Лодка-долбленка плыла неспешно. Вниз по течению Любеня почти не греб, лишь слегка подправлял лодку веслом, не давая отклониться от быстрины к берегу.

А куда торопиться? Красиво же… Привольно синеет небо, осенний лес вдоль извилистых берегов Лаги пестреет желтым и красным, птичья мелочь заливается на разные голоса. Хорс-солнце еще греет вовсю, почти как летом. Не жадничает солнечный бог, дает напоследок погреться в своих лучах.

Хорошо, легко. И ведь не спали почти эту ночь, а он словно тяжелый груз сбросил со спины – кажется, сильнее от земли оттолкнуться – и полететь получится…

Нет, не прав шаман, не скоро еще появятся белые мухи…

Что же он все-таки видел, узкоглазый кам?

– А я всегда, с самого малолетства знала, что со мной случится что-то необыкновенное. И муж мой будет необыкновенным, не как прочие, – оживленно рассказывала Алекса, забавно, по-детски надувая губки. Ее голосок тоже звенел над рекой как птичья песня. – Ты же не как прочие, да? Бывал везде, видел всякое… Вот парни у нас в роду часто говорили мне: что ты ломаешься все время, словно у тебя между ног диво дивное, словно не как у остальных девок? А я им – дураки вы! Только и можете, что хватать грубыми ручищами! Один, помню, ухватил за грудь так, что потом до Комоедицы синие пятна оставались на коже. Веришь, нет? Я уж и толченой ивовой корой натирала и всяко… Дураки они! Скучные все. Глупые какие-то, под подол лезут и сопят громко, как кабан хрюкает. Будто мне интересно очень – слушать хрюканье… Я же не свинья – хрю да хрю…

– По правде? – поддразнил Любеня.

Вместо ответа Алекса черпнула ладошкой воду из-за борта, плеснула в него. Он как мог уклонился, но брызги все равно попали на лицо и волосы.

– А я не скучный? – спросил он через некоторое время.

Слышать от нее про парней было не слишком приятно. Еще неприятнее знать, что Алекса уже была с кем-то до него. Кто-то до синяков хватал ее нежную грудь… Понятно, в лесных родах и девки, и парни рано начинали почитать Ярилу Весеннего, бога плодородия, изобильного мужской мощью. Вот в западных странах, куда ходил он с дружиной воинов, девственность почитают за добродетель, им так завещал Христос. А родичи считают – девка, значит, не польстился никто. Выходит, порченая. Так издавна заведено…

И все-таки неприятно!

«Заведено – пусть, но, может, о чем-то стоило бы помолчать, а не трещать сорокой!» – подумал Любеня с внезапным раздражением. Скрывая его, отвернулся, сильнее толкнул веслом по воде.

– Ты – нет. Ты ласковый. Только ладони у тебя очень жесткие, прямо как деревянные. Ты, наверно, и камни можешь в ладонях дробить, да, миленький?

– Это от весел, – пояснил Любеня. – Воины моря всегда много сидят за веслами, вот и дубеют ладони. А от рукоятей мечей в руки крепость железа передается.

– По правде? Интересно, рассказывай дальше. А то какой-то ты молчаливый очень. Я вот все говорю, говорю, а ты только слушаешь.

– Чего рассказывать-то?

– Ну… Про море расскажи. Не так, наверное, как на реке.

– Не так, – согласился Любеня. – Море… – Он задумался. – Море – оно разное всегда. Вот река течет и течет, всегда одинаково, а море… Глянешь на него – оно такое. Отвернулся, другой раз глянул – уже не то, словно изменилось за один миг: и цвет другой, и волна изменилась…

– А не то про каменные города расскажи! – Алекса как будто не слушала его. – Ты же видел каменные города, да? Не представляю, как это, целый город, домов множество, и все из камня. Там же холодно должно быть, в камне-то…

– Когда как.

– Нет, холодно, холодно, – уверенно сказала она. – Даже если печи поставить, камень еще пойди прогрей. По себе знаю – вот сядешь задом на камень, ерзаешь, ерзаешь, а он все равно не греется, только попа мерзнет. И чего бы им избы из дерева не рубить? Чтоб теплее было?

– Наверное, тебя забыли спросить, – улыбнулся Любеня.

– Ну и спросили бы, хуже б не стало!

