Глава 14
Дело о Z

Это не было откровением, эдакой вспышкой молнии. Нет, теория складывалась постепенно, подбирая недостающие ключики там и тут, то замедляясь, то ускоряясь, совершая неожиданные повороты: след собранных доказательств тянется издалека, еще с тех времен, когда он служил на Цейлоне. В форте Фредерик Фосетт впервые осознал, что даже великое царство может оставаться спрятанным от окружающего мира среди джунглей и что, уступая неумолимому натиску времени, его дворцы и улицы могут исчезнуть под лианами и древесными корнями. Однако идея о Z, о забытой цивилизации, затерянной где-то в Амазонии, по-настоящему начала овладевать Фосеттом, когда он впервые встретился с враждебно настроенными индейцами, — теми самыми, которых ему советовали избегать любой ценой.

В 1910 году он вместе с Костином и другими спутниками плыл на нескольких каноэ, исследуя неизученную часть боливийской реки Хит. Вдруг на них дождем посыпались семифутовые отравленные стрелы, впиваясь в борт его каноэ. Один испанский монах некогда описывал, что произошло с его спутником, пораженным таким оружием: «Как только стрела пронзила его, он испытал великую боль… ступня ноги, в которую он был ранен, сделалась весьма черна, и яд постепенно поднялся по его ноге, подобно живой твари, и помешать продвижению его оказалось невозможным, хотя и испробовали все средства, дабы прижечь ее огнем… и когда яд добрался до сердца его, он умер, пребывая в великих страданиях до третьего дня, когда он отдал душу Богу, ее сотворившему».

Один из членов отряда Фосетта прыгнул в воду, крича: «Назад! Назад!» Однако Фосетт настоял на том, чтобы перегнать лодки к противоположному берегу, хотя дождь стрел продолжал поливать их с неба. «Одна пролетела в каком-то футе от моей головы, и я даже видел лицо дикаря, который ее выпустил», — позже вспоминал Костин. Между тем Фосетт приказал своим людям бросить винтовки, однако бомбардировка стрелами не прекращалась. Тогда Фосетт велел одному из участников экспедиции в знак мирных намерений достать аккордеон и начать на нем играть. Остальные члены отряда, которым велено было спокойно и без возражений смотреть в лицо смерти, пели вместе с Костином, который сначала дрожащим голосом, а потом все более энергично выводил слова марша «Солдат королевы»:

А потом Фосетт проделал нечто настолько поразившее Костина, что он и в старости сохранил об этом яркие воспоминания: майор развязал шейный платок и, размахивая им над головой, пошел вброд, прямо на ураган стрел. Много лет Фосетт собирал обрывки фраз из индейских диалектов, записывая слова в свои путевые дневники и изучая их по ночам, и теперь он припоминал то немногое из их словаря, что он знал, и повторял: «друг, друг, друг», не будучи уверен даже, что слово, которое он выкрикивает, переводится именно так, и река доходила ему уже до подмышек. И тут поток стрел иссяк. Какое-то время никто не шевелился; Фосетт стоял в реке, подняв руки над головой, точно кающийся грешник, принимающий крещение. По словам Костина, один из индейцев вышел из-за дерева и спустился к реке. Он подгреб к Фосетту на плоту и взял платок из его руки. «Наш майор знаками показал ему, чтобы тот перевез его на тот берег», — позже вспоминал Костин в письме к дочери. Индейцы «шестами подталкивали его сбоку, пока коленопреклоненный Фосетт стоял на этом хлипком сооружении».

«Карабкаясь на противоположный берег, — писал Фосетт, — я испытывал неприятное чувство, ожидая, что мне пустят стрелу в лицо или в живот».

Индейцы увели его. «[Фосетт] исчез в лесу, и мы терялись в догадках!» — писал Костин. В отряде опасались, что их предводитель убит, однако позже, почти через час, он вышел из джунглей вместе с индейцем, весело нахлобучившим его ковбойскую шляпу.

Таким способом Фосетт сумел подружиться с группой гуарайю. «[Они] помогли нам разбить лагерь, остались в нем на всю ночь и давали нам юкку, бананы, рыбу, ожерелья, попугаев, — собственно, все, что у них было», — писал Фосетт в одном из своих донесений.

У Фосетта не было с собой краниометра, и он полагался только на свои глаза, когда записывал наблюдения касательно индейцев. Он привык встречать племена, завоеванные белыми людьми и приобщенные к цивилизации силой: те туземцы были ослаблены из-за болезней и жестокого обращения. Напротив, эти полторы сотни лесных индейцев казались крепкими и бодрыми. «Мужчины отлично сложены, кожа у них коричнево-оранжевого цвета, волосы черные, лица приятные, они хорошо одеты — в крашеные хлопковые рубахи, множество которых изготовляется в их же хижинах», — отмечал Фосетт. Он был поражен тем, что, в отличие от цивилизованных путешественников, они в изобилии добывали себе здесь пропитание. Один из гуарайю камнем раскрошил некое растение, и его сок заструился в реку, образовав молочно-белое облако. «Через несколько минут к поверхности подплыли рыбы, они плавали кругами, рты у них были открыты, и потом они опрокинулись на спину — видимо, сдохли, — удивлялся Костин. — Скоро уже десяток рыб плавал брюхом кверху». Они были отравлены. Мальчик-гуарайю зашел в воду и выбрал для еды самых жирных. Принятая ими доза яда лишь оглушила их и не представляла опасности для человека, когда эту рыбу приготовили; примечательно и то, что рыбы, которых мальчик оставил в воде, вскоре очнулись и уплыли целыми и невредимыми. Тот же яд часто применялся при зубной боли. Эти индейцы, как обнаружил Фосетт, были большими знатоками фармакологии, они отлично умели управляться с окружающей средой, чтобы обеспечить свои потребности; он пришел к выводу, что гуарайю — «самый умный народ на свете».

