Любеня, окончательно протрезвев от известия, рвался отправиться в Тому прямо этим же вечером. Недалеко же! Пройдя половину мира, было странно тянуть, когда до цели осталось полдня пути. Но Зара, решительно вздернув нос, заявила, что одного его не отпустит. Мало ли что. Или воин возьмется отрицать, что ее лук пригодился при схватке с россами?

Он улыбнулся ее горячности и насупленному лицу. Пришлось брать с собой, куда ее денешь.

Тот же довод – мало ли что – пришел в голову Косильщику. Мол, ты, Сьевнар, еще не знаешь, как горячо любят нас в здешних краях после набега двухлетней давности. В точности как медведь любит рогатину, засаженную ему в брюхо. Вдруг кому-нибудь придет в голову, что одинокий воин на пустынной дороге – долгожданный случай отомстить за былые обиды. Так что я, пожалуй, отправлюсь с тобой, разомну дорогой старые кости. Да и силача Ингвара стоит прихватить с собой – в компании двух мечей тяжелая секира тоже не будет лишней.

Любеня с ухмылкой заметил, что брат Косильщик, конунг, уже начал думать, как знатный ярл, который и до ветра выходит в сопровождении дружины. Брат, нимало не смутившись, ответил, что он хотя бы думает. А вот на каком языке некий скальд, прыткий как молодая блоха, собирается говорить с торговцем рабами Фокой Скилицем? По-свеонски или по-славянски? Здесь, ходят слухи, народ предпочитает греческий или латынь, другие языки как-то не в чести.

Полич хотел было возразить, что человек, торгующий с северными народами, наверняка объясняется с ними не только мычанием и дерганьем головы. Но не стал, лишь рукой махнул. В самом деле, раз Зара с ним, почему бы и братьям не отправиться? Где второй, там и третий, а где третий – четвертого-пятого уже не считают…

В результате в путь двинулись на следующий день. Зато вчетвером.

Дорога до Томы, как и обещал Григорс, много времени не заняла. Базилевс, благоволя к своей новой гвардии, распорядился дать им лошадей из своей личной конюшни. Даже прислал бумагу с собственной печатью, обязывающую всех подданных империи оказывать содействие северным воинам в их поисках.

Письмо базилевса неожиданно возмутило Ингвара Широкие Объятия. Уже тронувшись в путь, силач все еще ворчал, что прошел за свою жизнь уж никак не меньше половины Мидгарда, но пусть упадет на него молот Тора, Защитника богов-ассов, если ему для этого потребовалась хоть одна бумага! Да и на что вообще годится бумага – как щитом ею от стрел не закроешься и в холод в нее не закутаешься. Мол, Гуннару как конунгу дружины острова надо было прямо сказать безносому базилевсу, что секиры Глитнир с мечами Самосеком и Пожирателем Голов вполне достаточно, чтоб пройти куда хочется и получить ответ на любой вопрос. Или правитель Ромеи настолько не уверен в их силах, что намекает на это таким хитрым способом, как письмо?

Гуннар, посмеиваясь, взялся ему втолковывать, что личное послание базилевса не оскорбление, а, наоборот, великая честь по здешним меркам. Так что пусть Ингвар Старая Туша не скрипит как дерево на ветру, а возблагодарит богов и радуется почету.

Ингвар язвительно отвечал: пусть Гуннар Тощая Кляча сам гордится вниманием кесаря, проворонившего собственный нос. Если человеку больше нечем гордиться, то и улыбка жабы сойдет за луч солнца…

Такие едкие перепалки были в обычае не только среди братьев острова, но во всех северных дружинах. Обижаться нельзя, обиделся, считай, пропустил удар. Словесные удары парируются не менее острым словом, никак иначе.

Впрочем, надо признать, подобные шуточки часто приводят и к не шуточным поединкам на равном оружии, тем временем рассказал девушке Любеня. Это только на первый взгляд кажется, что обычаи воинов моря отличаются от других народов, а разобраться – все как у всех. Каждый в первую очередь старается выделиться умом, когда его не хватает – в ход идут злость и сила.