Он вдруг подумал, что совсем не знает эту женщину-девочку. Свою Алексу… Видел ее, смотрел на нее, глаза зажмуривал от ее красоты, как прищуриваются, глядя на солнце, а толком не говорили ни разу. Слишком быстро все получилось.

И вчера ночью, у костра, они тоже не говорили. Кричали только. Он еще сдерживался, опасаясь привлечь злую ночную нежить, а она, извиваясь в его руках, про все забыла. Весь лес, наверное, оглушила криком да охами. Вон губы до сих пор опухшие. Искусала сама себя. И его тоже…

«Правду говорят, от женских криков любви мужская сила удваивается!» – подумал Любеня, вспоминая ночные игрища. И опять улыбнулся, уже по-доброму. Да, женщина-девочка, это он правильно определил. Маленькая еще… Зато – любимая. Единственная. Говорили – не говорили, знает – не знает… Чепуха! Просто ревнует ее непонятно к кому, только что объятия разомкнули, и уже ревнует. Вот и лезет в голову всякая глупость.

Странно устроены люди, неожиданно пришло в голову. Только что, ночью, вдвоем с Алексой, он был полностью счастлив, а сейчас начал рассуждать так, словно ему и полного счастья мало. Что же еще?

– Ты чего смеешься? Я ему дело говорю, а он – смеется… Ой, смотри, миленький! Лежит кто-то на берегу!

Любеня глянул. На берегу, у самой воды, действительно лежал человек. Лицом вниз, неподвижно, как мертвый. Бросилась в глаза наголо обритая голова с одной длинной прядью волос. Куртка без рукавов, шитая из шкур серым мехом наружу, по виду – волчьих, открывала загорелые мускулистые руки и жилистую, вяленую шею.

Из россов, понял Любеня.

Когда-то, маленьким, он видел на торжище этих крепких, обветренных всадников, что живут в южных землях, там, где кончается лесной край и начинаются просторы степей, издавна именуемых в лесах Диким Полем. А слышал о них еще больше – племя россов всегда славилось своей воинственностью, промышляя все больше не трудом и торговлей, а набегами и разбоем.

Старики рассказывали, в былые времена, пока не встали на крутых берегах Иленя крепкие стены Юрича, россы часто набегали на лесные селенья, рубили мужчин, уводили женщин и скот, уносили скарб и припасы. Ох, разбойное племя! Всегда были такими – что плохо лежит, россы тут как тут, кто этого не знает…

Впрочем, так далеко в леса они давно уже не заходят, среди здешних чащоб и болот с конями не развернуться. Так что здесь делал росс? Где его конь, где оружие?

– Не живой как будто. Или – раненный сильно… – всматриваясь, пробормотал Любеня. Он безотчетно положил руку на рукоять длинного кинжала у пояса. Прикосновение к холодной стали было привычным и успокаивающим. Именно этим кинжалом он когда-то убил ярла Альва Ловкого, брата конунга Рорика Неистового.

– С чего ты взял? – удивилась Алекса.

– Видишь, рука в воде почти по плечо. Был бы в сознании, передвинулся бы на сухое, вода-то холодная.

– Ой, по правде… Посмотрим, а?

– Если он мертвый – чего смотреть? – задумчиво протянул Любеня. – Потом скажу мужикам, придем с ними, сожжем его, как положено.

– Ну, миленький?.. Посмотрим, посмотрим, посмотрим! – от нетерпения Алекса застучала по борту лодки обеими ладошками.

– Тише ты, опрокинемся… Ладно, посмотрим!

Любеня с силой опустил весло в воду, разворачивая долбленку. Частыми, быстрыми гребками погнал лодку к берегу. Алекса привстала над бортом, вытянула шею и приоткрыла от любопытства рот, вглядываясь в берег…

Потом Любеня часто вспоминал именно то мгновение. Нет, многое вспоминал, но это особенно врезалось в память – высокое небо, яркий блеск солнца, переливы света на всплескивающей воде, по-осеннему нарядные берега. И, главное, Алекса… Такая красивая, юная, лучащаяся… Глаза-васильки блестят ярче воды и солнца, щеки раскраснелись, прядями темного золота забавляется ветерок, пытается их растрепать, вытянуть из-под головной повязки-оберега…

Лодка твердо толкнулась в песчаную кромку берега, и он все понял сразу. Провели его россы, как мальца-несмышленыша, поймали на такую простую приманку!

