Под ногами я заметила кучку спагетти, которыми уже занялась стайка голубей.

21 декабря – день зимнего солнцестояния. На смену ленивой медлительности, присущей летней прогулке, пришел зимний решительный шаг. На улице было холодно, и я втягивала голову в плечи, тщетно пытаясь согреть уши и прогнать озноб. Однако я шла достаточно медленно, чтобы успевать смотреть на ветви деревьев, подоконники и заборы: на 21 декабря, как оказалось, приходится начало сезона размножения каролинской (серой) белки. Возможно, я могла бы стать свидетелем ухаживания: это, как правило, совершенно беспорядочное занятие, во время которого множество самцов, прыгая по стволам и веткам, гоняются за одной-единственной самкой. Судя по описанию, это было похоже на боевик с погонями – только без европейских малолитражек и запруженных туристами площадей. По меньшей мере, в этот знаменательный день белки должны были хотя бы находиться на улице и делать что-либо помимо беспрестанного собирания и поедания орехов – это было их основным занятием на протяжении последних месяцев. И я знала это потому, что мне рассказал об этом Джон Хадидиан.

Хадидиан, старший научный сотрудник Отдела дикой природы Общества защиты животных, прилетел из Вашингтона, чтобы встретиться со мной. Даже тем из нас, кто привык видеть голубей и белок во время ежедневных прогулок, идея поиска “дикой природы” в большом городе может показаться дикой. Однако кроме нас в Нью-Йорке, городе с самой высокой в стране плотностью населения, живет (как и во всех городах) огромное количество животных. Конечно, здесь уже нет медведей, волков и пум, которые когда-то бродили по этой земле (по крайней мере мы думаем, что их нет). Однако есть белки, еноты, летучие мыши, олени, лисы, койоты, опоссумы, десятки видов птиц. Мы с Хадидианом решили проверить, нет ли диких животных в моем квартале.

Как и большинство ученых, занимающихся поведением животных, Хадидиан начал карьеру с изучения относительно экзотического животного – в его случае это был хохлатый павиан, обезьяна семейства мартышковых из Старого Света, которую вы наверняка не видели нигде, кроме зоопарка. Однако как раз тогда, когда Хадидиан искал работу, Служба национальных парков США объявила набор сотрудников для контроля над популяцией енотов, численность которых стремительно росла (как и количество случаев заражения бешенством, которое эти звери распространяют). Так Хадидиан оказался среди редких зоологов, изучающих самых обычных животных. Более 25 лет назад он начал наблюдать за городскими енотами и к приматам уже не возвращался.

Впрочем, к счастью для меня, он с готовностью согласился прогуляться по городскому кварталу со мной – представителем высших приматов. Опять же, как и большинство исследователей поведения животных, Хадидиан – кладезь любопытных знаний о животных, собранных за долгие часы наблюдений, чтения и обсуждения. Изучая павианов, Хадидиан регистрировал их “зевание” и обнаружил, что самцы не только зевают чаще самок, но также почти всегда зевают, услышав гром. Поистине, это драгоценное знание могли дать лишь многие, многие часы наблюдений.

Крепко сбитый мужчина с мягкой улыбкой, Хадидиан вышел из такси, одетый в две, если не три, толстовки – как и подобает тому, чья профессия предполагает долгое пребывание под открытым небом. Не прошло и минуты с начала нашей прогулки, как я услышала первый любопытный факт о белках.

– Есть кое-что, о чем бы я хотел рассказать – не считая того факта, что вон там беличье гнездо, – начал он, кивнув на голые ветки гинкго. Ком сухих листьев выделялся на фоне дерева. Я восхитилась.

– Как вы поняли, что это беличье гнездо?

– Просто по тому, как оно построено – очень неряшливо, – и тому, как оно расположено на дереве. Это гнездо из листьев, гайно, и по форме оно совсем не похоже на чашу, как обычные гнезда…

И мой спутник пустился в рассуждения о естественной истории белок. Именно так я узнала, что сегодня как раз первый день сезона размножения древесных белок – одного из двух сезонов в году.

