К тому времени, как я вошел в кафетерий двадцатого марта, мероприятия рождественской недели по преимуществу уже хладнокровно состоялись. В воскресенье аккредиторы прибыли на временную автобусную остановку, где их приветствовал комитет по приему, состоявший из преподавателей и сотрудников множества академических кафедр и дисциплин колледжа. Кроме того, их встречал Джаз-оркестр Коровьего Мыка, три влиятельных предпринимателя общины, команда чирлидеров из местной средней школы, ее распасовщик первой линии, мэр Разъезда Коровий Мык – который по случаю преподавал у нас сварку на полставки – и двенадцать нервных, но рьяных представителей студенческого самоуправления. Оттуда аккредиторов погрузили в специально накрытые фургоны, пристегнутые к лошадям, которые и покатили их от автобусной остановки, по шоссе, через городок Разъезд Коровий Мык, мимо пасущихся коров, безводных канав и ржавого сельскохозяйственного оборудования к кампусу общинного колледжа Коровий Мык. Каждому аккредитору был приписан студенческий вожак, а каждому студенческому вожаку выдан сценарий для чтения, и пока фургоны миновали различные вехи по пути – почтовое отделение, тюрьму, здание мэрии из красного кирпича, – то и дело съезжая с шоссе, чтобы пропустить нагонявшие их машины, руководители групп декламировали сценарий, столь тщательно подготовленный заранее:

– Если посмотрите налево от нашей «конестоги», – читали они, – вы еще можете увидеть длинный забор и ветшающие остатки некогда великого ранчо «Коровий Мык». Прежде ранчо было известно всему миру, и старожилы этого района по-прежнему заявляют, что на пике своей славы оно кормило половину страны. Это местная достопримечательность и признак смутных времен. Много лет ранчо боролось за выживание в море перемен, но, к сожалению, с тех пор оно навсегда закрылось…

– Закрылось? – недоверчиво спрашивали аккредиторы.

– Да, – отвечали вожаки студенчества. – Предсказуемо и окончательно.

Городок известили о приезде аккредиторов за несколько недель до визита, и потому по всему маршруту те местные жители, кто поддерживал заявку колледжа на аккредитацию, – многие либо учились в колледже сами во времена получше, либо их дети или другие родственники в настоящее время все еще надеялись получить в нем аккредитованные степени, – приветствовали процессию кличами и транспарантами, а также буйным маханьем и аплодисментами. Словно зеваки вдоль трассы марафона, горожане бежали трусцой рядом с фургонами с чашками воды, которые аккредиторы принимали у них, высунувшись, жадно выпивали, взяв в одну руку, а затем швыряли обратно на асфальт, откуда их подберут позже. Когда три крытых фургона достигли кампуса, Тимми вышел их встретить в костюме в узкую полоску, оставшемся после трех его последних свадеб, в цилиндре и с галстуком «в огурцах» в тон.

– Добро пожаловать в Коровий Мык! – сказал он и поклонился, и цилиндр при этом свалился у него с головы. Аккредиторы добродушно рассмеялись от такого зрелища, и конные фургоны проехали мимо будки охраны на территорию кампуса.

Выглянув в окно своего кабинета, я отметил цокот конских копыт и стал наблюдать, как процессия продвигалась по главной дороге мимо трех лагун с бронзовой скульптурой и дремлющими фонтанами, мимо центральной аллеи, платана и студентов, жонглировавших на травке своими сокращающимися карьерными перспективами.

Прибыв к преподавательскому корпусу, каждый член аккредитационной комиссии получил карту кампуса, карандаш номер два с вырезанным на нем ведомственным девизом Коровьего Мыка и биоразлагаемый кулек приветственных сувениров, приготовленный нашими исполнительными секретаршами: фарфоровая статуэтка коровы, пакетик вяленой говядины, две сферы из нержавеющей стали, символизирующие посеянные семена европейской цивилизации, и экземпляр Бхагават-гиты, любовно переведенный несколько лет назад нашей же преподавательницей эсперанто. По прибытии аккредиторы выглядели усталыми. Мы договорились встретиться с ними наутро в кафетерии, где прозвучит их приветственная речь преподавателям и сотрудникам.

У себя же в кабинете я разместил нечто вроде командного пункта – именно отсюда принимал я отчеты и корректировки от студенческих вожаков, Тимми из будки охраны, преподавателей зоотехнии, которым было поручено запрягать лошадей, и секретарш администрации, стратегически рассредоточившихся по всему кампусу, словно тысяча маленьких огоньков. Заходя ко мне в кабинет, каждый получал дуплексную рацию и наставленье немедленно уведомлять меня, если чему-то случится случиться.

– От следующих пяти дней зависит судьба нашего колледжа, – напоминал им я, и мы жали друг другу руки, словно авиаторы перед вылетом на важное задание. Тимми эта задача, похоже, особенно вдохновила; целое поколение пришло и ушло с тех пор, как он в последний раз фигурировал в роли распасовщика первой линии в команде местной средней школы, и теперь его инстинкты соперничества бурлили через край.

– Давайте покажем этим ебалам самую суть Коровьего Мыка! – воскликнул он, и я содрогнулся от такой мысли.

На следующее утро, в понедельник, вся комиссия аккредиторов собралась в кафетерии – познакомиться с сообществом нашего кампуса за соком с пончиками и несколько скомканным общением. Когда с этим покончили, началась официальная часть утреннего заседания. В передней части кафетерия установили стол с одним микрофоном, который можно было передавать взад и вперед, и члены комиссии, сидя за длинным столом, как апостолы на Тайной вечере, впервые обратились ко всему кампусу.

– Эта штука работает? – произнес доктор Фелч в микрофон вместо представления.

– Да, – вздохнули мы. – Работает.

Представившись таким образом аккредиторам, доктор Фелч приветствовал комиссию краткой речью об образовательном мастерстве и коллегиальности, а затем протянул микрофон председателю комиссии, и та приняла его твердой рукой. Женщине этой было далеко за пятьдесят, одета в деловой костюм из шотландки и пару очков, висевших на шнурке у нее на шее. Говоря, она следовала привычке либо размещать эти очки на кончике носа, либо снова их снимать, чтобы подчеркивать какие-то особо важные мысли. Вела она себя с достоинством и уравновешенно. Прическа ее была седовата. Манеры – сдержанны и благородны. Если можно верить наружности – а разве так бывает не всегда? – то лишь ей и можно было стать председателем этой приехавшей комиссии.