После экспедиции 1910 года Фосетт, убежденный, что индейцы гуарайю таят в себе множество секретов, которые упустили из виду историки и этнографы, начал искать и другие племена, сколь бы устрашающей ни была их репутация. «Здесь есть проблемы, которые необходимо решить… вопиющие вопросы, за которые кто-то должен взяться, — пишет он, адресуясь к КГО. — Но решающую роль здесь играет опыт. Безрассудством было бы отправляться в неисследованные края, не обладая опытом, в наше время это самоубийственно». В 1911 году он выходит из состава демаркационной комиссии, чтобы заняться исследованиями в новой, бурно развивающейся области — антропологии. Однажды, невдалеке от реки Хит, Фосетт сидел вместе с Костином и другими членами своего отряда: они ели, когда их окружила группа индейцев и направила на них луки, натянув тетиву. «Без всяких колебаний, — пишет Костин, — Фосетт отбросил пояс с мачете, чтобы показать, что он безоружен, и двинулся к ним, подняв руки над головой. После недолгой паузы сомнения один из los barbaros [дикарей] опустил свой лук и пошел ему навстречу. Мы подружились с эчока!»

Со временем подобная тактика стала своего рода фирменным подходом Фосетта. «Когда бы он ни встречал дикарей, — вспоминал Костин, — он медленно брел к ним… подняв руки и раскинув их в воздухе». И его обычай путешествовать небольшими группами, без охраны вооруженных солдат, и его способы налаживания отношений с племенами, иные из которых никогда прежде не видели белого человека, поражали многих: они казались и героическими, и самоубийственными. «Я знаю по рассказам очевидцев, как он пересекал реку на глазах у целого племени враждебных дикарей, и одна лишь его храбрость побудила их прекратить стрелять и провести путешественников в свою деревню, — сообщал боливийский чиновник Королевскому географическому обществу о встрече Фосетта с гуарайю. — Должен заметить, что они и в самом деле весьма враждебны, потому что я и сам побывал среди них, а в 1893 году генерал Пандо потерял не только некоторых своих людей, но и своего племянника и инженера м-ра Мюллера, которые, устав от путешествия, решили пробраться через джунгли, пройдя от одной из рек до реки Модейди, и с тех пор мы ничего о них не слышали».

Умение Фосетта добиваться успеха там, где многие терпели поражение, породило легенду о его неуязвимости, — легенду, в которую, по мере ее распространения, он и сам начинал верить. Как иначе объяснить, удивлялся путешественник, тот эпизод, когда он «намеренно встал перед дикарями, с которыми жизненно необходимо было подружиться, и стрелы несколько минут летели тебе в голову, между ног, даже между руками и телом, — и все же тебя не тронули»? Нина тоже считала его неуязвимым. Однажды, после того как ее муж приблизился к враждебному индейскому племени, применяя свою обычную тактику, она сообщила КГО: «Его встреча с дикарями и то, как он с ними обращался, — одна из самых ярких сцен проявления отваги, о каких я только слышала в жизни. Я гордилась тем, как он себя вел. Сама я не испытываю страха за его безопасность, потому что уверена: в подобных случаях он всегда будет поступать так, как нужно».

Костин писал, что в пяти экспедициях, в которых они побывали вместе, Фосетт обязательно налаживал дружеские отношения со встречавшимися им племенами. Впрочем, было одно исключение. В 1914 году Фосетт отыскал в Боливии группу марикокси: другие местные индейцы предупреждали его, чтобы он держался с ними осторожнее. После его обычной церемонии предложения даров индейцы повели себя жестоко. Когда они уже готовы были на убийство, люди Фосетта стали умолять его разрешить им применить ружья. «Мы стрелять!» — кричал Костин.

Фосетт колебался. «Он не хотел этого делать, ведь раньше мы никогда не стреляли», — вспоминал Костин. Но в конце концов Фосетт уступил. Позже Фосетт говорил, что приказал своим людям стрелять только в землю или в воздух. Однако, по словам Костина, «мы видели, что по крайней мере один [индеец] был ранен в живот».

Если рассказ Костина верен, а у нас нет особых оснований подвергать его сомнению, тогда, выходит, один раз Фосетт все же нарушил собственное распоряжение. По-видимому, ему было настолько стыдно, что он подправил свои официальные доклады, предназначавшиеся для КГО, и до конца жизни скрывал правду.

