольмсон. Когда со всеми приготовлениями было покончено, он огляделся и, довольный результатом, сказал:

– Что ж, мой друг, теперь, полагаю, мы кое-что узнаем о тебе!

С чувством удовлетворения Малкольмсон поспешил вернуться к работе. Как и раньше, поначалу отвлекаясь на крысиную возню, он вскоре перестал реагировать на шум и полностью погрузился в решение математических задач.

Однако вновь неожиданно наступившая тишина в очередной раз заставила его прерваться. Краем глаза Малкольмсон уловил легкое движение веревки, от которого лампа чуть-чуть переместилась. Замерев, он покосился на приготовленные для атаки книги, дабы убедиться, что они в пределах досягаемости, а затем окинул взглядом веревку. И в тот же момент, прямо перед его изумленным взором, уже знакомая ему крыса спрыгнула с веревки в дубовое кресло, по-хозяйски уселась в нем и злобно уставилась на юношу.

Схватив правой рукой одну из книг и тщательно прицелившись, Малкольмсон метнул ее в крысу, но та ловко увернулась от удара, отскочив в сторону. Вторая и третья книги также не достигли цели. Наконец, когда он, стоя на пороге, замахнулся еще одной, крыса недовольно пискнула, вид у нее был настороженный. Это лишь подхлестнуло Малкольмсона, и пущенная им книга с оглушительным грохотом обрушилась на незваную гостью. Крыса испуганно взвизгнула, одарила преследователя исполненным ненависти взглядом, одним прыжком запрыгнула на спинку кресла, а оттуда – на веревку набатного колокола, по которой с быстротой молнии стала взбираться вверх. Лампа слегка покачнулась, когда натянулась веревка, но благодаря своей тяжести устояла. Малкольмсон сосредоточился на крысе и в свете второй лампы разглядел, как она вспрыгнула на выступ резьбы дубовой панели и скрылась, юркнув в дыру на одной из больших, потемневших и почти неразличимых под слоем грязи картин, что висели на стенах.

– Ладно, мой друг, я найду место твоего обитания утром, – с казал он и пошел собирать свои книги. – Третья картина от камина, я не забуду.

Поднимая книги с пола, одну за другой, Малкольмсон произносил вслух название каждой из них, комментируя:

– Ее не сразили ни «Конические сечения» … ни «Качающиеся часы» … ни «Начала» … ни «Кватернионы» … ни «Термодинамика» … А вот и книга, которая попала в цель!

Когда он поднял ее с пола, его охватило необъяснимое щемящее чувство. Малкольмсон побледнел, слегка поежился и, беспокойно оглянувшись, пробормотал себе под нос:

– Матушкина Библия! Какое странное совпадение!

Вздохнув, он вернулся к занятиям, а крысы возобновили свою возню. Они не мешали ему. Более того, каким-то образом их присутствие создавало дружескую атмосферу, и его не так угнетало одиночество. Но он никак не мог сосредоточиться на материале, который штудировал. Вконец отчаявшись, Малкольмсон решил отложить работу на следующий день и пошел спать. В это время в окнах, выходящих на восток, зарделась первая полоска зари.

Спал он крепко, но беспокойно, тревожные сны бесконечно сменяли друг друга, как в калейдоскопе, и когда миссис Демпстер разбудила его поздним утром, он был явно не в своей тарелке, ему даже потребовалось несколько минут, чтобы осознать, где он. Придя в себя, он сразу же обратился к пожилой женщине с просьбой, которая немало удивила ее:

– Миссис Демпстер, пожалуйста, протрите и отмойте от пыли и грязи эти картины, особенно третью справа от камина, я хочу посмотреть, что на них изображено.

После завтрака Малкольмсон отправился заниматься в облюбованную накануне тенистую аллею, работа спорилась, и к концу дня жизнерадостность и хорошее настроение вернулись к нему. Все, что вчера ему не давалось и ставило его в тупик, сегодня не вызывало никаких трудностей, и он заметно продвинулся в своих штудиях. Это так воодушевило его, что по дороге домой он решил завернуть в «Благостный путник», чтобы повидать миссис Уитем. Малкольмсон нашел ее в уютной гостиной в обществе незнакомого мужчины, которого она представила ему как доктора Торнхилла. От его наблюдательного взгляда не укрылась старательно скрываемая неловкость, сквозившая в поведении хозяйки гостиницы, и это, в сочетании с градом вопросов, тут же последовавших от доктора, навело Малкольмсона на мысль, что доктор здесь не случайно. Поэтому он без обиняков сказал:

– Доктор Торнхилл, я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы, если сначала получу ответ всего на один вопрос, который сам хочу задать вам.