– Благодарю вас за столь пышный прием, – начала эта женщина, говоря в микрофон уверенно и элегантно, словно занималась ровно этим уже множество раз, а система звукоусиления была естественным продолжением ее собственного голоса – логическим удлинителем ее души. – От имени комиссии хочу поблагодарить вас за то, что вы нас принимаете эту неделю. Уверена, что выражу мнение всех остальных членов, сказав, что ваши студенты поистине благословлены тем, что могут стремиться к своим образовательным целям в таком потрясающе красивом кампусе, как этот…

Присутствовавшие преподаватели и сотрудники – выделившие время на то, чтобы сюда прийти, – зааплодировали сказанному.

– Вообще-то жаль, что мой собственный кампус не так привлекателен, – добавила она. – Это помогло бы увеличить коэффициент сохранения клиентов…

При упоминании коэффициента сохранения по всему кафетерию затрепетала жилка нервного смеха.

– Но если совсем искренне, я здесь сегодня утром для того, чтобы сказать вам спасибо за то, что принимаете нас, и объяснить, чего можно ожидать на этой неделе, пока мы в гостях у вас в кампусе. Но прежде, чем мы к этому перейдем, мне кажется, будет предусмотрительно всем нам сначала индивидуально представиться, чтобы вы поняли, что́ мы собою представляем как люди. Как все вы отметите, мы – группа разношерстная, и я уверена, вам приятно будет знать, что мы – не угнетатели и не тираны. Мы не эдакие аморфные инопланетные пришельцы, нагрянувшие к вам в кампус, чтобы нанести вам некий серьезный ведомственный ущерб. Мы не фашисты и не коммунисты. Ни неолибералы, ни строгие толкователи. У нас нет политической повестки дня. Мы лишь профессиональные работники образования, которые предпочли быть здесь в качестве добровольных участников аккредитационного процесса. Вообще-то по шкале от единицы до десяти, где десять – это мать-львица, защищающая свое потомство, а единица – монахиня перед вечерней, мы располагаемся, вероятно, где-то в точке двух с половиной. – Тут женщина вновь надвинула на нос очки. – Как председатель комиссии, стало быть, я полагаю, что начать знакомство мне нужно с себя…

Женщина кашлянула, как это делают люди перед тем, как обратятся к публике с некими возвышенными идеями. Затем она сказала:

– Как уже упоминал доктор Фелч, я – председатель этой комиссии. Кроме того, я работник образования – лауреат премий и президент общинного колледжа, расположенного в живописном городке прекрасного штата Юта. Вас может удивить, что моя школа – маленький колледж, очень похожий на ваш, и как его президент я очень хорошо знаю, каково, вероятно, вам испытывать на себе процесс аккредитации. Как он может устрашать. До чего много ресурсов на него тратится. Что́ это за эмаскуляция. Уверена, бывают времена, когда вам бы хотелось, чтобы весь этот процесс как-то рассосался навсегда. Чтоб вы просто могли убежать и спрятаться от него. Чтоб можно было просто сосредоточиться на работе, выполнять которую вас наняли, а не тратить за часом невосстановимый час на это тягостное и утомительное бремя, навязанное вам, и нести его неохотно и с плохо скрываемой злобой в сердце. Но, будучи профессиональными работниками образования, вы знаете, что это не выход. И потому я хвалю вас за все ваши усилия. И за решимость. И за преданность своему учебному заведению. Также я радуюсь вашим изяществу и достоинству, какие вы привнесли в свою роль тихо страдающих профессионалов. У меня в колледже мы сами недавно проходили это испытание – и получили весьма обескураживающий результат. Потому, пройдя через этот процесс – при котором в нас тыкала, нас пинала и унижала иными способами заезжая комиссия наших коллег-единомышленников, – я рада возможности посетить ваш кампус в том же самом качестве, чтобы пронаблюдать за процессом с другой стороны трибуны, если угодно, чтоб иметь возможность навязать вашему колледжу те же произвольные и удушающие требования, те же внешние оценочные суждения, те же самые убожество середины карьеры и ведомственный экзистенциальный страх, что были навязаны нам…

Женщина умолкла. По всему кафетерию воцарилось ощущение отчетливого дискомфорта. После чего женщина сказала:

– Это была попытка пошутить, публика. Меня не обидит, если вы посмеетесь…

В кафетерии поднялся робкий смех – и так же робко сразу стих.

– …Но я шучу. Говоря же по правде, я твердо верю в процесс аккредитации как средство самоосознания и непрерывного улучшения. У меня это уже четвертая комиссия – и вторая, где я председатель, – и я вне себя от счастья быть здесь. Перед этой поездкой в Коровий Мык я даже ни разу не была в вашем великом штате, да и не приехала бы в него, если бы не роковой каприз судьбы. Более того, меня в прошлом году первоначально отрядили нанести визит в процветающий общинный колледж в Оклахоме, но комиссия в итоге решила вместо этого отправить меня в Коровий Мык: замысел там был в том, что мои профессиональные знания и физическая снисходительность могут сослужить службу получше у вас в колледже, где все выглядит несколько подозрительней. И потому я счастлива, что мне выпала возможность навестить всех вас в вашем ошеломляюще прекрасном кампусе, и довольна, что моя вылазка из засухи к зелени происходит именно сейчас, иными словами – позже, нежели раньше…

После кратких, но несколько более вдохновенных аплодисментов женщина воздела руку:

– …Разумеется, это вовсе не значит, что вам не предстоит кое-какая серьезная работа. Последние несколько месяцев мы читали ваш самостоятельный отчет и делали тщательные пометки. Мы писали комментарии на полях. Мы подчеркивали цифры, противоречившие, казалось бы, друг другу. Один из членов нашей комиссии, по случаю – поэт-лауреат премий и всеми уважаемый почетный профессор, – пристрастился заносить на схему ямбы в некоторых пассажах, касающихся планов по оцениванию вашего колледжа…

При этом по кафетерию разнесся вздох. Но женщина, похоже, не заметила:

– …Что и говорить, процесс аккредитации в последнее время был недобр к вашему колледжу. И потому есть много недостатков, на которые вам следовало бы обратить внимание. Мы проверим, обратили ли вы его. Мы будем сверять то, что вы написали в своем самостоятельном отчете, с тем, что действительно происходит у вас в кампусе на наших глазах. Осуществили ли вы честолюбивые планы, об осуществлении которых говорили? Сдержали ли свое слово? Действительно ли ваш кампус настолько буколичен, как вы это утверждаете? Единым ли фронтом выступает ваш преподавательский состав за миссию вашего колледжа? Предоставляется ли равный доступ к имеющимся в наличии ресурсам вегетарианцам и не вегетарианцам? Короче говоря, мы станем присматриваться, взаправду ли вы поддерживаете те высокие планки образовательной ответственности, в поддержании которых клянетесь в ведомственном девизе, что вырезан на этих карандашах номер два… – Тут женщина умолкла, чтобы снять с носа очки. – О, и у меня к тому же любящий супруг и чудесные дети, в настоящее время обучающиеся в престижных четырехлетних колледжах различных городских центров, разбросанных по всей стране. – Смущенно женщина обратилась к другой женщине, сидевшей с нею рядом. – Но довольно обо мне, – сказала она. – Давайте представим вам остальную комиссию!..

