Книга: Страна коров
Назад: По другую сторону ворот
Дальше: Любить нелюбимое

Любовь и общинный колледж

Если противоположность учению – знание,
А противоположность любви – действенность,
Что есть тогда противоположность общинному колледжу?
Уилл Смиткоут
– И вот он, – сказала Бесси, когда мы дошли до административного корпуса и она вручила мне ключ от моего кабинета. – Пользуйтесь на здоровье. – Я повернул ключ и открыл дверь, рассчитывая увидеть опрятное уютное рабочее пространство, но ввалился вместо этого в катакомбы загроможденной внутренней святой святых моей предшественницы. Перед отбытием эта женщина не навела порядок в кабинете, и пожитки ее, все скопом, по-прежнему оставались здесь ровно в том же состоянии, в каком она их побросала, словно ее вынудило отсюда бежать неотвратимое стихийное бедствие – быть может, эпический потоп или тайфун встречных обвинений. По комнате были раскиданы старые туфли. Под ногами у меня хрустели бумаги. На шурупе, вбитом в гипсокартонную стену, висели очки для плавания. На столе, на картонной тарелке покоились два ломтика окаменевшего цуккини. К стенам липкой лентой крепились личные фотографии – наконец-то я сумел сопоставить черно-белое лицо на них с красочными историями, что я уже услышал, – а с потолка зловеще свисал огромный, написанный от руки плакат со словами, очевидно вдохновлявшими мою предшественницу на выполнение служебных обязанностей:
ЛЮБОВЬ – ЧТО РЕКА
НИКОГДА НЕ РАВНА
В ДВУХ МЕСТАХ
– Похоже, она решила вам оставить небольшое наследие, – сказала Бесси.
– Наследие – хорошее слово тут! – рассмеялся я. – Можно мне раздобыть совок и мешки для мусора?
– Мы вызовем уборщиков, они и приведут все в порядок.
– Не надо, все нормально. Много времени это не займет…
В комнате было полно безделушек и сувениров, оставшихся от пребывания этой женщины в колледже, и я, рассматривая такую мешанину, удивлялся, сколько бумаги и пыли, сколько личных памяток можно накопить меньше чем за год. Значки и булавки для волос. Пузырек антиблошиного средства. Визитные карточки торговцев недвижимостью. Никель с бизоном. Полупустой коробок противозачаточных пилюль, которому также случилось быть полуполным. Солонка неосуществленной соли. Магниты на холодильник от далекого торговца «фольксвагенами». Статуэтка коровы и ламинированная книжная закладка с отпечатанной на ней декларацией миссии Коровьего Мыка – той же клятвой, что мы скандировали на общем собрании нынче утром.
– Мне кажется, надо позвать этого археолога. Как его… Ньютона?
– Ньютауна, – поправила меня Бесси.
– Точно. Может, если Стэн Ньютаун проведет раскопки, здесь и отыщется тот мифический маленький народец, в который он верит.
Бесси принесла мне кое-что для уборки и мусорные мешки, после чего вернулась к собственной работе, а я остался барахтаться в беспорядке кабинета. Среди оставленных здесь личных предметов у многих имелась явная причина для существования в этом мире, а следовательно, их можно было выбрасывать без зазрения совести: грязный коврик для йоги и набор гантелей, зодиакальная схема, полноцветный календарь с собачками на прошедший год. Но были и такие, что не обладали никакой собственной личностью: ожерелье с маленьким энергокристаллом, три карты таро, сколотые друг с другом так, чтобы образовался равнобедренный треугольник, «пацифик» из нержавеющей стали и приблизительной окружностью очень крупной пули. На столе располагался комплект маятников – пять шаров из нержавейки в совершеннейшем покое, и я не удержался и привел их в действие; приподняв в сторону один на дальнем конце комплекта, я отпустил его: четыре шара столкнулись, громко клацнув, и тот, что был на ближнем конце, качнулся в воздух. Теперь все повторилось в обратном порядке: туда и сюда, вверх и вниз, один шар поднимался и опускался, а прочие сбивались вместе, ожидая следующего толчка. Со временем именно этот ритмичный звук – клацанье нержавеющей стали по нержавеющей стали – и станет закадровой музыкой всей моей жизни здесь, в Коровьем Мыке. К черту трение – звук этот, казалось, желал длиться столько, сколько будет существовать сама история.
Когда стол наконец очистился, я перешел к книжным полкам, по-прежнему набитым литературой, – их следовало оголить. Среди этих отбросов нашелся старый атлас с позолоченной крышкой переплета; фотоальбом, озаглавленный «Прелестные котики мира»; экземпляр Бхагават-гиты в мягкой обложке, в переводе на эсперанто; календарь «Цитата дня», до сих пор застрявший на 21 июня («Любовь – странствие, а не пункт назначения»); и серия книжек по самопомощи с названиями вроде «Как написать неотразимое резюме», «Сила тантрического ума» и «Справочник для кого угодно: как плавать и не тонуть». Полки заполняли тома вдохновляющей литературы и духовных сборников. Повсюду – женские любовные романы. На средней полке имелся ряд справочных трудов, включая рифмовник, двадцатитомную энциклопедию без тома на букву «К» и словарь католических святых. На самой нижней полке – с еще ясно просматриваемым ценником – стояла единственная книга литературно-художественного вымысла: лоснящиеся двести страниц современных озарений, изложенных действенной прозой, – а рядом покоился шестисотстраничный том в твердом переплете, озаглавленный «Справочник для кого угодно: как написать совершенный роман». Учебник письма был весь затаскан от обширных маргиналий и подчеркнутых пассажей. (На странице 61 моя предшественница нарисовала три восклицательных знака напротив подчеркнутой апофегмы, гласившей: «Письмо есть стремленье к личному освобождению – предельному акту безответной любви».)
Судя по литературным вкусам моей предшественницы – или, по крайней мере, по тем книгам, что после нее остались, – ясно было, насколько мало, помимо самого этого кабинета, у нас с нею могло бы случайно оказаться общего. Вообще-то из сотен книг, засорявших кабинет, только одна глубоко меня поразила; заинтригованный заголовком, я отложил в сторону «Справочник для кого угодно: любовь и общинный колледж». Книга была глянцевой и привлекательно переплетенной, а на передней стороне обложки изображались два приглашенных профессора при всех регалиях, сомкнувшиеся в романтических объятьях: «Обязательное чтение, – изливался один рекламный текст, – для всех, кто пытается отыскать подлинную любовь в регионально аккредитованном общинном колледже!» После двух разводов беспокойной чередой – первый целиком моя вина, второй лишь в первую очередь моя – и с новой должностью в Коровьем Мыке теперь, можно сказать, железно моей этот справочник предлагал мне какой-то проблеск надежды. Я проглочу его прежде всех остальных. И научусь у него. И впитаю его. И когда отыщу обещанную им любовь, я положу его в картонную коробку и подарю библиотеке, чтобы мои собратья, мои недолюбленные коллеги могли сделать то же самое. Я нежно отложил книгу в сторону.
Уборка мне удавалась, и уже совсем скоро три мусорных мешка полнились выброшенными предметами. Дверь кабинета я оставил открытой для вентиляции и так увлекся протиркой пыльного стола, что не заметил, как в проеме остановилась непримечательная фигура. Легкий стук в дверь вынудил меня оторваться от беспорядка, и я, подняв голову, увидел, что в дверях стоит Гуэн Дюпюи.
– Здрасьте, – сказала она. – Вы же Чарли, так?
– Верно.
– Я Гуэн. Преподаю логику. И ни за что б не променяла свою жизнь ни на сколько романтики или приключений.
Гуэн протянула мне руку, и я крепко ее пожал, нечаянно сильно притиснув ее пальцы друг к другу. Она поморщилась от боли и отдернула руку.
– Это было больно, – сказала она.
– Простите.
– Слушайте, я знаю, что в личной жизни у вас были какие-то трудности. И мне жаль слышать о ваших неудавшихся браках. Такое случается, я уверена. Но это не повод отыгрываться на мне.
Гуэн стояла и вытряхивала боль из руки. И я снова извинился. Но она лишь покачала головой.
– Чарли, – пояснила она, – я женщина, а не молодой вол. У меня настоящее сердце. У меня вечная душа. Тело у меня – плоть, а не бронза.
– В этом я уверен. Слушайте, я же попросил прощения!
– Ну, вы хотя бы овощи в говяжье рагу кладете. – Тут Гуэн едва заметно улыбнулась. Потом сказала: – Ого, Чарли, у вас в кабинете воистину постдилювиально!
– Это все не мое. – Обведя беспорядок в комнате широким жестом, я объяснил, что убираюсь тут после моей предшественницы, а мусорные мешки и коробки вообще-то содержат остатки ее наследия колледжу.
– Н-да, бедняжка, – сказала Гуэн. – У нее не очень много времени было убраться отсюда после суда. – И тут Гуэндолин Дюпюи проинформировала меня, что бывший координатор особых проектов была на самом деле очень милым человеком и отлично трудилась на благо колледжа, пока работала тут, да и для всего мира была ценным приобретением, а в особенности для общинного колледжа Коровий Мык, и ее будет здесь очень не хватать. – Стыд и позор, что наш колледж не в состоянии удержать таких хороших людей, как она, – завершила Гуэн.
Я кивнул.
– Чарли, если вы даже на одну десятую будете таким же координатором особых проектов, какой была она, – окажетесь достойны занимать этот кабинет!
Гуэн по-прежнему стояла у меня в дверях.
– Садитесь, пожалуйста, Гуэн. Можете вот сюда. Я этот стул только что протер…
– Я постою, спасибо. Мир изменяется, видите ли. И мы устали сидеть.
– Мы?
– Да, мы. Я не сидеть в Коровий Мык приехала, Чарли. Вообще-то я к вам заглянула пригласить вас на нашу предсеместровую встречу в среду. Будут легкие закуски и водяная музыка, и мы станем говорить об альтернативных путях к духовности и просветлению. Рукколу можете принести с собой, если хотите.
– Рукколу?
– Да, не стесняйтесь, приносите любую рукколу, какая вам нравится.
Я поблагодарил ее за приглашение, но уважительно отклонил его:
– Очень приятно, что вы обо мне подумали. Но я не очень общителен. Вообще-то я предпочитаю быть сам по себе. И я, честное слово, понятия не имею, что такое руккола и даже где мне ее искать.
– Может, оно и так. Но эти ценные уроки следует выучить. А кроме того, там будут кое-какие очень хорошие люди. Поэтому считайте это возможностью познакомиться со своими коллегами и сотрудниками – знаете, с теми личностями, среди которых вам придется в этом году лавировать.
И она была права. Я так быстро любезно отклонил ее предложение, что совсем забыл о наказе доктора Фелча изучать различные личности в кампусе.
– Ну, если вы так вопрос ставите…
– Здорово. Значит, в эту среду в половине шестого. В студии у Марши, в Предместье. Знаете, где это?
– Не очень. Я лишь два дня назад приехал с временной автобусной остановки. У меня даже машины пока нет…
– Тогда я за вами заеду. Я слышала, вы поселились в преподавательском корпусе рядом с математиками?..
Мы с Гуэн условились обо всем необходимом на вечер среды, она повернулась и ушла, а я вновь занялся уборкой в выдвижных ящиках стола. Через несколько минут я взялся за четвертый мешок для мусора и, запихивая в него крупную кипу газет, заметил в дверях другую фигуру. На сей раз на том же месте, где до нее отстаивала свое Гуэн Дюпюи, высился внушительный силуэт Расти Стоукса.
– Чарли! – сказал он и протянул руку. – Приятно с вами наконец познакомиться, Чарли! Я Расти Стоукс! – Осторожно я потряс Расти за руку, а он в ответ так энергично встряхнул мою, что снова сокрушил мне кости руки. Не дожидаясь приглашения, Расти вошел в комнату и решительно огляделся, сперва мазнув пальцем по слою пыли на конторском шкафчике, а затем принюхавшись так, словно ощущал в воздухе запах неприятного воспоминания. – Тут пахнет шитцу! – Лицо Расти исказила болезненная гримаса, как будто он вспоминал некую допотопную цивилизацию – либо унюхал разлагающийся труп странствующего голубя. – Можно попробовать какой-нибудь освежитель воздуха, мальчик мой… он творит чудеса.
– Спасибо за совет, мистер Стоукс. Тут в зачет идет что угодно.
– Вообще-то – доктор Стоукс. Но вы мне нравитесь, Чарли. Поэтому зовите меня, пожалуйста, мистер Стоукс.
Расти сдвинул со стула какие-то бумаги и тяжело уселся.
– Интересное у вас тут приспособление, – сказал он, – эта штука с маятником…
– Интересное, – подтвердил я. – Называется «колыбель Ньютона», и я привел ее в действие минут десять назад. А она по-прежнему щелкает. Вероятно, призвана демонстрировать, насколько сила кинетической энергии превосходит инерцию…
Расти скривился.
– Ага, ну это мы еще посмотрим. Как бы то ни было, не хочу отрывать вас от уборки, Чарли. Просто решил зайти сказать вам, как мы рады, что вы с нами. Все мы в Коровьем Мыке возлагаем на вас большие надежды. То есть я уверен, что вы не окажетесь хуже той последней, что мы нанимали!
Расти неодобрительно покачал головой.
– …То есть это же была пустая трата времени!
– Вам не нравилась моя предшественница?
– Не нравилась? Да только из-за нее аккредиторы выписали нам предупреждение. И из-за нее у нас в прошлом году не было рождественской вечеринки. Какая жалость, что мы вынуждены нанимать таких людей по телефону – знаете, профессионалов-лауреатов премий с блистательными резюме и рекомендациями ключевых советников Оттоманской империи…
И Расти снова покачал головой.
– Так или иначе, мы рады, что вы приехали с нами работать, Чарли. Билл мне о вас много рассказывал. Что ваша семья тут в округе раньше жила. И что вы первостепенным ингредиентом рагу считаете говядину. А также он пересказал мне ваш отклик на вопрос о вздутой мошонке, и я должен сказать, ответ вы дали совершенно гениальный…
Я поблагодарил его.
Расти игриво мне подмигнул. Затем – смиренно – рассказал о множестве своих жизненных достижений. Разумеется, ему претит хвастаться, добавил он, но, помимо всего прочего, он – ведущий авторитет в истории здешних мест, и я могу считать себя приглашенным навестить его в музее Коровьего Мыка, чьим куратором он является. Мне выпадет хорошая возможность изучить корни моей семьи, и он, возможно, даже сумеет отыскать статью в газете о знаменитом вкладе моего дела в мировое избирательное право. Я еще раз его поблагодарил и дал слово, что как-нибудь зайду навестить его.
– А меж тем, Чарли, что вы делаете в эту среду? У нас барбекю на реке, и мы надеялись, что вы тоже придете.
– Мы?
– Ага, мы. Я и остальные. Вам приятно будет со всеми познакомиться до начала семестра, неформально. Знаете, поскольку вам уже совсем скоро придется между всеми нами лавировать. – (И вновь я вспомнил просьбу доктора Фелча. Быть может, встреча с обеими группами – Гуэн и Расти – даст мне лучшее представление о природе их разногласия, подскажет, как их можно свести воедино?) – Кроме того, мы устроим небольшие поминки по Мерне, – продолжал Расти. – Вероятно, вы слышали, что с нею произошло в прошлом году. Вот мы и сделаем что-нибудь в память о ней. Состоится в среду в половине шестого.
– Половине… шестого?
– Ну или где-то рядом. И не беспокойтесь насчет еды с собой. Убоины вокруг на всех хватит.
Расти ушел, и я возобновил уборку. Через несколько минут заглянула Бесси – спросить, не нужны ли мне еще мусорные мешки.
– Кабинет словно бы преобразился, – заметила она. – Мне нравится внезапное возвращение первоначального намеренья. И эта штука с маятником такая стильная.
– Это уж точно. Я, наверное, так и оставлю ее тут, не буду останавливать – посмотрим, сколько еще она прощелкает!
Бесси кивнула. Потом сказала:
– А я видела, как вы с Гуэн и Расти беседовали. Порознь, само собой. И как вам оно?
– Меня пригласили на две вечеринки в среду после работы. И я пообещал на обеих быть. Но меня терзает некоторое противоречие, потому что они в одно и то же время.
Бесси рассмеялась:
– Само собой!
– Так что же мне делать?
– Выбрать одну и идти на нее целиком.
– Но это же будет значить, что я не пойду на другую
– Очевидно.
– А это будет подразумевать явно выраженное предпочтение или даже, осмелюсь сказать, приверженность с моей стороны. Нет, так не получится – пока что, во всяком случае. Думаю, я пойду на обе. Мне следует появиться на барбекю у Расти и на водяном сборище Гуэн. Но вот как?