Тот, кто лежал, вскочил как подброшенный. А рука лежала в воде, потому что меч прятал!

Мелькнуло широкое, смуглое, ухмыляющееся лицо со свисающими ниже подбородка усами. И тут же погасло. Каким ни был быстрым этот степняк, Любеня оказался быстрее – концом весла отбил в сторону жало меча, рубанул ребром лопасти по голове будто секирой. Сам почувствовал, как глухо хрустнула под веслом бритая голова.

Если б не лодка, если бы твердая земля под ногами… Качнуло лодку от движения его ног, и второй удар, в подскочившего сбоку, оказался смазанным. К ним бежали. Шесть или семь их, россов, уже видел он. Знаменитый воин Гуннар Косильщик учил его когда-то брать глазом сразу все вокруг, не крутя головой.

Так, один – лежал, двое-трое прятались в прибрежных кустах, остальные – в воде, дышали через тростинки, поджидая их лодку. Теперь – поднялись. Но первый – не в счет уже, мешком осел. Значит – пять или шесть… Такое с ним часто бывало в бою – мысли продолжали течь плавно и рассудительно, тогда как тело двигалось с быстротой спущенной тетивы.

Любеня увернулся от свистнувшего над головой меча, далеко выскочил из лодки, разбрызгивая воду, достал ударом весла того, второго. Не убил, зато свалил с ног, бросил треснувшее весло, выхватил у него меч из руки, рубанул сверху вниз по бурой шее, отваливая голову от плеч.

Руку сильно дернуло от удара – плохой меч, тупой! Сюда бы Самосек Гуннара… Четверо – с той стороны лодки, один – рядом…

«Так, теперь им лодка мешает нападать разом, сначала ему помешала, а теперь – им! Хорошо…»

Тот, что был рядом, рубанул его мечом. Длинно, размашисто, слишком много времени на замах потратил. Любеня успел отбить его меч левой рукой с кинжалом. Одновременно всадил лезвие своего меча в голый смуглый живот, как раз там, где распахнулась кожаная рубаха. Ударил его ногой, резким, привычным движением выдергивая окровавленный меч.

«И чего они без брони? Ах да, в воде же прятались, их ждали…»

И тут – это он тоже запомнил отчетливо – пронзительно завизжала Алекса. Кто-то схватил ее, тянул из лодки, она отбивалась маленькими кулачками. Лицо напавшего на девушку он не видел. Вот руки, обхватившие ее, хорошо рассмотрел – длинные, с жестким как у кабана, темным волосом на запястьях и синими, вздувшимися венами.

«Подожди, Алекса, подожди, милая! Я сейчас…»

Оставшиеся трое оббежали наконец лодку. У одного меч и щит, у двоих – только мечи. Кричат что-то все вместе. Лица растерянные, похоже, не ожидали такого отпора от одного безоружного…

«Трое? Ладно! Подожди, Алекса, сейчас, сейчас, милая…»

Подкинув кинжал и перехватив за лезвие, Любеня с силой метнул его. Простая уловка – смотрит вроде бы в одну сторону, кидает в другую. Тот, со щитом, закрылся им, но целено-то не в него! В кого целил, в того и попал, кинжал вошел глубоко под горло широкоплечему, синеглазому воину в просторной холщовой рубахе без опояски. Росс, захлебнувшись кровавым кашлем, сделал еще шаг-два вперед. И упал плашмя в воду, подняв тучу блестящих брызг.

«Трое? Нет, двое! И один Алексу на берег тащит, занят он…»

Смерть товарища заставила россов остановиться, затоптаться на месте. И Любеня кинулся на них сам.

– Один, Бог Войны, смотри на меня!!!

Это он сам крикнул, не думая. Яростный клич на языке фиордов заставил россов попятиться. Теперь не растерянность видел он в их глазах – страх!

В спину что-то ударило, совсем чуть-чуть, да и не больно почти. Так, слегка крапивой хлестнули. Только одно непонятно – почему из груди вдруг торчит наконечник стрелы? Откуда?