Он еще подумал и вывел: сила вообще часто рождается из бессилия и отчаяния, словно боги, играя, перекидывают монету человеческой жизни на другую сторону.

Зара согласно кивнула, одновременно прислушиваясь к речи островных братьев. Шевелила губами, повторяя за ними новые, трудные слова, иногда уточняла у Любени их значение. Девушка уже начинала понимать разговоры воинов.

Зачем? Он не спрашивал, сама объяснила однажды: понимаешь, Любеня, узнавая их, я и тебя лучше узнаю, ту часть твоей жизни, что осталась скрытой от родичей.

Вот и думай…

Словом, до Томы добрались быстро и без происшествий.

При их появлении в городе не слишком оживленные улицы окончательно опустели. Но Гуннар успел поймать за полу одного из жителей, нацелившегося шмыгнуть от страшных варваров с ледяными глазами в проход между заборами из тесаного известняка.

Тот, путаясь и потея, объяснил уважаемым господам – пусть Господь отмерит им по сто лет жизни в богатстве и почестях! – как найти дом Фоки Скилица, торговца невольниками. «Это несложно, уважаемые воины, видит Бог, не сложнее, чем найти в горах камень!» – уверял он.

Правда, на предложение проводить грек разом скособочился, задергался и принялся подробно рассказывать, что только с виду выглядит здоровым и крепким. Ужас всей его жизни, беда от рождения – увы, доблестные воины, не всем в этом мире дается счастье! – в том, что ноги и спина его изъедены непонятной и неизлечимой болезнью. В точности как старое дерево, что с виду выглядит крепким, но изнутри ствола до корней поражено гнилью. Там, где обычные люди делают десять-двадцать шагов, ему удается один, да и то с нечеловеческими усилиями. В доказательство больной даже изобразил что-то вроде разнузданных подпрыгиваний воробья, наклевавшегося из чана с брагой. «Вот так я хожу, уважаемые, увы…»

Воины засмеялись. Отпустили грека, отправились искать сами. Дорогой все еще усмехались находчивому хитроумию местных ромеев. Беда всей жизни, ужас от рождения не помешали больному припустить от них с такой скоростью, как мчится пугливая дева, когда ей подмигнет из-за камней горный тролль.

«Чудно – не город, а сплошные заборы! Будто здесь все только и делают, что прячутся друг от друга!» – не переставала удивляться Заринка. Воины, повидавшие и не такое, улыбались детскому изумлению девушки.

Наверное, предупредительный грек все-таки напутал. Та дверь в глухом, в два человеческих роста заборе, к которой они в результате вышли, никак не могла быть входом в дом богатого работорговца. Но постучали, раз уж пришли. Подождали и постучали сильней. Потом Ингвар Широкие Объятия пробурчал, что так, похоже, можно ждать до дня Рагнаради, когда сойдутся в битве светлый Асгард и темный Утгард. Кто – как, а он не собирается коротать здесь время до последнего сражения богов и людей. Силач пошатал доски, ударил в них необъятным плечом, отпрянул и ударил сильнее. Дверь вместе с обломками косяка рухнула внутрь, подняв клубы белой пыли.

Привязав коней на пустынной улице, вошли внутрь. Только теперь Любеня сообразил, что большая и богатая усадьба не может иметь один вход. Прошли бы вдоль забора дальше, наткнулись бы и на главные ворота, куда въезжают на лошадях и повозках. Впрочем, какая разница…

Никого из людей они так и не увидели. Усадьба как вымерла. Территория за забором оказалась обширной и порядком запущенной. Корявые, невысокие деревья сада, растрескавшаяся земля грядок, явно страдающая от недостатка воды и слишком жаркого солнца. Но что удивило – за грядками и деревьями начиналась земля, вытоптанная до каменной твердости. Здесь были клетки. Длинные, унылые ряды клеток из толстых брусьев с массивными запорами из железа. Внутри раскиданы вязанки подгнившей соломы, остро тянет запахом нечистот.

