16

В железном ящике оставались ещё две бумаги.

Одна из них оказалась письмом от матери Имоджин Кристи. Письмо начиналось так:

   — «Мистер Кристи»! — воскликнул Ли.

   — Ну, в те дни все вели себя очень официально, — заметила я.

А на последнем листке было написано простенькое стихотворение:

Когда мы это прочли, Ли молча сложил все бумаги и убрал их в железный ящик. И я ничуть не удивилась, когда он снова поставил ящик в углубление под подоконником, а потом уложил на место доску. Я знала, что нет необходимости оставлять всё это здесь навсегда, позволяя рассыпаться в прах, но прямо сейчас нам нужно было слишком многое понять, о многом подумать. Мы тихо вышли из хижины.

На полпути обратно по ручью я обернулась к Ли, который шлёпал по воде за моей спиной. Это было едва ли не единственное место в прохладном зелёном туннеле, где мы могли выпрямиться. Я обхватила его рукой за шею и жадно поцеловала. После мгновения шока, когда губы Ли оставались неподвижными, он принялся целовать меня в ответ, крепко прижимаясь губами к моему рту. Вот так мы и стояли, прямо в холодном потоке, обмениваясь пылкими поцелуями. Я изучала не только губы Ли, но и его запах, ощущение его кожи, очертания его плеч, тепло его шеи. Через какое-то время я оторвалась от него и опустила голову ему на плечо, продолжая обнимать его одной рукой. Смотрела я на спокойно текущую воду, следовавшую предопределённым ей путём.

   — Отчёт коронера... — начала я.

   — Да?

   — Мы говорили о рассудке и эмоциях.

   — Ну и?

   — Ты когда-нибудь видел такую холодность, как в том отчёте?

   — Нет, не думаю.

Я чуть повернулась, чтобы уткнуться носом в его грудь, и прошептала:

   — Я не хочу стать такой, как отчёт коронера.

   — Не станешь.

Ли погладил мои волосы, потом осторожно потёр мне шею, как будто массируя. Мы молчали ещё несколько минут, а потом он сказал:

   — Давай-ка выберемся из этого ручья. Я уже замерзать начал. Обледенел до колен, а скоро и выше обледенею.

   — Тогда побежали поскорее, — хихикнула я. — Мне бы не хотелось, чтобы это пошло выше.

Когда мы вернулись на поляну, сразу стало ясно, что между Гомером и Фай что-то произошло. Гомер сидел у дерева, а Фай приютилась рядом с ним. Гомер смотрел через поляну, туда, где вдали вздымалась одна из Ступеней Сатаны. Они не разговаривали, а когда появились мы, то встали и разбрелись в разные стороны, и у Гомера вид был слегка растерянный, а у Фай вполне естественный. Но когда я немного понаблюдала за ними в течение дня — я не шпионила, просто мне было любопытно, — то почувствовала, что у них всё не так, как у нас. Они как будто сильнее нервничали рядом друг с другом, словно двенадцатилетние детки на первом свидании.

Фай мне это объяснила, когда мы с ней ускользнули вдвоём, чтобы посплетничать.

   — Гомер уж очень себя принижает, — пожаловалась Фай. — Всё, что я о нём говорю, он отметает. Ты представляешь, — она уставилась на меня своими большими невинными глазами, — у него какое-то странное отношение к тому, что мои родители — юристы и что я живу в том глупом большом доме. Он ведь раньше всегда шутил на этот счёт, особенно когда мы туда отправились ночью, вот только мне кажется, для него это всё на самом деле не шутка.

   — Ох, Фай! И сколько времени тебе понадобилось, чтобы это понять?

   — А он тебе что-то говорил?

Фай ужасно встревожилась, что было для неё типично. Я немного растерялась, я-то ведь хотела защитить Гомера, а вовсе не желала подорвать его доверие. И потому попыталась дать Фай пару намёков:

   — Ну, просто твой образ жизни очень отличается от того, как живёт он. Ты же знаешь, с какими ребятами он всегда водил компанию в школе. С теми, что болтаются в молочном баре, а вовсе не играют в крокет с твоими родителями.

   — Мои родители не играют в крокет.

   — Нет, но ты поняла, что я хотела сказать.

   — Ох, просто не знаю, что и делать. Он как будто боится что-нибудь сказать, ему кажется, что я начну смеяться над ним или задирать нос. Как будто я всегда так себя вела. Даже смешно: со мной он такой напуганный, а со всеми остальными такой уверенный в себе.

   — Если бы я могла понять Гомера, я бы поняла всех парней разом, — вздохнула я.