Любеня почувствовал, как под рубахой течет что-то теплое, почти горячее. И сама рубаха зацвела красным. Кровь? Да, она…

Вместе с кровью его мягко потянула за собой нахлынувшая волна слабости. Это – ничего, не страшно, такое уже с ним бывало, не первый раз ранят…

«Сейчас, Алекса, сейчас… На миг малый только остановлюсь, дух переведу, и к тебе, любимая…»

Что-то снова ударило его, уже по голове. На этот раз – сильно, до звона в ушах. Его потащило куда-то вбок, опрокинуло…

Небо над головой. Высокое небо, прозрачное. А солнце теперь почему-то жгучее, красное, тоже кровью набухло…

«Значит, их больше. Еще воины были где-то на берегу», – мелькнула мысль. Спокойно, отстраненно, даже слишком спокойно.

Потом все погасло.

Любеня открыл глаза и увидел огонь. Мечущиеся языки пламени резали глаза, а треск сучьев был таким громким, что отдавался в голове.

«Погребальный костер? – удивился он. – А почему погребальный? Или – не живой уже?»

Впрочем, наваждение тут же прошло. Любеня посмотрел еще раз, и огонь отодвинулся. Да и не костер это, так, костерок небольшой. Над огнем висит на рогатине котелок, исходит паром с привкусом чего-то мясного.

Нет, живой! Только голова болит. Перед глазами все словно раздваивается. И опять сходится до головокружения. Еще грудь ломит болью. Хотя перемотали чем-то, остановили кровь.

Внезапно он вспомнил – лодку, Алексу, засаду россов, его схватку с ними.

Где же Алекса?!

– Смотри-ка, шевелится вроде, – сказал кто-то рядом.

– Не, показалось, – сказал другой голос.

– Горло ему перерезать, так и не надо смотреть – шевелится, не шевелится.

– Горло перерезать – конечно, шевелиться не будет…

– Перережем еще! Князь Вадьим сказал: допросить сначала, потом уж…

– А то я не слышал, что Вадьим говорил!

– А слышал, так чего же?

Голоса грубые, громкие, тоже отдаются в голове. Речь вроде похожа на говор поличей или оличей, но слова произносятся по-другому как-то. Хотя понять можно. Тоже славянское племя, одним богам поклоняются.

По голове, надо думать, камнем ударили, понял Любеня. Из пращи. В землях франков он видел это оружие. Простая штука – кожаный ремень, закрепленный одним концом на запястье, второй – свободный. Его зажимают пальцами, камень кладется в кожу, праща раскручивается посильнее и свободный конец отпускается. Да, просто, но такие камни вылетают с огромной силой, от их ударов даже на железных шлемах вмятины остаются. Россы, рассказывали ему, с малолетства учатся владеть пращами. Опытные воины бьют прямо с коня, на скаку, так же метко, как кладет стрелы умелый лучник…

– Обидно просто, – продолжал басить первый голос. – Четырех воинов уложил почитай голыми руками. Без того под градом Юричем потеряли много, князь Хруль с дружинниками секли наших, будто уток били. И этот еще… Если бы князь Вадьим с остальными не подоспел, не сшибли его, пожалуй, не справились бы… Отчаянный! А отчаянных лучше сразу резать, это я тебе говорю.

– Да что ты заладил – прирезать, прирезать! – рассердился второй. – Как ворона каркаешь! Успеем. Вот ответь мне – почему он одет, как полич, а кричал, как варяг? Почему сражался, как берсерк из-за Студеного моря? Откуда знает такой безжалостный бой – ответишь, нет?

– Больно мне интересно… – проворчал первый.

– Тебе – не интересно. А князю интересно, допустим. Он все должен знать, на то он и князь. И еще должен знать про золото поличей. Этот небось у них знатный воин, наверняка скажет.

– Да уж, у этих лесовиков золота невпроворот, – съехидничал первый. – На золоте едят, из серебра умываются. У них в лесах золото прямо на деревьях растет. Заместо шишек!

– Не скажи… Разное говорят…

Они примолкли.

Любеня, несмотря на громкий, болезненный стук в голове, продолжал напряженно думать. Так вот почему он жив до сих пор, вот почему не добили на берегу – хотят дознаться про золото. Второй раз, получается, тайна старого клада не дает ему умереть. Тогда, маленьким, конунг Рорик Неистовый пытал про него, теперь – эти… Они-то откуда узнали? Даже из родичей немногие знают про золото умершего князя Добружа, а эти… Ладно, об этом можно потом, сейчас – другое.