Тут женщина передала микрофон далее, чтобы каждый член комиссии – все одиннадцать – могли представиться. Там была библиотекарь из ПТУ в Джеймстауне. И ведомственный научный работник из Уолла-Уоллы. И координатор по наставничеству из Альбукерке. Два члена комиссии были администраторами верхнего эшелона. Трое – штатными преподавателями. Один носил на глазу повязку. Другой, похоже, пришепетывал. Один смутно напоминал европейца. У одной лодыжку оплетала татуировка. Большинство были демонстративными агностиками. Меньшинство близилось к пенсионному возрасту. Каждый был специалистом в своей области знаний. Все были лауреатами премий. И все до единого были тщательно и компетентно преданы делу ведомственного усовершенствования. По очереди они излагали свои имена, титулы, связи с тем или иным кампусом и в чем состоит лично их склонность к процессу аккредитации. Последней приняла микрофон миниатюрная женщина, чей тоненький голосок, казалось, был как-то неспособен пройти по шнуру и выйти из динамиков, расставленных по всему залу лицом к публике.

– Меня зовут Сэлли, – сказала она, хотя даже первокурсник мог произнести свое имя с большей убежденностью. – Я из Калифорнии… – Сбоку стола доктор Фелч широко улыбнулся и показал два больших пальца. – Я очень рада быть здесь, хоть я тут и самая младшая в комиссии, а опыта у меня меньше всех. Мне нравится читать и кататься на лошади. У меня дома живут две кошки, а на лодыжке у меня татуировка. Как молодая, незамужняя, карьерно-ориентированная профессионалка, я в восторге от возможности больше узнать о вашем кампусе, особенно в том, что здесь касается тантрической йоги, искусственного осеменения и финансовой отчетности…

Когда все члены комиссии представились, микрофон вернули председателю комиссии, и та изящно его приняла:

– Итак, как вы все видите, ваш колледж – в опытных и заботливых руках!

Тут председатель комиссии снова разместила очки на кончике носа.

– Теперь – о том, что касается логистики нашего визита…

Пока женщина говорила, я окинул долгим взглядом кафетерий, который, невзирая на важность случая, был полон едва ли наполовину. Произведет ли такая явка впечатление на аккредиторов? Или они скорее станут рассматривать помещение как полупустое? И как будет выглядеть тот же самый кафетерий, как только в его двери загонят на рождественскую вечеринку всю местную профессуру – все ее сто процентов? Куда девать столы с едой? Чашу с пуншем? Дискотечный зеркальный шар? Хватит ли места для конкурса талантов? Для новогодней елки? Для ее украшений? Достанет ли наличествующего стенового пространства для размещения различных флагов мира? Вместится ли вся эта инклюзивность в такой ограниченный сегмент времени и пространства? И почему Расти и Гуэн пялятся друг на друга через всю полупустую комнату с такой очевидной и неприкрытой ненавистью? Сдержат ли они данные соответственно слова прийти на вечеринку несмотря на то, что на нее явится и другой? И где в данный момент Уилл Смиткоут? Удивительно, но за обычным столиком под табличкой «НЕ КУРИТЬ» его не было. Но почему? Кто-то отговорил его от посещения этой возможности познакомиться с нашими аккредиторами? Если так, то что за беда? Что мог он сказать такого о нашем будущем, о нашей истории, что могло бы поставить под угрозу аккредитацию нашего колледжа? И каково в конечном итоге – когда кровь высохла, обломки осели, а пластиковый пакетик на застежке выполоскан для повторного употребления – метафорическое значение теленка, которого мы кастрировали посреди пыльного загона? Что конкретно за семена посеяли мы? Что за кровь пролили? Пилюли, что я принимал одну за другой? И как мне найти их еще, когда каждая разновидность их истощилась, а их соответствующие пузырьки опустели? Вот что за жгучие вопросы занимали меня, пока я сидел в кафетерии и слушал, как председатель комиссии объясняет логистику их аккредитационного визита.

– …Итак… – говорила она, – в конце нашего пребывания на этой неделе мы поделимся с вами нашими первичными заключениями перед отъездом в пятницу. Однако следует, прошу вас, понимать, что рекомендации наши не окончательны и все, что мы сможем написать, в целом потребует проверки аккредитационным органом. Меж тем мы пока с нетерпением ожидаем возможности увидеть, как происходит обучение у вас в колледже, и познакомиться со всеми вами поближе: посетить ваши классные комнаты и побеседовать с вашими студентами, навестить ваши общественные мероприятия, – все это способ формально оценить результативность вашего учебного заведения. Мы ценим время, что вы потратили на организацию особой недели мероприятий в кампусе на время нашего визита, и хотели бы выразить признательность вам, доктор Фелч, за все, что вы сделали для обустройства нашего жилья. Мне известно, что в прошлый визит комиссии возникли некоторые непростительные сложности с логистикой, но теперь все просто фантастически…

Доктор Фелч принял похвалы, скромно отмахнувшись, затем быстро показал на меня.

– Чарли? – произнес он. – Встаньте, Чарли, чтоб мы смогли отдать должное вашим усилиям…

Я встал.

– Это Чарли, – сказал доктор Фелч. – Наш координатор особых проектов. Личность, несущая наибольшую ответственность за все, что вы испытаете на этой неделе…

Меня приветствовали сдержанные аплодисменты. Выхватив из кармана рубашки носовой платок, я стер еще один потек слюны у себя со рта. После чего снова сел.