– Каких животных здесь держали? Любимых ромеями львов? – заинтересовался Любеня.

– Пусть упадет мне на голову молот Тора, если эти ромеи не обращаются с рабами хуже, чем со скотиной! – вдруг сказал Ингвар, с силой пнув какой-то глиняный черепок.

Конечно же! Клетки не для зверей, для людей! Где-то здесь держали Алексу…

Любеня подумал и вздрогнул от этой мысли. Уже по-другому глянул вокруг. Ну да, вон печь, сложенная прямо на улице, рядом брошен огромный котел, бурый от грязи – здесь, видимо, готовили для рабов пищу. А вон массивные деревянные колодки с отверстиями для голов и рук. Для непокорных… От самого этого места тянет ненавистью и страданием. Куда сильнее, чем гнилью и нечистотами…

Но где же люди?

– Рабам везде несладко, – коротко бросил Любеня, вспомнив прошлое. Он все еще стоял, осматриваясь. Хмурился.

Где-то здесь… Здесь была нежная Алекса, здесь страдала…

– Пошли, брат, – тронул его за плечо Косильщик. – Клянусь единственным глазом Одина, мне уже хочется найти этого Фоку Скилица.

– Да, идем.

– Любеня! – окликнула его Зара. Она тоже оглядывалась вокруг, зло поджав губы.

– Что, сестренка?

– Ты научишь меня сражаться? – спросила на языке поличей.

Любеня понял, о чем подумала девушка.

– Научу! – пообещал он.

Другая половина усадьбы Скилица оказалась не похожа на первую. Подстриженные до причудливых форм кусты тиса, пахучие кипарисы, аккуратно вымощенные дорожки, резные каменные скамейки. Сам дом не слишком большой, но отделанный тщательно и с любовью.

Работорговца не пришлось долго искать.

– Вы видите, уважаемые господа! – скоро донесся до них его голос. – Вы сами все можете видеть, кто бы вы ни были! Торговля моя прекратилась из-за этой войны, слуги разбежались со страха, надсмотрщики рабов подались в армию базилевса Юстиниана. Им больше не хочется работать, им хочется грабить… Благословен будь автократор!.. Идите – я же слышу ваши шаги, – идите смело, смотрите на разорение и несчастье старого Скилица! Мне больше нечего скрывать, потому что ничего у меня не осталось…

Причитая, маленький плешивый Фока, завернутый в старую тогу, выцветшую от стирки, со следами грубой штопки на видных местах, вышел навстречу им из тенистой глубины комнат. И осекся. Кто знает, кого он ожидал увидеть, но уж явно не варваров из страны льдов. Он открыл рот, потом снова закрыл. Острые глазки мелко и часто моргали.

– Ты будешь Фока Скилиц, работорговец из Томы? – спросил Косильщик.

– Ну… Отчасти, господин… – невнятно пробормотал Плешивый. Признаваться в том, что он Скилиц, ему категорически не хотелось, но и не признаваться было как-то… боязно. А вдруг варвары решат, что хозяина дома нет, и начнут здесь хозяйничать?

– Отчасти? – удивился Гуннар.

Торговец не нашел ничего лучшего, как кивнуть.

– Интересно… Так какой же частью ты Фока Скилиц? – не отставал воин. – И кто ты тогда другой своей частью, скажи?

– Почтенный воин меня не понял, – нашелся наконец Плешивый. – Я всего лишь хочу сказать, что тот Скилиц, что перед тобой, всего лишь тень, печальное отражение прежнего, довольного и богатого Скилица. Увы, это так! Я разорен, нищ и болен… Несчастье и беды – вот все мое богатство, нажитое за долгую и трудную жизнь!.. Совсем ничего не осталось, ни единой нумии, – уточнил он на всякий случай.

– Что он говорит? – спросил Любеня.