Однажды, находясь в гостях у племени эчока в боливийской части Амазонии, Фосетт столкнулся с еще одним доказательством, которое, казалось, шло вразрез с общепринятым мнением о джунглях как о смертельной ловушке, где мелкие группки охотников и собирателей влачат безотрадное существование, то и дело бросая и убивая своих сородичей, лишь бы выжить. В свое время Фосетт сам способствовал укреплению этого образа, рассказывая о встречах с туземцами, происходивших во время его собственных нелегких путешествий, но теперь он с изумлением обнаружил, что, как и гуарайю, эчока добывают огромное количество пищи. Они часто использовали для выращивания зерновых амазонские влажные равнины, более плодородные, чем привычная европейцам terra firma, и придумывали изощреннейшие способы охоты и рыболовства. «Вопрос пропитания никогда не тревожил их, — отмечал Фосетт. — Проголодавшись, кто-нибудь из них отправлялся в лес и подманивал к себе дичь. Однажды я присоединился к эчока, чтобы посмотреть, как он это делает. Я не заметил никаких признаков дичи в кустарнике, но индеец знал, как поступать. Он вдруг издал несколько пронзительных криков и сделал мне знак не шевелиться. Спустя несколько минут через кусты в ярде от нас прошел небольшой олень, и индеец пустил в него стрелу. Я видел потом, как эчока подзывали к себе обезьян и птиц с деревьев с помощью таких же своеобразных криков». Костин, меткий стрелок, получавший призы на соревнованиях, также поражался, видя, как индейцы добиваются успеха там, где он, со своей винтовкой, снова и снова терпит неудачу.

Фосетта интриговало не только умение индейцев в изобилии обеспечивать себя продовольствием, что является признаком высокоразвитой цивилизации с высоким уровнем плотности населения. Хотя у эчока, казалось, не существовало никакой защиты против завезенных к ним европейских болезней вроде кори, — Фосетт считал, что это одна из причин того, почему их численность по-прежнему остается небольшой, — они широко применяли целебные травы и приемы нетрадиционной медицины для защиты от угроз, ежеминутно подстерегающих человека в джунглях. Они даже искусно умели извлекать червей, которые так мучили в свое время Мюррея. «Они [эчока] производят языком какой-то удивительный, свистящий звук, и личинка сейчас же высовывает свою головку из сделанного ею гнезда, — писал Фосетт. — Болячку быстро сдавливают, и непрошеный пришелец выскакивает». Он добавляет: «Своим червякам я причмокивал, свистел, издавал возмущенные звуки и даже играл на флейте: это не оказывало на них решительно никакого действия». Один западный врач, путешествовавший с Фосеттом, считал эти методы колдовством, однако Фосетт называл их чудом — наряду с умением выбирать разнообразные целебные растения. «В связи с распространенностью болезней и инфекций… нет ничего удивительного в том, что среди жителей этого района так популярны лекарственные растения, — замечал Фосетт. — Против каждого недомогания есть соответствующее естественное средство». И добавлял: «Конечно же профессиональные врачи не станут предлагать пациентам применять их. Однако индейские средства часто просто замечательны, это говорю я — человек, который вполне успешно испытал несколько таких снадобий на себе». Применяя целебные растения и туземные способы ведения охоты, Фосетт сумел лучше пользоваться тем, что дает здешняя природа. «В 99 случаях из 100 совершенно незачем голодать», — делал он вывод.

Но даже если Амазония могла бы, как он предполагал, прокормить крупную цивилизацию, создали ли индейцы таковую? Археологических доказательств этого по-прежнему не было. Не нашлось даже свидетельств наличия в Амазонии каких-либо густонаселенных областей. Кроме того, мысль о существовании в этом регионе высокоразвитой цивилизации противоречила двум основным этнографическим принципам, столетиями доминировавшим в научном мире: они берут начало еще с первой встречи европейцев с коренным населением Америки, более четырехсот лет назад. Хотя иные из первых конкистадоров испытывали благоговейный ужас перед цивилизациями, которые создали местные жители, многие теологи выражали сомнение, что эти темнокожие, скудно одетые существа действительно являются людьми: как могли потомки Адама и Евы забрести столь далеко и почему библейские пророки ничего о них не ведали? В середине XVI века Хуан Хинес де Сепульведа, один из капелланов императора Священной Римской империи, заявлял, что индейцы — «полулюди», для которых рабство — естественное состояние. «Испанцы обладают полным правом властвовать над этими варварами Нового Света, — провозглашал Сепульведа, добавляя: — Ибо между теми и другими существует столь же огромная разница… как между обезьяной и человеком».

В то время самым непримиримым противником этой теории, напрямую ведущей к геноциду, был Бартоломе де Лас Касас, доминиканский монах, много путешествовавший по обеим Америкам. В ходе знаменитого диспута с Сепульведой, а также в ряде своих трактатов Лас Касас пытался раз и навсегда доказать, что индейцы — такие же человеческие существа («Разве не люди они? Разве нет у них души разумной?»), и осудить тех, кто «прикидывается христианами» и «стер их с лица земли». Однако при этом он внес вклад в создание представления об индейцах, ставшего еще одним краеугольным камнем европейской этнографии: понятия «доброго дикаря». По мнению Лас Касаса, индейцы — «самый простодушный народ на свете», у них «нет ни злых умыслов, ни коварства», они «никогда не бывают вздорны, воинственны или неистовы», в них «нет ни тщеславия, ни жадности, и их совершенно не занимает власть мирская».