Из неспешного, ленивого разговора степняков ему стало ясно, что россы шли набегом на земли Юрича и были встречены дружиной князя Харальда Резвого, владетеля града. Воины у князя крепкие, яростные, разбили степняков. Те, надо думать, бежали, начали уходить через их леса. Заметили красивую девушку, вот и устроили им засаду. Красавиц они всегда крадут, испокон веков. С этим понятно…

Князь россов Вадьим… Что-то он про него слышал… Точно, из соколов он, вспомнил Любеня. Россы издавна ведут свои роды от зверей и птиц, почитают их как прародителей, словно им мало самого бога Рода. Есть россы-волки, россы-медведи, россы-совы… Вадьим Сокол – так его называют. Еще называют – Вадьим Храбрый. Сильный вождь, говорят. Все время водит своих соколят за кровавой добычей… С этим тоже понятно.

Что-то еще нужно сообразить… Да, Алекса! Молодых девушек степняки, конечно, не режут, уводят в плен. Потом продают дальше, на юг, другим народам. Или себе оставляют в наложницы. Тот же Вадьим Сокол, рассказывали, сильно охоч до женской сладости. Значит, жива любимая… И он жив! А коли так…

– Ну что вы тут расквакались как лягушки! Только и знают, что языками чесать, как бабы ленивые! – властно прозвучал над ним другой голос. Совсем молодой, еще звонкий по-юношески. – Похлебка готова, что ли?!

– Подождать – так будет готова, – проворчали в ответ.

– А некогда ждать, наших надо догонять! Дядька Вадьим говорил: быстрее тут управиться и – за остальными вслед!

– Быстрее огня небось не сгоришь…

– Поговори мне еще, Коряша… Умный больно! – цыкнул молодой.

Любеню вдруг неожиданно и сильно пнули ногой. От острой боли в груди перехватило дыхание. Он заморгал, выдыхая сдавленный стон.

– Вот так надо оживлять-то! А то сидят, ждут… Возьмите его, прислоните к дереву, что ли.

Жесткие, сильные руки подхватили Любеню. Приподняли, прислонили спиной к шершавой коре. Он, уже не скрываясь, оглядывался.

Воинов-степняков было трое. Двое – летами постарше, с одинаково бритыми головами и свисающими на лоб длинными чубами. Бород не носили, а усы длинные, ниже лица. На поясах – мечи грубой работы, поверх холщовых рубах и портов кожаные куртки без рукавов с нашитыми бляхами от копыт. Молодой снаряжен явно богаче. И порты, и рубаха, и даже сапоги – все в вышивке разноцветной нитью, с узорами. И кольчуга у него настоящая, плетенная из железных колец, и меч в расшитых бисером кожаных ножнах точно лучше. Лицо тонкое, гладкое, как у девушки, пышные темные волосы волной спадают на плечи, перехвачены посредине лба головным оберегом. Только усы не удалось свесить – не усы пока, а жидкий темный пушок над верхней губой. Совсем еще молодой.

Да, трое их… Видно было, что россы расположились здесь ненадолго – на конях, привязанных к ветвям деревьев, уздечки и попоны, сняты только переметные сумы. Но костерок уже развели, варево готовят, сказывается привычка к походной жизни. Набегами живут.

Пока Любеня осматривался, молодой присел перед ним на корточки, глянул прямо в глаза:

– Слышишь меня?.. Я – Юрьень, племянник Вадьима Храброго, кнеса соколов. А ты кто?

– Человек… – прохрипел Любеня. Получилось не с первой попытки, слишком уж ссохлось в горле.

– Ишь ты – человек! – усмехнулся Юрьень, криво дернув щекой. – А мне все едино – будь ты хоть человек, хоть пень березовый… Жить-то хочешь небось?

Любеня не ответил. Темные глаза росса были совсем близко, ресницы густые по-девичьи. Да, красивое лицо, девки по такому сохнуть должны. Но – недоброе, сразу чувствуется.

– Хочешь, знаю, жить все хотят… Коли хочешь, так и говорить будешь! Скажешь, что спросим, оставлю тебя в живых, точно тебе говорю. Оставим тебя в этом черном лесу, сам выползешь как-нибудь, – пообещал Юрьень, честно округляя глаза.