– Жалуется, – пояснил Гуннар. – Уверяет, что разорен и нищ, но, клянусь копьем Одина, наверняка врет. Сдается мне, эти греки так же любят жаловаться на жизнь, как собаки – выть на луну ночами… Так ты, значит, чувствуешь себя несчастным? – ласково, почти сочувственно обратился он к Скилицу.

– Да, господин, это так.

– Напрасно! Пусть мне никогда не взяться за рукоять Пожирателя Голов, пройдет совсем мало времени – и ты поймешь, насколько счастлив ты был до нашего появления, – с улыбкой объяснил Гуннар.

Плохая улыбка, похожая на оскал волка, увидевшего добычу.

Скилиц, вздрогнув от его улыбки как от удара, растерянно переводил взгляд с одного лица на другое. Умоляюще задержался глазами на Заре – женщина все-таки, хоть и варварка.

Потом тоже попытался улыбнуться в ответ, показывая мелкие, гниловатые зубы:

– А, понимаю… Уважаемые господа воины любят шутить… Такие весельчаки…

– Еще какие! – подтвердил Косильщик. – Особенно он! – Гуннар кивнул на силача Ингвара. – Такой затейник, что от его веселья люди мрут, как мухи…

Широкие Объятия, не вслушиваясь в разговор на чужом языке, тем временем сосредоточенно провел пальцем по острию своей огромной секиры Глитнир. Попробовал, как лезвие режет ноготь, поцокал озабоченно:

– Вроде бы совсем недавно точил, а затупилось…

– Что он говорит? – насторожился Скилиц.

Косильщик с охотой ответил:

– Говорит, что ему интересно, сумеет ли он отрубить тебе уши так, чтобы не задеть плеч и шеи.

– Господи Всемогущий!.. – охнул Плешивый.

– Я же говорил, что мы найдем, чем развлечься, – пояснил Гуннар. – Мне тоже это интересно. А тебе интересно, Сьевнар?

– Я просто весь в ожидании, – буркнул полич.

Ингвар, не обращая на них внимания, подбросил секиру и перехватил другой рукой. Со свистом махнул косым рубящим ударом и недовольно покачал головой.

Работорговец дрогнул от ужаса.

– Господин!!! – подраненным зайцем заверещал он. Бухнулся на колени и удивительно быстро пополз к широкоплечему воину, ухитряясь одновременно кланяться. – Господин, не надо, не надо!!!

Ингвар удивленно глянул на него. Потом – на Гуннара:

– Чего это он?

– Восхищается. Говорит, что никогда не видел такого большого и сильного человека и такого огромного топора.

– Тогда – конечно… Пусть смотрит, – силач качнул секирой Глитнир, поближе показывая ее торговцу.

– Что он говорит, почтенный господин? – Плешивый, не вставая, отпрянул от страшного топора с резвостью таракана.

– Сердится, – озабоченно пояснил Гуннар. – Он не любит, когда сомневаются в его искусстве. Обещает отрубить тебе уши так быстро, что ты не сразу вспомнишь, где они были.

– Не надо… – простонал снизу Фока.

– Почему не надо? – искренне удивился Гуннар. – Не бойся, Ингвар – очень умелый боец. А уши – это его любимая часть тела. Пойми, купец, он так гордится ловкостью в их отсечении…

– Не надо, господин, не надо! Прошу тебя!!! Я тебя умоляю!!! – взвыл Фока. Рыбкой нырнул вперед и кинулся целовать запыленные сапоги силача.

– Надо же, как сильно он восхищается! – недоумевал Ингвар.

– Да, у греков в обычае бурно выражать свои чувства, – веселился Косильщик. – Сьевнар, я думаю, теперь он будет рад тебе все рассказать…

– Не сомневаюсь, – подтвердил скальд. Подошел к извивающемуся работорговцу, с силой наступил ему на руку. Тот взвизгнул, сжимаясь.

– Послушай меня, грек, сейчас ты скажешь мне… – начал он.

Гуннар, оставив смех, переводил.

Теперь Фока Скилиц действительно был рад говорить. Только все время хватался за уши, словно не веря, что они до сих пор на месте.