– …Соратники по образованию из Коровьего Мыка… – продолжала женщина. – Примите, пожалуйста, к сведению, что мы прочли декларацию вашей миссии и сочли ее убедительной. Мы видим, что вы продвигаетесь гигантскими шагами к исправлению своих недостатков, и мы знаем, что к своим обязанностям профессиональных работников образования вы относитесь всерьез. Особенно нравится нам, что темой нынешней недели вы избрали местную – ту, что прославляет уникальную культуру региона Коровий Мык. Поездка до кампуса оказалась довольно неожиданной и, я должна сказать, вполне приятной. Также мы понимаем, что в пятницу, двадцатого, состоится кульминационное событие, и мы с нетерпением ждем и его тоже. Наконец хочу сказать только, что вам не следует позволять тому, что мы решаем судьбу вашего колледжа – быть может, судьбу всего вашего сообщества, – влиять на то, как вы воспринимаете наш визит. Хотя вы нас будете видеть в кампусе следующие пять дней, большая просьба – относитесь к нам так же, как к любым другим гостям вашего кампуса. Ведите себя естественно. Будьте искренни. Воспримите то время, что мы здесь проведем, как любую другую неделю легендарной истории общинного колледжа Коровий Мык.

Женщина примолкла. Затем сказала:

– А… чуть не забыла… – При этом она сняла с носа очки и с важностью оглядела аудиторию. – Веселого Рождества!

Все рассмеялись.

После нескольких финальных вопросов из публики аккредиторы собрали свои вещи и направились начинать аккредитацию.

Это было в понедельник утром. В понедельник днем на большой парковке рядом с планетарием провели парад винтажных грузовиков. Во вторник Марша Гринбом устроила демонстрацию йоги, на которой аккредиторов учили дышать друг другу в ноздри и изгибать спины на манер скептических кошачьих. Аккредитационные собеседования с глазу на глаз начались позже тем же утром, и я из своего кабинета принимал корректировки по тем, что уже состоялись. Вести сочились через дуплексную рацию, и становилось очевидным, что аккредиторы тщательно прочли наш самостоятельный отчет и при замахе не сдерживались. Одна женщина пытала нашего сотрудника бухгалтерии насчет чрезмерной стоимости хлорки, применявшейся в плавательном бассейне; другая желала знать, почему у ног ковбоя с арканом плавает так много дохлых карпов; третья спрашивала, почему, если у преподавательского состава и сотрудников после строительства стрелкового тира и закрытого полигона действительно повысился уровень удовлетворенности, мы недавно потеряли еще одного работника – лауреата премий, нашего только что нанятого преподавателя политологии, всего лишь после одного бесплодного семестра; а еще был седеющий джентльмен, который, пролистав лекцию о нравственном релятивизме, возложил тяжелую длань на плечо нашей этички и отеческим тоном заверил ее, что конец света отнюдь не настанет, даже если Коровий Мык потеряет аккредитацию, – что профессионал с ее регалиями может рассчитывать на то, что ему найдется место в любом общинном колледже страны. Сэм Миддлтон меж тем познакомился с почетным профессором, и эти двое направились к нему в кабинет на собственное собеседование, где на особом заседании за закрытыми дверями два поэта – один штатный и лауреат премий, другой праведный и непримиримый – обсудят разнообразные и студентоориентированные способы, какими наш колледж оценивает собственные процессы оценивания.

– Вы не станете возражать, если я поприсутствую на этом обсуждении? – осведомился я у почетного профессора, надеясь смягчить любые возможные стычки между ним и Миддлтоном.

– Стану, – ответил он весьма холодно. – Это тема для него и меня. Без обид, друг мой, но сие будет изысканье творческих умов. Молчанье против звука. Ритм против рифмы. Мужчина с мужчиной. Если у меня возникнут какие-либо вопросы об управлении образованием, я дам вам знать… – Профессор закатал рукава и устремился в кабинет Сэма Миддлтона.

Наутро в среду устроили родео – под несмолкаемые охи и ахи, а позже в тот же день аккредиторы пригласили кампус на срединедельный форум, на котором комиссия отбивалась от вопросов из публики на темы, относящиеся к ведомственной экспертной оценке. Один за другим члены комиссии высказывали свои взгляды на сам процесс, на упадок интеллектуальной цельности и критического мышления, на последнее решение Верховного суда касательно высшего образования, принятое пятью голосами против четырех, и на ослабление роли гуманитарных наук – и классики в частности – в международных делах. Когда это состоялось, один студент-старшекурсник, шестой год доучивавшийся, чтобы получить двухлетнюю степень, попросил аккредиторов прояснить их личные позиции относительно любви.

– Позиции? – отреагировала председатель комиссии, внезапно вся смешавшись.

– Да, позиции. Какова позиция вашего тела относительно любви? Иными словами, не могли бы вы, пожалуйста, сообщить нам – согласно тем меркам, с которыми вы подходите к нам на этой неделе, – что на самом деле такое любовь?

На что председатель комиссии ответила:

– Сам по себе такой вопрос коварен. Мы суть единый аккредитационный орган, который, как вам известно, состоит из многих индивидов. И потому, разумеется, вне нашей компетенции сообщать вашему кампусу каким бы то ни было определенным способом, что такое любовь. Однако совершенно в наших силах сказать вам, какой ей нужно быть. Иначе говоря – какой ей нужно быть, если вы желаете, чтобы ваш колледж добился возобновления региональной аккредитации…

Передавая микрофон с одной стороны президиума на другую, аккредиторы делились своими разнообразными мнениями о любви, и от них мы узнали, что любви нужно быть как прозрачной, так и доступной; что ей нужно подстроиться под всеохватный смысл существования колледжа; что ей нужно быть основанной на данных и непрерывно усовершенствующейся; и что проверку временем она выдержит, только если станет измеряемой, воспроизводимой, масштабируемой и непротиворечиво объективной.

– Значит, вдохновляющей она быть не должна? – спросила Гуэн.

– Нет, – ответили они. – Ей нужно быть непосредственно наблюдаемой.

– И, видимо, она, стало быть, не из тех вещей, что подлежат личному толкованию? – спросил Расти.

– Совершенно нет! – стояли на своем они. – Истинной любви нужно быть недвусмысленной!

В среду вечером кампус удостоился церемониального открытия тематических фонтанов: накопившаяся вода брызнула в небо под звуки симфонической музыки и треск особого фейерверка. После рядом с аппалузой устроили пикник под открытым небом: участок осветили софитами, а студенты кулинарной программы лавировали с подносами закусок и коктейлей. Позже тем же вечером, долгое время спустя после того, как закончилось это великолепное представление и суаре разошелся, я заметил в отдалении две тени – они держались за руки у той лагуны, где бык по-прежнему покрывал свою телку. В игре тьмы и лунного света два эти рукодержца выглядели крошечными фигурками посреди величественного фонтана.

