Итак, у Черчилля, безусловно, был свой миф, которым он слишком во многом руководствовался в своих мыслях и поступках – и как частное лицо, и как государственный деятель. Это миф о евреях. Конечно, Черчилль, очень прагматичный и рациональный во всем, всегда зависел от еврейской поддержки – еврейских денег или от денег, добываемых для него евреями. Конечно, он понимал, как никто другой, также политическую силу евреев – и делал на них осознанную ставку. Но была у Черчилля и большая подлинная любовь к евреям – иррациональное чувство, двигавшее им. Оно зиждилось на вышеупомянутом мифе.

Это иррациональное увлечение возникло еще в детстве и проявилось необычно и сильно. «С самых ранних лет он увлекался историей еврейского народа. В годы учебы в Харроу он тщательно изучал Ветхий Завет. Эта книга стала источником его образования и дала питательную пищу его воображению. Одно из его первых школьных сочинений называлось «Палестина во времена Иоанна Крестителя». Описывая фарисеев, он просил своего читателя – в данном случае им был его преподаватель – не быть слишком строгим по отношению к этой «жестокой» еврейской секте. «У них было множество недостатков, – писал он и тут же добавлял: – А у кого их мало?» (13). Странноватая позиция для юного христианина, весьма отдающая предательством, не так ли? Ведь, как известно, именно фарисеи настояли на распятии Иисуса Христа. Ну, распяли и распяли, зачем же строго их судить за это, в самом деле…

Запомним этот эпизод черчиллевской измены своим ради чужих, он будет не раз повторяться в другое время, в других обстоятельствах и по другим поводам, но останется прежним по сути.

Религия и мораль находятся, как понимает читатель, в нерасторжимой связке, они зачастую не могут существовать друг без друга, поскольку религия есть высшая санкция морали. Отстраивая и затем отстаивая свой миф о евреях, Черчилль, находясь в 1921 году в Иерусалиме, смело утверждал: «Мы в долгу перед евреями за возрождение системы этики в рамках христианского вероучения. Эта система, даже если ее полностью отделить от сверхъестественного, была самым драгоценным сокровищем человечества, равноценным плодам всех других учений, соединенных вместе. На основе этой системы и этой веры на развалинах Римской империи была построена вся существующая цивилизация» (375). О том, что Христос решительно отвергал, опровергал еврейскую этику, представленную тогда и потом именно фарисеями, а евреи в целом как раз таки жестко и необратимо отвергли этику Христа, Черчилль, разумеется, промолчал. Евреи для него уже прочно стояли вне критики.

Между тем в этой речи, ставшей весьма популярной, Черчилль лишь повторил одну из идей своей не самой известной статьи «Сионизм против большевизма: Борьба за душу еврейского народа», опубликованной в «Санди Геральд» еще 8 февраля 1920 года. В ней он опирался на тезис знаменитого еврея Бенджамена Дизраэли, который стал не только премьер-министром Англии, но и лидером партии консерваторов: «Господь Бог так относится к другим нациям, как эти нации относятся к евреям». В сущности, этот тезис – не что иное, как изложение верховного принципа Торы о еврейской исключительности, еврейском превосходстве, еврейской богоизбранности. Как видим, Черчилль как политик уже в молодые годы вполне уверенно апробирует этот принцип. Ему он следовал всю жизнь.

Увлечение Священной историей (иными словами, историей древних евреев) затянулось у Черчилля надолго, оно упорно не покидало его ум. Уже 55-летним, в 1931 году он вдруг с увлечением пишет эссе о главном пророке ветхозаветных евреев – Моисее; эссе публикуется в «Санди кроникл» 8 ноября 1931 года. Там автор выражает полную уверенность в том, что Моисей был не просто «легендарной фигурой», придуманной ради пользы дела. Он заверяет: «Мы верим, что научные взгляды и концепции окажутся в полной гармонии с буквальным толкованием Библии и надежно свяжут имя Моисея с одним из грандиознейших скачков, отмечаемых в человеческой истории». Мало того: «Это бродячее племя… ухватило и провозгласило идею, на которую оказались неспособны весь гений Греции и вся мощь Рима… Моисей был величайшим из пророков, говорившим лично с Богом Израиля» (123). Мог ли Черчилль при таком подходе сомневаться в богоизбранности евреев? Скорее, он свято верил в нее.

