XXVI

В Уолкилле вечернее время, как правило, было свободным. В комнате отдыха был теннисный стол и огромный радиоприемник с проигрывателем. На середине дедова срока директор тюрьмы доктор Уоллак купил за свои деньги новый телевизор «Филко» и поставил рядом с приемником, чтобы заключенные в пятницу вечером смотрели бокс. Шарики для пинг-понга терялись быстрее, чем начальство закупало новые, а грамзаписи почему-то ограничивались почти исключительно польками и уроками португальского. У многих настольных игр сменились три-четыре поколения фишек и кубиков: их делали из катушек, бутылочных крышечек и пробок, пластилина. Монополия была полностью перерисована на листе фанеры; то ли из сентиментальных, то ли из иронических соображений картограф заменил улицы Атлантик-Сити на улицы Олбани, штат Нью-Йорк, и всю недвижимость уценил вдвое. Телевизор принимал ужасно, но многие заключенные готовы были смотреть на экране что угодно: мельтешение статики, бои между призрачными боксерами.

Некоторые, исчерпав возможные развлечения, просто уходили к себе в камеры. Многие вступали в молитвенный кружок или в группу по изучению Библии. Почти все рано или поздно находили себе хобби. Заключенные писали маслом и акварелью. Вырезали деревянных уток, мастерили кормушки, гнули из жести подставки, вытачивали на токарном станке ножки для столов и собирали столешницы. В свободное время дополнительно ухаживали за животными, особенно за лошадьми. Дед, разумеется, нашел дорогу в так называемую рубку, где, помимо фотолаборатории и коротковолнового приемника «Халликрафтерс», была радиомастерская.

Жители соседних городков и деревень приносили сломанные радиоприемники, и заключенные ремонтировали их по цене запчастей. Приемники барахлили по самым разными причинам, так что чинить их было интересно. Требовалось подобрать нужные инструменты и детали, а потом исключить одну возможную причину за другой. Для деда это был более или менее рецепт утешения. В часы бессонницы собственные проблемы ощущались как непомерно расплывчатые, во сне они превращались в нескончаемый зеркальный лабиринт. Но в радиомастерской, во внутренностях «Магнавокса» проблему можно было найти и устранить кусочком ваты, медной проволочкой, капелькой припоя. И деду всегда нравился сладковатый дым от раскаленного паяльника.

Даже если в рубку приходил доктор Шторх, деду легче было себя с ним вести или просто не замечать его. Шторх надевал наушники и замирал перед «Халликрафтерсом» в углу, иногда на много часов. Он слушал новости бразильского «Радио Насиональ», «Радио Москвы», «Немецкой волны». Мониторил разговоры и технические инструкции доморощенных астрономов и метеорологов по всему миру, собиравших наблюдения в рамках Международного геофизического года. Забывался в голосах миллиона одиноких радиолюбителей, ищущих друг друга в ночи.

В первый пятничный вечер первого дедова октября в Уолкилле рубку посетил Хуб Горман. Обычно он туда не заглядывал, и дед сразу понял, что Горману охота к кому-нибудь прикопаться. Он немного постоял в дверях. Кивнул деду. На его коротко остриженной голове была вмятина от угла доски. Глаза поблескивали в ложбине между бровями и скулами, словно монетки, закатившиеся между диванными подушками. Он приметил в углу доктора Шторха. Тот сидел спиной к двери и к возникшей на пороге угрозе.

Горман с натренированной неторопливостью двинулся через рубку. Он умел все делать неспешно: скручивать сигарету, вставать со стула, доедать мясо с фасолью, облизывать ложку. Когда охранник что-нибудь ему приказывал, он задумывался. Его медлительность была отчасти формой неповиновения, отчасти – хищной повадкой крокодила на солнечном берегу.

– Горман, – сказал дед, – подойди глянь.

Горман остановился. До Шторха ему оставалось всего два-три фута. Он хрустнул костяшками пальцев: звук был, словно взорвался десяток петард. Обернулся со всегдашней своей демонстративной неспешностью.

Дед протянул ему аляповатую, красную с золотом, коробку, в которой когда-то лежали две дюжины сигар «Ромео и Джульетта».