– Кто это там? – спросил я секретаршу администрации, задержавшуюся мне помочь.

– Даже не уверена, – ответила она.

– Мужчина и женщина? Или двое мужчин?

– Не знаю, – сказала секретарша. – Определить нынче все трудней и трудней. Но похоже, что по крайней мере один из них – аккредитор!..

Той ночью я вернулся домой, рассчитывая, что квартира моя будет теплой и хорошо освещенной. После долгих аккредитационных мероприятий я наслаждался странным и внезапным воодушевлением, возникшим из моего новообретенного ощущения всемогущества. Возбужденье творческого решения задач; распаленье после достойного прохождения испытания; засвидетельствовав, как муза управления образованием лежит, раздетая, во всем своем блеске славы; экзальтация, возникающая от стоянья на самом краю пропасти личного и ведомственного бедствия, – заглядываешь за край, а потом в самый последний миг отпрядываешь, – все это вызвало ускоренье моего кровотока еще большее, нежели тому способствовало множество принимаемых мною пилюль. Адреналин двигался по всему моему телу, словно скорая помощь само́й мужской силы. Теперь больше обычного ловил я себя на том, что рассчитываю на чашку горячего чая и урок-другой (а то и три, если позволят внутренние резервы организма!) по промежуточному матанализу.

Но на сей раз в моей квартире было совершенно темно. И тихо. Я щелкнул выключателем и подал голос на всю квартиру. Но в ней было все так же пусто. Где-то фоном капало из текущего крана. «Справочник для кого угодно: любовь и общинный колледж» покинуто валялся на кухонном столе. Ничто не шелохнулось.

И вот тут-то я начал замечать звуки, доносившиеся с другой стороны квартиры. Сперва легкий топот. Затем слабый скрип кроватных пружин. То были вневременные ритмы любви. Музыка безудержной страсти. Из-за стены до меня доносилось знакомое мурлыканье кошки, которую нежно гладят. Сердце мое упало. Я вскипятил чайник. Подождал. Пытался перечесть любимую главу «Любви и общинного колледжа» – о дефлорации, – но не смог сосредоточиться на словах.

Когда же бедлам наконец утих, я вышел в холодный коридор и, встав перед соседней дверью, принялся тихонько стучать. Несколько мгновений спустя дверь снова слегка отворилась. Выглянул единственный глаз.

– Это вы? – спросила математичка.

– Вы там? – ответил я. – Где у вас воспоминанья?

– Само собой, я здесь. Это же моя квартира. Где ж еще мне быть?

– Ну, я думал, вы будете меня ждать у меня в кухне. Просто допустил, что вы будете сидеть за моим кухонным столом в футболке и носках, с чашкой чаю, как вы это делали обычно каждый вечер с тех пор, как мы…

– Все кончено, Чарли.

– Что?

– Извините, но это попросту не выйдет.

– Нет?

– В этом нет будущего. Я учитель математики. Вы – администратор в области образования. Мы говорим на разных языках. Мой – лингва-франка ученого просвещения. Ваш – специализированный жаргон тупой полезности.

– Да, но разве нельзя их как-то примирить между собой? Разве меж ними нет какого-нибудь равновесия? Некоего сорта… компромисса?

– Нет. Просто ничего не получится.

– Но почему же? До сего момента все, казалось, получалось отлично! То есть – не хотелось бы хвалиться, – но только вчера ночью все получилось аж три раза!

– Вы застали меня в минуту слабости. Но теперь мне лучше.

– Но я…

– Пока, Чарли…

Женщина слегка приоткрыла дверь шире, чтобы в щель протянуть мне руку. Я взялся за ее мягкие пальцы в последнем немощном рукопожатии.

Так же внезапно, как некогда появилась, женщина закрыла дверь квартиры и вернулась внутрь, в таинственное царство математики и поджидающие раскрытые объятья преподавателя матанализа.

Это случилось вечером в среду. К утру четверга плетенье моего тщательного плана начало обтрепываться по краям. Первый звонок поступил от Тимми из будки охраны – он поставил меня в известность, что рука деревянного шлагбаума застряла и не открывается, и от ворот до самых железнодорожных путей уже выстроилась длинная вереница машин – включая нескольких аккредиторов, которые уезжали из кампуса завтракать. К тому времени, как я отрядил туда бригаду моторизованных тележек перевезти аккредиторов на их различные встречи – обильно извиняясь за доставленное неудобство, – меня уже вызывали в административный корпус, где в непокорной группе почасовиков вспыхнули волнения из-за вопроса о налогообложении без представительства. Группа требовала минимальной заработной платы, восьмичасового рабочего дня и расширенного доступа ко включению в литературный канон. Кроме того, они хотели более безопасных условий для работы, биметаллизма и всеобщего избирательного права. Их крест – из золота, утверждали они, и они устали его нести: если на их требования не обратят внимания, они готовы подкрепить их вредоносной остановкой работы.

– Мы не могли бы разобраться со всем этим на следующей неделе? – умолял их я. – То есть после отъезда аккредиторов! – Почасовики были недовольны, но в итоге уступили, и я, добившись их неохотного согласия, направился в химическую лабораторию заменять разбившуюся мензурку; затем на занятие по ораторскому искусству, где лишившийся дара речи аккредитор пытался разобраться в лаконическом подходе Длинной Реки к преподаванию; затем в музыкальный класс – вернуть дирижерскую палочку, которую занимал там в предыдущем семестре. Оттуда я поспешил обратно на семинар по творческому письму – объяснять разгневанной аккредиторше, отчего только что вошедший в штат – и внезапно не такой чарующий – преподаватель творческого письма пренебрег приходом на это занятие. Десять студентов сидели за столом для переговоров с податливыми своими умами и ковкими рукописями, а вот наставника, способного пастырски провести их по горам и долам, не было. Аккредиторша выразила потрясенность таким недостатком профессионализма и пожелала узнать, как подобное вообще возможно в аккредитованном высшем учебном заведении. Оплакивая утраченную возможность, женщина далее подвергла сомнению целесообразность обучения таким вещам, как творческое письмо вообще.

– Не мне об этом судить, – сказал я. – Но могу сказать, что наш учитель творческого письма за все время, проведенное здесь, был достаточно поучителен, чтобы добиться как введения в штат, так и похвал. Он завоевал по меньшей мере одну награду за свое преподавание – и еще несколько за свое неопубликованное творческое письмо. Он был поистине чарующ до сего момента и всеми силами доказывал, что для нашего колледжа он – настоящее приобретение.