Доктор был, похоже, удивлен, но улыбнулся и без малейшей заминки сразу откликнулся:

– Спрашивайте! Что вас интересует?

– Это миссис Уитем попросила вас прийти сюда, чтобы вы поговорили со мной и поделились своим профессиональным мнением?

Доктор Торнхилл на мгновение опешил, а миссис Уитем зарделась от смущения и отвернулась. Но доктор был прямым, искренним человеком, поэтому не стал юлить, а честно признался:

– Да, так и есть, но она не хотела, чтобы вы об этом проведали. Видимо, ваши подозрения вызвала моя неуклюжая поспешность. По мнению миссис Уитем, вам не следует жить в Доме судьи одному, а еще она считает, что вы пьете слишком много крепкого чая. Она надеялась, я смогу убедить вас отказаться от злоупотребления чаем и ночных бдений, поэтому и попросила встретиться с вами. Я сам в свое время был увлеченным учебой студентом, так что предполагаю, что могу взять на себя смелость дать вам совет на правах бывшего члена университетского братства, который хорошо знаком с подобным образом жизни.

Малкольмсон с сияющей улыбкой протянул доктору рук у.

– По рукам, как говорят в Америке! – воскликнул он. – Я должен поблагодарить вас, а также миссис Уитем за вашу доброту и заботу. В ответ обещаю больше не пить крепкого чая без вашего на то разрешения и постараюсь сегодня лечь спать не позднее часа ночи. Так вас устроит?

– Более чем, – одобрил доктор. – А теперь расскажите нам обо всем, что вам довелось наблюдать в этом старом доме.

И Малкольмсон в мельчайших деталях поведал им подробности событий, произошедших за две минувшие ночи. Миссис Уитем то и дело прерывала его испуганными восклицаниями, а когда он наконец добрался в своем рассказе до эпизода с Библией, хозяйка «Благостного путника» совсем перестала владеть собой, и ее долго сдерживаемые эмоции нашли выход в нервном визге. Потребовалась значительная порция бренди, разведенного водой, чтобы успокоить ее. Доктор Торнхилл слушал, постепенно все больше мрачнея, а когда Малкольмсон закончил и миссис Уитем пришла в себя, спросил:

– Крыса каждый раз взбиралась по веревке набатного колокола?

– Да.

– Полагаю, вы знаете, – продолжил доктор после небольшой паузы, – что это за веревка?

– Нет, не знаю.

– Это, – медленно сказал доктор, – та самая веревка, на которой были повешены все жертвы приговоров безжалостного судьи!

Его речь была прервана громким криком миссис Уитем, у которой от ужаса случился обморок, и пришлось снова принимать меры, чтобы привести ее в чувство. Взглянув на часы, Малкольмсон обнаружил, что близится время обеда, и отправился домой, не дожидаясь, пока хозяйка гостиницы окончательно успокоится.

Когда миссис Уитем наконец смогла говорить, она тут же стала упрекать доктора, сердито вопрошая, зачем он тревожит бедного юношу такими ужасами.

– У него и без этого достаточно поводов расстраиваться, – добавила сердобольная женщина.

– Дорогая моя миссис Уитем, я сознательно привлек его внимание к веревке набатного колокола, ибо преследовал вполне конкретную цель! – ответил доктор Торнхилл. – Надеюсь, мои слова крепко засели у него в голове, и теперь он не забудет о ней. Допускаю, что этот юноша сильно переутомлен вследствие чрезмерных занятий, хотя мне он показался вполне здоровым – и душевно, и телесно… вот только крысы… и неприкрытые намеки на дьявола… – Доктор покачал головой, затем продолжил: – Я хотел было предложить ему свою компанию на ближайшую ночь, но не стал, опасаясь, что он сочтет это оскорбительным. Если ночью что-нибудь испугает его или ему привидится нечто странное, мне бы хотелось думать, что он догадается потянуть за веревку. Ведь он в доме совсем один, а так, услышав тревожный сигнал колокола, мы узнаем, что он нуждается в нашей помощи и сможем добраться к нему вовремя. Я сегодня подольше не лягу спать и постараюсь держать ухо востро. Не паникуйте, если еще до зари жителям Бенчерча будет преподнесен какой-нибудь сюрприз.

