Глава XIV
Я загасил светильник и, бросив взгляд в окно, из которого в комнату проникали, переливаясь, лунные блики, заметил, что к дому подъезжает всадник. Виден был лишь силуэт, но что-то в фигуре этого человека показалось неуловимо знакомым. Меня заинтриговало его сходство с кем-то, кого я некогда знал. Потом всадник остановился и заговорил с прохожим, попавшимся ему навстречу. Вероятно, удовлетворенный ответом, он проследовал прямо во двор, спешился и подбежал к двери. Я сразу же сорвался с места, торопясь открыть ему. Мне не терпелось узнать, кто он и какова цель его приезда.
Он любезно поприветствовал меня, но не сердечно, а так, как это делают посторонние люди, и спросил, не здесь ли проживает молодой человек по имени Эдгар Хантли. Я ответил утвердительно и пригласил его в дом, после чего он вошел и непринужденно расположился у потрескивавшего в камине огня. Однако во взгляде его сквозили сомнение и беспокойство. Казалось, он очень хотел расспросить меня о чем-то и в то же время боялся, что мои слова обманут его надежды или подтвердят дурные предчувствия.
Между тем я с интересом приглядывался к нему. Меня не покидало ощущение, что мы с ним действительно прежде встречались, однако ни его имени, ни обстоятельств той встречи я вспомнить не мог. Наконец он заговорил, неуверенно и слегка запинаясь:
– Меня зовут Уэймут. Мне надо получить сведения об одном джентльмене… Поймите, от этого зависит мое счастье…
Я вздрогнул, услышав его имя. Живые, волнующие воспоминания нахлынули на меня, сразу напомнив о Вашем брате. Вы знаете, что они были друзьями. Три года назад Уэймут отбыл из Америки, и никакие вести о нем не доходили, во всяком случае, до Уолдгрейва. Теперь он вернулся и, возможно, пребывает в неведении о смерти своего друга.
Прервав напряженную паузу, Уэймут продолжил:
– Я узнал о том, что случилось, как только приехал сюда, и это известие глубоко опечалило меня. Я любил Уолдгрейва. Нет на земле никого, кто был бы так же дорог мне, В силу некоторых обстоятельств его жизнь стала для меня бесценной, даже если он и уступал кому-то по части своих достоинств. Я не преувеличу, сказав, что мое собственное существование, как и мое благосостояние, были неразрывно связаны с ним.
Сразу же по возвращении на родину я навел о нем справки. Мне сообщили о его безвременной кончине. И тогда, поскольку от этого зависит мое счастье, у меня возник ряд вопросов относительно того, что сталось с его имуществом и где оно находится. Я разыскал знакомых Уолдгрейва, в том числе очень близких, видевших его в последние дни, но нужной информацией они не владели. Наконец мне сказали, что один молодой человек пользовался особым уважением и доверием со стороны покойного, и назвали ваше имя. Мне также приблизительно сообщили место вашего пребывания, добавив, что, вероятно, вы распоряжаетесь наследством Уолдгрейва и лишь от вас я смогу получить необходимые сведения. И вот теперь я обращаюсь к вам с нижайшей просьбой честно ответить на мои вопросы.
– Что ж, – откликнулся я, – это нисколько не затруднит меня. Спрашивайте все, что хотите. Я отвечу с радостью и ничего не скрою.
– Тогда скажите, какого рода собственностью и в каком объеме располагал ваш друг к моменту своей смерти?
– Деньгами. Он вложил их в один из североамериканских банков. Чуть меньше восьми тысяч долларов.
– К кому они перешли?
– К его сестре. Больше у него не было родни.
– А какие-то распоряжения по поводу наследства он не оставил?
При этих словах Уэймут посмотрел мне прямо в глаза, да так, словно хотел прочитать мои самые сокровенные мысли. Меня удивили его вопросы, а еще более тон, каким они были заданы. Все же я поспешил ему ответить.
– Он не успел изъявить свою волю. Бумаг, по которым можно догадаться о его намерениях, тоже нет. Но, конечно, он все оставил бы сестре. И не только в силу родства, но и потому, что горячо любил ее и за многое был ей благодарен.
