– Земля большая, да, и много разных народов пошло от корня Рода Единого. Я-то знаю, видел, с малолетства, почитай, по водным дорогам хаживал. Меня еще отец Отис приохотил по торговому делу, так и пошло… Вот вас, северные племена, всех ваших поличей, оличей, витичей, ну и других тоже называют словене, – безостановочно журчал словами дядька Колима. Так же без умолку, как всплескивала вода за бортом ладьи. – Южнее вас, значит, земли кривичей будут. Еще южнее, по правую руку от кривичей, расселились роды дреговичей. По левую руку – вятичи, между ними – родимичи. Если еще на юг брать, слева – древляне, в середине – поляне, справа – северян земли…

– Северяне? – удивился Любеня. – Что ж это за северяне, если они на юге живут?

– Не знаю, так они сами себя называют, да… Никто не спорит… Дальше, если брать еще южнее, живут дулебы, тиверцы и уличи. Ну а если на закат солнца пойти – там висляне, хорваты и словаки. Разные племена, много всяких, а боги, значит, одни. И обычаи, почитай, те же… Я и то удивляюсь иногда, сколько народов вывелось из одних корней – умом такую необъятность не обхватить, да…

Колима умолк на мгновенье, глянул вперед, на расстилающуюся перед носом ладьи водную дорогу. Дернул себя за курносый нос, словно проверяя, на месте ли, потеребил бороду, обстоятельно послюнявил палец и разгладил кустистые седоватые брови. Без большого успеха, те все равно топорщились как кусты. Просто привычка у него такая – все время хватать себя за лицо, уже отметил Любеня.

Они с Зарой, сидя рядом с дядькой на носу ладьи, с любопытством глазели по сторонам. После их лесов, подпирающих небо макушками вековых сосен и елей, здесь простор, конечно. Берега то припадают к воде песчаными плесами, то кудряво вздымаются кручами. Вольно расстилается холмистая степь, перемежаемая перелесками. Сама Днепр-река широкая, полноводная, не чета их извилистой Лаге или даже Иленю.

Четыре ладьи косин, груженные товаром, в основном упакованной в тугие тюки пушной рухлядью, шли по Днепру уже второй день. А река и не думала сужаться, становилась все шире и полноводнее.

Ладьи у косинов плоскодонные, неуклюжие, как растоптанная обувка. Здесь не знали тяжелых килей, создающих остойчивость и позволяющих придать кораблям форму узкой, хищной стремительности, как в обычае у корабельных мастеров фиордов. Парусов тоже нет, с каждого борта лишь по три весла. Не разгонишься, у свеев даже кнары-баржи ходят быстрее, про себя сравнивал Любеня. Зато при переходе порогов такие ладьи с плоским днищем удобнее – они легко вытягиваются на берег, даже без разгрузки перекатываются по земле на катках-бревнах мимо опасного места. Днепр – порожистая река, своенравная.

На четырех ладьях в путь отправились три десятка косин, так что было кому тащить волок. В основном молодые парни и мужики, низкорослые, но крепкие и коренастые, как все косины. При оружии, конечно, товары ценные. Дядька Колима был в караване за старшего.

– А россы? – спросил Любеня. – Про россов можешь что-нибудь рассказать?

– Как же не могу? Могу, конечно. Я про всех могу… Россы как раз между древлянами, полянами да дулебами расселяются, – охотно ответил дядька Колима. – А что за народ… Старики вспоминают, как слышали в молодые годы от своих стариков: когда-то пришли они из южных степей со всеми своими детьми, женками, табунами коней и стадами коров. И немного их было-то, может, всего несколько родов… Поселились на пустых землях по реке Рось. С тех пор пошло – россы и россы. А назвали их так от реки, или, наоборот, реку по ним назвали – про то теперь даже старики не помнят. Сейчас-то их стало куда больше, они и дальше расселились, не только на Росе. Народ лихой, да… Задирать их – себе дороже. А как с ними не задираться, если сами они тащат все, что под руку подвернется? Вороватый народ, все время на чужое добро глаз кладут. И без конца на других наскакивают, не сидится им в их угодьях. Вот и думай, да… Отдельно могу тебе про Вадьима Храброго рассказать… Спросишь, паря, почему его прозвали Храбрым? Отвечу, как не ответить. За дело называют, да…

Любеня не успел даже рот открыть, не то что спросить. Лишь улыбнулся, мельком переглянувшись с девушкой.