– Ах, доктор, что вы имеете в виду? Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что возможно – и даже более чем возможно, – сегодня ночью город будет разбужен звоном большого набатного колокола, установленного на крыше Дома судьи. – И с этими словами доктор откланялся, наслаждаясь произведенным эффектом.

Малкольмсон вернулся домой немного позже, чем обычно. Миссис Демпстер, строго соблюдавшая правила приюта Гринхау, уже ушла, но в комнате было прибрано, в камине весело потрескивал яркий огонь, а предусмотрительно зажженная лампа исправно светила, что он с удовольствием не преминул отметить. Вечер был непривычно холодным для апреля, дул сильный ветер, порывы которого с такой стремительностью набирали мощь, что ночью можно было ожидать настоящую бурю. После прихода Малкольмсона крысы на некоторое время затихли, однако быстро привыкли к его присутствию и снова затеяли свою возню, чему он даже обрадовался, ибо, как и накануне, почувствовал себя менее одиноким. Странно, что они, где-то затаившись, сразу перестают шуметь, как только огромная мерзкая тварь с недобрым взглядом нагло вторгается в его личное пространство, подумал Малкольмсон, но тут же отогнал от себя эту мысль. Лампа под зеленым абажуром, которую он использовал для чтения, оставляла потолок и верхнюю часть стен в темноте, и потому ярко пылавший в камине огонь казался ему особенно приветливым и теплым. Создавая уютную атмосферу, он освещал не только пол, но и ожидавшую Малкольмсона трапезу на покрытом белой скатертью столе. В приподнятом настроении Малкольмсон сел за стол и с аппетитом пообедал, после чего позволил себе выкурить сигарету и сразу приступил к работе, полный решимости ни на что не отвлекаться, ибо помнил обещание, данное доктору, и хотел использовать имевшееся в его распоряжении время максимально плодотворно.

Около часа он интенсивно занимался, но потом потерял концентрацию, его мысли отвлеклись от книг и стали блуждать где-то далеко. Бесконечная крысиная возня вокруг, постоянные шорохи и писки, помноженные на физическую усталость и нервное напряжение, – все это не могло не сказаться на его состоянии. Между тем ветер усилился до штормового, и разыгралась нешуточная буря. Даже старый дом, прочность которого не вызывала сомнений, казалось, содрогался до самого основания под шквальными порывами ветра. Буря ревела и бушевала в дымоходах и сточных трубах, с неистовством обрушивалась на причудливые старинные фронтоны, порождая странные, неземные звуки, гулким эхом разносившиеся по пустым комнатам и коридорам. Большой набатный колокол на крыше, видимо, тоже ощутил на себе разгул стихии и слегка покачивался, о чем можно было судить по тому, как едва заметно поднималась и опускалась веревка, а конец ее с тяжелым глухим стуком раз за разом ударялся о дубовый пол.

«Это – та самая веревка, на которой были повешены все жертвы приговоров безжалостного судьи!» – вспомнил Малкольмсон слова доктора Торнхилла и, подойдя к камину, взял ее в руки, чтобы получше рассмотреть. Она обладала какой-то притягательной силой, и, казалось, направляла ход его мыслей: глядя на нее, он неосознанно думал о том, кем были люди, ставшие жертвами судьи, и о странном желании жестокого блюстителя закона хранить эту зловещую реликвию в собственном доме, где она всегда была у него перед глазами. Пока Малкольмсон размышлял, веревка в его руке по-прежнему ритмично подергивалась, следуя движениям колокола, а потом вдруг начала еще и вибрировать, как будто по ней кто-то перемещался.