Уэймут отвел от меня взгляд и погрузился в печальные раздумья, сопровождавшиеся частыми глубокими вздохами. Его манера себя вести, странное напряжение, с каким он задавал вопросы, озадачили меня. От сведений, которые я сообщил ему в свете его интереса к судьбе Уолдгрейва, он должен был испытать удовлетворение, но никак не огорчение. Наследство Уолдгрейва оказалось намного больше, чем можно было ожидать, судя по его образу жизни и весьма скромному достатку, и этого вполне хватило, чтобы Вы не нуждались в самом необходимом. Он спас дорогих ему людей от нищеты, в которой они пребывали, и помог им таким образом обрести счастье. Молчание затянулось, но я не прерывал размышления Уэймута, однако готов был ответить на любой его новый вопрос. Наконец он заговорил вновь:
– Видимо, Уолдгрейву сопутствовала удача – столько накопить за такое короткое время. Помню, когда я прощался с ним, он был беден и сожалел, что прямодушие, честность и щепетильность не способствуют благосостоянию, обычные пути к которому для него неприемлемы. Он не презирал богатство, но превыше всего ценил порядочность и профессионализм, а потому считал себя обреченным на бедность. В силу своих религиозных убеждений он зарабатывал на хлеб насущный преподаванием в школе для чернокожих. Работа была очень тяжелой, а оплата не соответствовала труду, подрывавшему его не самое крепкое здоровье. Денег едва хватало, чтобы не умереть с голоду, да и то не всегда, и он часто болел. Рад, что ему удалось отступить от своих принципов и найти более прибыльное занятие. Простите, чем он занимался в последние годы?
– Нет, – возразил я, – его принципы остались неизменными. Он продолжал преподавать в свободной негритянской школе вплоть до роковой трагедии.
– Неужели?! Но откуда тогда у него взялись деньги? Может, он совмещал работу учителем с каким-то более доходным делом?
– Пожалуй, так.
– И с каким же?
– Увы, на этот вопрос не смог бы ответить никто из друзей Уолдгрейва. Даже у меня, посвященного во многие его тайны, не было на сей счет ни малейшего представления. Я не только не знал, что он имел какие-то дополнительные источники заработка, но был совершенно убежден, что, помимо одежды и книг, у него ничего нет. Просматривая бумаги Уолдгрейва, я случайно наткнулся на банковскую книжку, где значилась сумма семь с половиной тысяч долларов. Но о том, как он приобрел эти деньги, да и вообще об их наличии никому не было известно до самой его смерти, пока нам не пришлось разбираться с бумагами покойного.
– Возможно, кто-то оставил ему деньги на хранение, В таком случае должны быть документы или письма, удостоверяющие это.
– Да, разумеется. Предположив нечто подобное, я самым тщательным образом изучил каждый клочок бумаги, который удалось найти, но никаких подтверждений того, что деньги принадлежат какому-то другому лицу, не обнаружил.
– Вас, наверное, удивляют, даже оскорбляют мои вопросы, – сказал Уэймут. – Пора объяснить вам, почему меня так интересует наследство вашего друга. Три года назад я, как и Уолдгрейв, был беден и, работая в поте лица, едва сводил концы с концами. За семь лет чиновничьей службы мне удалось, экономя на пропитании, скопить несколько сотен долларов, и с помощью этих денег, которые должны были стать основой моего будущего благосостояния, я начал новую жизнь. Закупив кое-какой товар, я зафрахтовал небольшое судно и отправился в Испанию, в Барселону. Мне сопутствовала удача, дела приводили меня то в Англию, то во Францию, то в Германию, и в конце концов, заработав достаточно средств для удовлетворения всех моих нужд и прихотей, я решил вернуться на родину и провести остаток дней, наслаждаясь чудесной безмятежной жизнью богатого фермера. Основную часть денег я вложил в крупную партию произведенного на острове Мадейра вина, а остальное обратил в вексель на сумму семь с половиной тысяч долларов. Все годы, пока я жил в Европе, мы с Уолдгрейвом поддерживали переписку. Я был абсолютно откровенен с ним и всецело доверял его честности, поэтому послал ему свой вексель с просьбой сберечь деньги до моего возвращения. Это была страховка на случай, если при пересечении океана со мной или с грузом произойдет какое-нибудь несчастье.
Видимо, не зря я опасался, ибо судьбой мне была уготована худшая из бед. Мы попали в ужасный шторм, судно мое затонуло у побережья Португалии, груз был потерян, почти все пассажиры и матросы погибли. А я, по воле все той же судьбы, остался жив – меня подобрали рыбаки, Но несчастья на этом не кончились. Тяжелые испытания, выпавшие на мою долю, ледяная вода, которую я откачивал в течение нескольких дней, пытаясь удержать судно на плаву, и долгие ночные часы, проведенные в холодных волнах зимнего океана, когда я дрейфовал, повиснув на обломках каких-то снастей корабля, серьезно подорвали мое здоровье. Руки и ноги отказывались подчиняться мне, я буквально не мог пошевелить ими. Рыбаки, которым я был обязан своим спасением, доставили меня на берег и отнесли в одну из хижин, где, беспомощный и страдающий, я провел три недели.