Бесси на несколько мгновений задумалась. Потом сказала:
– Ну, сама я собираюсь на барбекю – при условии, что найду няньку на вечер. Так что, если вы действительно хотите попасть и туда, и туда, я б могла забрать вас со сборища Гуэн по пути к Расти. Только встретьте меня на обочине ровно в половине восьмого. Так у вас будет достаточно времени насладиться рукколой.
Уладив таким образом со средой, я сказал ей спасибо, и она собралась уйти.
– А, и вот еще что, – сказала Бесси, вновь повернувшись ко мне лицом. Поверх тишины в комнате слышалось лишь клацанье маятника; шарики непреклонно щелкали друг по другу в идеальном ритме. – Не забудьте о закрытой обуви к завтрашнему утру. Наш консультант по ответственности очень на ней настаивает…
* * *
Дома после первого рабочего дня я взялся размышлять о своих достижениях: я успешно прибрался в кабинете и запустил инертный маятник, сообщив ему непреклонное движение; начал знакомиться со школьными процедурами; пережил свое первое общее собрание. И хотя еще оставалось множество нерешенных вопросов – Корни разобщенности между Расти и Гуэн? Относительные достоинства расширительного толкования? Неясное семейное положение Бесси? – такое начало несомненно ободряло.
Прежде чем улечься в постель, я вынул бритвенные принадлежности и впервые с тех пор, как перевалил через финишную черту старших классов, целиком сбрил усы. Освободившись от них, я выбросил сбритое в мусорку и взял недочитанный исторический роман, который мусолил с автобусной поездки в Коровий Мык. Затем передумал и отложил его в пользу нехудожественного произведения, которое только что принес из кабинета предшественницы. «Справочник для кого угодно: любовь и общинный колледж» был весь в пыли после своей летней спячки, и когда я открыл книгу, из нее выползла чешуйница и опрометью кинулась прочь по моей подушке. Через несколько минут я усну с книгой на груди. Но пока я раскрыл ее и прилежно прочел первую страницу этого полезного справочника по любви столь истинной и простой, что ее способен обрести кто угодно. «Человеческое желание любви, – объяснялось там, – столь же старо, как и сам общинный колледж…»
* * *
{…}
Вообще-то любовь даже старше – корнями она уходит к тем дням, что были еще задолго до появления общинного колледжа, когда сердце по-прежнему оставалось необузданным зверем, как и множество неодомашненных коров, что некогда бродили по всему свету. То были дни скитаний и чудес, обширных непокоренных земель, что поощряли диаспору и достигательство. Ибо история человечества есть история того, как человек утоляет свои желанья. Вернее – его стремления к ним. Через континенты и сквозь время. С прилежаньем, что не знает себе равных среди прочих вьючных животных. Более любой силы природы такова любовь – к себе, к семье, к богу и стране, к великим идеям: это она служила постоянным катализатором создания мира в известном нам виде. Без любви бы не было религии. Искусства. Философии. Без любви у нас бы не появились святые, мученики или пророки. И, разумеется, без любви у нас бы не было общинных колледжей.
Говорят, для того, чтобы нечто существовало, оно должно жить бок о бок со своей противоположностью. День не может быть днем без ночи. Да и прилив не может существовать без отлива. Так же не может быть радости без отчаяния. Никакого просвещения без невежества. И никакого теченья времени без окончательной развязки смерти. Но до появления общинного колледжа всего этого быть не могло – вообще ничего, лишь очень темная пустота. И затем явился Бог, и вселенная, кою Он сотворил, коя, в свою очередь, породила время и пространство, да так, что за многие миллиарды лет и многие миллиарды миль от вневременных ее предков произошла вся родословная обучения:
От Бога произошла вселенная, а от вселенной – время и пространство. А из всего этого произошел общинный колледж, где взлелеяна сама любовь – так же, как небо лелеет в своем объятье звезды. Ибо ведь не может быть любви истинней, чем любовь к обучению. Преподавание идеи требует передачи знания от одного ума к другому, как рождение ребенка требует передачи семени от одного млекопитающего к другому. Вот именно поэтому среди всех мировых институтов общинный колледж есть колыбель всего, чем стремится быть любовь, и поэтому среди всех возлюбленных на свете его преподаватели – народ избранный. По этой-то причине общинный колледж всегда был, навсегда остается и всегда будет питомником любви. Ее вечным источником. Местом, куда она всегда возвращается и откуда всегда происходит. Ибо познать мир во всей его целостности есть познать – по-своему, скромно – ваш местный общинный колледж. И наоборот.
{…}
* * *
На следующее утро я стоял у будки охраны со своими вновь нанятыми коллегами, дожидаясь автобуса, который доставит нас к занятиям по сплочению коллектива.
– Как у вас оно, мистер Чарли? – спросил Тимми, завидев меня, и я ответил:
– Отлично, спасибо, а у вас? – Под ныне высоким небом утренний воздух был еще холоден, и мы вшестером стояли, засунув руки прямиком в карманы и сбившись в рыхлую стайку, переминаясь с одной ноги на другую, чтобы согреться. Учитель кулинарии Льюк Куиттлз во всей нашей кучке был самым общительным, и, казалось, он лучше всего подготовлен вести за собой общую беседу о пустяках. Ньютауны, Этел и Стэн, тоже смеялись и шутили с остальными. Нэн Столлингз и Рауль Торрес стояли немного порознь – они меньше участвовали в необременительной беседе, но были не менее ею увлечены. Когда мы открывали рты, за нашими словами из них тянулись хвосты холода.
– Так что вы, ребята, пока думаете о Коровьем Мыке? – спросил Льюк.
– Потрясающий кампус, – ответила Нэн. – Великолепные фонтаны.
– Они и впрямь поразительны, – согласилась Этел. – А вы заметили, как они радуги пускают против света?
– Похоже на волшебный фонтан Монжуика, – сказал Рауль.
– Возможно, – добавил Льюк. – Но животноводческая скульптура здесь гораздо лучше!
Все согласно кивнули.
– Только с этими чертовыми пеликанами осторожней, – пробормотал Стэн Ньютаун. – Злые могут быть!
Беседа сколько-то текла по этим руслам, Нэн рассказывала группе о бригаде литейщиков, которой некогда помогала организовать профсоюзную ячейку, Стэн и Этел подробно излагали, как ищут себе жилье настолько близко от кампуса, чтобы из окна спальни хорошо просматривался фонтан с быком и телкой. Льюк поделился старым семейным рецептом приготовления пеликана. Рауль быстро вычислил количество калорий в романтической трапезе на двоих, на что Нэн заявила, что никогда раньше не слышала такого чарующего акцента и ей всегда хотелось съездить в Барселону. В легком отдалении от всего этого я следил за разговором по большей части в молчании, хотя время от времени кто-нибудь втягивал меня в общение, и я отвечал исправно, а беседа после этого текла дальше так же исправно мимо меня и к каким-нибудь другим вещам, поинтереснее.
Наконец подъехал желтый школьный автобус и двери его открылись. Из него вышел доктор Фелч в синих джинсах, поношенной кожаной ковбойской шляпе и рабочих сапогах.
– Всем доброе утро! – сказал он. – Рад видеть, что все вы в закрытой обуви!
Пока автобус урчал вхолостую на заднем плане, группа дружески трепалась о холоде и перешучивалась насчет автобуса, а затем, собрав с нас всех отказы от претензий, доктор Фелч оглядел нашу группу и сказал:
– Коллеги. Сегодня вам предстоит научиться кое-чему крайне важному. Это называется совместной работой в команде. Кое-кто еще называет ее командной работой, и она существенна для любой институции – будь то спортивная команда, высшее учебное заведение или бригада на животноводческой ферме. Сегодня вы увидите командную работу в действии. Сегодня вы сами станете командной работой в действии. Потому что сегодня вы будете учиться работать все вместе… Поехали!
Мы вшестером забрались вслед за доктором Фелчем в большой автобус и направились к сиденьям. То был рабочий школьный автобус – с красными мигалками и восьмиугольным знаком «Стоп», который выскакивал перед встречным транспортом, когда открывались двери. В автобусе могло с удобством разместиться шестьдесят младшеклассников, поэтому каждому из нас вдоволь хватало места выбрать себе ряд и удобно развалиться на нем – что мы и сделали. Ньютауны устроились в середине автобуса по обе стороны от прохода; Рауль сел на полпути между их рядом и передом автобуса; Льюк ушел в самый конец, а Нэн расположилась на полпути между ними. Я тоже сел сам по себе.
Скрестив руки на груди, доктор Фелч стоял в голове прохода рядом с водителем и наблюдал за всем этим с некоторым изумленьем. Когда все расселись по местам, распределившись по всему автобусу, и устроились там поудобнее перед поездкой, он расплел руки и сделал шаг вперед.
– Так! – объявил он. – Все вы только что не справились с первым заданием! Первый и самый важный шаг в сплочении коллектива – узнать членов вашей команды. Поэтому вставайте со своих мест и садитесь рядом с теми, кого не знаете. Ну, давайте!..
Удивившись, мы переглянулись. Льюк Куиттлз отреагировал первым – поднялся с места, перешел и подсел к миссис Ньютаун. Ее муж последовал его примеру и ушел в конец автобуса, где занял место рядом с Нэн Столлингз. Остались Рауль и я, поэтому я взял на себя инициативу подойти к его сиденью и представиться.
– Что ж, Рауль, – сказал я. – Похоже, нам с вами предстоит сидеть довольно тесно друг с другом…
Рауль учтивым жестом пригласил меня к нему подсесть, как можно дальше отодвинувшись к окну. Теперь мы с ним сидели плечом к плечу на узких сиденьях, идеально подошедших бы паре третьеклассников, только сейчас, с двумя взрослыми мужчинами на них, они ощущались какими-то недомерками. Пока доктор Фелч смотрел, как мы опять занимаем места, мы с Раулем взирали на него поверх зеленой виниловой обшивки сидений перед нами.
Доктор Фелч продолжал:
– Ладно. Теперь, раз вы расселись, мне бы хотелось попросить каждого из вас получше узнать своего соседа по сиденью. Вчера на общем собрании вы уже узнали кое-что друг о друге. А теперь давайте познакомимся на самом деле. Чтобы хорошенько взломать лед, я бы хотел попросить вас поделиться несколькими важными вещами о себе. В ответах своих будьте подробны, поскольку немного погодя мы вновь соберемся под чахлым деревом и поделимся ими с группой в целом. Поэтому – вот вам задание…
Доктор Фелч воздел кулак и отогнул большой палец, показывая, что считает и намерен начать с номера один.
– …Первое, – сказал он, – сообщите, пожалуйста, своему партнеру, как вас зовут. И под этим я подразумеваю не одно только ваше имя. Сообщите его полностью. Расскажите его историю. Как вам дали это конкретное имя? Придумала ли его ваша мать? Или отец? Как они его выбрали? Обладает ли оно каким-либо культурным или историческим значением? Какой-то символикой или тайным смыслом? В этом отношении будьте конкретнее, потому что вообще-то не существует лучшего ключа ко внутреннему существу личности – к ее глубочайшим страхам и надеждам; к предполагаемой роли в мире, не говоря уже о тех ожиданиях, какие на них возлагают другие, – нежели то имя, какое вам дали и используют во взаимоотношениях с окружающим миром…
Доктор Фелч подождал, пока мы запишем его слова. Когда все оторвались от заметок, он вдобавок к уже отогнутому большому пальцу отогнул и указательный, чтобы отметить номер два:
– …Второе… сообщив свое имя, расскажите нам следующее: если б вы не оказались в Коровьем Мыке, где бы вы были и что бы делали? Стали бы каскадером? Царем-пророком? Диск-жокеем? Отправились бы в Парфенон? Бегали с быками в Памплоне? Навестили Тадж-Махал в рабочий день? Отнеситесь к этому творчески – в конце концов, ваши личные таланты так же разнообразны, как и ваши внутренние устремления. А сам мир очень велик…
Некоторые преподаватели в автобусе уже повернулись друг к другу и начали отвечать на вопросы, но доктор Фелч их прервал:
– …Постойте! Это еще не все! Автобусная поездка нам предстоит долгая… – И тут он отогнул третий палец, средний: – Далее – давайте продолжим дискуссию, которую начали вчера, рассказом всему миру, что привело вас в общинный колледж Коровий Мык: как вы оказались на сиденьях этого желтого школьного автобуса, направляясь в самое сердце засухи веков, – и как вы видите собственный вклад в миссию нашего колледжа, когда вернемся оттуда. Декларацию нашей миссии вы услыхали из первых уст. Не сомневаюсь, вы заучили ее назубок и соответственно подстроили под нее собственные личные ценности. И вот теперь, отплывая здесь, в колледже, к своей новой жизни, расскажите нам, какую лепту вы намерены внести в нашу ведомственную миссию?..
Пока доктор Фелч отгибал четвертый палец, безымянный, я впервые заметил, что на нем у него толстое обручальное кольцо. Оно было изящно и одновременно туго – казалось, кольцо это намекает, что никогда не покинет пальца, что, вероятно, ни по какой иной причине действительно может быть его последним обручальным кольцом:
– …Четвертое, поделитесь, пожалуйста, хотя бы одной постыдной личной тайной, какую вы бы предпочли держать в тайне от всех…
– Постыдная тайна?! – возразили мы.
– Да. Нечто настолько личное и унизительное, чего вам бы ни за что не хотелось, чтоб о вас знали – в особенности ваши новые коллеги, с кем вы только знакомитесь.
Доктор Фелч улыбнулся и быстро отогнул последний палец, мизинец, обозначая номер пять:
– …И пятое – а вот с этим, публика, спешить не советую – поделитесь, пожалуйста, своей догадкой о том, что вы узнали из личного опыта и что поможет вашим сотрудникам лучше понять многие входы-выходы…
В этот самый миг, словно бы мешая его высказыванию, взревел мотор; шофер включил передачу, и автобус с громким стоном покатился вперед. Доктор Фелч попытался перекричать внезапный шум, но тщетно, и так вот автобус выехал из колледжа на пыльную дорогу, а доктор Фелч схватился за микрофон рядом с водителем и включил его.
– Вы меня слышите? Эта штука работает?..
– Мы слышим вас! – заорал Льюк. – Работает!
– …Ну, похоже, мы тронулись в путь. Итак, наконец… поделитесь, пожалуйста, своей догадкой, которая поможет вашему соседу по сиденью понять входы-выходы, взлеты-падения, уникальные особенности и идиосинкразии… любви.
Теперь автобус громыхал через железнодорожные пути, и доктор Фелч, по-прежнему стоявший в проходе, вынужден был дотянуться до сиденья перед собой, чтобы не упасть.
– Всё записали? – спросил он. – Надеюсь, вы хорошо законспектировали, поскольку предполагается, что вы поделитесь этим со всей группой. Так к тому времени, когда мы достигнем нашего пункта назначения, каждый из вас узнает о своем партнере все, что можно, и он… прошу прощения, он или она – будет знать все, что только можно знать о вас. Поездка займет тридцать пять минут, поэтому вам должно хватить времени, чтобы всем поделиться. На старт? Внимание. МАРШ!..
Доктор Фелч сел.
За окном пейзаж опять сменился. Жара вернулась, и мы теперь ехали по пустынной местности с мертвой травой и белыми скелетами скота, над которыми кружили стервятники. В суши неукротимого солнца воздух снова был бесплоден, словно воды, столь обильные в кампусе, вдруг испарились, а пересаженная зелень рассохлась в прах, как только мы выехали за деревянный шлагбаум, отделявший колледж от мира снаружи. Рауль сидел у самого окна, наблюдая, как все это медленно и вяло проплывает мимо, безжизненным континуумом, словно цепочка цифр, убегающая в бесконечность.
– Довольно красиво, а? – сказал он.
– Я не подумал заметить, – ответил я. – Но да.
– Нет ничего обнаженнее засухи. Или вневременней солнца.
– Очень изящно сказано, Рауль.
– Это мне напоминает детство, когда я часами играл на улице и ни мгновенья не беспокоился из-за мелодрам или меланом этого мира. Жизнь тогда была настолько проще…
И тут Рауль пустился томительно пересказывать историю своей жизни – о том, как оказался он в общинном колледже Коровий Мык, – а я меж тем прислушивался к ответам на вопросы, заданные нам доктором Фелчем.