Уже темнело, и мы стали готовиться к очередной долгой ночи, которая начиналась с подъёма по Ступеням Сатаны. Я уже устала, мне совсем не хотелось никуда идти, в особенности потому, что Ли пойти с нами не мог. Нога у него всё ещё была не слишком подвижна и болела. В итоге я потащилась за Гомером и Фай, слишком слабая, чтобы жаловаться. К тому же мне казалось, что если я начну ныть, то сразу почувствую себя виноватой. Но потом приятная прохлада ночи меня оживила. Я начала дышать глубже и даже замечать вершины, торжественно возвышавшиеся вокруг. Место было прекрасным, я шла с друзьями — хорошими людьми, и вместе мы отлично справлялись с трудными обстоятельствами.

Конечно, причин для огорчений у нас хватало, но каким-то образом документы, прочитанные в хижине Отшельника, и поцелуи Ли позволили мне более оптимистично взглянуть на будущее. Я знала, что это чувство долго не проживёт, но старалась наслаждаться им, пока оно не угасло.

Добравшись до «лендровера», мы решили поискать новое укрытие для машин, чтобы их не было видно с тропы. Сделать это оказалось нелегко, и в конце концов нам пришлось удовлетвориться местечком за какими-то деревьями ниже по склону, примерно в километре от старой стоянки. Выгода новой позиции была в том, что добираться туда приходилось через камни, то есть не осталось бы никаких следов, если шины были сухими. А вот большим недостатком являлось то, что пришлось бы намного дольше идти пешком, чтобы добраться до Ада, а прогулка и до этого была неблизкой.

Фай и Гомер собирались остаться здесь и ждать остальных, мы ведь ожидали их возвращения из Виррави к рассвету, но мне не хотелось, чтобы Ли остался один в лагере на всю ночь. И только по этой причине, ни по какой другой, я набила рюкзак до отказа, прихватила ещё сумку с одеждой и, нагрузившись, как грузовик, отправилась обратно в Ад. Было уже около полуночи, когда я рассталась с Фай и Гомером. Они сказали, что поспят в «лендровере», пока ждут остальных.

Ну, по крайней мере, так они сказали.

Луна к тому времени уже поднялась. Скалы вдоль тонкого гребня Тейлор-Стич были ярко освещены. Впереди меня из листвы какого-то невысокого дерева вдруг выпорхнула птица, громко крича и хлопая крыльями. Кусты выглядели как гоблины и демоны, ожидающие возможности напасть на меня. А тропа вилась как раз между ними. Белые сухие ветки блестели, словно кости, а под моими ногами скрипели мелкие камешки.

Наверное, мне следовало ужасно бояться, идя в одиночку в темноте. Но я не боялась. Прохладный ночной ветерок непрерывно овевал лицо, запах акаций придавал воздуху сладость. Это была моя родная страна, я себя чувствовала так, словно выросла прямо из этой почвы, вроде молчаливых деревьев вокруг, вроде травы с мелкими листочками, что окружала тропу. Мне хотелось вернуться к Ли, снова увидеть его серьёзное лицо, его карие глаза, зачаровывавшие меня, когда они смеялись, и хватавшие за сердце, когда становились грустными.

И ещё мне хотелось остаться здесь навсегда. Мне казалось, что тогда я могу превратиться в часть всего этого, в какое-нибудь тёмное, изогнутое, душистое дерево.

Шла я очень медленно, собираясь вернуться к Ли, но не слишком быстро. Я почти не замечала веса всего того, что несла. Вспоминала о том, как давным-давно — казалось, много лет назад — я думала об этом месте, об Аде, и о том, что лишь люди могли дать ему такое имя. Только люди знают, что такое ад, — они в этом большие специалисты. Я вспоминала, как гадала о том, побывал ли кто-то в аду. Например, Отшельник; я думала о том, что случилось в канун того Рождества: совершил ли он акт великой любви или великого зла... Но проблема состояла в том, что как человеческое существо он мог совершить и одно из них, и оба сразу. У других живых созданий таких проблем нет. Они просто делают то, что делают. Не знаю, был ли Отшельник святым или демоном, но после того, как он дважды спустил курок, похоже, что и сам он, и все вокруг отправили его в Ад. Он вовсе не обязан был забираться в горы, во впадину за ними, в жару, скалы и буш. Он нёс ад в себе, как все мы, словно некую ношу на плечах, небольшую ношу, которую мы по большей части и не замечаем... нёс огромный горб страданий, что сгибает нас своей тяжестью.

На моих руках тоже теперь была кровь, как на руках Отшельника, и точно так же, как я не могла сказать, был его поступок хорошим или плохим, я не могла решить, что сделала я сама. То ли я убила из любви к своим друзьям, в благородной попытке спасти их и родных, освободить нашу землю? Или я убила потому, что ценила свою жизнь превыше чужих жизней? Будет ли правильно для меня убить ещё с десяток людей ради собственного выживания? А если сотню? А если тысячу? В какой момент я обреку себя на ад, если уже не обрекла? Библия говорит просто: «Не убий», а потом рассказывает сотни историй о людях, убивающих друг друга и становящихся героями, вроде истории Давида и Голиафа. Это не слишком мне помогало.