– Ага, ну конечно – гораздо легче служить сияющим маяком недолго, – сказала женщина, – чем огоньком потусклее, но горячим для потомства. Так или иначе, все это крайне разочаровывает. Я только что потеряла грядущие сорок пять минут своей в высшей степени регламентированной жизни. И вот что мне теперь делать с этим временем?

– Взамен действительного наблюдения занятия в классе, – предположил я, – вы могли бы опросить студентов, сидящих вокруг этого стола для переговоров.

Женщина глядела на меня скептически.

– Я вполне уверен, – продолжал я, – что у наших студентов не будет иных отзывов о своих занятиях по творческому письму в Коровьем Мыке, кроме восторженных. И еще я уверен, что они будут счастливы рассказать вам обо всем поразительном, чему научились от своего чарующего, пусть и необъяснимо отсутствующего преподавателя творческого письма. Также я уверен, что студенты, собравшиеся за этим столом, будут единодушны в своих оценках изумительной возможности для личностного роста и интеллектуальных достижений, что была им предоставлена в результате их образовательного опыта в нашем регионально аккредитованном учебном заведении. Разве не так, дети?..

На это удивленные студенты консенсуально кивнули.

Женщина согласилась на мое предложение, и я быстро оставил ее наедине со студентами, выйдя из класса и закрыв за собою дверь.

Но загвоздки на этом не кончились. Всего за несколько минут я получил известия о небольшом костре в кухне кафетерия; недовольный студент опротестовал поставленную ему оценку, напылив из баллончика гадкую надпись на стену административного корпуса («Общинный колледж Коровий Мык… Где Сходятся ФАШИСТЫ!»); на ничего не подозревающего аккредитора напал пеликан, и птицу пришлось забить на месте; бывшая сотрудница Коровьего Мыка объявилась со своим адвокатом в приемной у доктора Фелча вручить ему ультиматум по судебному иску, который намеревалась подать. К середине утра ум мне уже растаскивало в тысячу соперничавших сторон одновременно, и, реагируя на каждую эту зарождающуюся траекторию, я уже далеко не раз совершил путешествие по эспланаде туда и сюда.

– А куда вы сейчас направляетесь? – спрашивал меня, бывало, прохожий.

– В корпус зоотехнии, – отвечал я, – доставить партию перчаток по плечо.

В самом начале одиннадцатого того утра, как раз когда я шел к себе в кабинет немного передохнуть от всего этого, по дуплексной рации, гнездившейся в жилете моей ветровки, я получил тревожный вызов.

– У нас серьезная ситуация в кафетерии, Чарли, – произнес голос, а затем зловеще: – Прием!

Достигши конца эспланады, я увидел толпу, собравшуюся вокруг неотложки с работавшими мигалками. Суетливый рой медицинского персонала грузил в нее сзади носилки. В толпе стояла учительница эсперанто, и когда я спросил у нее, что происходит, она показала на раскрытые задние дверцы неотложки, куда как раз помещали носилки.

– Уилл Смиткоут, – сказала она. – Похоже, у него еще один приступ. Его везут в город, в больницу.

– Так далеко?

– У них нет выбора. Поблизости нет ни единого места, где есть современное медицинское оборудование.

Проведя несколько минут на тротуаре, неотложка захлопнула дверцы и устремилась прочь.

– Ужас какой, – сказал я Раулю, позже тем же утром заглянув к нему в кабинет. – У Уилла нет детей. И жены нет, поскольку та умерла. Всю свою жизнь он истратил на разбрасывание семян знания, чтобы оно распространялось по всему миру – и плодилось далеко в будущем, – однако сейчас нет никого, кто бы о нем позаботился, в этом очень действительном настоящем, в пору его величайшей нужды. Он будет в больнице совсем один, Рауль.

– Такова жизнь, Чарли. Таков выбор, который делаем мы сами. Таков выбор, который сделал он.

– Но я ощущаю тут свою частичную ответственность. Быть может, мне следовало заметить, как нечетка была его речь в тот раз в кафетерии. Или, возможно, я мог бы старательнее отговаривать его от пристрастия к сигарам и бурбону. Наверное, сделай я что-нибудь иначе – что-нибудь целиком, – я б не позволил такому случиться! Может, если б не я, он бы сейчас не оказался в этой неотложке!

– Может. Но в данный миг это не имеет значения. Что можно сделать здесь и сейчас? Вот каким вопросом следует нам задаваться.

– Вы, конечно, правы. Мне следует взвешивать конструктивные решения. Я должен действовать на опережение. Что-нибудь приходит в голову?

Рауль на миг задумался. Затем сказал:

– Может, навестить его в больнице?

Такая мысль мне на ум не приходила.

– Не знаю, – ответил я. – Я даже не знаю, в какой город его увезли. Но предпосылка для путешествия мне нравится. Это лучше, чем сидеть тут и ждать следующего звонка от начальника обслуживающего персонала. И гораздо лучше, нежели беспомощно ожидать медленно набирающей обороты подготовки к рождественской вечеринке. Вы поедете со мной?

Рауль рассмеялся.

– Конечно, – сказал он, а потом, словно это была простая запоздалая мысль: – Подругу я могу с собой взять?

Я покачал головой.

– Вы о чем-нибудь другом вообще думаете?

Рауль как-то потупился.

– В моменты наедине с собой я также фантазирую о синусоидах…

Я закатил глаза. Вернувшись к себе в кабинет, я позвонил в больницу все выяснить, и когда необходимые подробности оказались в моем распоряжении, снова заглянул в кабинет к Раулю – изложить ему свой план.

– Ваш план? – переспросил он.

– Да. Мой план навестить Уилла в городской больнице.

– Ладно…

– Значит, встречаемся в кафетерии сегодня вечером в одиннадцать, – сказал я. – До города, в котором больница, ехать шесть часов, поэтому доберемся мы в точности к приемным часам. Машину для нашей поездки я достану. Ехать будем под покровом ночи, а вернемся завтра к полудню – как раз успеваем помочь в подготовке к рождественской вечеринке. Это станет незабываемым переживанием. О, и отвечая на ваш вопрос, Рауль: да, взять с собой подругу вы можете…

Мы пожали друг другу руки и условились встретиться в кафетерии тем же вечером в одиннадцать: я, Рауль и его новейшая подруга.