– Не курю, – ответил Горман и корявым пальцем указал на рот. – Жую жвачку.

– Тут не сигары.

Ложбина между бровями и скулами уменьшилась. Горман двинулся к радиостолу.

– Не зови его сюда, дебил, – сказал другой заключенный, который во время войны служил радистом на «Аврааме Линкольне». – Хочет он прикалываться над фашистом, пусть прикалывается, тебе какое дело?

– Это что? – спросил Горман.

На полушарии его левого плеча какой-то морпеховский татуировщик выколол, один зеленовато-черный остров за другим, месяц за месяцем, год за годом, весь кровавый путь Десятого полка морской пехоты к Японии. На самом верху располагалось грибообразное облако с надписью «Нагасаки», где полк после войны патрулировал дымящиеся развалины.

– Радио. Из сигарной коробки.

Дед собирал его весь вечер и закончил минут за пять до прихода Гормана. Приемник предназначался в подарок внуку директора тюрьмы, Теодору, когда тот в следующий раз заглянет в рубку. Мальчик интересовался наукой. Он был сообразительный, открытый, не боялся тюрьмы, заключенных и собственного деда. Те, кто скучал по своим детям, всячески баловали Тео, дарили ему Эйфелевы башни из спичек и гоночные машинки из консервных банок.

Дед протянул сигарную коробку Горману, тот взвесил ее в руке:

– Тяжелая.

– Работает от батарейки.

Дед открыл крышку и показал батарейку между проволокой и конденсаторами. Вытащил маленький серый наушник на серых скрученных проводках. Горман вставил его в изуродованное правое ухо. Дед показал, как включать и выключать приемник. Горман попросил найти «церковную станцию», дед нашел. Горман ухмыльнулся.

– Надо же, – сказал он. – Радио в сигарной коробке. Ловко.

Однако Горман не ушел забавляться с новой игрушкой, как надеялся дед. Он сел на табурет и стал слушать радиопроповедника, глядя в затылок Шторха, пока сверчок в его ухе сулил посмертные кары. Потом, без всякой видимой причины, встал, выдернул наушник, намотал серые проводки на три пальца, сунул моток проволоки в коробку, а коробку поставил на табурет. Его внутренний зверь дозрел до кормежки.

Горман бочком двинулся к радиоуголку. Дед открыл было рот, чтобы предупредить Шторха, но в эту самую секунду плечи у дантиста напряглись и он повернулся к мучителю. Его глаза уперлись в Гуадалканал у Гормана на запястье. Морпех положил руку на тощие плечи Шторха и нагнулся к его уху. Губы задвигались. Он говорил долго, каждые несколько минут заново стискивая Шторху плечо. Слов было не разобрать, и сам текст проповеди остался для деда загадкой. Закончив ее, Горман позволил Шторху сбросить свою руку и выпрямился, глядя на жертву с пасторской улыбкой.

– О’кей? – спросил он обычным голосом. – Тебя это устраивает?

Шторх плакал. Из наушников «Халликрафтерса» слышалось завывание ионосферы.

– Альфред? Я не слышу ответа.

– Что, если тебе для разнообразия оставить его в покое? – спросил дед.

Подбородок Гормана как раз двигался обратно к левому уху Шторха. Прошло довольно много времени, прежде чем дедовы слова проникли в его мозг. Горман обернулся и выпрямился во весь рост. Он был на три, почти на четыре дюйма выше деда. В ложбине лица сверкала тусклая мелочь глаз. С привычной тщательностью Горман перебирал в голове досье, собранное им на моего деда. Приклеенная к физиономии улыбка отвалилась, и больше дед ее не видел. Горман поднял руки почти к самому подбородку, подвигал большими пальцами.

– Что, если я воткну их в твои поганые зенки? А потом велю Альфреду слизать с них юшку? – сказал он. Мысль определенно ему нравилась. – А после отымею тебя в обе кровавые дырки.