Подобные мысли сопровождали всю жизнь Черчилля, он придавал им чрезвычайно большое значение, хотя и был полным дилетантом в библеистике, а вел себя зачастую и вовсе как безбожник. Спустя еще тридцать лет, уже 85-летним, он подарил как ценный раритет и дорогой его сердцу сувенир один печатный экземпляр указанного эссе премьер-министру Израиля Бен-Гуриону.

Черчилль вообще много говорил и писал о евреях. Настолько, что даже не все, им написанное, попало в печать. Так, лектор Кембриджского университета Ричард Той неожиданно отыскал неопубликованную статью бывшего британского премьера о причинах гонений на евреев. Статья «Как евреи могут бороться с гонениями» была написана в 1937 году, в ней Черчилль говорит о том, что не только «злоба гонителей» является причиной плохого обращения с евреями на протяжении веков. Главным в отношении нееврея к еврею Черчилль называет то, что он «другой». «Он выглядит по-другому. Он думает по-другому. У него другие традиции и корни. Он отказывается быть принятым», – писал будущий глава правительства, подчеркивая инаковость настоящего еврея и еврейское стремление к самоизоляции. Это был достаточно глубокий взгляд, ведь евреи недаром говорят сами о себе словами Торы: «Вот народ, который живет отдельно и среди народов не числится». И не случайно во всех странах рассеяния, где только ни возникала еврейская диаспора, она немедленно создавала свои закрытые для неевреев зоны – гетто, где и проживала замкнуто по своим законам и установлениям, подчиняясь кагалу и тайному национальному суду Бет-дин, действующему параллельно и независимо от суда страны проживания. Такие наблюдения Черчилля говорят о том, что он не напрасно интересовался с детских лет еврейским народом и хорошо разглядел его специфику. «Евреи представляют собой счастливую общину, – писал он еще перед Первой мировой войной, близко познакомившись с жизнью евреев Манчестера, – потому что среди них царит корпоративный дух их нации и вера» (376). Под обаянием этих впечатлений от национальной солидарности, спайки евреев он находился всю жизнь.

Чем, кроме этого волшебного обаяния, можно объяснить, например, такие его рассуждения, вполне типичные для еврейской национальной мысли, но отвергаемые, как правило, нееврейским ученым сообществом: «Есть народы, насчитывающие сотни миллионов человек, но оказавшиеся при этом неспособными произвести из своей среды хотя бы одного лауреата Нобелевской премии и сейчас благоденствующие за счет гениальных открытий евреев» (355). Поистине, не каждый еврей отважится на такое заявление, каким, не отводя глаз, мог козырнуть британский премьер!

Или вот: в ответ на упрек профессора Реджинальда Капленда, что палестинские арабы поставлены перед властями Великобритании в неравноправное положение по сравнению с евреями, а потому «чувствуют к себе холодность со стороны британских властей», Черчилль резко ответил: «Это зависит от того, какая цивилизация вам ближе» (153). Ему-то явно были ближе евреи, и он не только «не скрывал своих предпочтений», но хотел навязать их и парламенту, и правительству, и всей Англии, и всем англичанам. И все они в конечном счете расплатились за это так жестоко, как только возможно.

Весьма характерным можно считать признание Черчилля 12 марта 1941 года, которое он сделал ведущему сионистскому лидеру Хаиму Вейцману, которого он сравнивал с библейскими пророками, в то время как у евреев-современников Вейцман пользовался прозванием «царя иудейского». Черчилль на той встрече сказал, что им нет нужды долго разговаривать, потому что их мысли «на 99 процентов идентичны». И что когда бы они ни встретились, у него «переворачивается сердце». Он заверил также, что «никогда не подведет» Вейцмана (229). Это обещание он держал с самого момента знакомства и до конца. Ибо обманывал многих и часто, но никогда – евреев.

Когда Великобритания официально признает, наконец, Израиль, Вейцман, избранный первым президентом нового государства, направит именно Черчиллю благодарственную телеграмму. И Черчилль, ответив: «Я с удовольствием вспоминаю все наше долгое сотрудничество», припишет затем от руки: «Свет разгорается…» (342).