К разгару утра – в четверг перед нашей рождественской вечеринкой – визит аккредитационной комиссии уже явно вышел из стадии излучения и продвигался к апогею собственного воплощения. Преподавательский состав принимал у себя в классах заезжих членов комиссии. Мероприятия программы «Усынови аккредитора» проводились истово и мстительно – или, как выразился атеист с кафедры философии, с истовой мстительностью. Секретарши отправляли регулярные донесения по дуплексной рации. Студенческие вожаки деловито и рьяно вносили свою лепту. Всего за несколько часов несвоевременную надпись на стене закрасили. Починили сломавшиеся туалеты. Утки закрякали вновь. Невзирая на ранее возникшие загвоздки, все бремя истории, похоже, целеустремленно перемещалось к кульминации – рождественской вечеринке назавтра.

К трем часам все собеседования аккредиторов уже были проведены, а посещения занятий состоялись. В шесть студентами кулинарии был подан ужин. К восьми свернулся «Танцефон Преподавателей-Студентов-Аккредиторов», а в четверть девятого свет в кафетерии опять зажгли – и к мобилизации приступила установочная бригада для мероприятий следующего дня: с лестницами и табуретами, с рулонами монтажной ленты бригада деловито развешивала украшения перед рождественской вечеринкой.

К половине одиннадцатого огоньки и мишуру по большей части разметали; в центре кафетерия подвесили дискотечный зеркальный шар; длинными рядами расставили столы и стулья. И к без четверти одиннадцать кафетерий вновь опустел, и там опять стало темно и тихо. За несколько минут до одиннадцати я стоял у входа и ждал Рауля, прибывшего, как всегда, пунктуально и, как и было обещано, со своей «подругой» в поводу.

– Полагаю, вы знакомы друг с другом? – Рауль подмигнул и показал на нас обоих.

– Привет, Бесс, – сказал я.

– Иди на хуй, Чарли.

– Бесс, послушай…

– Заткнись, и всё, Чарли. Я здесь лишь потому, что меня попросил поехать Рауль. И я по правде хочу повидать Уилла в час его нужды. А не для того, чтобы вести какие-то глубокие дискуссии с тобой.

Бесси отвернулась и отошла. Когда она уже не могла слышать, о чем мы говорим, Рауль сконфуженно посмотрел на меня.

– Надеюсь, я тут не переборщил… Я просто хотел вас выручить. Думал, вам не помешает возможность все с нею обговорить. Что это может быть ваш последний шанс – ну, знаете, перед рождественской вечеринкой. Вероятно, следовало вас предупредить. Чарли. Но я подумал, что вы все отмените, если узнаете, что с нами едет она…

– Ну да, – сказал я. – Все нормально. Таков выбор, сделанный нами. Таков выбор, сделанный мной. Наверно, остается лишь поглядеть, как все сложится…

И вот так ровно в одиннадцать пятнадцать, вообще не сомкнув глаз больше семидесяти двух часов, не выспавшись ни разу за семь месяцев с лишним, я закрыл за собою дверь кафетерия. Оттуда мы втроем во тьме дошагали до стоянки за кафетерием, где я распахнул тяжелую дверцу Уиллова «олдзмобила-звездного-пламени», сел за руль, вытащил ключ из темного места под сиденьем, где Уилл его всегда оставлял, и завел машину с громким ревом восьмицилиндрового двигателя, направил неуклюжего этого левиафана по главной дороге колледжа, мимо Тимми в будке охраны, через железнодорожные пути и на шоссе, шедшее вдоль края Разъезда Коровий Мык. «Олдзмобил» был велик и могуч, и когда мы выехали на трассу – втроем мы плотно разместились на переднем сиденье (Рауль с пассажирской стороны, а Бесси между нами обоими, устроившись лодыжками по обе стороны горба в полу), – я вдавил тяжелую педаль газа, постепенно набирая движущую силу, покуда педаль плотно не вдавилась в пол, а дородный автомобиль опрометью не полетел в ночь: мимо тюрьмы и почты, мимо ломбарда, где продавались музыкальные инструменты и любимые семейные реликвии, мимо сумрачных останков ранчо «Коровий Мык», в общем направлении далекого города, куда отвезли Уилла Смиткоута. Когда мы достигли знака, объявляющего съезд к Предместью, я впервые притормозил, затем свернул на него.

– Почему ты сворачиваешь? – возразила Бесси.

– Заправиться надо…

Продмаг, у которого я остановился, был единственным в Предместье, и пока Рауль покупал внутри мятные леденцы, я накачал топлива, а Бесси стояла в добрых десяти шагах от машины, одна нога – на поребрике, в одной руке незажженная сигарета, а в другой – одноразовая зажигалка. Она не обращала внимания на мое присутствие. Не разговаривала. Даже не смотрела в мою сторону. Издали доносился стрекот сверчков. Пары от бензина премиум-класса одуряли. Однако несмотря на поздний час, сама луна была бездетна.

– Послушай, Бесс… – сказал я, когда насос щелкнул, наконец выключившись; я опустил рычаг и возложил рукоять обратно в гнездо. – Я могу сказать тебе только, что…

Бесси подняла к моему лицу ладонь.

– Не сто́ит, Чарли.

И после чего ее опустила.

– Бесс, прости меня, пожалуйста, за то, что все так получилось. Просто…

– Заткнись, Чарли. Оно того не стоит. Жизнь коротка. И я двинулась дальше.

– Правда?

– Если тебе угодно знать, я снова влюблена.

– Так быстро?

– Да. Времени заняло больше обычного, но я недавно снова сошлась с одним старым другом. Он мой поклонник еще со школы – бывало, писал мне любовные письма цветными карандашами, а теперь работает в телефонной компании. Он будет номером тысяча вторым, если кто-то считает.

– То есть тебя наш разрыв не опустошил? Ты не полностью раздавлена?

– Конечно, нет. С чего бы? У меня в жизни была тысяча одна любовь. И все они окончились бесчестьем – все тысяча и одна. Со мной всегда так было. Так оно и сейчас. Но что же мне делать? Перестать позволять себе быть ранимой? Разубедить себя и не влюбляться? Наплевать на высшее в жизни – на тот, другой вид счастья – лишь потому, что я знаю: у меня такое не выходит? И не выйдет никогда?

– Да все выйдет, Бесс. Настанет день, когда все у тебя получится…

– Нет, Чарли, не получится. И мне это известно так же, как и тебе. Я, в конце концов, из Разъезда Коровий Мык – а если происхождение из Коровьего Мыка тебя чему-то и учит, то лишь принимать все, что есть, а не то, что так легко могло было б быть. И что на самом деле одно не так уж сильно отличается от другого. Так или иначе, все это уже утекло. А кроме того… он детей любит.