– Когда я родился, – говорил он, – мать назвала меня Раулем…
* * *
Когда он родился, излагал Рауль, родители назвали его Раулем. Мать не стала бы так называть его в первую очередь, но настоял отец – так именовался его любимый дядюшка. Говоря правду, признался Рауль, родился он не в самом городе Барселоне, а в сонной рыбацкой деревушке в нескольких милях вверх по побережью. Отец его был рыбаком, но однажды зимой его унесло в море, не успел Рауль его как следует узнать. Мать взялась растить своего юного сына, зарабатывая швейным ремеслом, и в самых ранних воспоминаниях Рауля фигурировали деревенские мужчины, заходившие к ним в дом, чтобы оставить его матери свои штаны. Она была молода и красива, и мужчины поэтому заходили в дом просить ее об услугах, держа шляпы в руках. Раулю тогда было всего три или четыре года, но он по-прежнему помнил запах ольяды, разносившийся по дому: картошка, бобы и солонина варились в тяжелой кастрюле на кухне. Однажды он вернулся домой после игр со своими двоюродными и обнаружил, что над его матерью на кухне стоит мужчина, которого он раньше никогда не видел. Мужчина утверждал, что его отец много задолжал ему, долг до сих пор не погашен, и он пришел его взыскать. Мать Рауля рыдала на полу и умоляла незнакомца о прощении, в котором он ей отказывал. Месяц спустя Рауль с матерью уже были на судне, шедшем через Атлантику в Южную Америку, где они сошли на берег и автобусом, пешком и на муле двинулись на север, через Центральную Америку, Мексику и в Калифорнию с заездами в Теночтитлан, Тайясаль и Чолюлю – но еще и через Веракрус, Чапультепек и Буэна-Висту. Несколько лет назад двоюродная сестра матери переехала с мужем в Сонору, и мать в отчаянии теперь попросила ее помочь с бумагами для этого путешествия. Дорога была опасна, и по пути они сталкивались с вооруженными пиратами и неутомимыми миссионерами, с участками джунглей, где по-прежнему свирепствовала малярия, поэтому, когда наконец прибыли к пограничному посту в Тихуане и таможенник махнул, пропуская их через границу в США, ей уже казалось, что в жизни у нее никаких больше пунктов назначения не будет. Мать нашла себе работу уборщицы в домах Сан-Диего, а еще она чинила одежду, Рауля же сдали в местную школьную систему. Отбившись от родного своего языка, Рауль поначалу страдал от того, что его английский расцветает медленнее, чем того желали его учителя. А вот математика оказалась совсем другим делом: она ему давалась легко и бегло – и стала подлинной его страстью. С цифрами находил он себе единственную отраду в верном решении уравнения, радость недвусмысленных истин в их чернейших и белейших обличьях. Вскоре Рауль стал лучшим учеником в классе. Постепенно и английский нагнал у него математику – слова его даже превосходили его числа, – и его перевели в особую специализированную школу в другом районе города, где он учился рьяно, всю школьную неделю жил у двоюродной родни, а домой возвращался только на выходные. Мать его к этому времени уже работала на трех работах и, хоть с каждым учебным годом становилась все старше и хрупче, продолжала жертвовать собою ради него. Вообще-то мечтала она попасть отнюдь не в Калифорнию, а в Техас, который видела в кино, – с его распахнутыми небесами и просторами земель. Она любила этот романтический идеал – ковбоев на лошадях, родео и ширь слова, произносимого громко и крепко. Когда за год до его выпуска она умерла, Рауль поклялся когда-нибудь съездить в Техас и осуществить ее неосуществленную мечту, тем упокоив наконец и память о матери.
Здесь Рауль прервал свой рассказ.
Снаружи мимо автобуса проплывал длинный забор ранчо «Коровий Мык», и каждые несколько сот ярдов возобновлялась его мясолюбивая пропаганда. «ЖИВИ ПЛОТОЯДНО», гласила одна надпись, а затем, чуть дальше по дороге – «БЫКУЙ!».
– Так вы там побывали? – спросил я. – Удалось вам съездить в Техас?
Рауль посмотрел в окно на длинный забор с его выцветающими лозунгами.
– Пока нет, – ответил он. – Как-то пока не сложилось. Хотя один раз чуть было не…
– Всего лишь раз?
– Да, когда я был моложе.
И тут Рауль начал историю о периоде в своей жизни, когда он совсем чуть было не доехал до Техаса и не осуществил посмертно мечту своей матери.
– У меня даже билет был… – сказал он.
Случилось это, когда он писал магистерскую, а его заманивал к себе маленький частный колледж где-то под Далласом. Колледж нанимал перспективных статистиков к себе в новую докторантуру по межкультурной статистике, а академический и культурный багаж Рауля были убедительны. Они даже собирались оплатить ему визит в кампус. То был последний год его магистерской программы, и несмотря на удачу с привлекательной внешностью, ему еще только предстояло влюбиться во что-либо другое, помимо цифр. Вообще-то он так сосредоточился на своих занятиях, что все прочее в жизни – все, от любви до гигиены и нежности, какую мог бы питать к молодым женщинам вокруг, оказывающим ему знаки внимания, – все это вечно откладывалось на потом, словно иррациональное число, помноженное само на себя. Такое могло бы длиться вечно, если б не случайный поворот судьбы, вынудивший его готовить к экзаменам студентку, которой оказалось на роду написано, какой может быть любовь. Выяснилось, что девушка далеко не блистательна, но мерцала она так, что большего ему и не требовалось. «Зачем так далеко уезжать?» – спросила она. И он отменил поездку, забрал заявление и отказался от стипендии, чтобы остаться там же, где и был. С того момента он и начал одеваться с умыслом, научился играть на гитаре, говорить стал со слегка модулированным каталанским акцентом, который вдруг начал привлекать внимание противоположного пола. И хотя это решение изменило всю его жизнь, он так и не оправился ни от своего тогдашнего нравственного выбора, ни от упущенной возможности.
– Странная штука – любовь, – сказал он. – Мать любила меня семнадцать лет. А я отбросил память о ней ради девушки, с которой был знаком всего несколько недель.
– Уверен, мать бы вас поняла…
Рауль покачал головой.
– Может, и поняла бы. Но от этого все только хуже
– А что стало с девушкой? – спросил я.
– Вскоре после мы с ней расстались. Но она все же успела показать мне, какими бывают последствия любви.
Тут Рауль печально задумался.
– Сегодня нас попросили поделиться нашими понятиями о любви. А я слышал множество разных мнений по этому вопросу. Кто-то говорит, что любовь – это процесс. Другие возражают, что это результат. Но если вы спросите меня, любовь – ни то и ни другое. Потому что в действительности это вообще не что-то, а лишь его последствия. Без такого последствия никакой любви не бывает. Поэтому, отвечая на ваш вопрос – вернее, вопрос доктора Фелча, – любовь, я бы сказал, есть само следствие себя.
– А как же Техас, Рауль? Вы планируете туда съездить?
– Конечно. Хотя в данный момент ничего конкретного.
– Отчего же? Вы этому, похоже, очень привержены.
– Это же так далеко…
– Отсюда?
– Да. От Разъезда Коровий Мык.
– Но, Рауль, это будет очень легко осуществить. В смысле, если вдуматься, сколько вы проехали, чтобы попасть сюда. По сравнению с расстоянием от Барселоны до этого пересохшего пастбища, расстояние от этого пастбища до Техаса – почти совсем ничто.
– Наверное, так и есть, – сказал он. – И я уверен, что когда-нибудь туда доберусь. Пока же буду просто терпеливо ждать. Пока у меня нет другого выбора – лишь терпеливо ждать.
И тут мне в голову пришла мысль. Словно внезапный шквал бури она обрушилась на мой ум, и я, не подумав, выпалил:
– А как насчет будущего лета, Рауль? Могли бы съездить! Мне самому всегда хотелось посмотреть, что это за место – Техас. И у меня кое-какие деньги отложены. Поедем вместе, вы и я!..
Рауль рассмеялся и протянул мне руку. Я пожал.
– Вы очень любезны, друг мой. Я это запомню.
Я вспыхнул от собственной восторженности. Потом сказал:
– А ваша постыдная тайна, Рауль? Вы не против поделиться ею со мной?
– Моя тайна? – переспросил он. – Да, тайна у меня есть. Но я был бы благодарен, если бы всей группе ее не передавали.
– Конечно, – ответил я. – И в чем она?
– На самом деле я не из Барселоны.
– Нет?
– Нет, нет. И никогда не пересекал Атлантику. Говоря честно, я никогда не был ни в Венеции, ни в Рио, хотя весь остальной мой рассказ – правда. Мать моя действительно работала на трех работах, лишь бы я закончил колледж. И мы действительно перешли границу, чтобы сюда попасть. И от своей третьей работы она умерла. И я по-прежнему жалею, что так и не доехал до Техаса.
– Но если вы не из Барселоны, из какой же культуры вы на самом деле?
Рауль помолчал, глядя в окно, словно копался в далекой памяти. Затем произнес:
– Нынче я принадлежу культуре подтверждений.
– Но зачем вам эта басня? К чему вам мифология?
– Ну, Чарли, вы же знаете, как говорят: на этом свете есть ложь, наглая ложь и автобиография.
– Не статистика?
– Она, наверно, тоже.
Я рассмеялся.
– Вероятно, вы правы, – сказал я. – Спасибо, что поделились. Да и как бы то ни было, не беспокойтесь – я буду нем как рыба.
Мы проезжали выжженное поле с видавшей виды сеялкой, валявшейся в отдалении. Небо раскрылось во всю ширь, и жара в автобусе нарастала с каждой милей, оставшейся позади. В нескольких рядах за нами добродушно беседовали Льюк и Этел. А еще дальше за ними, по другую сторону прохода, Стэн Ньютаун и Нэн Столлингз, похоже, обменивались собственными важными прозрениями. Впереди же всех, в самой голове автобуса, сидел доктор Фелч с зажженной сигаретой – его десятой – и о чем-то пересмеивался с шофером, его давнишним приятелем еще по старшим классам; судя по всему, президент колледжа был удовлетворен тем, как у него за спиной проходят мероприятия по взлому льда.
– А у вас как, Чарли? – спросил Рауль. – Я, похоже, рассказал вам обе истории моей жизни. Что же с вашей? Как вам досталось ваше имя? И какую часть света вы б вероятнее всего посетили? Что б вы делали, не будь вы координатором особых проектов в нашем общинном колледже на грани краха? И как вы вообще тут оказались, в этом жарком школьном автобусе, что едет мимо выцветающих заборов ранчо «Коровий Мык»?
Я прилежно излагал ему историю того, как я до этого дошел и настолько быстро – от отличника в старших классах до невезучего закоренелого разведенца и ничьего отца, – а Рауль внимательно слушал мои слова.
– Знаете, – говорил я, – если б вы мне сказали, когда я был моложе, что я в итоге стану работать в сельском общинном колледже, я бы решил, что вы спятили. Так далеко это от того, что сам я себе воображал. Все равно как если б вы мне сказали, что однажды я стану рыбаком в Барселоне…
– Почему это так удивительно? А чем вы хотели быть?
– Ну, в начальной школе я хотел стать мусорщиком. В средней школе – пожарником. К старшим классам цели мои изменились, и я пожелал быть поэтом, хотя в колледже это быстро прошло – когда я понял, что этим попросту не проживешь и лучше бы мне быть философом. К магистратуре я уже склонялся в сторону карьеры в управлении образованием. Забавно, как мы снижаем планку своих ожиданий с получаемыми степенями…
– Так где вы были б, если не здесь? И чем бы занимались?
– Даже не знаю. Наверное, где-нибудь там, где мне позволят стоять немного сбоку от большого скопления людей. Ночным уборщиком, быть может. Или капельдинером в театре. Но я не там, а тут. Миновав столько времени и пространства, я сижу вот на этом тесном сиденье с вами, Рауль. Не то чтоб я, конечно, жаловался…
– Конечно…
– …Вообще-то мне сейчас все представляется ясным, прямым и совершенно разумным. Буквально на днях я вспоминал каких-то людей, кто незначительно и непредсказуемо – и, вероятно, сами того не ведая, – сыграли свою роль в том, чтобы привести меня туда, где я сейчас. Добрая учительница начальных классов. Подруга по колледжу, позволившая проводить себя от невинности к женственности. Три прохожих, поднявших меня с окровавленного асфальта…
– Окровавленного асфальта?
– Да, окровавленного асфальта.
– И это ваша самая постыдная тайна?
– Да нет вообще-то, хотя определенно одна из самых болезненных! И оглядываясь на все это, я иногда думаю: ух, как же здорово было б, если б я мог пройти по собственным следам. Вернуться к тому асфальту. И в тот класс. Вновь посетить по дороге всех тех людей. Просто несколько минут побыть с ними, сообщить, как они повлияли на мою жизнь. Пожать им руку и сказать: эй, спасибо, что подняли меня тогда с асфальта. И что подтолкнули меня к управлению образованием. Что позволили мне дрожащими руками ласкать очертанья вашей невинности. Сколь мимолетно бы ни было ваше присутствие в моей жизни – каким банальным бы оно тогда ни казалось, – в итоге оно стало поворотным и неизбывным…
Рауль кивал так, будто понимал. Я продолжал:
– Но я знаю, что это невозможно. Потому что все они идут своими тропами. Как миллион разных стрел, что все выпущены навстречу друг другу…
И вновь Рауль кивнул.
– Пересекая в полете траектории друг друга?
– Именно. И продолжая свой одинокий путь.
– Смелый образ.
– Я одна из тех стрел, Рауль.
– Да и я тоже, – сказал он. После чего отвел назад руку, взводя воображаемый лук и целясь прямо в Техас. – Итак, Чарли, – произнес он, выпустив стрелу, – что еще вы можете рассказать мне о себе?..
Следующие несколько минут Рауль задавал мне назначенные нам вопросы, я отвечал на них один за другим. Когда он спросил меня о причинах приезда в Коровий Мык, я рассказал ему о своей обшарпанной квартирке и стаканчике еле теплой мочи. А когда спросил о моих предполагаемых лептах в колледж, я ответил, что доктор Фелч дал мне ясно понять, каковы будут мои обязанности: что я буду вести процесс аккредитации, помогать в организации рождественской вечеринки и стараться изо всех сил сомкнуть наш расколотый преподавательский состав – и, если мне удастся отыскать способ три эти задачи выполнить, я спасу колледж от падения в пропасть ведомственного краха. Затем я рассказал ему, что, помимо профессиональных заданий, я выработал себе и личные цели, которые станут направлять меня весь год.
При этот Рауль встрепенулся.
– У вас есть личные цели? – спросил он. – Это достойно восхищения. Могу я их услышать?
И я рассказал ему, что весь грядущий год буду стремиться отыскивать влагу во всем, любить нелюбимое и переживать как день, так и ночь.
– А как насчет того, чтобы стать чем-то целиком?
– Да, разумеется. И это тоже.
– Цели у вас определенно благородные, – сказал он. – Но достижимы ли они? Вы можете их измерить?
– Измерить?
– В цифрах.
– Не уверен. Никогда этого так не рассматривал.
– Цели-то выглядят высокими. Но каковы их итоги? К примеру, вы утверждаете, что хотите «стать чем-то целиком». Но что это в точности означает? Можете привести пример, показавший бы ощутимый итог этой конкретной цели?
Секунду-другую я подумал над вопросом Рауля. Потом сказал:
– Да, могу. Вот только вчера я сбрил усы. Прежде я всегда им давал расти наскоками и урывками, но они никогда не достигали состояния результативных усов. Вчера Бесси перед общим собранием обратила на это мое внимание, и знаете что – она права! Поэтому я совершенно их сбрил. Вчера у меня были усы, а теперь их больше нет. Поэтому итог – стопроцентное сокращение моих усов!
– Наверное, это неплохое начало. Но не забывайте, что у ваших общих целей должны быть подкрепляющие задачи, а у каждой подкрепляющей задачи должны быть ощутимые, измеримые итоги. И все это должно соответствовать вашей общей причине жить, вашему предназначению в этом мире, вашей личной декларации миссии, если угодно. По сути, люди ничем не отличаются от институций, поскольку, если присмотреться, Чарли, человек есть не более чем общинный колледж без пеликанов. В случае сельского колледжа вроде нашего соответствие это выглядит примерно так… – И тут Рауль достал из кармана рубашки ручку и блокнот и нарисовал следующую блок-схему:

 

 

– Обратите внимание, что все это происходит из декларации миссии. А значит, всему, что требуется колледжу, необходимо проистекать из этой декларации. И я не шучу – всему. Занятию по развивающей математике. Человеку, подстригающему траву. Закрытому тиру. Быку, покрывающему телку. Всему!
И тут он опять взял схему и заполнил ее конкретикой нашего колледжа, чтобы показать, как даже простейшие вещи, которые мы видим в кампусе, суть производные этого соответствия:

 

 

– Либо, если представить это иначе, она может выглядеть вот так…

 

 

– Разумеется, вам лучше меня известно, как это работает, Чарли. В конце концов, это вы поведете нас через процесс аккредитации. Но вы могли не задумываться вот о чем: о ценности этой системы для индивидов. У каждого из нас имеется своя декларация миссии, поддерживаемая общими целями, которые, в свою очередь, поддерживаются конкретными задачами и измеримыми итогами. Общинные колледжи, само собой, располагаются на переднем крае этого. Но мы люди, а оттого эти декларации у нас еще и погребены очень глубоко. И мы скорее следуем им интуитивно, хоть и наобум. Однако закавыка тут в том, что мы почти никогда их не проговариваем, а это приводит к путанице и размыванию миссии. Например, в вашем случае это может выглядеть так…
И тут Рауль вытащил красную ручку и принялся писать рядом с первоначальной схемой миссии колледжа, которую уже нарисовал. Заняло это несколько минут, и пока он строчил, я глазел мимо его профиля в окно на проплывающие декорации. За стеклом солнце палило и волнами жара отражалось от черной дороги. У обочины шоссе покоились перекати-поле, дожидаясь, чтобы порыв ветра – любого ветра – сдул их куда-нибудь дальше. Промелькнула брошенная хижина, за нею – безжизненная мельница; странно, что нам не попадалась ни одна встречная легковушка или грузовик. Наконец Рауль пристукнул ручкой по диаграмме.