Дед смотрел на пестрые этикетки радиоламп в коробках на стеллаже и считал до десяти: сперва по-английски, затем по-немецки, потом на идише. Даже если бы он уцелел в драке с Горманом, что было далеко не факт, к его сроку добавились бы месяцы, если не годы. Его могли перевести в место значительно хуже Уолкилла, туда, где заключенные дерутся насмерть, а сроки велики. Шторх останется таким же убогим нудником, а бабушка с мамой вынуждены будут по-прежнему мыкаться одни.

Горман взял сигарную коробку, вытащил наушник и снова воткнул себе в ухо. Покрутил ручку настройки, нашел что-то вроде джамп-блюза, четырехдольный барабанный бит. Закивал под музыку, подмигнул деду:

– Радио в сигарной коробке. Ловко.

Той ночью коротковолновый диапазон гудел от новости, что Советский Союз вывел на орбиту первый искусственный спутник Земли. Каждые три десятых секунды спутник передавал сигналы на частоте двадцать мегагерц, а в промежутках – сигнал на частоте сорок мегагерц. Радиолюбители по всему миру могли настроиться на эти частоты и ловить то, что тогда казалось голосом будущего.

Доктор Шторх не слышал сигналов, и дед узнал о запуске спутника только на следующий день. Как только Горман ушел, Шторх повесил наушники на крюк, встал с вращающегося стула и ушел из рубки, не глядя на деда. У себя в камере он проглотил пятьдесят две таблетки аспирина, которые тщательно копил не один год под предлогом хронических головных болей.

В ту ночь деда разбудило рычание, как будто ключ поворачивают в замке зажигания при уже включенном моторе. Это блевал доктор Шторх. Дед терпел сколько мог – не очень долго на самом деле, хотя казалось, что вечность. Потом он встал и пошел в камеру Шторха. Его с порога обдало кислым запахом непереваренного аспирина. Доктор Шторх, в сознании, лежал на кровати, испуская нечто среднее между ритмическими стонами неутихающей боли и вздохами неизбывного сожаления.

– Пустяки, – сказал он моему деду, хотя, кажется, не узнал его и не понимал, что происходит, когда дед волок его в коридор и звал на помощь. – Пустяки, пустяки.

Когда появились санитары с носилками и увезли доктора Шторха на тюремной «скорой помощи», дед взял ведро с водой, швабру и помыл камеру, чтобы к возвращению жильца там не воняло. Будущее рисовалось ясно: его продержат в больнице несколько дней, потом отправят обратно – и все начнется по новой, только еще хуже. Горман раздухарится после такого успеха, Шторх станет уязвимей прежнего.

Дед вымыл руки и вернулся в свою камеру. Несколько часов он лежал без сна, заставляя себя думать о семье и о времени, оставшемся до встречи: оно с каждым днем сокращалось на все больший процент. Он включил цейссовский проектор у себя в голове и отыскал Кассиопею и Андромеду в их движении – и Цефея, мужа и отца. «Это ты, – говорил он себе. – Ты Цефей. Не Персей. Ты не герой. Не твое дело кого-либо спасать». Но сегодня мысленный планетарий бастовал. Прожектор за окном светил слишком ярко. В воздухе все еще немного пахло рвотой.

Шторха оставили под наблюдением в больнице на четыре дня. В первый день его отсутствия дед сказал охраннику, надзиравшему за двором, что ему нужна толстая проволока – починить антенну «паршивого японского радиоприемника», который принесли в мастерскую. Доверием охранника он заручился еще раньше в совершенно иных целях. Охранник поверил. В сарае дед набил отвороты штанин «Урожаем». Он видел, как заключенные разводят этот белый кристаллический порошок водой и наносят на пни по краю луга. Вещество размягчало пни, и потом они размывались дождем. По сути это было химическое удобрение: калийная селитра.

Второй и третий день отсутствия Шторха дед посвятил добыче сахара. Это было труднее: на кухне за сахаром приглядывали, поскольку из него можно гнать самогон. Кубики отсчитывали и раздавали щипцами по два на заключенного за каждой едой. Копить его пришлось бы недели. Дед придумал другой способ, глупый, опасный и постыдный. Однако способ этот обещал быстрый результат, а стыд и совесть – компоненты, отсутствующие во многих блестящих планах.