– Кто?

– Моя новая любовь. У него с детишками все здорово. Трое своих.

– Так, значит, у нас с тобой миру мир?

– Так я б не сказала. У меня благодаря тебе в морозилке до сих пор лежит этот ебаный недоеденный кекс с цукатами. Но да, пока что у нас всё ничего. Как бы там ни было – довольно неплохо, чтоб сидеть вместе на переднем сиденье этого «олдзмобила-звездного-пламени» 1966 года производства. Сгодится, чтобы пробраться по кишкам нескончаемой тьмы к городу, чтобы навестить там Уилла.

Я с облегчением выдохнул.

– Спасибо, Бесс, – сказал я.

– Не стоит, Чарли, – ответила она.

В этот миг с кульком закусок вышел Рауль. Как обычно – сознательнейше вовремя.

– Мы готовы ехать?

– Думаю, да, – сказал я. – Мне нужна лишь еще одна последняя остановка, прежде чем мы выедем на трассу и углубимся в эту невозможно темную ночь…

Рауль предложил мне леденец, и я его принял. Он оказался гаультеровый. С ревом я завел двигатель «звездного пламени».

На углу Предместья, где все еще висел увядший остролист, я обнаружил искомую персону. Человек был все в том же пальто с воротником, какое носил всегда. Стоял он над тем же битым чемоданом, над которым всегда стоял. И в свете фонарного столба выражение его лица казалось таким же тупым, что и обычно. Только на этот раз возникла загвоздка.

– У меня только один пузырек, – сказал он. – А другой кончился…

– Но мне они нужны в равных количествах!

– У меня тут только один.

– Но…

– Надо или нет?

– Конечно, надо. Но мне и другой нужен.

– Ну а другого у меня нет. У меня только этот.

– Один без другого?

– Да. Надо?

– Нет! – сказал я и в негодовании устремился прочь. Вернувшись в машину, я захлопнул за собой тяжелую дверцу и несколько мгновений посидел, разочарованно стискивая руль. Затем смиренно вылез опять. Человек стоял там же, где я его оставил.

– Вы уверены, что у вас нет обоих? – спросил я. – Где-нибудь в вашем громадном чемодане наверняка же затерялся и другой пузырек?

– Нет, у меня только этот. Надо или нет?

Под мигающим фонарным столбом я задумался над этой новой дилеммой. С одной стороны, две пилюли творили свои чудеса в тандеме; это хорошо известно. Также недвусмысленно было и то, что, принимая их одну за другой, я всегда потреблял их в равной мере: одну таблетку, скажем, из пузырька с черной этикеткой, а затем, вслед за пригоршней воды из крана, другую из пузырька с белой. И хотя начал их принимать я в миг предельной тьмы и нерешительности, последствия с тех пор были словно день и ночь. При помощи противоположно окрашенных пузырьков мне удалось избежать как ярко выраженного сна, так и ярко выраженного бодрствования. В этом состоянии обостренной неуверенности я сумел завершить самостоятельный отчет – и дописать его в такой прозе, что была почти исключительно бессодержательна. Под воздействием противоположных фармацевтических императивов за одни-единственные судорожные выходные мне удалось от руки составить отчет по фокус-группе и сдать его на следующий день с оргазмическим содроганьем. Я сбрил себе бороду и не спал почти до утра, дочитывая «Справочник для кого угодно: любовь и общинный колледж». С тех пор как стал принимать одну за другой две эти пилюли, я растопил ледник и покорил континент, а кроме того, успешно продирижировал симфонией во множестве трогательных частей; я проюлил по бурным порогам лишения сна и пронадзирал за прибытием наших аккредиторов в крытых фургонах. Я забрел далеко за пределы области моей компетенции – в позлащенное царство на другой стороне железнодорожных путей, где невзирая на свой недосып – или из-за него? – полюбил математику так, как ранее не считал даже физически возможным; наконец-то признав силу производного, невероятную элегантность интеграла, за много ночей и много месяцев я выучил математический анализ – на стопках бессчетных учебников и растянувшись на холодном кухонном столе, и прижатым к потной…

– Слышь, так надо пузырек или нет? – прервал мои мысли человек.

– Простите?

– Пилюли. Хватай лучше сразу, если надо. Это последний. И ты не один в этом городе, кто работает в управлении образованием.

– Ладно, – сказал я. – Беру. Покупаю, к черту, все, что есть. Иначе сказать, я заберу этот последний пузырек пилюль, которые либо абсолютно не дадут мне уснуть, либо абсолютно меня усыпят. Возьму один пузырек, и только один, и возьму его без его совершенного дополнения. Без его диаметральной противоположности…

Я уплатил человеку из пачки двадцаток доктора Фелча, сел обратно в машину и оттуда вывел «звездное пламя» на открытую трассу, ведущую к городу.

– У него был только один пузырек, – пробормотал я Раулю и Бесси, когда мы вышли на полную скорость.

– Который? – спросили они. – Тот, чтоб спать… или тот, чтоб не спать?

Что для моих пассажиров, разумеется, было вопросом резонным: всего нам по-прежнему оставалось больше трехсот миль открытой дороги впереди – асфальт тянулся так далеко за пределы, куда добивали лучи фар, что тянулся он, казалось, в бесконечность. А дальше видна была лишь ночь.

– В этом я не очень уверен, – ответил я. – Мне не пришло в голову спросить. Мне известно лишь, что у человека был только один без другого. И теперь у меня единственный пузырек пилюль без его противоположности. Я положил его к себе в карман. И употреблю исключительно его содержимое во всей его полноте. Нравится вам это или нет, но я буду предан этому единственному пузырьку абсолютно. Наконец-то, как видите, я окажусь предан чему-то целиком, а это, весьма вероятно, означает, что вскорости и стану чем-то целиком. Что, как уже должно быть хорошо известно, есть нечто беспрецедентное…

Передо мной во тьму тянулось асфальтированное шоссе. Мы втроем крепились, а «олдзмобил» уносил нас все дальше и дальше от засухи Разъезда Коровий Мык и все глубже и глубже в глубочайшие пределы нескончаемой ночи. Где-то впереди уже ощущался слабый запах влаги.

– Жмите на спуск, Чарли, – по-прежнему слышал я голос Этел, умолявшей меня, и слова ее звучали не громче шепота.

И я нажал. Закрыл глаза и нажал на спуск.