Я совсем не чувствовала себя преступницей, но и героиней тоже не ощущала.

Усевшись на какой-то камень на горе Мартин, я размышляла обо всём этом. Луна светила так ярко, что я видела всё вокруг. Деревья, огромные камни, даже вершины других гор отбрасывали гигантские чёрные тени. Но кто бы заметил крошечные человеческие тени, ползущие, как жуки, среди всего этого, кто бы заметил людей, совершающих чудовищные и прекрасные поступки? Я видела лишь свою собственную тень, что падала на скалу позади меня. Люди, тени, добро, зло, ад, рай... Всё это просто имена, ярлыки — не более. Все противоположности создают люди, в природе противоположностей нет. Даже жизнь и смерть в природе не противоположны: одно есть продолжение другого.

В общем, додуматься я смогла только до того, что лучше довериться инстинктам и интуиции. Но я уже так и делала. Человеческие законы, законы морали, религиозные законы... Все они казались искусственными, элементарными — почти детскими. В глубине души мне хотелось — иногда весьма сильно — найти правильный путь, и мне пришлось довериться этому чувству. Называйте это как хотите — инстинктом, сознанием, воображением, — но это ощущалось как постоянная проверка всего, что я сделала, в соотношении с некими границами внутри меня — проверка, проверка, постоянно. Может быть, военные преступники и серийные убийцы тоже имеют какие-то свои внутренние границы и проверяют, нарушили они их или нет, решаясь сделать то, что они делают. И откуда мне знать, отличаюсь ли я от них?

Я встала и медленно пошла дальше, вокруг вершины горы Мартин. От всех тех мыслей у меня по-настоящему болела голова, но куда было деваться? Я чувствовала, что близка к ответу, и если буду постоянно об этом думать, не прерываясь, то могу его найти, вытащить из своего возмущённого мозга. И — да, кое в чём я всё-таки отличалась. Это была уверенность. Те, о ком я знала как о жестоких людях, кто действовал жестоко, — расисты, женофобы, фанатики и изуверы, — в себе не сомневаются. Они всегда абсолютно уверены в своей правоте. Например, миссис Ольсен в школе, она оставляла нас после уроков чаще, чем все остальные учителя, вместе взятые, и постоянно жаловалась насчёт «стандартов поведения» в школе и «недостатка дисциплины». Или мистер Родд, что жил неподалёку от нас, — рабочие никогда не задерживались у него дольше чем на шесть недель, он их выгонял постоянно, потому что все они были «ленивыми, глупыми, нахальными». Или мистер и миссис Нельсон, которые своего сына, когда он делал что-то не так, увозили за пять километров от дома, там высаживали, и заставляли возвращаться домой пешком, и смеялись над ним «ради его же пользы», а когда сыну было семнадцать, они нашли в его спальне шприцы... Да, таких людей я считаю отвратительными. И все они обладают общим качеством: они абсолютно уверены, что правы, а остальные ошибаются.

Я почти завидую силе их убеждения. Должно быть, для них жизнь не представляет особой трудности.

Возможно, недостаток уверенности в себе, болезненная привычка постоянно задавать вопросы и сомневаться во всём, что я сказала или сделала, были неким даром, полезным даром, чем-то таким, что делало мою жизнь болезненной прямо сейчас, но в дальней перспективе могло привести к... к чему? К пониманию смысла жизни?

По крайней мере, он мог дать мне какой-то шанс рассчитать, что я должна и чего не должна делать.

Все эти размышления утомили меня куда сильнее, чем тяжёлый поход по горам. Луна сияла ярче, чем когда-либо, и я не могла усидеть на месте. Я встала и прошлась к эвкалипту и к началу тропы. А когда я вернулась в наш лагерь, то с отвращением увидела, что Ли преспокойно спит. Конечно, едва ли можно было его в том винить, учитывая, как поздно уже было, но я-то весь вечер ожидала того, что мы снова поговорим. В конце концов, это ведь он был виноват в том, что мне пришлось пройти через эту мысленную потогонную работу. Это он начал, заговорив о моей голове и моём сердце. А теперь мне пришлось удовлетвориться тем, что я просто забралась в его палатку и устроилась спать. Мне, правда, послужило утешением то, что я представила, как Ли просыпается утром и обнаруживает, что всю ночь проспал рядом со мной, даже не подозревая об этом. Наверное, я улыбалась, засыпая.