Эта часть побережья была бесплодной и дикой. Немногочисленные жители существовали в основном за счет морского промысла. В тесных жилищах не было никаких удобств – лишь грязь, разруха и темнота. Топливом служили стебли кустарников, растущих кое-где в этой песчаной пустыне. И повсюду вокруг царила беспросветная нищета, Черный хлеб с солью и полусырая рыба со всеми ее потрохами – вот и все, что могли позволить себе, да и то не всегда, приютившие меня люди.
Бедность и невежество не позволяли им обеспечить мне тот уход, в котором я нуждался в силу тяжелой болезни и моих былых привычек. Я лежал на сырой земле под протекающей крышей и дрожал от холода, поскольку меня не переодели во что-нибудь теплое, не укрыли одеялом, даже не разожгли огонь, чтобы я мог согреться. Впрочем, заботливость и сострадание были для этих людей непозволительной роскошью. Да и вряд ли у них вообще имелось жилище с более комфортными условиями. Так что я, без сомнения, расстался бы там с жизнью, если бы в хижину случайно не заглянул один монах. В нескольких милях от берега находился монастырь Святого Яго, и периодически кто-нибудь из монахов наведывался к рыбакам, чтобы узнать, не нуждаются ли эти изгои в проведении каких-либо религиозных обрядов. На мое счастье, их ежегодный визит пришелся как раз на то время, когда я уже готов был проститься с жизнью.
Проведя много лет среди испанцев, я неплохо освоил язык, на котором они изъяснялись. Монах говорил на наречии, весьма близком к кастильскому, так что, вставляя фразы на латыни, мы вполне могли общаться. Между тем речь рыбаков, изобиловавшая жаргонизмами, была настолько невразумительной, что я не понял ни слова, когда они, желая укрепить мой дух, пытались сообщить мне о предстоящем визите.
Монах с участием отнесся к моим бедам и принял меры к тому, чтобы меня перенесли в монастырь. Здесь я встретил заботливый уход, ко мне позвали врача. Правда, он был не очень сведущ в своем деле и просто констатировал, что я болен, не оказав никакой помощи. Португальские врачи, особенно в отдаленных районах, мало чем отличаются от знахарей и вещунов. Долгое время я был не в состоянии покинуть мое убогое ложе, и мне ничего не оставалось, кроме как проводить день за днем во мраке обители.
Все эти монахи, в том числе и мой избавитель, которого звали Каледро, были фанатичны и скаредны. За их видимой добротой скрывалось стремление обратить в свою веру очередного еретика. Они без устали изобличали мои заблуждения и готовы были держать меня в плену сколь угодно долго в надежде добиться своей цели. Если бы моя судьба была в их власти, я никогда бы не покинул монастырь и в конце концов либо стал бы таким же религиозным фанатиком, либо свел счеты с жизнью, дабы не оказаться жертвой их благонамеренного гонения. Между тем Каледро, хоть и был столь же искренен в вере и упрям в намерениях, видя мою непреклонность, использовал свое влияние, чтобы даровать мне свободу.
Благодаря его стараниям монахи после многих отсрочек все же согласились переправить меня в Опорто. Ехать надо было по горам в открытой повозке под палящим солнцем жаркого лета. Монахи пытались отговорить меня от этой затеи ради моего же блага, потому что человек в столь плачевном состоянии мог и не перенести тяжелого путешествия, но я готов был на все, лишь бы вырваться из заточения. Даже смерть казалась мне предпочтительней, чем оставаться узником португальского монастыря, Кроме того, я нуждался в лечении и надеялся на врачей из Шотландии или Франции, коих можно было найти в городе. Я настаивал на отъезде с таким упрямством и так яростно, что они наконец пошли мне навстречу.
От монастыря до Опорто не больше девяноста миль пути, но мы ехали целую неделю. Места по дороге были пустынные и глухие. Тряска усиливала и без того жестокие боли, на каждой остановке сопровождавшие меня люди говорили, что до следующей я не дотяну. Их отрядили в эту поездку без учета особенностей характеров. Дикие и бесчеловечные, они жестокостью обращения со мной стремились ускорить мою смерть. И сознательно растянули на неделю путешествие, которое можно было осуществить за четыре дня. И, конечно, пренебрегли полученными в монастыре указаниями по поводу моего содержания и питания. От них, равно как и от крестьян, считавших меня еретиком, я претерпел множество издевательств и оскорблений. До сих пор удивляюсь, как, будучи не самым сильным человеком, к тому же изнуренным недугом, я сумел все это вынести. Несмотря на тяготы пути, страдания, боль, мне все-таки удалось добраться до Опорто.
Вопреки инструкциям Каледро, мои провожатые привезли меня не в монастырскую больницу, а в общественную, где сбросили с повозки прямо на землю перед воротами, после чего с проклятиями удалились, предоставив мне самому о себе позаботиться. Там я и провел всю ночь, Когда наутро меня обнаружили и внесли внутрь, то не сразу смогли разобрать, жив я или мертв.