Хотя во времена Фосетта обе эти концепции по-прежнему преобладали как в научной, так и в популярной литературе, теперь они проходили сквозь фильтр новой, радикальной теории — эволюционной. Теория Дарвина, сформулированная в его «Происхождении видов» в 1859 году, предполагала, что у людей и обезьян имеется общий предок, и на основании недавних палеонтологических находок делала вывод, что человечество живет на Земле значительно дольше, чем утверждается в Библии. Это помогло навсегда отделить антропологию от теологии. Теперь викторианцы стремились понять разнообразие человечества не в теологических, а в биологических терминах. В руководстве «Заметки и задачи по антропологии», которое рекомендовалось для изучения в школе путешественников, где обучался Фосетт, имелись главы под названием «Анатомия и физиология», «Волосы», «Цвет», «Запах», «Движения», «Физиогномистика», «Патология», «Аномалии», «Размножение», «Физические способности», «Органы чувств» и «Наследственность». Среди вопросов, на которые предлагалось ответить Фосетту и другим путешественникам, были и такие:

В сущности, викторианцы желали знать, почему одни обезьяны эволюционировали в английских джентльменов, а другие — нет.

В то время как Сепульведа доказывал, что индейцы — низшая раса, прибегая к религиозным доводам, многие викторианцы теперь утверждали то же самое, основываясь на доводах биологических и заявляя, что эти существа, вероятно, представляют собой «недостающее звено» в эволюционной цепочке между человекообразными обезьянами и людьми. В 1863 году было создано Лондонское антропологическое общество, которое должно было рассматривать подобные теории. Ричард Бертон, один из его основателей, выдвигал постулат, согласно которому индейцы, как и негры, с их «гориллообразностью», принадлежат к особому «подвиду». (Сам Дарвин, никогда не доходивший до крайнего расизма, прикрывавшегося его именем, описывал фуэгианцев, которых видел в Южной Америке: «…несчастные уродцы… отстающие в росте, отвратительные лица заляпаны пятнами белой краски, кожа сальная и грязная, волосы спутаны, голоса визгливы, жесты агрессивны и лишены достоинства», — и трудно «поверить, что это наши собратья, обитающие в том же мире, что и мы».) Многие антропологи, в том числе и Бертон, занимались френологией — изучением выступов на человеческом черепе, по которым, как полагали, можно определить умственное развитие и черты характера. Один френолог, сравнивая два черепа индейцев с двумя черепами европейцев, заявил, что на первых имеются шишки «твердости» и «скрытности», а их форма объясняет «стойкость, которую индейцы выказывали по отношению к пыткам». Фрэнсис Гальтон, создатель евгеники, которой в свое время отдали дань Джон Мейнард Кейнс и Уинстон Черчилль, заявлял, что ум человека передается по наследству и не подвержен изменениям, а коренные народы Нового Света — изначально «дети по умственному развитию». Многие из викторианцев, веривших в «духовное единство человечества», тем не менее считали, что индейские сообщества находятся на иной стадии эволюционного развития. К началу XX столетия сформировалась популярная в то время диффузионистская школа антропологии, утверждавшая, что если высокоразвитая древняя цивилизация и существовала когда-то в Южной Америке, ее истоки — либо на Западе, либо на Ближнем Востоке: к примеру, среди потерянных колен Израилевых или финикийских мореплавателей. «По поводу распространения человечества среди антропологов существуют всевозможные теории, — отмечал Келти, член Королевского географического общества, добавляя: — В частности, иные утверждают, что финикийцы плавали по всему Тихому океану и многие из них некогда проникли в Южную Америку».

На Фосетта производили глубокое впечатление такие идеи: в его текстах индейцы зачастую предстают «жизнерадостными детьми» и «обезьяноподобными» дикарями. Когда он впервые увидел индейца плачущим, его это очень озадачило, поскольку он был уверен, что благодаря своей физиологии они — стоики. Он пытался примирить свои наблюдения с тем, чему его учили, и его выводы полны хитрых уверток. Так, он верил, что в джунглях обитают «наибольшие варвары среди всех дикарей, обезьянолюди, ютящиеся в земляных ямах и выходящие оттуда только по ночам»; однако он почти всегда описывает встреченных им индейцев как «цивилизованных», притом зачастую более цивилизованных, чем европейцы. («Мой опыт показывает, что лишь немногие дикари „дурны“ от природы, если только общение с „дикарями“ из внешнего мира не сделало их такими».) Он горячо выступал против разрушения культуры аборигенов путем колонизации. В джунглях этот сторонник абсолютных истин сделался релятивистом. Став свидетелем того, как племя поедает одного из своих мертвецов во время религиозной церемонии, — тело «поджаривалось на большом костре», а потом «разрезалось и делилось между различными семействами», — Фосетт призывал европейцев не порицать этот «тщательно разработанный ритуал». Он терпеть не мог относить к «дикарям» (тогда это был общепринятый термин) тех индейцев, которым не была привита западная культура, и отмечал, что добрые, порядочные эчока — наглядное доказательство того, «насколько несправедливо распространенное мнение о диких лесных людях». Он не только приобщался к нравам индейцев, но и учился говорить на множестве туземных наречий. «Он знал индейцев так, как знал их мало кто из белых людей, и у него был дар к языкам, — отмечал Томас Чарльз Бриджес, автор романов о путешествиях и помощник Фосетта. — Мало в ком этот дар был столь сильно развит». Костин, говоря об отношениях Фосетта с амазонскими аборигенами, заключал просто: «Он понимал их как никто».