Давний друг отца был говорлив как речной перекат, это поличи сразу поняли. Хлебом его не корми – любил, чтобы слушали. Обычно косины медлительны по характеру, сдержанны на слова, а этот – жужжит и жужжит, как шмель-хлопотун. Чем-то он напомнил Любене шебутного дядьку Весеню, такого же неутомимого говоруна, скорого на рассказ и на похвальбу. Хотя обликом не похож. Весеня высокий, а этот приземистый, широкий в кости, жилистый, как узловатый лесной пенек, руки длинно свешиваются почти до колен. Лицо, как у всех косин, плоское, пегая борода жидковата – клочьями. А глаза, спрятанные под кустами бровей, веселые, хитрые, так и блестят. Заглянешь в них – самому улыбнуться хочется.

– А дело было вот какое, – продолжал журчать Колима, не забыв проверить пальцами брови и нос. – Однажды, мальцом еще, побился он об заклад с приятелями, что спустится на челне по порогу. Уселся в лодку и сиганул прямо по стремнине. Дружки-приятели стоят, ждут, а нет его. Все, думают, пропал, забрал его к себе Водяной Дед. Ан, нет – выныривает вдруг прямо у берега, да. Весь в кровище, побитый, порты и рубаха – как собаки драли. Выходит из воды, а сам смеется: что, други, струхнули? Кто-то ему в ответ: небось каждый бы тут струхнул! А он: каждый, да не каждый. Я б, если струсил, из реки бы не выбрался! Ему в ответ: ну, ты и храбрый, паря… С тех пор так и повелось прозвище – Храбрый да Храбрый… А как он стал кнесом, знаете? Ну, как у вас, северян, называют правителей – князем? Нет? Так я расскажу! Тоже история, да… – Дядька пощупал бороду и удовлетворился ее наличием. – Отец-то Вадьима тоже был вождь, но не кнес, просто вождь у росского рода соколов. Отправился как-то со своими людьми в набег на тиверцев, а там его и срубили. После отца вождем соколов по старшинству стал первый сын, Кремень звали. Огромный такой, как сейчас помню, плечи не обхватить, и умом не дурак… Мыслями не тороплив, на слова не скор, но если решит что, расшибется, а сделает, да… – Колима примолк на миг, вспоминая давнее. – Вадьим хоть с малых лет удалым был, но – из младших в семье, кроме него у отца еще пятеро сыновей. А когда младшему придет черед править? Понятно, скорее всего – никогда. У Вадьима – ему к тому времени и двадцати не исполнилось – была уже своя ватага из дружков-побратимов. Как волки рыскали за добычей. Или – как соколы, – усмехнулся дядька. – Он-то, сказывают, уже тогда говорил, мол, настоящая сила – в единстве всех росских родов. Мол, всем нужно сойтись под одной рукой: и соколам, и совам, и волкам, и медведям, и другим. Но старшие всерьез его не принимали, ухмылялись лишь – балует малой. Что с него взять, малой еще, его мысли – ветер, дела – дым… И вот однажды собрались все шестеро братьев на пир. Два дня мочили усы в медовухе, наливались до полусмерти, как у россов в обычае, а на третий – изба сгорела. И никто из огня не выбрался – ни сами братья, ни те, кто с ними, лишь один Вадьим Храбрый как-то выскочил невредим. И объявил со своей ватагой – теперь он у соколов будет главным! И возрази попробуй… С тех пор он и взял власть. Сначала – у соколов, потом с другими родами россов заключил союз. С некоторыми – лестью да уговорами, а где – мечом да нахальством. Собрал вкруг себя большую дружину, городище построил, начал дань собирать с ближних и дальних. Тоже – где уговором, мол, вам же лучше, спокойнее под моей рукой, а где – огнем и набегом. Настоящий стал кнес, да… Россы на него не жалуются, наоборот, хвалят – свары между родами как есть прекратились. Ну, из других племен жалуются, конечно, не без того…

– Так что ж в избе-то случилось, когда он из пожара выскочил? – спросила Зара.

– А кто теперь знает? Про это лишь богам ведомо… Только, рассказывали, на костях да черепах погорелых потом видели зарубки от топоров и мечей, словно там, в избе, сеча была немалая. А уж как оно на самом деле… Поди теперь допытайся! Под началом-то Храброго россы сразу в большую силу вошли, вишь, даже к вам, на север, их набеги дотягиваются. А он, Вадьим Сокол, объявил себя кнесом всех россов. Теперь ему все вокруг платят, да… Так что за прошлое спрашивать, други мои, охотников не найдется.

Колиму, сына Отиса, внука Веньши, поличи нашли легко. В селеньях (вервях) косинов его все знали. Косины его уважали, слушали как старейшину. Впрочем, мудрено не услышать, любого насмерть заговорит, усмехался про себя Любеня.