Придя в сознание, я попытался втолковать персоналу больницы, чтобы ко мне привели кого-нибудь из английских торговцев. В моем состоянии сделать это было довольно трудно. Я так ослабел, что не мог отчетливо произносить слова, вдобавок говорил с сильным акцентом, и меня никто не понимал. И потом, вероятность моей скорой кончины, не способствовавшая внимательному ко мне отношению, сделала окружавших меня людей равнодушными к желаниям и просьбам умирающего.
Я не буду подробно описывать свои злоключения, скажу лишь, что на меня обратил внимание один француз, из любопытства заглянувший в больницу. Он позвал ко мне английского торговца, а тот привел человека, некогда жившего в Америке, который, как оказалось, слышал обо мне от наших общих знакомых. Благодаря их вмешательству меня перевезли из больницы в частный дом. Ухаживать за мной поручили корабельному врачу, шотландцу, и за семь месяцев мое здоровье полностью восстановилось.
Из Опорто я на американском корабле добрался до Нью-Йорка. Лишившись всей своей собственности, я уповал на чек, оставленный на хранение Уолдгрейву, с которым должен был немедленно связаться, чтобы, получив деньги, оплатить долг по контракту и иметь средства на пропитание. Однако в Филадельфии, куда я срочно прибыл, мне сообщили, что мой друг умер. Это случилось спустя значительное время после отправки чека, так что я оплакивал только потерю друга. Что касается денег, то у меня не было ни малейших сомнений в их целости и сохранности, ибо я полагал, что либо в завещании, либо в каких-то других бумагах есть распоряжения на этот счет с указанием моего имени.
Я разыскал многих наших общих знакомых, но они понятия не имели о завещании Уолдгрейва и смогли поведать мне лишь странную историю его гибели, а еще сообщили адрес, по которому он тогда проживал. Я нашел нужный дом и выяснил, что он жил там довольно обособленно, вдвоем с сестрой. Когда соседи рассказывали мне о нем, я понял, что они совершенно его не знают. В их поведении и манере говорить не было даже намека на добрососедские отношения, а в елейности тона явственно слышался оттенок предубеждения и зависти. По их словам, сестра Уолдгрейва уехала, а куда и надолго ли, не соизволила сообщить, да им до этого и дела не было. Она, мол, слишком высокомерна для своего положения и, хоть внешне недурна, умом не блещет, любит, когда перед ней преклоняются, Меня не очень интересовало мнение этих людей о сестре Уолдгрейва, но они обмолвились, что у нее были причины покинуть город и скрывать место своего пребывания. Некоторые вещи трудно утаить, говорили они, единственный способ – исчезнуть с глаз долой.
С сестрой Уолдгрейва я никогда не встречался, хотя, конечно, знал о ее существовании. И если бы не откровенная грубость и озлобленность соседей моего покойного друга, я вообще пропустил бы мимо ушей их нелицеприятные замечания о ней. Ее человеческие качества меня мало заботили, но мне необходимо было выяснить, куда она уехала, поскольку кто как не его сестра может быть в курсе последних распоряжений Уолдгрейва. Однако соседи выказали полное невежество по этому вопросу и даже не смогли или не захотели назвать хоть кого-нибудь, кто был бы осведомлен лучше, чем они. Лишь под конец разговора у меня снова забрезжила надежда, когда они вспомнили, что после смерти Уолдгрейва его сестру часто навещал некий человек по имени Хантли, который живет где-то в сельской местности недалеко от Делавэра. По их словам, она была с ним на короткой ноге, и он сопровождал ее при отъезде. Если кому-то известно, что с ней сталось, то только ему.
Имя Хантли было мне знакомо. Я родился и провел детские годы неподалеку отсюда, в Четаско, и о вашей семье имел представление; к тому же Уолдгрейв отзывался о вас как о человеке, который в зрелом возрасте принесет пользу отечеству. В надежде, что вы сможете сообщить мне нужные сведения, я решил заехать к вам по дороге к отцу, в Четаско. Не зная, где я и что со мной, он наверняка пребывает в отчаянии, так что я хочу поскорее успокоить его и от вас сразу отправлюсь к нему, совместив, таким образом, два дела.
Перед тем как покинуть город, я собирался заглянуть в торговую контору, где в лучшие времена открыл свой счет. Если счет был представлен и оплачен, то, несомненно, об этом сохранились какие-то записи, которые помогли бы мне выяснить дальнейшую судьбу моих денег Но и здесь меня постигла неудача; торговец разорился и сбежал в неизвестном направлении от гнева кредиторов, не оставив никаких документов, свидетельствующих об этой и о других его сделках. Поскольку сей проходимец был родом из Голландии, полагаю, туда он и вернулся.