 

 

– Вот, пожалуйста, Чарли… – сказал он. – Это диаграмма вашего жизненного предназначения, представленная в таком формате, который может помочь вам яснее увидеть, где здесь место для непрерывного совершенствования…
– Либо, если представить это иначе…

 

 

– Глядя теперь на это, можно увидеть, что с Целями у вас все хорошо, а вот в Задачах и Итогах вы слабоваты. Но самое важное – вам очень нужно хорошенько покопаться у себя в душе и спросить себя: какова моя Миссия? Цели у вас, конечно, есть, Чарли. А из них могут родиться задачи. Но где же всеобъемлющая декларация миссии, которая придавала бы всему этому единство и смысл? Какова главнейшая причина, почему вам хочется отыскивать влагу во всем, любить нелюбимое и переживать как день, так и ночь?
– Вы имеете в виду, почему я хочу стать чем-то целиком?
– Верно. Кроме того, что все это мило звучит и хорошо выглядит на бумаге. Пока не отыщете эту главнейшую декларацию миссии, вы будете обречены лишь барахтаться на уровнях целей и задач, даже не зная, приближаетесь ли вы к исполнению своей главнейшей миссии в жизни. А это, в свою очередь, не даст вам результативно двигаться к конкретным измеримым итогам.
Рауль вырвал страницу из блокнота.
– Можете оставить себе… – Он вручил мне бумажку, и я ее взял, сложил квадратиками и сунул себе в карман рубашки.
– Спасибо, – сказал я. – Но я правда ничего об этом не знаю, Рауль. В смысле, все это выглядит как-то до ужаса функционально. Вы разве не считаете, что в жизни осталось место интуиции? Разве нам, людям, не следует стремиться к несовершенству вместо совершенства? К неумению вместо умения? К корявым резюме, а не к тем, что отполированы до полной неузнаваемости? Я, наверное, вот что пытаюсь сказать, Рауль: все это кажется целенаправленным и верным, да… но также каким-то липовым. К примеру, вы утверждаете, что человек есть не более чем общинный колледж без пеликанов. Но разве это не лишает нас ощущения чуда, проистекающего от того, что мы – люди? Разве общинный колледж не есть измышленное место с соответствующей миссией, целями и задачами, куда, согласно плану, поместили пеликанов и разнообразную флору… в то время как человеческая душа есть место, все заросшее сорняками, где зевака по-прежнему воображает даурскую лиственницу и донкихотски грезит о пеликанах?
Рауль задумался на несколько мгновений. Потом сказал:
– Быть может. Но вы же явно чего-то ищете. Позвольте, я спрошу у вас вот что. Вы жаловались, что вы – много чего, но ничего целиком. Так что это в точности означает? К чему вы на самом деле стремитесь?
– Трудно сказать, Рауль. Просто. Ну, возьмите две любые противоположности, и я окажусь чем-то между ними. Я практичен среди идеалистов, но идеалист среди прагматиков. Я мужествен в сравнении с женственными мужчинами, но женствен по сравнению с мускулистыми. Агностикам я кажусь религиозным, а для набожных я всего лишь духовен. В культурном смысле я сижу на двух стульях. В философском – виляю. А профессионально и лично мне недостает приверженности, чтобы не разбрасываться. У меня нет ни тяги, ни решимости, ни смелости. И вот это объясняет, почему я скачу от одного к другому. Как бык-производитель на пастбище, полном телок.
– А это плохо?
– Ну, быку-то, может, и отлично – да и, возможно, телкам. Но это еще и как-то скверно. Наверное – и так, и эдак.
– Ну вот, вы опять…
– Именно! Видите, как оно все со мной. Если я дылда среди коротышек и коротышка – среди дылд, то вообще-то я ни то и ни другое. И в этом-то смысле я ни практичен, ни идеалистичен. Ни подлинен, ни фальшив. Ни федералист, ни республиканец. Для Запада я Восток, а вот для Востока я – Запад. И все это означает, что на самом деле я вообще ничто. Я вообще нигде. И вот поэтому-то у меня такое томленье стать чем-то во всей полноте. Чего б не отдал я, лишь бы стать или дылдой, или коротышкой! Быть логичным или интуитивным. Быть бесконечно сложным или бесконечно простым. Иметь возможность сказать без малейших колебаний, что я – то или я – сё. И при этом – то или сё целиком. Чистота, Рауль, – вот чего я для себя ищу! Чистоты!
Рауль кивнул и собрался было заговорить. Но меня уже захватил поставленный вопрос. И потому я продолжал:
– К примеру, возьмем вас, Рауль. Есть то, что вы просто есть, так? То, что вы собой представляете, не слишком об этом задумываясь. Никто не стал бы спорить с тем, что вы высоки, или что вы логичны, или элегантны, или европеоидны, или привлекательны для представителей противоположного пола…
– Я не европеоиден!
– Но вы же привлекательны для представителей противоположного пола?
– Я шикарен, да.
– Ну и вот. И все это хорошо, Рауль. Это позволяет вам целенаправленно двигаться вперед. Ваши жизненные решения зиждутся на данных. Ваши процессы можно воспроизвести заново. Вы сумели соразмерить свои цели, задачи и измеримые итоги так, чтобы они поддерживали вашу миссию пребывания на этой земле. Все у вас действует в безупречной гармонии, как те баллады, что вы поете. Наверное, я вот о чем, Рауль: ваша жизнь обладает предназначением и действенностью. Она сообразна и управляема данными. Если б вы стремились к аккредитации, вы, без сомнения, получили бы от своих аккредиторов блистательные характеристики вместе с полным шестилетним подтверждением. А я… ну… другой.
Рауль попытался задать еще один вопрос, но мы уже сворачивали с шоссе на пыльную грунтовку. Автобус остановился перед большой вывеской, приветствовавшей нас на ранчо «Коровий Мык» («Где сходятся мясо и мык», гласил знак), и остановился, урча мотором, а доктор Фелч встал и схватился за микрофон. Щелкнул выключателем. Динамики запищали от самовозбуждения.
– Эта штука работает? – сказал он. – Вы меня слышите?
– Мы вас слышим! – заорали все мы.
– Хорошо. Если посмотрите в окно – увидите, что мы въезжаем на ранчо «Коровий Мык». Тем из вас, кто не знаком с уникальной историей Разъезда Коровий Мык, интересно будет узнать, что ранчо «Коровий Мык» было первоначальной скотоводческой фермой, вокруг которой и вырос городок Разъезд Коровий Мык. Ранчо основали на заре прошлого века, и в пору своего расцвета оно кормило полстраны. И под этим, разумеется, мы имеем в виду ту половину страны, которая ест мясо…
Автобус уже покатился вперед и проползал через ворота на обширные просторы ранчо. По обе стороны нашего автобуса вырастали огромные загоны и ограды, и в некоторых располагались сборища скота, а в каких-то нет. Пока мы медленно ехали мимо оранжевых и черных стад, скот подымал головы, разглядывая нас со смутным говяжьим безразличием, после чего возвращался к более насущным и сиюминутным своим потребностям.
Наконец автобус доехал до места, где причудливым лабиринтом размещались загоны и ограды. То был старый участок ранчо, который по своему прямому назначению больше не применялся – доктор Фелч договорился со своей бывшей женой, что нам сегодня можно будет им воспользоваться, – и в смысле удобств предлагал мало что: один водопроводный кран и обшарпанный стол для пикников под чахлым деревом, не дававшим тени.
– Так, – сказал доктор Фелч. – Приехали. Пожалуйста, осторожно выходите из автобуса. Тут высоковато… – Доктор Фелч поблагодарил шофера, своего школьного друга из старших классов, и условился о времени обеда. Двери автобуса открылись, и мы вышли гуськом.
* * *
После долгой автобусной поездки ноги у нас занемели, и приятно было выйти наружу – хоть небо и было по-прежнему безоблачным, а солнце сияло нам непреклонно. В мертвом воздухе Льюк Куиттлз обильно потел. Этел Ньютаун обмахивалась своим номером «Коровьемыкого экспресса» – разделом объявлений, – как веером. Даже Рауля, обычно выступавшего монументом физического изящества и элегантности, жара, казалось, немного выводит из себя.
– Давайте присядем вот сюда… – предложил доктор Фелч и подвел нас к столу для пикников под чахлым деревом, чья редкая сень не защищала даже от десятой части солнца. Скамьи по обеим сторонам стола были обшарпаны и щепасты – и они скрипели, пока мы по очереди рассаживались за ним. – Давайте несколько минут подождем, – сказал доктор Фелч. – Профессор Смиткоут должен появиться с минуты на минуту.
Ожидая Уилла Смиткоута, председателя комиссии по ориентации преподавателей, мы всемером обменивались впечатлениями об автобусной поездке и жаре. Нэн сказала, что жарко было так, что, ей казалось, она того и гляди растает. А Льюк пошутил, что сиденья в автобусе не предназначены для двоих взрослых, но они с Этел в данных обстоятельствах старались как могли, и, если при грядущем анализе на отцовство его заподозрят, он вполне готов поступить по совести и оплатить аборт, хотя счет он также направит в колледж как накладные расходы, подлежащие компенсации. В ответ доктор Фелч рассмеялся и сказал:
– Такова цена сплочения коллектива, друзья мои! – После чего добавил: – Ну, похоже, Уилл запаздывает больше, чем я рассчитывал. Давайте начинать без него.
Сидя на перевернутом ведре во главе стола для пикников, доктор Фелч повторил, что всем нам предстоит поделиться ответами наших партнеров на вопросы, которые он назначил нам в автобусе. Пока он говорил, солнце продолжало палить нам макушки, ветерка отыскать где-либо было невозможно, и мы вшестером ерзали и вертелись на жаре.
– Вспомните же вопросы, на которые вам нужно ответить, – подсказал нам доктор Фелч. – Имена ваших партнеров; как они оказались в Коровьем Мыке; каков будет их вклад в наш колледж; что бы они делали, не окажись они здесь; их любимая унизительная тайна; и, разумеется, что-нибудь проницательное про любовь. И дабы продемонстрировать вам, как это делается, и подчеркнуть демократический стиль руководства, я сначала предоставлю вам свои ответы на эти вопросы… иными словами, представлю самого себя
Доктор Фелч вынул сигарету – уже одиннадцатую – и прикурил ее.
– …Итак, меня зовут Уильям Артур Фелч, имя мне выбрали родители за тринадцать лет до моего рождения. Родители никогда не объясняли мне, почему им так захотелось это конкретное имя, но мать однажды сказала, что даже родись я девочкой, меня бы назвали точно так же. Очевидно, что в Коровьем Мыке за прошедшие годы я сыграл важную роль в становлении колледжа, но теперь своей непосредственной целью вижу вверить колледж в хорошие руки преемника, который придет следом. Надеюсь, это будет кто-то из Коровьего Мыка, хотя понимаю, что, может, и нет. Если б я не был сейчас здесь, я бы навещал своих детей и их семьи по всей стране, там, где они сейчас живут. Моя постыдная личная тайна – в том, что лично на меня несколько раз подавали в суд, хотя, к счастью, всякий раз дело улаживалось во внесудебном порядке. Что же касается любви…
Доктор Фелч продолжительно затянулся сигаретой, затем выдохнул дым.
– …Что же касается любви, ну, в таком возрасте, мне кажется, я больше подготовлен говорить о том, чем любовь была, нежели что она есть. Видите ли, я был женат пять раз и каждый раз женился на женщине, которой было тридцать лет. Странное совпадение, я знаю, но оно также служило некоторым контрольным механизмом в туче иначе комплексных переменных. Мой первый брак, когда мне еще было чуть за ревущие двадцать, а ей исполнилось тридцать, был поразителен! Сплошь плоть и надежда, и грубые незамутненные нервы; почти все, что я знаю сейчас о жизни, я узнал от той поразительной женщины постарше. Второй брак, когда мне было тридцать и ей тоже тридцать, был равноценен и равноправен – подлинное партнерство ровни. Мой третий брак, когда мне только исполнилось сорок, а ей едва сравнялось тридцать, был органичен, расслаблен и совершенно прагматичен; мы с ней состояли уже во втором и третьем браке соответственно, и нам даже церемония не понадобилась – мы лишь подписали брачные контракты. Четвертый раз, когда мне было пятьдесят, а ей тридцать, бодрил! Я вновь ощутил оголенные нервы юношеского желанья и впервые за много лет поймал себя на том, что пользуюсь многоточиями и восклицательными знаками, а не банальными запятыми и точками! (К сожалению, этот брак закончился восклицательными знаками по совершенно не тем причинам, и вот по этой причине я бы предпочел о нем не распространяться.) И потом случился мой пятый брак, текущий, когда я уже двигался к шестидесяти, а ей было лишь тридцать, и этот брак был – как бы тут лучше выразиться? – победой над жизнью! Все эти мои браки были замечательны каждый по-своему. И поэтому могу сказать, что любовь – это все, на что я только мог надеяться: поразительная и утешающая, равноправная и воодушевляющая, а в итоге – победа над жизнью. Вот чем любовь была. Что же она нынче есть, я понятия не имею…
Доктор Фелч стряхнул длинный столбик пепла, собравшийся на кончике его сигареты.
– Вот, так или иначе, кое-что обо мне.
– Спасибо, что поделились, доктор Фелч.
– На здоровье. Теперь ваша очередь. Кто хочет первым?..
– Давайте я, – сказал Льюк и показал на Этел Ньютаун, чей грядущий иск об установлении отцовства так его расстроил. – Это Этел Ньютаун. Этел назвали в честь героини любимого комедийного телесериала ее матери. Свою роль в колледже она видит в использовании своих занятий по журналистике, чтобы помочь студентам оценивать и анализировать окружающий мир критически. Если б не оказалась здесь в Коровьем Мыке, она, как ей видится, жила бы где-нибудь на севере штата Нью-Йорк и работала модельером. А ее постыдная личная тайна – в том… – Льюк умолк и посмотрел на Этел, словно ожидая ее разрешения продолжать. Этел в подтверждение хихикнула. – Постыдная тайна Этел в том, что со Стэном она никогда не достигала оргазма.