Увидев его в первый раз, дядька Колима только руками замахал, мол, и не говори ничего, паря, даже рот не думай открыть, без того вижу, что Кутрин сын. Как не увидеть? На отца похож, словно отражение в воде, да! Только, пожалуй, волосом потемнее и статью покрепче будешь, да… И не говори ничего! Что с севера вы, из поличей, по одежке вижу, только у вас так-то расшивают узор птичьей лапой, ну а уж Кутрино-то потомство я помирать буду, и то узнаю… Даже рта не открывай, широко улыбался он, показывая желтые, редкие зубы.

Где уж тут открыть… Скоро они с Зарой окончательно убедились, что в его присутствии слово в разговор вставить – и то трудно. Он сам за всех спросит и сам же себе ответит. Хотя при том мужик дельный. Хозяйство имел небольшое, но жил богато, все больше промышлял по торговой части. Сам рассказывал, как возил родовые товары то к тем, то к этим, рядился до хрипоты и все-таки уговаривал к своей выгоде. Видимо, на торговых путях племен и сошлись когда-то молодой полич Кутря и косин Колима, догадался Любеня.

Зато не пришлось долго объяснять. Наскоро рассказал все как есть, и дядька сразу понял, что от него хотят гости-поличи. Тут же сообразил, чем помочь может. Сказал, мол, все одно косины каждую весну ходят к россам, торгуют с ними зимними мехами да шкурами. Те охотно их покупают, а потом перепродают дальше. У теплого моря, у хазар, болгар, аваров и особенно у самих ромеев северная пушнина в большой цене, объяснял он подробно и обстоятельно. Но самим везти, проходить через многие земли – далеко и опасно. А россы – могут, эти торгуют со всеми до самого моря, что называют Черным. Отчаянные, да! Так вот, если всякую весну ходим к россам с товаром, так чего ж в эту не пойти? А пойти, так можно пораньше тронуться, да… Чего же – прямо в городище Вадьима Сокола и пойдем. Он – богатый князь, хороший товар всегда купит, соблюдая выгоду. И вы с нами пойдете. Ты, Любеня, вроде как при охране будешь, ну а сестренка твоя меньшая… Тоже – пусть. При всех будет – кашу сварить, порты постирать. Она – девка, а на девок кто ж внимание обращает? Пусть…

– Некоторые обращают. У кого в портах не труха пополам с соломой! – обиженно встряла Зара.

Дядька снисходительно усмехнулся:

– Ишь ты, бойкая!.. Сопли-то подотри, прежде чем над старшими надсмехаться, – он взлохматил бороду пятерней, потянул себя за ухо. Опять глянул на Любеню: – Тут, паря, только одна загогулина получается – а ну как россы признают тебя? Ты рубился с ними, убил многих, отомстить захотят. Что тогда? Там, у них, я тебя защитить не смогу, ты уж не обессудь, Любенюшка… Вадьим взъярится – тут только ноги бы унести. Суровый кнес, скорый гневом.

– Не признают! – уверенно пообещал Любеня. Хотя сам уверенности не чувствовал.

Немного позже, когда Зара не слышала, он попросил дядьку Колиму присмотреть за девушкой. Если что. Тот понимающе кивнул и пообещал.

– Да, паря, – сказал он еще немного спустя. – Опасное дело ты затеял – идти прямо к россам, как волку в зубы. Я вот все думаю… Чем больше думаю, тем меньше оно мне нравится… Может, обождал бы, пожил бы у нас, а я бы сбегал на ладьях к Вадьимову городищу, разузнал про твою любаву.

– Нет! – коротко ответил Любеня. Подумал и сказал честно: – Не усижу дожидаючись.

– Хоть девку оставь у нас. Наши бабы за ней присмотрят.

– Думаешь, она усидит?

Старый с силой дернул себя за пегую прядь волос и усмехнулся:

– Тоже верно… Ее хоть в три ряда окружи – между ног проскользнет и вырвется. Вот парочка у вас как на подбор – волчий клык да кабаний хвост… Ты уж не обижайся на старшего, а я тебе так скажу: чего ты, парень, ищешь еще, когда такой огонь у тебя под боком?

– Алекса – жена мне! – напомнил Любеня.

Насупился. Колима все-таки задел за живое. Он сам понимал – странно как-то, за женой идет, а рядом другая.