В статьях и устных рассказах о директоре Уолкиллской тюрьмы докторе Уолтере М. Уоллаке часто упоминалось слово «неутомимый». Для каждого затруднения в жизни тюрьмы он находил три возможных решения. Он постоянно двигался. Ему не случалось присесть даже на минутку. Он приезжал рано и уезжал домой поздно. Неутомимость эта объяснялась отчасти складом организма, отчасти нравственными качествами (доктор Уоллак был человек добрый), но не следовало упускать и тот факт, что его дневной рацион включал от пятнадцати (по одной легенде) до двадцати (по другой) чашек кофе. Он держал в кабинете кофеварку, на низком шкафчике у входа, и большой запас сахара.

После завтрака на второй день дед выпросил у повара пустую банку из-под овсяных хлопьев «Квакер-оутс», а вечером пошел в рубку и собрал в картонной банке радиоприемник. Ручка настройки выходила через «О» в «Овсяные», а ручка громкости – через «о» в «хлопья». Дед вытащил репродуктор из предназначенного в утиль приемника и вырезал сетку для него из крышки коробки. На следующий день он получил разрешение отнести радио Уоллаку в кабинет.

Директор стоял у себя за столом. Он почти никогда не садился в удобное вращающееся кресло, а когда писал, пристраивал блокнот на тумбу для бумаг. На столе не было ничего, кроме телефона, календаря и грубой бумажной ракеты примерно фут высотой, очевидно, если и неосознанно, скопированной с Фау-2.

– Спасибо большое, – сказал Уоллак, взяв у деда приемник. – Замечательно сделано. Тео очень обрадуется.

Дед показал, как работает радио, и предложил директору подойти к окну, чтобы улучшить прием. Сам он отступил к двери и шкафчику, на котором стояла кофеварка. Директор повернулся к окну и стал крутить ручки. Он поймал Моцарта. Поймал Эдди Фишера. Пока он стоял лицом к окну, дед стянул с полки под кофеваркой одну из десятка нераспечатанных пачек сахара, оттянул воротник рубашки и спустил пачку себе за спину.

Доктор Уоллак обернулся. Деду надо было куда-то деть глаза, и он уткнулся взглядом в ракету. Любящая, но неумелая рука изготовила стабилизаторы, нос и изгиб фюзеляжа из полосок тонкого картона, налепленных на тубу из-под бумажных полотенец. Все было густо вымазано клеем и заляпано белой, красной и синей краской, но пропорции были соблюдены верно. Присутствовал также звездно-полосатый флаг и надпись «США», повторенная по длине ракеты раз двадцать как курица лапой.

– Работа Тео, – сказал доктор Уоллак.

– Я догадался.

– Помешался на космосе, как все мальчишки после запуска спутника. Строит ракеты. Ракеты на Луну! Все придумывает, как сделать, чтобы они и правда взлетали.

– Интересная задачка, – сказал дед. – Я подумаю.

«Всего-то и надо, – мелькнуло у него в голове, – что немного сахара».

Он, пятясь, вышел из комнаты, прошмыгнул мимо директорского секретаря и поспешил в камеру спрятать сахар.

На третью ночь после отбоя дед устроился на койке с клейкой лентой, проволокой, батарейкой и внутренностями сломанного будильника, который нашел в рубке среди другого старья. При свете прожектора из окна он растер кубики рафинада в пудру, смешал с KNO₃ и как можно плотнее набил «карамель» в коробку из-под сахара. После часа кропотливой работы у него получилась комбинация проволоки, батарейки, «карамели» и времени, разом правдоподобная и строго NUR ZU DEMONSTRATIONSZWECKEN. Насчет правдоподобия были определенные сомнения: поверят ли, что Хуб Горман сумел изготовить даже такое простейшее взрывное устройство, но это, впрочем, и не имело значения. Устройства (найденного у Гормана в камере с дедовой подсказкой) вполне хватит, чтобы того отправили в Грин-Хейвен, Оберн, или где еще таким место. Ему точно не место в тюрьме, где есть пасека, маслобойня, полная Британская энциклопедия и фотоувеличитель.