Малкольмсон непроизвольно посмотрел вверх: по веревке набатного колокола медленно спускалась огромная крыса, чей злобный взгляд буквально пронизывал его насквозь. Тихо выругавшись, Малкольмсон бросил веревку и отпрянул; крыса тут же развернулась, мгновенно вскарабкалась наверх и исчезла в темноте. В тот же момент Малкольмсон осознал, что временно стихший шум крысиной возни, как уже не раз бывало, возобновился с удвоенной силой, а еще вдруг вспомнил, что до сих пор не выяснил, где находится логово мерзкой твари, и не осмотрел картины, хотя и собирался это сделать.

Малкольмсон зажег вторую лампу, свет которой, не затененный абажуром, был достаточно ярким, и, держа ее высоко над головой, подошел к третьей картине справа от камина, поскольку именно за ней, как он помнил, прошлой ночью исчезла крыса.

Едва бросив взгляд на полотно, он отшатнулся так резко, что чуть не выронил лампу. Кровь отлила от его лица, колени подогнулись, на лбу выступили крупные капли пота, мертвенно бледный, он дрожал как осиновый лист. Но Малкольмсон был молод и отважен. Спустя всего несколько секунд он, взяв себя в руки, снова шагнул вперед, поднял лампу и стал внимательно рассматривать картину, которая была отмыта от пыли и грязи, благодаря чему предстала перед ним во всей красе.

Это был портрет судьи, о чем свидетельствовала алая мантия с отделкой из горностая. Лицо суровое, властное, серое, как у покойника, с чувственным ртом и красным крючковатым носом, похожим на клюв хищной птицы. Глаза неестественно блестели, источая безмерную злобу, мстительность и беспощадность. Малкольмсон похолодел, узнав в выражении этих глаз исполненный ненависти взгляд огромной крысы. И тут он снова чуть было не выронил светильник, ибо вдруг увидел, как эта тварь враждебно взирает на него из дыры в углу картины, причем одновременно с ее появлением смолк и шум, издаваемый остальными крысами. Тем не менее он собрал свою волю в кулак и продолжил осмотр картины.

Судья был запечатлен сидящим в массивном дубовом кресле с высокой резной спинкой, справа от камина, облицованного камнем, а рядом, в углу комнаты, с потолка свисала веревка, конец которой лежал на полу. С нарастающим ужасом Малкольмсон осознал, что изображенная на картине комната – это столовая, где он сам как раз сейчас и находится. Ощущая душевный трепет, он оглянулся, словно опасаясь увидеть призрака у себя за спиной, потом посмотрел в сторону камина – и с громким криком уронил лампу.

Там, в судейском кресле с высокой резной спинкой, рядом с которым свисала с потолка веревка, сидела крыса с холодными, злобными, как у судьи, глазами и неподвижным взглядом, испепелявшим Малкольмсона дьявольским огнем. На фоне воющей за окном бури казалось, что в комнате царит буквально оглушающая тишина.

Стук упавшей лампы вывел Малкольмсона из оцепенения. К счастью, она была металлическая, поэтому не разбилась и масло не вытекло. Пока он поднимал ее с пола, ему удалось немного успокоиться. Погасив лампу, Малкольмсон отер пот со лба и погрузился в размышления.

«Нет! – мысленно сказал он себе. – Это никуда не годится. Если и дальше будет так продолжаться, можно и умом тронуться. Надо с этим кончать! Доктор был прав, взяв с меня обещание не злоупотреблять крепким чаем. Ей-богу, прав! Видимо, нервы у меня совсем расшатались. А я и не заметил… Забавно… Никогда еще я не чувствовал себя лучше. Впрочем, теперь все позади, и впредь я никому не позволю дурачить меня».

Выпив одним махом целый стакан разбавленного водой бренди, Малкольмсон решительно сел за стол и углубился в работу.