– Жена… Сегодня – жена, а с завтревого не нужна! – приговоркой ответил дядька. – Ладно, все пойдем в Вадьимово городище! – решил он. – От судьбы, говорят, не уйдешь, от смерти кривыми тропами не ускачешь… Отцу твоему я должен, отдам долг сыну, да. Будь по-другому, ни за что б не ввязался…

Вадьимова городища ладьи достигли на пятый день пути. Место для него было выбрано умно: не на самом Днепре, на Росе, но не так уж далеко – конному за полдня доскакать. При таком расстоянии князю легко протянуть руки к главной водной дороге здешних земель. А если оттуда пойдут враги, а не торговые гости – успеет приготовиться к обороне.

На слиянии Днепра и Роси они встретили первых воинов Вадьима Храброго. На берегу расположилась дозорная застава с одной большой дружинной избой и высокой, неуклюжей вышкой, крытой поверх смотровой площадки навесом из дранки. Застава была огорожена частоколом из бревен неравной высоты и ширины. Видно, что ее рубили наспех, как временную, да так потом и оставили.

На заставе знали Колиму, махнули с вышки рукой, пропуская. Хотя, чувствовалось, смотрели внимательно. Полич тоже косился на берег украдкой. Вот они, россы… Может, кто из этих знает судьбу Алексы…

Городищами у славянских племен испокон веков назывались деревянные крепости. Их строили на высоких местах, еще более возвышенных насыпными валами. Для начала выкладывают из бревен стены и башни, потом – внутри строят, а потом крепость постепенно обрастает приселками. Эти – снаружи, на расстоянии видимости со стен. Тоже под защитой дружины.

Любеня за свою жизнь видел много крепостей, помнил каменные громады Запада, что строятся, казалось, веками, а люди в них собираются вечно жить. Он сам карабкался на такие стены вместе с воинами фиордов, врывался внутрь – нет, вечно там никто не живет. Славяне свои городища ставят быстро – за год, за два. Их, конечно, уничтожить легче, пожечь дотла вражью крепость – обычное дело в междоусобицах. Но и восстанавливать потом недолго. Растащили головешки, засыпали гарь свежей землей, взялись за топоры – глядишь, опять поднимаются стены, глыбятся угловатые башни.

Задуматься, здешний люд отличается все-таки от тех, западных, рассудил Любеня. Там – обустраиваются как на вечную жизнь, а тут – словно торопятся быстрее покончить с собственным бытием в Яви, уйти в Белый Ирий, где нет забот.

«Наверное, так!» – как любит говорить мамка Сельга.

Колима, с которым он поделился своими мыслями, заржал как конь, когда услышал. Долго потом крутил головой и хлопал себя по ляжке: «Верно заметил, паря, в самую цель попал острым словом… Все наспех, да! А куда торопимся, к чему такому особому рвемся? Сами не понимаем в собственной заполошности, да…»

Первое, что заметил на подходе к городищу Любеня – высокую, в три, а то и в четыре человеческих роста чуру, что одиноко высилась на крутом утесе над самой рекой. У подножия виднелся жертвенник из камней, зачерненных огнем. Присмотрелся – Перун, его борода, очертания его меча, ясно различимые в моренном временем дереве.

Удивило – почему только Среброголовый? Где остальные боги?

Колима словоохотливо объяснил, что Перуна кнес Вадьим почитает особо, считает небесного воина прямым покровителем его самого и своего городища. У россов есть и настоящее капище, с чурами всех богов, как положено, в укромном месте. Но Храбрый больше бывает здесь, чем там. На утесе, под ликом Перуновым, он приносит положенные жертвы, здесь творит княжий суд над своими людьми. Полюбилось Соколу это место. Перунов холм, так его теперь называют… И то сказать, продолжал журчать дядька, получается, Защитника Богов кнес Вадьим чествует лишь за ратную доблесть, словно забыл, что тот и в огненных ремеслах искусен, и во многом другом. Не только воин, создатель. А у россов – другое выходит! Воевать – любят, работать – нет. Такой народ…

– А сам Перун как? Не против? – встряла в разговор старших Зара.

Дядька с силой подергал себя за ухо.

Не отвалилось, надо же!

– Чура стоит пока. И городище стоит… Гнев богов видишь, когда его видишь, а пока не видишь, так и нет вроде… – рассудил он глубокомысленно, но не слишком понятно.

Когда подошли поближе, стало видно, стены против стен Юрича ниже, наверное, вдвое. В лесном граде комли массивные, в два обхвата, уже мхом поросли, а здесь все новое, недавнее, пожиже, потоньше. Видно, что князь больше надеется не на высоту стен – на дружину свою. Зато – шире Юрича, привольнее.

– Много места огородил Храбрый. С запасом, – заметил Любеня.

