Пролог
Красное, перегревшееся за день солнце тонуло в море быстро, как галея с пробитым днищем. Последние его лучи ярко подкрасили завивающиеся облака, пурпурная дорожка пробежала по воде от самого горизонта, силясь дотянуться до берега. Но – не дотянулась, исчезла в темной воде Понта Евксинского. Погасло светило, поблек пурпур небесный, цвет императоров великой Ромеи, символ силы и власти. В потемневшем, слившемся с морем небе начинали проступать звезды, эти свечи Господа, придающие ночи красоту и смысл…
А есть ли он?
В тот вечер монах долго сидел на теплых камнях, смотрел на закат. Думал: если и есть в жизни смысл, то он там, в небе. На земле… Нет, сколько ни расстилайся дорог под копытами твоего коня, сколько ни оставь за плечами великих дел, на земле его не найти. Может, поэтому Бог драпирует земли и воды пышными ширмами красоты, прячет таким образом отсутствие смысла в земных деяниях. Здесь, к примеру, на склоне горы Кадикея, даже дух захватывает от широты и простора, кажется, можно бесконечно смотреть на переливы моря, на зубчатую кромку прибрежных скал и зелень гор. И не хочется верить, что и в необъятности мира человек остается узок мыслями и мелок желаниями…
Последнее время монах часто приходил на склон горы, где щербатые камни образуют защищенную от ветров ложбину. Смотрел и думал. Или не думал, просто смотрел. Ему было легко и спокойно. Так спокойно, как давно уже не было. Может, никогда раньше, только в далеком детстве…
Однажды монах поделился размышлениями о смысле и красоте с отцом-настоятелем, преподобным Милентием. Тот не понял. Насупился, огладил толстыми пальцами кустистую бороду, умащенную для блеска и пышности репейным маслом, и посоветовал прекратить умствования. Ибо лишняя живость ума, известно, способна источить глыбу веры так же быстро, как бурный поток точит камни. «Да, ум человека – поток воды, – назидательно толковал преподобный, – но всякому потоку требуется надежное русло, дабы он не растекся по бесплодной равнине. Так-то, брат мой во Христе! Русло это – вера истинная, отрицающая сомнения».
Впрочем, говорил мягко. За те дорогие пожертвования, что монах внес при постриге, настоятель планировал расстроить их маленький, захолустный монастырь почти вдвое. И уже предвкушал, как развернется обитель, как потекут на склоны Кадикеи новые, молодые послушники. И – кто знает? – может, сам патриарх в столичном Константинополе, когда-то воздвигнутом на месте маленького римского городка Византий, услышит про усердие настоятеля Милентия. Отметит новым назначением поближе к столице, где религия сливается с политикой по влиянию и значению.
Его помыслы были понятны монаху. Что ж, и здесь, в этом затерянном уголке красоты и покоя, мечтают о суете власти, усмехался он про себя. А что, кроме усмешки, могли вызвать честолюбивые замыслы отца Милентия, куда более обширного чревом, чем разумом? Не знает еще настоятель, что такое власть, не прочувствовал на себе, что она не только дает – отнимает взамен не меньше. Как раб на галее непрестанно вращает весло под плеткой, так и власть требует от души без конца тащить ее груз… Суета – пестрое оперенье бессмысленности!
Монах подумал, что эту мысль тоже нужно записать. Хотя многие ли поймут?
– Брат Таисий? – окликнули его издали.
Он оглянулся. В сумерках было уже плохо видно, но это, конечно же, брат Андроник. Его нескладный, сильно ссутуленный силуэт не перепутаешь.
– Я слушаю тебя, брат, – негромко отозвался монах.
Андроник закивал в ответ не только шеей, но и всем туловищем до поясницы, от чего еще больше согнулся.
– Ты не пришел на вечернюю трапезу, брат. Я отнес хлеб и сыр в твою келью, повечеряешь там. Еще налил тебе свежего масла в светильник. Хорошее масло, очищенное, с благовонными примесями… У отца-настоятеля попросил и налил, – бубнил Андроник не слишком внятно из-за большого недостатка зубов. – Так и сказал ему: для брата Таисия. А он сказал: если для брата Таисия – дам. Для кого бы другого не дал, а для него – дам. Так и сказал, да…
– Спаси Христос, брат.
– Спаси и тебя… Так ты иди, иди в келью. Холодает уже, застудишь на камнях поясницу.