Час спустя он оторвался от книги, встревоженный внезапно наступившей тишиной. Ветер за окном неистовствовал, завывая пуще прежнего, ливень так хлестал листву деревьев и с такой силой барабанил в оконные стекла, словно это был град. На фоне бушевавшей снаружи грозы еще более зловещей казалась воцарившаяся в комнате тишина, которую нарушал лишь отголосок ветра, гудевший в дымоходе, да изредка, когда гулкое эхо ненадолго стихало, можно было услышать, как несколько дождевых капель, просочившихся в трубу, с шипением завершали свой путь в пламени камина. Огонь постепенно затухал и уже почти не давал света, кроме красноватых бликов от редких всполохов. Малкольмсон прислушался и внезапно уловил слабый, еле различимый скрипящий звук, доносившийся из угла комнаты, где свисала веревка. «Возможно, это конец веревки скребет по полу, когда поднимается и опускается под действием колебаний колокола», – подумал он. Однако, подняв голову, увидел в тусклом свете камина, как огромная крыса, обхватив веревку лапами, пытается перегрызть ее, в чем уже почти преуспела, судя по оголившимся более светлым внутренним волокнам, которые отличались от потемневшей за долгие годы внешней оболочки. Пока Малкольмсон наблюдал, крыса справилась со своей задачей, и значительная часть перегрызенной веревки с грохотом свалилась на дубовый пол, а виновница этого прискорбного действа повисла на оставшемся обрывке в виде декоративного дополнения – кисточки или помпона, – раскачиваясь из стороны в сторону как ни в чем не бывало. Осознав, что теперь он окончательно отрезан от внешнего мира и не сможет подать сигнал бедствия, Малкольмсон вновь оказался в плену безграничного ужаса, но всего на мгновение, ибо праведный гнев тут же заглушил все остальные чувства; схватив со стола книгу, которую перед этим читал, Малкольмсон запустил ею в наглую тварь. Бросок был метким и все же не достиг цели: крыса, успев отпустить веревку, с глухим стуком свалилась на пол. В тот же миг Малкольмсон рванулся к ней, чтобы прибить, но опять опоздал: она метнулась прочь, исчезнув во мраке неосвещенной части комнаты. Стало очевидно, что этой ночью поработать ему уже не удастся, и он решил скрасить свой однообразный досуг, устроив охоту на неуловимую крысу, которая уже изрядно его допекла. Чтобы в комнате стало светлее, он снял с настольной лампы зеленый абажур, и непроницаемая завеса тьмы, скрывавшая потолок и верхнюю часть стен, сразу рассеялась. Теперь света, особенно яркого в сравнении с только что царившим мраком, хватало на то, чтобы висевшие на стенах картины были отчетливо видны. Малкольмсон обнаружил, что стоит как раз напротив портрета судьи, взглянув на который в изумлении протер глаза… и оцепенел, охваченный страхом.

В центре картины красовалось большое, неправильной формы пятно небелёного холста, столь же не тронутого краской, как когда этот холст только натянули на раму. Фон остался прежним – массивное кресло с высокой резной спинкой, камин, свисающая с потолка веревка, – но фигура судьи с портрета исчезла.

Похолодев от ужаса, Малкольмсон медленно обернулся и сразу же ощутил непроизвольную дрожь во всем теле, а потом затрясся как человек, страдающий дрожательным параличом. Силы, казалось, покинули его, он утратил способность действовать, двигаться, даже мыслить. Мог лишь смотреть и слушать.

Там, куда был устремлен его неподвижный взгляд, в массивном дубовом кресле с высокой резной спинкой восседал судья в алой мантии с отделкой из горностая. Злые глаза блюстителя закона вспыхнули мстительным огнем, а решительный рот скривился в безжалостной, торжествующей усмешке, когда судья поднял над головой руки, в которых держал черную шапочку. Малкольмсон ощутил, как кровь застыла у него в жилах и сердце замерло, что в томительные минуты тревожного ожидания нередко случается с людьми. Несмотря на гул в ушах, он слышал рев бури за окном, а потом сквозь ее завывания его слуха достиг принесенный порывом ветра бой курантов на рыночной площади, возвещавших полночь. Мгновения ожидания казались ему бесконечными, он стоял затаив дыхание, как изваяние, с широко открытыми глазами и оцепеневшим от ужаса взглядом. С каждым ударом курантов торжествующая улыбка судьи становилась все шире, и, когда прозвучал последний, беспощадный вершитель судеб с видом триумфатора водрузил черную шапочку себе на голову.