Однако Фосетт так никогда и не сумел выбраться из того, что историк Дейн Кеннеди называет «расовой путаницей в сознании». Обнаружив высокоразвитое племя, Фосетт часто пытался выявить некие расовые черты (что-то «белее», что-то «краснее»), которые примирили бы его представления о цивилизованном индейском обществе с его же викторианскими взглядами и убеждениями. «Существуют индейцы трех родов, — написал он однажды. — Первые — смирные и несчастные люди… вторые — опасные, омерзительные каннибалы, которых редко можно увидеть; третьи — здоровые и красивые, должно быть, происходящие от цивилизованных предков, с которыми редко приходится встречаться».

Идея о том, что в Новом Свете имеется племя «светлокожих» людей, или «белых индейцев», держалась в западном мире со времен Колумба, заявлявшего, что он видел нескольких туземцев «столь же белых, сколь белы мы». Позже конкистадоры рассказывали, что обнаружили у ацтеков комнату, полную «мужчин, женщин и детей, у которых белыми от рождения были лица, тела, волосы и ресницы». Легенду о «белых индейцах», пожалуй, наиболее упорно поддерживали в Амазонии, где первые испанские путешественники, спустившиеся вниз по реке, якобы встречали женщин-воительниц, «весьма белых и высоких». Многие из этих легенд, несомненно, основываются на реальном существовании племен с заметно более светлой кожей, чем у прочих туземцев. Одна из групп необычно высоких и бледных индейцев Восточной Боливии называется юрукаре, что в буквальном переводе означает «белые люди». Амазонских яномани и ваи-ваи из Гвианы также звали «белыми индейцами» благодаря их светлой коже.

В эпоху Фосетта «вопрос о белых индейцах», как его тогда именовали, подкреплял диффузионистскую теорию, согласно которой финикийцы или какие-то другие представители западного мира (жители Атлантиды, евреи…) когда-то, тысячи лет назад, мигрировали в джунгли. Фосетт поначалу скептически относился к существованию «белых индейцев», считая доказательства «слабыми», однако со временем они, по-видимому, помогли ему выбраться из царившей в его сознании «расовой путаницы»: если индейцы происходят от западной цивилизации, то они, несомненно, могли создать развитое общество. Фосетт так никогда и не сумел совершить последний логический скачок и признать, подобно современным антропологам, что сложные цивилизации могут возникать независимо друг от друга. И сегодня, в то время как одни антропологи и историки считают Фосетта весьма просвещенным для его эпохи, другие, подобно Джону Хеммингу, изображают его «путешественником-ницшеанцем», изрекавшим «евгеническую чепуху». На самом же деле он был и тем и другим. Хотя Фосетт яростно восставал против викторианской морали (став буддистом, живущим как индейский воин), он так никогда и не избавился от нее до конца. В джунглях его не коснулась практически никакая зараза, но он так и не избежал гибельного недуга расовых предрассудков.

При этом в его писаниях неизменно чувствуется крепнущее убеждение в том, что Амазония и ее обитатели — совсем не такие, как предполагают. Все упускают что-то из виду. Во время своих «аутопсисов» он видел чересчур много племен, не отвечавших общепринятым представлениям европейской этнографии.

В 1914 году Фосетт вместе с Костином и Мэнли совершал путешествие по отдаленному уголку Бразильской Амазонии, вдалеке от крупных рек. Внезапно джунгли расступились, и перед ними открылась громадная поляна. В потоках света Фосетт увидел красивые куполообразные дома, сделанные из тростника; некоторые достигали семидесяти футов в высоту и ста футов в диаметре. Рядом были разбиты плантации кукурузы, юкки, бананов, сладкого картофеля. Поблизости, казалось, никого не было, и Фосетт сделал знак Костину, чтобы тот заглянул в один из домов. Подойдя ко входу, Костин увидел одинокую старуху: склонившись над огнем, она готовила еду. Аромат юкки и картофеля поплыл к нему, и он, одолеваемый голодом, невольно устремился внутрь, несмотря на возможную опасность. Фосетт и Мэнли тоже почувствовали этот запах и последовали за ним. Они подползли на животе, и удивленная женщина дала им чашки с едой. «Пожалуй, ни один из нас никогда в жизни не пробовал ничего вкуснее», — позже вспоминал Фосетт. Путешественники принялись за еду, а между тем их стали окружать раскрашенные воины. «Они проскользнули внутрь через входы, ранее нами не замеченные, и через ближайший к нам вход мы могли видеть еще более многочисленные тени людей снаружи», — писал Фосетт. Их ноздри и рты были проколоты деревянными палочками; они держали в руках духовые трубки и луки с натянутой тетивой.

Фосетт прошептал Костину и Мэнли: «Не двигайтесь!»

По словам Костина, Фосетт медленно развязал свой шейный платок и положил его на землю, в качестве дара, перед тем человеком, который, видимо, был вождем. Тот поднял его и стал рассматривать, храня грозное молчание. Фосетт сказал Костину: «Ты должен ему что-нибудь дать».