И Любеня отчетливо понял – врет. Не оставит. Своих убитых они ему не простят.

– Где Алекса? – спросил он чуть слышно.

– Чего говоришь? А, девка твоя… Так взяли мы ее, Вадьим с остальными увез уже. Нам здоровые красивые девки всегда нужны, – он ухмыльнулся, показывая мелкие, белые, но не слишком ровные зубы. – Хочешь, я скажу – он ее отпустит? Дядька меня любит, меня послушает. Ты мне скажешь, что буду спрашивать, а он – отпустит, точно тебе говорю, – темные глаза все еще насмешливо щурились. – Ты из леса выползешь, а тебе – твоя девка навстречу… Хорошо, а?

Да, молодой. Глупый. Слишком много всего обещает, чтоб можно было поверить. Остальных, надо думать, считает совсем дурнее себя.

Глаза росса были совсем близко, но и рукоять меча близко. Выхватить у него с пояса меч, рубануть, вскочить…

Он дернулся, и пальцы почти сомкнулись на рукояти, почувствовали ее увесистый железный холод. Сомкнулись и соскользнули. Сил оказалось еще меньше, чем думал.

Молодой легко оттолкнул его руку, вскочил на ноги, несколько раз пнул ногой со всей силы. От боли перед глазами замелькали яркие, жгучие искры.

– Ах, вот ты, значит, как! Не хочешь по-хорошему, значит, все укусить норовишь, зверь лесной! Ну, ладно тебе… Ирмень!

– Чяго?

– Чяго, чяго… Нож мне накали на костре – сейчас я его буду по-другому спрашивать!

Короткий плоский нож с роговой рукоятью, из тех, что удобно прятать за голенищем, накалился на углях быстро. И племянник князя опять подступал к нему, держа руку с нагретым лезвием чуть на отлете.

Любеня презрительно наблюдал за ним. Точнее, надеялся, что смотрит презрительно. Лицо, похоже, не слишком слушалось, как и руки.

Не получилось… Прости, Алекса, прости, любимая, подвел тебя Сьевнар Складный, воин фиордов…

– Вот сейчас и увидим, какой ты храбрый, – злорадно, с видимым удовольствием усмехался племянник князя. – Начнем тебя на ремни распускать и увидим…

Он не договорил. Не успел. Вроде ничего не было – ни движенья вокруг, ни звука, ни шелеста постороннего, ни даже тонкого всплеска тетивы не послышалось, а в горле у Юрьеня вдруг сама собой возникла небольшая стрела. Молодой росс еще стоял, не понимая, давился, оскаливая уже не белые – красные от крови зубы, а в нем – не одна стрела оказалась, с десяток, не меньше. Так, наверное, и не успел ничего понять. Просто упал и умер.

«Талы!» – понял Любеня. Охотники! Этих в лесу до последнего мгновения не увидишь, в упор будешь смотреть – не заметишь.

Напрасно степняки решили, что этот лес черный. «Не безлюдный он, есть у него и глаза, и уши!» – мелькнуло торжествующе. Это его земля, его лес!

Те двое, Коряша с Ирменем, тоже не сразу сообразили, что на них напали. Одному первая же стрела вошла прямо в глаз, этот сразу испустил дух, где сидел, там и завалился навзничь. Второй успел вскочить, выхватить меч из-за пояса. Завертелся, оглядываясь, глухо вскрикивая, когда все новые короткие стрелы с костяными наконечниками больно жалили его. Глухо вскрикивая, росс выпустил меч из пальцев, упал на колени, потом опрокинулся навзничь. Только тогда на поляну высыпали охотники талагайцев, которых оказалось как шершней в дупле.

Любеня видел, один из них, молодой Байга, ударил того, последнего росса сучковатой дубинкой по голове. Тот застонал. Байга опять ударил. Опять стон. Удар. Стон.

Длиннорукий, коротконогий охотник даже отступил на шаг, приподнял дубинку повыше. Весело скалил кривые зубы: интересная игра – он бьет, бьет, а чужак все не умирает.

Любеня хотел крикнуть Байге, чтоб прекратил забавляться, оставил росса в живых. Допросить бы его подробно – куда могли увезти Алексу? Но сил у него не хватило даже на крик. Совсем ушла сила-жива, утекла в Сырую Мать-Землю как вода сквозь пальцы…