– Что? – воскликнул Стэн. – Это неправда! Этел, скажи им, что это не так!
Этел снова хихикнула. Стэн помотал головой.
Льюк продолжал:
– Что же касается ви́дения любви, Этел чувствует, что любовь – такая штука, у которой есть начало, середина и конец.
– Со Стэном – нет! – сказала Нэн. – С ним у нее есть только начало и середина!..
Все рассмеялись.
– Очень смешно, – сказал Стэн, хотя и сам смеялся.
– …Поэтому Этел полагает, что в любви должны быть все три эти составляющие, потому что без начала любовь – не любовь; а просто фрагмент. Без середины – тоже не любовь, а лишь справка об авторе. А без конца, даже если в какой-то миг это по правде была любовь, она уже не будет любовью той же разновидности, а будет чем-то совсем иным. Без конца это будет фраза, набранная в подбор и тянущаяся в забвение…
Когда Льюк закончил представлять взгляды Этел на любовь, доктор Фелч поблагодарил его, и слово взяла Этел – представлять, в свою очередь, Льюка.
– Как обещано, я буду представлять Льюка Куиттлза, – сказала Этел. – Имя его происходит из библейских источников, поскольку оба его родителя – экуменические баптисты. Евангелист Лука выбран был потому, что он, библейский Лука, выступал святым покровителем художников, мясников и неженатых мужчин – а родители Льюка надеялись, что он, кулинарный Лука, однажды станет ими всеми; к сожалению, когда в достаточно раннем возрасте стало ясно, у Льюка другие устремления в жизни, родители полностью от него отказались. Льюк утверждает, что, если б он не был в Коровьем Мыке, он бы где-нибудь работал знаменитым шеф-поваром, однако Судьбе и тщательно скрываемой – и да, мучительно постыдной – тяге к выпивке угодно было замыслить привести его сюда, в колледж, в период его засухи и опустошенья. Он благодарен за выпавший ему второй шанс и свою миссию в колледже видит в помощи студентам отомкнуть скрытый в них потенциал не только на кухне, но и в каждом аспекте их существования. Он верит, что любовь – как энчилада, незатейливая на вид, но с бесконечным разнообразием перемешивающихся вкусов и текстур в сердцевине.
– А личная тайна? – подсказали мы.
– Словно мало одной привычки к пьянству, – сказала Этел, – у Льюка еще и слабость к насильственной порнографии и несовершеннолетним шлюхам.
– Ой, – произнес доктор Фелч. – Ну, это определенно засчитывается. Ладно, кто следующий?
– Я, – сказала Нэн, откашлявшись перед тем, как продолжить: – Как все вы знаете, мой партнер – Стэнли Айзек Ньютаун, или, как сам он отметил, причем не без гордости, сокращенно САН. Имя свое Стэн получил потому, что его родители воспитывались в разных социальных контекстах и решили, что оно звучит экзотично. Его второе имя они выбрали потому, что сочли, будто тонкая отсылка к основоположнику матанализа будет хороша. Стэн говорит, что если б он не оказался здесь, в Коровьем Мыке, жил бы в Вермонте и работал консультантом на строительстве бункера для выживания; но раз уж он здесь, можно и внести лепту в миссию колледжа, поощряя студентов исследовать великое разнообразие множества мировых культур, чтобы учащиеся лучше могли ценить достоинства американского образа жизни. Его постыдная личная тайна – в том, что однажды он фальсифицировал исследование, опубликованное несколькими академическими журналами, однако по иронии судьбы именно оно стало краеугольным камнем, на котором воздвиглась вся его карьера. Но раз там все фальшивка, он тревожится, что однажды правда вылезет наружу и ему как ученому и человеку настанет конец.
– Спасибо, Нэн, – сказал доктор Фелч. – А озарения Стэна о любви? Он вам что-нибудь открыл?
– Ах да, чуть не забыла. Стэн полагает, что любовь мимолетна и обманчива, но к ней нужно стремиться во что бы то ни стало. Он утверждает, что она не сильно отличается от потерянной цивилизации, что является взорам лишь через много лет непрерывной веры в ее существование – ну и, конечно, тщательных раскопок. Он признает, что, хотя ему удалось открыть в свое время несколько потерянных цивилизаций, у него так и не получилось обнаружить тайны истинной любви. То есть по-настоящему влюблен он никогда не был.
За столом все ахнули.
– Вы имеете в виду, не считая Этел?..
– М-м, нет… считая Этел. – Нэн пожала плечами, словно извиняясь за бесчувственность Стэна.
Тут вся группа примолкла. В воцарившейся неловкости никто за столом толком не знал, что и сказать. Наконец Рауль обхватил миссис Ньютаун рукой за плечи и сочувственно их сжал.
– Не беспокойтесь, Этел, – сказал он. – На этом свете конспирологов навалом.
– Ну хорошо! – сказал доктор Фелч, стараясь быстро направить обсуждение в новое русло. – Кто дальше? Нэн только что закончила представлять Стэна. Поэтому теперь, Стэн, бессердечный вы мерзавец, похоже, вы – следующий…
При этом Стэн сверился со своими записями и сжал губы перед тем, как заговорить. Но не успел он начать свое представление, низкий рокот, нараставший в отдалении уже некоторое время, вдруг стал очень громким, мы все подняли головы и увидели, как хвост пыли тянет за собой голубой «олдзмобил-звездное-пламя». Машина была огромна, вся сверкала и блестела полировкой – и когда подъехала к чахлому дереву и остановилась, открылась дверца, наружу вышел Уилл Смиткоут, многолетний штатный профессор истории и недавно назначенный председатель комиссии по ориентации нового преподавательского состава. Одет Уилл был точно так же, как на общем собрании – в щегольской серый костюм с красным галстуком-бабочкой и федору. Только теперь он прицепил на лацкан красную розу, а из нагрудного кармана у него торчала сигара, по-прежнему в целлофановой обертке.
– Прошу прощения, что опоздал, – сказал он, огибая стол для пикников. Обошел поочередно всех своих новых коллег и каждому представился, спокойно снимая всякий раз федору левой рукой, а другой либо пожимал руки мужчинам за столом, либо брал женщин за пальцы и целовал их костяшки с изящным и благовоспитанным поклоном. Переходя так от одного человека к другому, он тянул за собой шлейф сильного запаха алкоголя, словно тучу пыли за своим «олдзмобилом». – Пытался приехать раньше, – объяснял он. – Но движение на дороге было просто ужасным.
В ответ на извинения Уилла доктор Фелч покачал головой.
– Садись, Уилл. Мы почти закончили взламывать лед. К твоему мероприятию по сплочению коллектива будем готовы через несколько минут.
– Знамо дело, – сказал Уилл, отряхивая брюки перед тем, как перебраться через скамью и занять место рядом с Раулем, который протянул ему руку, чтобы помочь.
Меж тем Стэн Ньютаун, все это время стоявший и ждавший, продолжал ждать, пока Уилл вытащит носовой платок и сотрет пот с виска, а затем, ко всеобщему удивлению, извлечет блестящую металлическую фляжку, из которой сделает большой прилежный глоток.
– Никуда не хожу без своей манерки! – произнес Уилл, и доктор Фелч вновь покачал головой. И только когда весь пот был стерт, а колпачок Уилловой фляжки закручен на место, Стэн начал свое представление Нэн. Бодрым голосом он провозгласил:
– Итак, дамы и господа, моей соседкой по сиденью была Нэнси Столлингз! Но она предпочитает, чтобы к ней обращались Нэн…
Слушая Стэна, одним глазом я косил, в общем, на него, а другой пристально направил на Уилла: тот уже убрал «манерку» обратно в карман пиджака и теперь счищал с сигары целлофан; хруст упаковки был чуть ли не так же громок, как и голос Стэна, ныне произносившего:
– …И вот такова долгая и невероятная история о том, как Нэн получила свое имя!..
Люди улыбались в очевидном восторге от рассказанной Стэном истории. Сбоку от меня Уилл наконец извлек сигару из обертки и теперь ею любовался.
– Отвечая на другие вопросы доктора Фелча, – продолжал Стэн, – Нэн считает, что ее миссия в колледже – обеспечить каждому студенту понимание юридической системы, что управляет нашим существованием. Она чувствует, что без этого мы не лучше коров, которых водят от одной кормушки к другой на жестоком и безжалостном пути к скотобойне. Если бы она не служила учителем политологии в Коровьем Мыке, полагает она, то служила бы учителем политологии в каком-нибудь другом общинном колледже, расположенном в равноудаленном месте где-нибудь в Кентукки или Теннесси. Ее определение любви в точности соответствует тому, которое можно найти в «Мерриэм-Уэбстере», а после продолжительных расспросов о постыдной тайне – поверьте мне, ребята, я старался! – наконец заявила, что таковую личную информацию откроет только в том случае, если ее к этому обяжет суд.
– Справедливо, – произнес доктор Фелч. – Это голос истинного юриста. Итак, Чарли и Рауль… ваша очередь. Кто хочет быть первым?
– Можно? – спросил я.
– Пожалуйста-пожалуйста, – ответил Рауль.
И я начал.
– Ух, – сказал я. – С чего ж начать? Мы с Раулем только что здорово поговорили в автобусе, и у меня такое чувство, будто я знаю его, ну, целую вечность. Рауля назвали в честь его дяди по отцу. В Коровий Мык он приехал, пересекши зимой Атлантический океан. Он чувствует, что любовь не есть нечто само по себе, а скорее ее следствие, и дал мне понять, что откажется от всех своих престижных наград, если б только смог на один-единственный день заехать в Техас. Рауль, знаете, я, по-моему, забыл спросить у вас, какова будет ваша лепта в Коровий Мык. Но судя по нашей беседе, мне кажется, запросто можно сказать, что вы поможете упорядочить наши Цели, Задачи и всеобъемлющую Миссию – и обеспечить, чтобы все они приводили к измеримым итогам. Это, конечно, достойные цели для нашего колледжа – или же это задачи? – и я, например, стану часто прибегать к вашей помощи, пока мы будем разбираться с аккредитацией. Наконец, мне бы хотелось заверить каждого из вас лично – и всех вас совокупно, – что у Рауля нет никаких постыдных тайн. Это потому, что он совершенно прозрачен и подотчетен – за что купил, за то и продал, – и, вероятно, эта его черта больше какой-либо другой – даже больше его невероятной внешней привлекательности, или того, как он поет баллады с гортанным барселонским акцентом, – объясняет такую его популярность у дам и зависть всех нетронутых мужчин.
– Спасибо, Чарли, – сказал доктор Фелч. – Я рад, что вы вдвоем будете вместе работать над аккредитацией. Помните, судьба нашего колледжа отныне у вас в руках. Но я верю в вас обоих. Итак, Рауль… не могли бы вы теперь представить нам Чарли, будьте добры?
Рауль вынул блокнот, в котором делал пометки по ходу нашего с ним обсуждения в автобусе. Тщательно с ним сверившись, он сказал:
– Как вы уже все хорошо знаете, этот пригожий молодой человек, сидящий рядом со мной, – Чарли.
– Пригожий? – возразила Нэн.
– Молодой?! – отозвалась Этел.
– Ну, достаточно молодой и пригожий, – сказал Рауль. – Свое имя Чарли получил потому, что Чарлз казалось слишком формальным и женственным, а Чак сообщало бы впечатление гораздо большей мужественности, нежели он располагает на самом деле. Видите ли, Чарли прозябает где-то посередине. В профессиональном смысле, заявил он, его вклад в Коровий Мык будет состоять в том, что он спасет нас от ведомственного краха, а если бы его тут не было, он бы по-прежнему сидел в своей убогой квартирке, рассматривая стаканчик своей тепловатой мочи на предмет нахождения в ней остатков влаги. У Чарли имеется множество разных взглядов на любовь, многие противоречат друг другу, и он заявил, что нацелен любить в этом мире все, что иначе нелюбимо. Например, Огайо. Он признает, что его самая постыдная личная тайна – та, которую он бы нипочем не хотел, чтобы кто-либо из нас узнал, ни при каких обстоятельствах, – в том, что у него две соперничающие друг с другом фобии, с которыми он сражается на ежедневной основе: с одной стороны, это необъяснимое отвращение ко всем людям, граничащее с неврозом, а с другой – соответствующий страх остаться одному. Он пытался лечиться от обоих, однако это неизбежно приводило к улучшению одного состояния за счет другого.
Рауль замолчал. Потом произнес:
– Я что-нибудь упустил, Чарли?
– Нет, Рауль, вы примерно все изложили…
– Стало быть, вот вам Чарли в сути своей.
– Здорово. Большое спасибо вам обоим, что поделились, – сказал доктор Фелч. Обратившись ко всей группе, он прибавил: – …И больше спасибо всем вам за то, что, не жалея времени, поделились этими сведениями о себе со своими коллегами. Думаю, с первой частью нашей сегодняшней программы действий мы закончили. Хочешь что-нибудь добавить, Уилл?
– Пока нет. Лишь то, что сигара эта – дьявольски прекрасная!..
Все рассмеялись. Затем кто-то заметил, что раз дорожное движение вынудило его опоздать, может быть, Уиллу тоже следует представиться всей группе:
– А как же вы, мистер Смиткоут? Мы все поделились нашими самыми потаенными мыслями и постыдными тайнами. Как насчет ваших? Вы можете ответить на эти вопросы, призванные взломать лед, чтобы мы и о вас что-нибудь узнали?
Уилла, казалось, удивило неожиданное внимание, оказанное его персоне, но он откашлялся, приготовившись отвечать. Затем сказал:
– Ну, что тут сказать? Имя у меня такое американское, что лучше и не пожелаешь. Отца моего звали Уильямом Смиткоутом, а дед был Саймоном Смиткоутом, и если проследить за историей этого имени через многие поколения, вы обнаружите в итоге Джефферсона Смиткоута, который привез сюда свою семью на «Майском цветке». Среди семейства Смиткоутов отыщутся те, кто подписывал Декларацию независимости и консультировал Луизианскую покупку, а также генералов c обеих сторон в Гражданской войне. Смиткоуты строили эту нацию и были первопроходцами, они убивали индейцев и запрещали алкоголь. Один из моих предков сыграл важную роль в изложении Предначертания Судьбы страны, а другой, собственный сын его, активно участвовал в защите прав ее коренного населения. Один дальний родственник был ведущим аболиционистом своего времени, а другой – самым пылким из рабовладельцев. Смиткоуты жили во всех штатах Союза и выступали со всех сторон всех философских дебатов и политических конфликтов. Короче говоря, история нашей страны есть история самого семейства Смиткоутов.
Уилл умолк, чтобы закурить сигару, которую обрезал несколькими мгновеньями раньше. Запах был ароматен и сладок, и даже некурящие за столом – а нас таких уже становилось большинство – его оценили. Уилл сделал долгую затяжку, помедлил, наслаждаясь вкусом, затем выдохнул дым. После чего продолжил:
– При таком-то моем наследии вы могли бы предположить, что история станет моим естественным родом занятий. Однако тут вы бы ошиблись. На самом деле мне всегда хотелось стать поэтом и писать стихи в рифму. Я не хочу сказать, что у истории нет своих плюсов. Но как сравнить ее с той свободой, какая проистекает из сочинения того, что будет существовать вечно? Вы б не согласились?
– Мы б согласились, мистер Смиткоут, конечно, согласились бы. Но, мистер Смиткоут, история разве тоже не длится вечно?
Уилл рассмеялся.
– Зовите меня, пожалуйста, Уилл.
– Но, Уилл, вы разве не считаете, что история также длится вечно?
– Так можно было бы решить. Но вот, наверное, нет ничего такого, что подчинялось бы капризу настоящего больше, чем наше прошлое. Подумайте только обо всех переоценках, что случились за эти годы. Раньше считалось, что рабы недостойны того, чтобы иметь собственные сказы и историю. А теперь они больше не рабы, а свободные люди со своей богатой литературой. (Черт, да у меня даже в классе есть один негроид – сидит прямо в первом ряду!) А женщины! Женщины были дочерями и сестрами, женами и матерями. Теперь же к ним относятся как к личностям, совсем как к вам или ко мне. Хотя, конечно, моя собственная жена предпочла бы первое последнему. Она была невероятной дамой…
– Была?
– Скончалась два года назад. Мы были женаты тридцать восемь лет.
– Какая жалость, Уилл.
– О, нечего тут жалеть. В свое время у нас с нею бывал изумительный секс!
Все рассмеялись.
– Да и не скажешь, что мы с нею снова не увидимся. Но я вот о чем: есть то, что длится вечно, и то, что лишь приходит и уходит. История приходит и уходит. Поэзия длится вечно. Техника приходит и уходит. Любовь длится вечно. Брак приходит и уходит… черт, да сама жизнь приходит и уходит. А вот память о вашей жене – она длится вечно…
– А журналистика? – спросила Этел. – Журналистика вечно длится?
– Нет, Этел, она просто приходит и уходит.
– А политика? – спросила Нэн.
– Приходит и уходит, конечно.
– А археология? Анализ данных? Координация особых проектов?
– Все это приходит и уходит! – объявил Уилл. – Все до единого! Хоть какого-то черта на этом свете стоит лишь что, что вневременно и вечно. Такое, чему нельзя научить, но оно передается из поколения в поколение как приобретенная мудрость и интуиция. Иными словами, все, чем мы занимаемся в колледже, – временно. Все оно мимолетно и фальшиво. Это трата времени, ресурсов и ведомственной…
– Проехали, Уилл! – сказал доктор Фелч.
– …Ну да. В общем, преподавать историю я начал потому, что, ну, тогда мы так делали. И я по-прежнему пользуюсь теми же конспектами, что у меня были, когда я только начал тридцать лет назад. Мне всегда все говорят, дескать, эй, Уилл, а чего ты не займешься чем-нибудь другим? Не встряхнешься чуток? Не подстроишь планы занятий под своих студентов? Не пойдешь им навстречу? В конце концов, мир за последние тридцать лет поменялся – и тебе неплохо бы измениться с ним вместе! А я отвечаю так: за каким чертом? В этом что – вечность? В конце концов, мы разве не должны стремиться ценить то, что длится вечно, превыше того, что приходит и уходит? Разве не должны мы стремиться оставить хоть одно неувядающее наследие, не растленное текущей модой?
После чего Нэн сказала:
– Мистер Смиткоут, расскажите нам, пожалуйста, о любви! Дайте нам каких-нибудь откровений о самой природе любви. Последние несколько часов мы все о ней думали, но пока не пришли ни к какому решающему определению. Вы можете нам помочь?
– Ну, – сказал Уилл, – любовь – такая штука, которую лучше оставлять невысказанной. Ибо чем больше пытаешься объяснить ее, тем больше она ускользает. Это как черная марашка у вас на сетчатке, что убегает, едва попробуешь посмотреть прямо на нее. Чтобы ее увидеть, нужно глядеть немного в сторону – только тогда она вплывет в отчетливый фокус. И потому, если б вы спросили у меня, что такое любовь, я бы ответил, что любовь – это не то, что она есть, а то, чем она была бы. Не болтайте попусту о самой любви, скажет вам истинный философ, а лучше сообщите мне, чем любовь быть не может, но была бы, если б не стала тем, что она есть. И точно так же я бы ответил вам, что будь любовь птицею, она была бы пеликаном. Будь любовь океаном земным, она была бы Атлантикой зимой. Будь любовь штатом Союза, она была б Индианой или Миссисипи… а может, даже Иллинойсом. (Но никогда, никогда и ни за что не Алабамой!) Будь любовь деревом, она была б баньяном. Будь любовь рыбой – была бы карпом. А если б любовь была высшим учебным заведением – если бы все желанья ее и небесное блаженство можно было бы превратить в кампус с елями и платанами, – она бы наверняка была регионально аккредитованным общинным колледжем. Ибо любви требуются открытые двери и открытые сердца. Она требует надежды и упорства. И, конечно же, – самопожертвования. Она воспитывает сноровку даже в самых косных и логичных из нас, равно как и способность преодолевать пересеченную местность на непредсказуемом жизненном пути. Будь любовь абстрактным математическим понятием, она была бы трансцендентными числами. Или примарностью. Будь любовь животным, она была бы жвачным. Будь любовь академической дисциплиной, она была бы философией. Будь любовь реликтом вымирающего жанра литературы, она была бы рифмованным стихотворением. Или очень длинным романом. Будь любовь знаком препинания, она была бы многоточием. Будь любовь транспортным средством. Будь любовь фонтаном. Будь любовь восьмицилиндровым двигателем. Будь любовь. Будь она. Будь…
Голос Уилла затих, и тут мы поняли, что он задремал – голова его теперь, как у младенца, покоилась на изгибе его руки. Он похрапывал. Видя это, Рауль взял у Уилла из пальцев сигару и загасил ее о край стола. Нэн смахнула у него с лица прядь седых волос, а Этел мягко надвинула федору ему на переносицу, чтобы прикрыть Уиллу глаза от солнца.
– Что ж, – произнес доктор Фелч, – похоже, мероприятие по сплочению коллектива для вас все же буду проводить я. Не так мы это планировали, публика. Но руководство требует стойкости. Следуйте за мной… – Мы все встали со скамей и двинулись следом за доктором Фелчем к краю загона. За спинами у нас Уилл Смиткоут остался храпеть, лицом по-прежнему в изгиб руки, за столом для пикников. – Вот сюда… – сказал доктор Фелч и подвел нас к алюминиевой ограде, окружавшей обширный загон, где в дальнем углу уныло стоял один-единственный черный теленок. Он щипал какое-то сено, выложенное ему в угловую кормушку. – А теперь, – сказал доктор Фелч, – нам пора научиться тому, что на самом деле означает командная работа…
И с этими словами он распахнул перед нами алюминиевую калитку, чтобы мы вошли. Шагнув в загон, мы услышали слабый и горестный звук, который маленький теленок издал на другой его стороне.
* * *
{…}
Противоположность «любви» – ныне больше, чем когда-либо – есть «результативность». Результативность влечет за собой способность достигать большей цели, затрачивая то же количество усилий, либо достигать той же цели, вкладывая меньшие усилия. Ни то, ни другое не есть достойные цели. Поскольку, вообще-то, достойно лишь то, что нельзя оптимизировать. Любовь оптимизировать нельзя. Да и научение чему-то значимому нельзя сделать более действенным; ибо если б можно было, оно тогда бы перестало быть поистине значимым. Любовь – неспешное дело времени, вечного неизменного времени. А если что-то заставили происходить быстрее или результативнее, значит, это с самого начала не было любовью. К счастью, общинный колледж это осознает…
{…}
* * *
Закрыв калитку загона, доктор Фелч повернулся к нам и сказал:
– Я знаю, о чем вы сейчас думаете. Многие из вас работали в других общинных колледжах по всему свету, и вы себе думаете, дескать, ох нет, только не это. Еще одно упражнение по сплочению коллектива, чтобы все наши рабочие процессы стали результативней! Будьте честны – об этом вы сейчас и думаете, верно? И я вас не виню! Потому что, если вы похожи на большинство преподавательского состава и персонала типичного общинного колледжа, вы столько раз уже участвовали в упражнениях по сплочению коллектива за свою штатную работу, что всех и перечислить не сумеете. В Коровьем Мыке мы перепробовали их все: упражнения и с измерительной линейкой, и с теннисными мячиками, и с обручем, и то, где вы с небольшой командой коллег-преподавателей носите на большое расстояние яйцо на кухонной лопатке. Вообще-то готов спорить, все это вы тоже перепробовали. А еще я могу поспорить, что в конце дня, когда со всеми этими мероприятиями покончено и оплаченный тренер уехала со своим чеком, вы возвращались к себе в одинокий кабинет, а представления ваши о том, что такое работа в команде, не стали яснее тех, что у вас были перед тем, как вы схватились за ту лопаточку. Но почему? Да потому что во всей этой чепухе нет никакого практического или культурного значения. Какое отношение имеет обруч к конкретному сообществу, которому вы служите? И кому какая разница, что вам удалось перенести яйцо через поле? В конечном счете чего на самом деле вы добились? Совершили что-то для улучшения человечества и мировой цивилизации? Чуть сильнее «Полюбили культуру Коровьего Мыка»? Разумеется, нет! Так зачем же нам тратить столько времени на всякие обручи, теннисные мячики и лопатки?..
При третьем упоминании слова «лопатка» Рауль подался ко мне и раздраженно прошептал:
– Чарли, о чем это он, к черту, говорит? Вы вообще понимаете?
– Без понятия, Рауль, – ответил я. – Полагаю, скоро мы это выясним…
Доктор Фелч достал еще одну сигарету и теперь ее прикуривал. Он говорил, а губы его при этом кривились вокруг нее, и он щурился от дыма:
– …Как человек, подверженный метафоре, я бы хотел предположить, что мы учимся видеть мир в метафорических понятиях. Поскольку то буквальное, что вы сейчас перед собою видите, – этот загон, эта пыль, маленький теленок вон в том углу, – все это можно рассматривать как прекрасную и сложную метафору самого́ общинного колледжа. Загон этот, видите ли, есть царство образования, которое мы занимаем как высшее учебное заведение, – это обширное интеллектуальное пространство населяем мы, ученые и скульпторы юных умов. А окружают его эти алюминиевые изгороди, представляющие собой границы нашего воображения, традиционные правила времени и пространства, что предписывают нам мыслить знакомыми способами и делать то же, что мы делали всегда. И потому, если мы способны увидеть мир в этом новом свете, если только мы в силах научиться вырываться из привычки рассматривать явления, нас окружающие, в строго буквальных понятиях, а вместо этого начнем видеть все в этом мире метафорически, то вот это… – тут доктор Фелч обвел рукой пространство загона, пыль, маленького теленка, по-прежнему медленно жующего сено набитым ртом, – все, что вы тут видите, станет не просто тем, чем оно кажется, но еще и тем, что существует в высшей, риторической плоскости. Что, в свою очередь, обогащает нашу жизнь, делает ее красивой, интересной и достойной. Эй, Этел!..
Услышав свое имя, внезапно выпрыгнувшее из монолога, Этел навострила уши.
– Да, доктор Фелч!
– Этел! Вы любите метафору?
– Не очень, доктор Фелч. Я журналист.
– Ну, вот и давайте поглядим, не удастся ли нам немного раздвинуть ваши горизонты. Ответьте-ка мне вот что. Говоря метафорически, если этот загон – царство образования, населенное нашим колледжем, и ограды – ограничения нашего коллективного воображения… то каково, по вашему беспристрастному журналистскому мнению, метафорическое значение этой сухой пыли, на которой мы сейчас стоим?
– Земля, на которой мы стоим? – переспросила Этел. – Ну, эта грязь, на которой мы стоим, тогда будет ведомственным основанием, на котором покоится наш колледж. Иными словами, это будет декларация миссии колледжа, которая направляет нас во всем, что мы делаем, – особенно же в той части, где мы платим налоги.
– Прекрасно, Этел! Для журналиста неплохо. Теперь давайте спросим Льюка…
Услышав свое имя, и Льюк в ответ выпрямился.
– Льюк! Скажите нам, пожалуйста… если загон – царство обучения, ограды – ограничения, а грязь, на которой мы стоим, – декларация миссии, поддерживающая нас в нашей работе, тогда в этой долгой и сложной – быть может, даже запутанной – метафоре, что, по-вашему, представляет калитка, в которую мы только что зашли?
– Вы имеете в виду, вон та? С алюминиевой щеколдой?