«Я совершил промах, — позже вспоминал Костин. — Я не только достал спичку, но и чиркнул ею».

Произошел переполох, и Фосетт быстро извлек из кармана еще один сувенир — сверкающее ожерелье. В свою очередь, один из членов племени передал гостям бутыли из тыквы, полные земляных орехов. «Это означало, что в нас признали друзей, — писал Фосетт. — Вождь уселся на изогнутую скамеечку и стал есть орехи вместе с нами». Они подружились с неизвестной науке группой индейцев, которых Фосетт отнес к племени максуби. Познакомившись с этими туземцами, Фосетт обнаружил нечто, чего он никогда раньше не видел: густонаселенный уголок джунглей, где обитало несколько тысяч человек. Более того, вокруг деревни было еще несколько туземных поселений, где тоже жили тысячи людей. (Обнаружение Фосеттом такого большого количества прежде неведомых индейцев побудило председателя Американского географического общества воскликнуть: «За всю современную историю путешествий не было открытия более впечатляющего».) Для Фосетта это стало откровением — то, что в районах, удаленных от больших рек, а значит, и от маршрутов большинства европейских путешественников и охотников за рабами, имеются племена индейцев — более здоровые и многочисленные, нежели там, где пролегали пути европейцев. В физическом смысле их меньше выкашивали завезенные болезни и алкоголизм; в культурном смысле они сохраняли яркую самобытность. «Быть может, в этом кроется причина того, что в основу этнографии континента легло недоразумение», — заметил Фосетт.

В частности, максуби, по его мнению, демонстрировали признаки высокоразвитой культуры. Они делали изящные гончарные изделия, и у них были названия для планет. «Кроме того, это племя необычайно музыкально», — отмечал Фосетт. Их песни он описывал так: «В полнейшей тишине леса, когда первые утренние лучи заставляют умолкнуть ночной шум насекомых, эти гимны произвели на нас глубокое впечатление, они были прекрасны». Да, писал он, ему действительно доводилось встречать в джунглях племена, которые были «неисправимо, безнадежно жестоки», однако другие отличались, подобно максуби, «храбростью и умом», что «полностью опровергает выводы, к которым пришли этнографы, исследовавшие лишь области по берегам рек и не заходившие в менее доступные места». Более того, во многих из этих племен рассказывали легенды о предках, обитавших в поселениях еще обширнее и еще красивее.

Имелись и другие ключи к разгадке тайны. На камнях в джунглях Фосетт не раз видел нечто напоминавшее древние наскальные рисунки и вырезанные изображения фигурок людей и животных. Однажды, взобравшись на одинокий земляной курган над заливными лугами Боливийской Амазонии, он заметил: из земли что-то торчит. Он вытащил этот предмет рукой: перед ним был глиняный черепок. Он начал изучать почву вокруг. И, как он позже сообщал КГО, практически повсюду, где бы он ни поскреб землю, он находил осколки хрупкой древней керамики. Ему подумалось, что мастерство этих неведомых гончаров было ничуть не меньшим, чем в Древней Греции, или Древнем Риме, или Древнем Китае. Однако вокруг на сотни миль не было ни единого местного жителя. Откуда взялась вся эта керамика? Кому она некогда принадлежала?

Тайна становилась все загадочнее, однако в тумане начали проступать некие очертания. В бассейне Амазонки «везде, где есть alturas, то есть земляные возвышения над равниной, — сообщал Фосетт Келти, — обнаруживаются старинные предметы». И это еще не все: между этими alturas протянулось что-то вроде геометрически выверенных троп. Они выглядели, как он готов был едва ли не поклясться, словно «дороги» и «земляные насыпи».

Развивая свою теорию о древней амазонской цивилизации, Фосетт чувствовал растущую конкуренцию со стороны других путешественников, которые наперегонки рвались в глубины Южной Америки, чтобы исследовать одно из последних оставшихся на планете царств, не нанесенных на карты. Это была пестрая и раздробленная компания фанатиков, одержимых единственной идеей; у каждого была своя доморощенная теория и своя особенная страсть. Был, например, некий Генри Сэвидж Лэндор, завоевавший мировую известность благодаря своим повестям о путешествиях, в которых рассказывал, как его чуть не казнили в Тибете, как он взошел на Гималаи без веревок и специальных зажимов, как он на верблюде пересек пустыни Персии и Белуджистана; теперь он пробирался по Амазонии, облаченный так, словно собирался отобедать на Пикадилли-серкус («Я не рядился в невероятные одежды, которые, как все представляют себе, носят путешественники»), а его люди бунтовали и едва не пристрелили его. Был также бразильский полковник, сирота, наполовину индеец, Кандидо Мариано да Силва Рондон: он помогал провести телеграфные линии через джунгли, потерял палец ноги из-за пираний и основал Службу защиты индейцев. (Ее девизом, как и его собственным, стали слова: «Умри, если должен, но не убивай».) Был и Теодор Рузвельт, который, проиграв президентские выборы 1912 года, искал прибежища на Амазонке и обследовал вместе с Рондоном реку Сомнения. (К концу этого путешествия бывший президент, выступавший за «жизнь, полную трудов», чуть не умер, иссохнув от голода и лихорадки, и без конца повторял начальные строки поэмы Сэмюэла Тейлора Кольриджа «Кубла-хан»:

Но, вероятно, больше всех своих конкурентов Фосетт опасался Александра Гамильтона Раиса — высокого жизнерадостного американского врача, который, как и Фосетт, некогда обучался под руководством Эдварда Эйрста Ривза в Королевском географическом обществе. В 1904 году, незадолго до сорокалетия, Райс (грудь колесом, пышные усы) закончил Гарвардскую медицинскую школу. Интерес к тропическим заболеваниям привел его на Амазонку, где он исследовал смертельно опасных паразитов, вскрывая мартышек и ягуаров; вскоре он страстно увлекся географией и этнографией этого региона. В 1907 году, когда Фосетт осуществлял свою первую геодезическую и картографическую экспедицию, доктор Райс пешком шел через Анды вместе с никому тогда не известным археологом-любителем по имени Хайрам Бингем. Позже доктор Райс спустился в северную часть бассейна Амазонки в поисках истоков нескольких рек; там же он обследовал местных жителей. В письме к другу Райс сообщал: «Я продвигаюсь очень медленно, тщательно все изучаю и прихожу к выводам лишь после длительных размышлений. Если я сомневаюсь относительно чего-либо, позже я снова возвращаюсь к работе над этим вопросом».

После этой экспедиции доктор Райс, понимая, что ему существенно не хватает технической подготовки, записался в Школу астрономии, геодезии и картографии при Королевском географическом обществе. Закончив ее в 1910 году («Мы относимся к нему особенным образом — как к детищу нашего общества», — позднее заметил о нем председатель КГО), он вернулся в Южную Америку, чтобы исследовать бассейн Амазонки. Фосетт был порывист и отважен, а доктор Райс выполнял свою миссию со спокойной точностью хирурга. Он хотел не столько преодолевать суровые условия, сколько преобразовывать их. Он собрал команду из целых ста человек и сосредоточил внимание на новейших моделях лодок, сапог, электрогенераторов, на том, чтобы принести в оторванные от цивилизации места современнейшие научные методы. В ходе одной из своих экспедиций он остановился, чтобы провести срочную хирургическую операцию туземцу с карбункулом и индейцу с абсцессом в области печени. КГО отмечало, что последняя процедура была «едва ли не первой хирургической операцией под хлороформом, выполненной в этом диком краю». Хотя доктор Райс не понукал своих людей, как Фосетт, они по меньшей мере один раз взбунтовались, бросив его одного в джунглях. В той же экспедиции нога у доктора Раиса оказалась настолько сильно поражена инфекцией, что он, понимая, что скоро может потерять сознание, взял скальпель и сам себе сделал операцию, вырезав кусок живой ткани. Келти писал Фосетту: «Это истинный врач, и всю свою работу он делает весьма умно».

Возможно, Фосетт и был уверен, что наделен непревзойденным талантом путешественника-исследователя, однако он знал, что его главный соперник обладает преимуществом, в котором он никогда с ним не сравняется: денежным. Доктор Райс, богатый внук бывшего мэра Бостона и губернатора Массачусетса, был женат на Элеанор Уайденер, вдове филадельфийского магната, одного из богатейших людей Америки. (Ее первый муж и сын плыли на «Титанике» и утонули вместе с ним.) Имея миллионы, доктор Райс и его жена (жертвовавшая средства библиотеке Уайденера в Гарварде в память о своем сыне) оказали денежную помощь при постройке нового лектория Королевского географического общества. В Соединенных Штатах доктор Райс часто приезжал к пациентам в роскошной шубе, на собственном «роллс-ройсе» с шофером. Он, как замечала одна газета, «одинаково свободно чувствовал себя и в вихре света, среди самого изысканного ньюпортского общества, и в источающих пар джунглях Бразилии». Обладая неограниченным запасом средств для финансирования своих экспедиций, он мог позволить себе закупать самое современное оборудование и нанимать самых опытных специалистов. Фосетт же постоянно выпрашивал финансовую помощь у организаций и отдельных капиталистов. «Путешественники — далеко не всегда те счастливые и беззаботные бродяги, каких рисует воображение, — пожаловался он однажды в письме к КГО. — Куда чаще они рождаются без пресловутой серебряной ложки во рту».

Казалось, даже в беспредельной Амазонии трудновато уместиться всем этим тщеславным и амбициозным исследователям. Нередко они хищно следили друг за другом, ревностно охраняя тайну своих маршрутов, поскольку опасались, что открытие могут выхватить у них из-под носа. Они даже занимались своего рода разведкой, пытаясь узнать подробности о действиях соперников. «Прислушивайтесь к любым сведениям о передвижениях Лэндора», — рекомендовало КГО Фосетту в одном послании 1911 года. Фосетта незачем было предупреждать: у него уже развилась мания преследования, как у шпиона.