С нарочитой неторопливостью судья встал с кресла, поднял с пола обрывок веревки набатного колокола и легким движением погладил ее ладонями, словно наслаждаясь прикосновением к ней. Потом неспешно и деловито завязал на одном конце веревки узел и свернул ее в петлю, после чего проверил удавку на прочность, вдев в петлю ногу и несколько раз с силой потянув. Когда результат проверки наконец удовлетворил судью, он с удавкой в руке начал продвигаться вдоль стола, который отделял его от Малкольмсона, постоянно держа свою жертву в поле зрения. И не успел Малкольмсон сообразить, что происходит, как судья, пройдя мимо него, неожиданным маневром переместился к двери, отрезав ему путь к отступлению. Малкольмсон понял, что оказался в ловушке, и стал лихорадочно соображать, как выбраться из этой ситуации. А судья между тем продолжал пристально смотреть на него и, будто гипнотизируя взглядом, приковывал внимание Малкольмсона к себе, так что тот не мог отвести глаз, наблюдая, как противник приблизился, по-прежнему заслоняя дверь, поднял петлю и попытался набросить ее ему на шею. С большим трудом отскочив в сторону, Малкольмсон сумел увернуться – удавка с громким стуком упала рядом с ним на дубовый пол. Судья поднял петлю и, продолжая гипнотизировать юношу злобным взглядом, предпринял еще одну попытку заарканить его, но ценой неимоверных усилий Малкольмсону снова удалось ускользнуть. И так – раз за разом. Судью, похоже, эти неудачи ничуть не расстраивали, он забавлялся, играя с испуганным студентом, как кошка с мышью. Наконец отчаяние Малкольмсона достигло апогея. Он затравленно озирался по сторонам, как вдруг огонь в лампе ярко вспыхнул, озарив комнату, и Малкольмсон увидел, что из всех многочисленных дыр, щелей и трещин в дубовых стенных панелях сверкают маленькие бусинки крысиных глаз. Это слегка успокоило и приободрило его, поскольку, в отличие от судьи, крысы, при всей их мерзости, были все-таки порождением материального мира. Он обернулся взглянуть на свисавший с потолка обрывок веревки набатного колокола и был поражен представшей его взору картиной: веревка буквально кишела крысами. Они покрывали собой каждый ее дюйм, но все прибывали и прибывали из маленького круглого отверстия в потолке, так что колокол на крыше начал раскачиваться под их тяжестью.

О да! Вот и первый, пока еще робкий удар «языка» о его массивную «юбку»! Звук получился негромкий, но амплитуда колебаний веревки увеличивалась, и вскоре колокол должен был зазвонить в полный голос.

Услышав звон, судья, все это время не сводивший взгляда с Малкольмсона, посмотрел вверх, и его лицо исказилось гримасой поистине дьявольского, исполненного ненависти счастья, а в пылавших как раскаленные угли глазах сверкнуло удовлетворение. В предвкушении развязки он нетерпеливо топнул ногой – с такой силой, что, казалось, старый дом содрогнулся до основания. Внезапно снаружи раздался ужасающий раскат грома, и в тот же миг судья вновь поднял петлю, а крысы проворно забегали вверх-вниз по обрывку веревки, словно желая ускорить ход событий. На сей раз судья не пытался заарканить свою жертву, а неспешно направился прямо к Малкольмсону, на ходу растягивая петлю. Близость судьи оказывала на юношу парализующее действие, и, когда тот подошел почти вплотную, Малкольмсон, окаменев, застыл на месте, словно был трупом. Он почувствовал, как ледяные пальцы судьи касаются его шеи, поправляя уже накинутую петлю. Удавка затягивалась все туже и туже. Судья перенес закостеневшее тело студента к камину, взгромоздил стоймя на дубовое кресло, куда взобрался и сам, встав рядом, а затем поднял вверх руку и поймал покачивающийся обрывок веревки набатного колокола. Но перед этим, когда он еще только начал вытягивать руку, потревоженные крысы с визгом бросились к дыре в потолке, в которой моментально исчезли, как будто их и не было. Судья связал вместе концы обрывка веревки набатного колокола и петли, обвивавшей шею Малкольмсона, с довольным видом сошел на пол и выбил кресло из-под ног юноши.

На звон колокола к Дому судьи сбежалась целая толпа горожан. С фонарями и факелами люди стекались отовсюду к старинному особняку, молча обступая его со всех сторон. Когда на их громкий стук никто не отозвался, они выбили дверь, ворвались в дом и, ведомые доктором, проследовали в просторную столовую.

Там, в петле веревки большого набатного колокола, висело тело студента, а с одного из портретов на него ликующе взирал старый судья, на губах которого играла злорадная улыбка.