– Ничего. Я скоро.
Зачем Андроник перед ним угодничает? Словно он, Таисий, не такой же монах, как все. Словно еще сохраняет былое могущество… Впрочем, есть люди, которым мало служить самому Господу Всемогущему, им обязательно нужно еще перед кем-нибудь расстелиться. Он навидался таких за долгую жизнь, Бог создал людей равными перед собой, но забыл добавить им равенство друг перед другом…
Или – не так? Не то подумал, осквернил мысли злословием… И брат Андроник взялся опекать его не для выгоды, а от доброты душевной. Просто чувствует, что новообращенному христианину Таисию, принявшему постриг совсем недавно, нелегко осваиваться в строгом монастырском чине. Иисус Христос завещал любовь бескорыстную, вот Андроник и старается следовать его заветам, как может.
Сложно все у христиан! И так можно понимать, и этак… А понять любовь без корысти – еще сложнее, вздохнул монах. Искать выгоду за любым поступком проще, тем более что ошибаешься редко. Ему ли не знать?
Он посидел еще немного, потом поднялся и двинулся вверх по склону, в сторону монастыря. Цеплялся за жесткие ветки кустарника, оскальзываясь кожаными сандалиями на каменных осыпях, но шел уверенно. Звезды и масляный круг луны хорошо освещали путь.
Южная ночь тоже была красива – влажно и мерно дышало море, стрекотали невидимые цикады, пряно благоухали белые цветы на кустах. Их название он все время хотел спросить у братьев и забывал так же неизменно.
Холодно, сказал брат Андроник. И это называется холодно? Смешно… Не знают здесь, что такое зимние ветра степей, от которых кости внутри леденеют.
В келье монах первым делом нашарил огниво, высек искру на трут, разжег масло в светильнике. Огонек мягко заплясал в бронзовой плошке. Совсем небольшая келья – кровать, стол, стул, ларь для вещей. Все простое, некрашеного, потемневшего от времени дерева. Грубая каменная кладка стен небрежно побелена.
Впрочем, много ли надо тому, кто успел за долгую жизнь пресытиться всякой роскошью?
Монах покосился на глиняную тарелку с сыром, лепешкой и зеленью. Рядом, в кувшине, козье молоко. Поесть или нет? Но ужинать не хотелось. Он лишь отломил кусок пресной лепешки, прожевал, запил глотком молока. Отметил – водой разбавлено, не балует братию экономный Милентий.
Он подсел к столу, где со вчерашнего дня лежала стопка гладкой белой бумаги. Вот бумагу настоятель выдал хорошую, не поскупился. «Для брата Таисия – дам», – вспомнил он, улыбнувшись. Брат брату рознь, хоть бы и во Христе… Ох, люди, люди…
На верхнем листе уже несколько дней было выведено: «История базилевса Ромейской империи Юстиниана II по прозванию Риномет, писанная в 718 году от восшествия на Небесный Престол Господа нашего Иисуса Христа монахом Таисием, в миру…»
Дальше он пока не двинулся, ежевечерне садясь за работу и неизменно уплывая в воспоминания. А надо писать! Его послушание – рассказать в назидание и поучение потомкам о тех событиях, которым он был свидетелем и участником. Сам чувствует – немного осталось, скоро погаснет огонек его жизни, как гасла красота сегодняшнего заката.
Чуть заметная копоть вилась над огоньком в бронзе, и ему вспомнился другой дым. Густой, черный дым, с приторным привкусом горелого мяса, что валит от сжигаемых городов. Да, было… Оскаленные от ярости степные всадники, длинный ряд прямоугольных щитов за выставленными копьями тяжелой пехоты. И топот конницы, и лязг железа, и треск ломающихся древков, и вскрики раненых… И ледяные глаза варангов, этих воинов моря с далекого севера. Их огромные, хищные топоры и круглые щиты с языческими рунами. История базилевса Юстиниана II – измена и месть, кровь и слезы, сожженные города и жирные вороны над разлагающимися трупами…
Да, было!
Жизнь прошла в служении двум божествам, имена которых – Власть и Сила. И теперь, под старость, он все пытается и не может себе ответить: где же смысл?
Монах помедлил еще немного, перекрестился на медное распятие над кроватью, придвинул поближе глиняный сосуд со свежими чернилами из смеси сажи и камеди, взял тростниковое перо…