– Да. Вон та.
– Ну, калитка, в которую мы только что вошли, доктор Фелч, может быть общим собранием, которое все мы вчера посетили. Так же, как несколько минут назад вы открыли эту алюминиевую калитку, чтобы впустить нас в загон, вчера на собрании вы распахнули ворота, приветствуя нас в царстве высшего образования в общинном колледже Коровий Мык. Калитка, следовательно, – порог, что ведет из бесплодного мира невежества на арену ухоженного просвещенья.
– Верно говорите! Именно это она и есть, Льюк. У вас всех отлично получается – я знал: не стоило мне так беспокоиться из-за того, что вас пришлось нанимать, в глаза не видя, после единственного собеседования по телефону. Стэн!
– А? – отозвался тот; он стоял, заложив руки за спину, и старался не встречаться взглядом с доктором Фелчем. – Кто? Я?..
– Стэн! Скажите нам, пожалуйста… если грязь – это декларация миссии, загон – царство обучения, а калитка – собрание, приветствовавшее новых преподавателей в Коровьем Мыке, что вы тогда скажете о метафорическом значении жаркой автобусной поездки, которую мы недавно завершили?
Лицо Стэна приобрело глуповатое выражение.
– Автобусной поездки?
– Да, Стэн, автобусной поездки от туманной зелени нашего кампуса к этому сухому и пыльному загону высшего образования?
– М-м, не уверен, – ответил тот, а затем, после долгой паузы: – Я даже не знаю, доктор Фелч…
– Стэн! Да ладно вам! Примените свою богом данную способность к высшему мышлению! Что такое автобусная поездка?
– Это… э… река Коровий Мык?
– Река Коровий Мык?! Как она может быть рекой Коровий Мык?
– Ну… я просто думал, что и дорога, и река – они как бы такие длинные. И река в основном пересохла. Но дорога тоже сухая из-за засухи. Они обе… Я в смысле… Ай, черт, да не знаю я! Мне такие штуки никогда особо не давались!..
Доктор Фелч покачал головой.
– Нет, Стэн. Дорога – не река Коровий Мык. Кто-нибудь еще хочет попробовать?
Тут заговорила Этел Ньютаун, только что нанятый преподаватель журналистики, – либо в поддержку супруга, либо поперек ему, теперь уже ничего не было так ясно, как некогда.
– Может быть так, – сказала Этел, – что автобусная поездка символизирует нашу общую тропу, по которой все мы должны пройти, стремясь к учительской безупречности и студенческой успеваемости? Каждый из нас прибыл в Коровий Мык разными тропами. Однако в итоге вот они мы – сидели в жарком автобусе, нас везли по засухе целую вечность в этот жаркий пыльный загон. Стало быть, автобусная поездка наверняка будет представлять нашу общую судьбу. А из этого следует, что сам автобус символизирует собой вселенную. И это значит, что шофер автобуса, ваш друг по старшим классам, доктор Фелч, – Господь Бог. Зеленые виниловые сиденья – множество различных мировых религий… или, быть может, множество церквей в Разъезде Коровий Мык. А это означает, что отказ от претензий, который мы подписали перед тем, как нас взяли в эту автобусную поездку нынче утром, есть наше безмолвное согласие на гегемонию высшей власти.
– Именно, Этел! А дерево, отдавшее свою жизнь ради бланка этого отказа?
– Дерево, конечно, символизирует Его неумирающую любовь к нам.
– Отлично! Итак, подведем итог. Загон – наш колледж. Грязь – его декларация миссии. Ограды – правила и условности. Автобус – наша судьба. Мой друг по старшим классам – Вседержитель. И поскольку все мы нынче утром прилежно подписали и сдали письменные отказы от претензий, мы можем быть спокойны, что на одном уровне наш колледж застрахован, а на другом – что мы спокойно уступили и приняли то, что никому из нас не определить окончательную судьбу нашей собственной души. И вот, если подойти к вопросу еще ближе, то есть еще более метафорически, пыльный съезд с шоссе на ранчо становится…
– …нашим поступлением в магистратуру!
– А знак, приветствовавший нас в том месте, «где сходятся мясо и мык»…
– …есть приветственный комплект документов!
– А чахлое дерево – это…
– …наш отдел финансового содействия!
– А манерка Уилла с бурбоном…
– …есть Соблазн!
– А его сигара…
– …это несбывшаяся греза!
– А история семейства Смиткоутов…
– …поучительный сказ, изложенный задом наперед!
Так доктор Фелч рьяно проверял на прочность нашу способность к метафоре, а мы с готовностью, изголодавшись по небуквальному, отвечали ему. Это продолжалось некоторое время, покуда мы уже, казалось, не вошли в превосходный ритм и препятствия эти пройдем с высоко поднятыми флагами, – как доктор Фелч в механику нашей вселенной вбросил эмаскулятор – вернее сказать, в механику моей вселенной. Пристально глядя на меня, он произнес:
– Итак, Чарли…
– Да, доктор Фелч?
– Итак, Чарли, раз мы теперь со всем этим разобрались, скажите-ка мне вот что. Как насчет теленка?..
– Теленка?
– Да, Чарли… что здесь делает этот одинокий теленок?..
– Ну, в данный момент он задирает хвост…
– Я имею в виду метафорически, Чарли!..
Я посмотрел на теленка, который задирал хвост и принимался делать то, что телята делают сразу после того, как задерут хвост.
– Не знаю, доктор Фелч. Я про теленка особо не думал. Можете мне что-нибудь подсказать?
– Нет, Чарли, не могу. Но к этому вопросу мы вернемся чуть погодя, поэтому не оставляйте этой мысли…
Доктор Фелч прикурил еще одну сигарету от окурка предыдущей и глубоко затянулся. Затем, прокашлявшись, строгим тоном начал:
– Вон в том углу, друзья мои, стоит трехмесячный теленок, которого только предстоит отлучить. Он мужского пола…
Как по команде, мы все посмотрели на теленка, а тот пялился на нас от своего сена, которое жевал. Теленок смотрел на нас медленными печальными глазами, и по бокам его рта болтались пряди соломы, однако жевать он не переставал.
– Теленок этот, – сказал доктор Фелч, – как мы это называем, нетронутый. Может мне кто-нибудь сказать, что означает быть нетронутым? Стэн?
– Ох, да он откуда знает?! – произнесла Этел. – Он же из Мэна! Нетронутый означает, что у него по-прежнему есть яички, доктор Фелч.
– Хорошо, Этел. И спасибо за такой решительный ответ. Вы абсолютно правы. Нетронутый теленок – тот, кто по-прежнему наделен яичками. Как все вы хорошо себе можете представить, для мужской особи любого биологического вида в наделенности яичками имеются определенные и весьма конкретные преимущества; они хорошо задокументированы, поэтому нет нужды тратить на это много времени. Однако с точки зрения животноводства также имеются практические, исторические, экономические, кулинарные и гуманитарные причины в отделении теленка от его яичек до того, как его самого отлучат от матери. Процесс этот называется холощеньем у лошадиных и обеспложиванием у бычьих, и это, скажем так, обряд посвящения, который должны пройти почти все телята мужского пола. Для большинства телят, видите ли, кастрация – нормальная и важная часть жизни, проводимой среди алюминиевых оград…
(Заслышав слово «кастрация», я вдруг вынырнул из своего оцепенения. Со всеми этими разговорами о метафоре я упустил из виду то, что мы стоим в настоящем загоне с настоящей грязью и на нас встречно смотрит настоящий теленок, изо рта у него по бокам свисает сено, а лицо у него грустное и беспомощное. Все стало медленно обретать у меня в мозгу форму, и пока это происходило, в промежности у меня начала расти некая тревога.)
– Вот этот инструмент в скотоводстве именуется эмаскулятором
Доктор Фелч показал приспособление, похожее на мощные металлические щипцы для орехов, только длиннее и подозрительнее с виду, с острым краем обжатия. Завидев это устройство, женщины в нашей группе сбились в кучку поплотнее, чтобы лучше его разглядеть; мужчины же коллективно отступили на шаг.
– С начала времен скотоводы применяли кастрацию как инструмент управления своими стадами. В древности вавилоняне ввели эту практику, пользуясь кремневыми ножами, чтобы управляться со своими прирученными животными. Свиней, овец и коз теперь можно было одомашнивать и заставлять мирно сосуществовать в только образующихся человеческих поселениях. В Восточной Европе, как свидетельствуют недавние находки, ранние европеоиды применяли кастрацию для укрощения тяглового скота, что столь прилежно таскал их плуги и транспортные средства, и происходило все это аж за четыре тысячи лет… до Рождества Христова! (Если вы считаете, что нетронутые быки столь прилежно возделывали эти целинные земли, готовя их к семенам европейской культуры и цивилизации… так пересчитайте!) Во всех аграрных обществах кастрированные самцы покорнее, надежнее и менее склонны убегать или нападать на своих хозяев – или же физически увечить себя или своих соплеменников. Они скорее будут удовлетворены скучным однообразием повторяемых задач и нудного труда и вероятнее будут знать и принимать свое место в бычьей мужской иерархии. Без преимуществ кастрации, можно с уверенностью сказать, мир в известном нам виде не стал бы миром в известном нам виде, а превратился бы во что-то неузнаваемое. Будь быки нетронуты, они бы так ровно не вспахивали нам поля. Пылкие быки не сосуществовали бы в пределах ранних сельскохозяйственных поселений. А доисторические скотоводы так хорошо бы не питались, так экстенсивно бы не плодились, да и свободного времени на изобретения и усовершенствования у них вдосталь не было б, поскольку все его они бы тратили, гоняясь за нетронутыми жвачными и исцеляя нанесенные ими ранения. Сама история развивалась бы по совершенно иной, не такой прогрессивной и более медленной траектории. И это задержало бы развитие человечества на многие тысячелетия. Поэтому такая древняя практика стала и причиной, и результатом человеческого развития. Как орошение, грамотность и брак… кастрация, друзья мои, – не просто тавро, но катализатор цивилизованного общества…
Доктор Фелч выкинул окурок в пыль загона и растоптал его.
– …За много лет мы как-то упустили этот факт из виду. И начали сбиваться с пути. Но теперь, как только что нанятые преподаватели и сотрудники общинного колледжа Коровий Мык, вы приобщитесь к этой гордой традиции – традиции, покоящейся на историческом, экономическом, кулинарном, гуманитарном и, да, метафорическом значении. Сегодня ваша цель – поймать этого теленка и предать его судьбе. Поймайте его, смирите его, уложите на бок в пыли и придержите в безопасном и надежном положении. А остальное проделаю я сам…
Доктор Фелч умолк, чтобы слова его дошли до нас. Молчание длилось по крайней мере полминуты, прежде чем кто-либо сумел произнести связную мысль.
Наконец тишину нарушила Нэн.
– Доктор Фелч?.. Если позволите? Когда вы говорите «остальное»… вы имеете в виду, что наше сегодняшнее упражнение по сплочению коллектива состоит в кастрации этого теленка? Это ли я понимаю, слыша, как вы говорите, что нам нужно поймать его и смирить, а вы сделаете «остальное»?
– Все верно. Таково ваше задание. Я уже знаю, что не все вы занимались подобным в прошлом и поэтому, возможно, не уверены в своих кастрационных способностях. Но помните – в самом акте кастрации, как и в акте преподавания, не может быть места страху. Если у вас есть сомнения в ваших навыках укрощения, не забывайте, пожалуйста, что вес этого теленка сейчас – всего двести пятьдесят фунтов; все вместе вы вшестером в этом загоне весите как минимум в пять раз больше. Поэтому у вас есть преимущество – грубый вес на вашей стороне. Не говоря уже о роскоши времени. И человеческого разума. А также бремени человеческих отношений с окружающим миром. Но самое важное – и никогда не забывайте этого, друзья мои, – у вас есть… вы сами
Доктор Фелч вытащил из пачки еще одну сигарету, но держал ее в пальцах, а закуривать не стал.
– …Командная работа, друзья мои, – вот что сделает ваше пребывание в общинном колледже Коровий Мык либо поразительным успехом… либо же бедствием эпических пропорций. Совместная работа – вот что связывает радуги между фонтанами. Это эспланада, соединяющая все различные камеры человеческого сердца нерушимыми и легко доступными связями. И потому, если станете работать вместе ради достижения этой важной и полезной цели, мне бы хотелось, чтоб вы держали в памяти более глубокое метафорическое значение того, чем вам предстоит заниматься. Ибо вы не просто кастрируете теленка, дорогие коллеги, – о нет! – но приносите присягу славе самого процесса обучения. Так стратегируйте же с коллегами. Сформулируйте план. Общайтесь друг с другом. Будьте смелее. Помните – укротить теленка мужского пола, даже когда ему три месяца и весит он едва ли двести пятьдесят фунтов, нелегко. Еще нетронутый теленок деятельно предпочтет таковым и оставаться, и какой-нибудь один преподаватель – особенно новичок в таких делах – не сумеет отговорить его от такого предпочтения в одиночку. Как вам предстоит узнать, для этого понадобятся скоординированные усилия. Это потребует связи друг с другом и участия всех вас до единого. Это потребует… командной работы! Поэтому соберитесь группой и решите, как станете валить этого гада. Я буду наблюдать за вами из-за вон той калитки. И когда увижу, что вы работаете всей командой, чтобы выполнить эту миссию, – подойду и покажу, что делать дальше
Доктор Фелч сунул эмаскулятор себе в задний карман джинсов и вышел из загона, закрыв за собой алюминиевую калитку, а мы вшестером остались стоять в загоне с нежданно заволновавшимся теленком, который перестал жевать сено и принялся медленно, однако заметно отодвигаться от нас подальше.
Назад: По другую сторону ворот
Дальше: Любить нелюбимое