При этом путешественники постоянно были готовы бросить тень на достижения конкурентов, а то и опорочить их репутацию. После того как Рузвельт и Рондон объявили, что впервые открыли почти тысячемильную реку, названную в честь президента Риу-Рузвельт, Лэндор заявил репортерам: невероятно, чтобы такой приток вообще существовал. Ославив Рузвельта как «шарлатана», он обвинил бывшего президента в плагиате: мол, его рассказы о некоторых событиях украдены из описания путешествия Лэндора. «Я вижу, что он даже страдал теми же болезнями, что и я, а что еще удивительнее, они поразили ту же ногу, что и у меня. Такое частенько случается с великими исследователями, внимательно прочитавшими книги некоторых скромных путешественников, проделавших этот путь до них». Рузвельт тут же дал сдачи, объявив, что Лэндор — «совершеннейший мошенник, на которого не следует обращать внимания». (Мошенником Лэндора окрестили не впервые: после его восхождения на один из гималайских пиков Дуглас Фрешфилд, один из наиболее выдающихся альпинистов своего времени и в будущем — председатель КГО, заметил, что «ни один скалолаз не поверит в те чудеса скорости и выносливости, которые приписывает себе м-р Лэндор» и что эта «сенсационная сказочка» бросает тень на «доверие, которым пользуются на родине и на континенте английские путешественники, критики и научные общества».) Доктор Райс, со своей стороны, поначалу счел доклад Рузвельта «неудобопонятным»; однако после того, как Рузвельт посвятил его в подробности, он принес бывшему президенту свои извинения. Хотя Фосетт никогда не ставил открытие Рузвельта под сомнение, он уничижительно прохаживался насчет его экспедиции, говоря о ней как о неплохом путешествии «для пожилого человека».

«Я не собираюсь осуждать работу других исследователей Южной Америки, — писал Фосетт, адресуясь к КГО, — но лишь хочу подчеркнуть колоссальное различие между речными плаваниями, с их свободой от великой продовольственной проблемы, — и пешими лесными походами, когда приходится волей-неволей приноравливаться к обстоятельствам и по доброй воле проникать в индейские святилища». Лэндор также не произвел впечатления на Фосетта: он считал его «жуликом, с самого начала». Фосетт сообщил Келти, что у него нет ни малейшего желания «входить в так называемое братство путешественников наряду с лэндорами, рузвельтами и прочими дикарями».

Фосетт нередко выражал восхищение Рондоном, но в конце концов стал с подозрением относиться и к нему. Фосетт заявлял, что Рондон пожертвовал слишком многими жизнями, путешествуя большими отрядами. (В 1900 году Рондон взял в экспедицию восемьдесят одного человека, а вернулся всего лишь с тридцатью: остальные либо умерли, либо были отправлены в больницу, либо дезертировали.) Рондон, гордый, глубоко патриотичный человек, не понимал, почему Фосетт (извещавший КГО, что предпочитает видеть в своем отряде английских «джентльменов, поскольку у них больше выносливости, энтузиазма и жажды приключений») постоянно отказывается брать в свои экспедиции бразильских солдат. Один из коллег Рондона заметил, что полковнику противна была «сама мысль о том, что иностранец отправится вместе с ним делать то, чем, по его словам, бразильцы могли бы заняться и самостоятельно».

Несмотря на иммунитет Фосетта по отношению к самым суровым условиям жизни в джунглях, он был сверхчувствителен по отношению к малейшей личной критике. Чиновник из КГО замечал Фосетту: «Мне кажется, вы слишком уж беспокоитесь о том, что о вас говорят люди. На вашем месте я бы не стал об этом волноваться. Что может быть успешнее успеха?»

Тем не менее, по кусочкам собирая доказательства существования затерянной в Амазонии цивилизации, Фосетт беспокоился, что кто-нибудь вроде доктора Раиса может напасть на тот же след. Когда Фосетт намекнул КГО о новом направлении своих антропологических изысканий, Келти в ответ написал ему, что доктор Райс «явно намерен снова выступить в поход» и, возможно, «полон решимости взяться за ту задачу, о которой вы упомянули».

В 1911 году когорта исследователей Южной Америки, как и весь остальной мир, была поражена известием о том, что Хайрам Бингем, давний спутник доктора Раиса в его странствиях, с помощью проводника-перуанца обнаружил руины Мачу-Пикчу — города инков, располагавшегося в Андах, на уровне почти восьми тысяч футов над уровнем моря. Бингем не открыл неведомую цивилизацию: империя инков и ее впечатляющая архитектура были хорошо известны по документам, — однако он помог пролить яркий свет на этот древний мир, сделав это весьма примечательным образом. Журнал «Нэшнл джиографик», посвятивший целый номер находке Бингема, отмечал, что каменные храмы Мачу-Пикчу, его дворцы и фонтаны, — вероятно, обиталище инкской знати пятнадцатого века, — могут «оказаться самой значительной группой руин, обнаруженных в Южной Америке». Путешественник Хью Томпсон позже назвал их «эмблемой археологии двадцатого столетия». Бингема катапультировало в стратосферу славы; его даже избрали в сенат США.

Это открытие воспламенило воображение Фосетта. К тому же оно явно уязвило его самолюбие. Но Фосетт был убежден, что доказательства, которые он успел собрать, возможно, свидетельствуют о чем-то куда более значительном: о том, что останки неизвестной внешнему миру цивилизации существуют в сердце Амазонии, там, где конкистадоры столетиями искали древнее царство — место, которое они называли Эльдорадо.