Рассказ оказался коротким. Он на самом деле купил у россов невольницу по имени Алекса, откуда-то из земель северных славян. Очень красивая, с волосами цвета темного золота и с глазами как лепестки фиалок, причмокнул Фока, не удержавшись. Только грустная она была, вялая, как после отвара из горных маков… Взбодрить бы ее. Нет, нет, не подумайте плохого, уважаемые воины! Таких красавиц не держат в обычных клетках и не кормят отбросами, подробно объяснял он, догадываясь, что северные воины не равнодушны к ее судьбе. Подобную радость мужскому глазу и телу одевают в чистое, купают в ваннах с благовониями и кормят хорошими кушаньями со стола хозяина, чтобы не отощала фигурой и румянец щек не поблек… Если честно, уважаемые, отец не смог бы так нежно заботиться о любимой дочери, как он, Фока Скилиц, известный добротой и мягкостью сердца, заботился об этой невольнице. Пусть Господь будет ему свидетелем, пусть не видать спасения его душе, если в его словах есть хоть слово лжи…

– Где она? – не выдержал Любеня.

– Конечно, конечно, почтенный… – быстрее забормотал Скилиц. – Я же понимаю нетерпение мужества, которое ищет женщину. Сам когда-то во времена молодости отличался прытью и неуемностью… А дозволено ли будет узнать, кем приходится красавица Алекса столь доблестному воину…

– Где она, грек?!

– Нет, я не понимаю, что за странный народ – ромеи! – вставил Ингвар. – Если спросишь у них одно, они обязательно заговорят о другом, причем с такими подробностями, что уши опухнут, слушая. Как только им удается договариваться друг с другом – ума не приложу…

Зря он упомянул об ушах. Обостренным вниманием трусости или просто по жесту Ингвара Плешивый ухитрился понять, что великан снова вспомнил о своем любимом занятии. Значит, не оставил мысли опробовать огромный топор на его голове!

Господи Всемогущий, спаси купца, который потерял все нажитое, а теперь вынужден прощаться с ушами!

От нового приступа страха Скилиц протяжно заохал.

– Говори, грек! – Любеня угрожающе взялся за рукоять Самосека. – Пусть не будет мне милости богов, если я услышу еще что-то, кроме ответа – твоя голова соединится с телом только в могиле!

Это Плешивый понял даже без перевода.

– Не надо, господин, не берись за меч! Ее нет здесь! Той девушки, которую ищешь, ее здесь давно уже нет… Ее почти сразу купил торговец медью Актипий Мажин из Константинополя. Увез с собой. Это все, что я знаю, клянусь…

– Так где она?!

– В Константинополе, господин! Думаю, в Константинополе… Я слышал, торговец Мажин собирался именно туда! Это все, клянусь…

– Как мне найти этого Мажина?

– В столице у него дом на улице Медников, господин. Хороший дом, богатый дом, славный, не чета моему. Молодому Мажину, наследнику семейного дела Мажинов-Медников, всегда улыбается удача в делах, тогда как я, уважаемый воин сам видит… – от избытка жалости к себе Фока потряс штопаной полой. Хотел даже утереть ей несуществующие слезы, но вовремя сообразил, что прикосновение к голове может напомнить широкоплечему любителю ушей о главном в его варварской жизни.

Торговец ограничился тем, что жалостливо хлюпнул носом.

Выслушав перевод Гуннара, Любеня задумался. Озадаченно потер подбородок:

– Если ты мне соврал, грек…

– Нет, клянусь!

– Если ты мне соврал – я вернусь! – Полич сделал свирепое лицо. – И сделаю с тобой такое, что отрубание ушей после этого покажется райской сладостью!

Гуннар, переводя, даже улыбнулся: «Хорошо сказано, клянусь милостью богов-асов! Узнаю Сьевнара скальда…»

Со двора вдруг послышались резкие голоса, топот грубых, подбитых железом сандалий и лязг оружия.

– Я гляну, что там! – сорвалась с места Зара…