– Хозяин! – откликнулся дядька с таким выражением, будто выругался. – Ты вот что, паря… Сразу вперед не кидайся, побудь с моими, помоги разгрузиться, то, се. А я сам разузнаю у знакомых людей про твою Алексу, может, слышал кто. И оружие оставь на ладье, в стены града чужим с оружием вход запрещен. Здесь – строго, да. Не смотри, что на берегу сутолока, дружинники Храброго за всем наблюдают, можешь не сомневаться. Тебя, девка, это тоже касаемо. Лук свой со стрелами здесь оставь. И одна не шныряй, держись с нашими, мало ли…

– Что, Храбрый даже девок боится? – фыркнула Зара.

– Лапнут за попу, узнаешь, кто чего боится.

– Как лапнут, так и отпустят!

– С чего бы?

– А без руки хватать неудобно станет! – заявила девушка, прихлопнув ладонью рукоять массивного ножа у пояса.

– Вот я про это и говорю, – вздохнул дядька.

«Охотница!» – улыбнулся Любеня, слушая их.

Он-то боялся, что девушка станет ему в дороге обузой, а вышло наоборот. От ее голоска веселей становится, от ярких, блестящих глаз – на сердце теплеет. Не один уже, вдвоем. И не капризничала по-женски, устанет – и то не покажет, лишь глаза темнеют. Наверное, такими же были знаменитые девы-воительницы фиордов, что ходили в походы с дружинами и, рассказывают, крутили весла наравне с мужчинами. А кто сказал, что только у воинов моря женщины сильны и отважны?

«Сангриль…» – вдруг вспомнил он. И сам удивился, как спокойно о ней подумал. Даже с приятным чувством. Как о хорошей, когда-то тронувшей сердце песне, мелодия которой давно уже отзвенела и потерялась из памяти…

Правильно говорил когда-то Гуннар Косильщик: память короче жизни, только до этого понимания нужно дожить. Мелькнуло – а может, он и Алексу уже забывать начал? Идет вперед из упрямства, выполняет клятву богам, а сам меж тем любуется на другую. Нет, это уж совсем…

Любеня досадливо тряхнул головой, отгоняя мысли.

– Ничего, Колима, не сомневайся. Как мыши в траве будем себя вести, как змеи в камнях молчать, – успокоил он.

Поличу показалось, дядька-то чем ближе к делу, тем больше трусит. Говорливости поубавилось, и руки от лица почти не убирает, мнет себя с усердием кожемяки.

На берегу действительно было многолюдно. Настоящее торжище с криками, спорами, смехом и суетой. Били по рукам, сговариваясь, в азарте кидали на землю высокие шапки с меховыми опушками, до хрипа и пены на губах отстаивали превосходство собственного товара или разумность предложенных цен. Здесь были не только бритоголовые россы, сразу видно, что торговать в град Вадьима прибыли из разных мест. Вон кучка вятичей в теплых тулупах, распахнутых по жаре, убеждают в чем-то дулебов в длинных, до колен, свитах из сермяги и войлока. Вон поляне в своих кожухах и смешных глазу северян плетеных лычиках разгружают что-то из такой же, как у них, неуклюжей ладьи. Плечистый народ. И упрямые, говорят, как любимые ими быки…

В общем-то, все славянские племена одеваются одинаково – порты, рубахи, из верхнего что-нибудь теплое или простой плащ вотола, перехваченный ближе к шее кольцом из металла или резной фибулой. На ногах – кожаные постолы или поршни с веревочными завязками, кто побогаче – сапоги до колен. Отличаются лишь по причудливости вышивки, разнообразию медных и серебряных украшений. И каждый род-племя немало гордится отличием. Тут, пожалуй, только дядька Колима и разберет – кто откуда. Сам хвастал недавно: я, мол, на любую вышивку гляну – сразу скажу, из каких земель человек будет. И всякий кузнечный узор узнаю, да.

Как водится в дневное время, ворота крепости были распахнуты, за воротами видна земляная улица, перемешанная до жижи копытами и ногами. «Хорошая земля, черная… И чего бы им улицу бревнами не замостить, как на севере делают? – мельком подумал Любеня. – И красиво, и чисто. А тут – не заметишь, как по шею утонешь… Россы!»

Кроме их каравана, у берега, рядом с причальными мостками, во множестве спускающимися в воду для удобства торговых гостей, скопилось четыре-пять десятков ладей. Вокруг них тоже суета и шум. Видя такой разгуляй-торг, дядька Колима и страхи свои забыл, похоже. Жеребцом стоялым затоптался на месте, засопел громко, накручивая на палец волосы, – до того ему не терпелось встрять в эту прибульную суету.

Ладьи косин подгребали к свободным причалам. На них уже обратили внимание…