Гилберт, делая вывод о взаимоувязанности всей биографии Черчилля с еврейской темой, подчеркивает: «У него были коллеги-евреи и помощники-евреи. Он восхищался крупными историческими фигурами еврейского происхождения. Он сам совершенно ясно сказал во время обсуждения английским обществом проблемы еврейского терроризма в Палестине: «Еврейский народ весьма хорошо знает, что я – его друг»» (378). Уточню: еврейский терроризм, о котором идет речь, был обращен против англичан, и такое признание поистине дорогого стоило. Оно было сделано другу-еврею в доверительной беседе, в то время как публично Черчилль вынужден был осуждать акты террора против британцев (12). На чьей же стороне в действительности был влиятельный политик, которого все по сей день считают защитником интересов Великобритании? Более подробный разговор об этом впереди, он не оставит у читателя и тени сомнений.

Кто был для Черчилля своим, а кто чужим? Парадоксально, но свою собственную идентичность политик сам определял порой довольно неожиданно и своеобразно. Однажды он заявил подчиненному ему фельдмаршалу сэру Уильяму Слиму, главе генерального штаба: «Фельдмаршал, посылая вас в Египет, я хочу сделать совершенно ясным одно обстоятельство: сам я сионист, и я хочу, чтобы вы исходили в своих действиях из этого» (354–355). Хорошая инструкция представителю военной мощи Британии от британского премьер-министра, не правда ли?

Подобные признания делались им не раз и не случайно. Весной 1946 года Черчилль находился в Соединенных Штатах. 18 марта он был почетным гостем на обеде, данном Бернардом Барухом в Нью-Йорке. Один из присутствующих, видный экономист Элиша Фридман, на следующий день написал Черчиллю: «Вы глубоко тронули меня, сказав, что вы – сионист» (308). Возвращаясь из Соединенных Штатов на борту лайнера «Куин Мэри» и знакомясь со списком пассажиров, Черчилль узнал, что на борту находится Барнет Дженнер, с которым он двадцать лет назад работал в комитете в поддержку сионизма в палате общин. Он пригласил Дженнера на чашку кофе в свою каюту, и первыми его словами при встрече были: «Я – сионист» (349)…

Наконец, в ходе официального визита в США во время своего второго премьерства летом 1954 года, отвечая на вопросы корреспондента на пресс-конференции, Черчилль вновь заявил: «Я – сионист».

Вот так манера представляться! Никто Черчилля за язык не тянул, таково было его свободное самоопределение. Надо, разумеется, иметь в виду, что сионизм – это не только движение за переселение евреев всего мира из стран рассеяния в Палестину, как иногда приходится слышать от его апологетов. Это еще и светская разновидность доктрины еврейского превосходства, имеющая религиозную основу, но секуляризованная в XX веке. Именно из-за этой особенности Генеральная Ассамблея ООН в своей знаменитой Резолюции № 3379 от 10 ноября 1975 г. приравняла сионизм к расизму и расовой дискриминации. Но это было уже после смерти Черчилля, так что он еще не слишком рисковал своей репутацией, делая такие заявления насчет самого себя. Однако и пройти мимо них честному историку – невозможно.

Такого же рода свидетельств о том, сколь привилегированное место занимали евреи в уме и душе Черчилля, очень много, и об этом были отлично осведомлены его современники, как враги, так и друзья. К примеру, Гилберт вспоминает, как 1 сентября 1969 года он «провел целый день в беседе с сэром Эдвардом Льюисом Спирсом – генералом, многолетним другом Черчилля и его соратником по военной службе, по занятиям историей и по работе в парламенте». Убедившись, что Гилберт намерен создать полный и достоверный портрет Черчилля, Спирс доверительным тоном произнес: «Даже у Уинстона был один недостаток – он был слишком привязан к евреям» (11).

«Привязанность» – это не холодный политический расчет, который может легко быть изменен в изменившихся обстоятельствах. Тут уж, как говорится, сердцу не прикажешь. В этом нас убеждает весь жизненный путь сэра Уинстона.