Прямо сегодня! Точность этого утверждения поразила меня. Конечно, мы, городские жители, надеемся увидеть животных… где-нибудь… когда выйдем из дома. Однако совсем иное – понимать, что животные живут по собственному расписанию, по своим календарям. Однако точно так же, как мы в определенное время года отключаем кондиционеры и уносим их в гараж, или же толпами стекаемся на пляжи Флориды, животные тоже имеют свои привычки.

Известие о сезоне размножения оживило мои надежды на встречу с белками. Но гнездо выглядело заброшенным: возможно, оно осталось от прошлого сезона, когда в нем 2–3 месяца провела кучка безволосых бельчат. Теперь белок не было. Хадидиан двинулся дальше, вернувшись к рассказу, прерванному явлением гнезда.

– Я хотел сказать, что самая важная граница в городе – это граница между днем и ночью.

То есть самая важная для живой природы. Мы думаем, что город днем и город ночью – это в сущности одно и то же, однако это неверно. Ночью город не только темнее, холоднее и тише; ночью он кишит животными. Какими бы многочисленными ни казались нам днем голуби, воробьи, бурундуки и белки, то, что мы видим на улицах – лишь небольшая доля ночного парада.

Причина проста: это мы. “Люди очень предсказуемы в плане поведения, – продолжал Хадидиан. – Мы задаем определенный ритм движения транспорта: утром все едут в город, а вечером уезжают домой. И примерно в час тридцать или в два тридцать [утра] все затихает”. Ночью, заползая в свои норы, мы уступаем улицы другим. И тогда начинается день для животных.

Для городских животных это логичное решение. Раз уж они живут среди нас, им приходится приспосабливаться к нашему назойливому присутствию. Например, мы порождаем немало шума. Уровень внешнего шума в городе обычно составляет 50–70 дБ, достигая иногда 100 дБ – при этом значении звук может причинять физическую боль и становится вредным для ушей. В местах, где ястребы Купера селятся вблизи людей (например, в Вашингтоне, Сан-Диего и Нью-Йорке), они начинают чаще издавать крики, чтобы хотя бы некоторые из этих криков были услышаны другими ястребами. Большая синица, обычная для Нидерландов, и американский певчий воробей поют в городах на более высоких частотах, поскольку большая доля звуков, производимых человеком, имеет относительно низкую частоту. Городские кустарниковые сойки выводят птенцов раньше своих сельских родичей (это дает им больше времени на устранение непредвиденных потерь) и кормятся активнее. Некоторые животные, становясь горожанами, с поразительной быстротой меняют облик. Самый известный пример относится к Великобритании времен индустриализации. После появления извергающих черный дым фабрик на всех поверхностях, искусственных и естественных, стала оседать копоть. Это вызвало стремительные перемены в популяции березовой пяденицы (Biston betularia), которая использует свою окраску для маскировки на коре деревьев. Если раньше преобладающей была сероватая крапчатая окраска, то теперь в большей части популяции внезапно распространилась прежде редкая черная разновидность. Черные бабочки удачнее маскировались на покрытых копотью деревьях. Птицы их не замечали, и черные бабочки получали преимущество.

У животных есть немало причин жить рядом с людьми. Мы предоставляем богатые пищевые ресурсы. Мы создаем укрытия. При этом люди, как правило, хищники, грабители и разрушители. Мы едим животных, сбиваем их автомобилями и лишаем обеденных столов в мусорных баках и грязевых ванн в саду. Поэтому многие животные переходят к сумеречному образу жизни (проявляют активность на рассвете или на закате), чтобы избежать встреч с нами. Еще больше животных перешло к целиком ночному образу жизни – даже те виды, которые за пределами городов активны в дневное время.

Первые животные, которые появляются ночью, – еноты. Вы, наверное, привыкли считать енотов обитателями пригородов. Однако если вы живете не в самом большом городе с парком, то с вами, скорее всего, соседствуют сотни этих небольших, с кошку, млекопитающих. Еноты – классический пример животных, приспособившихся к жизни в городе. Это животные-генералисты: они настолько нетребовательны, что могут жить везде и есть почти все. В городе еноты успешно пользуются удобным источником пищи – съедобными остатками в мусорных мешках, которые мы, небрежно завязав, дважды в неделю выставляем на улицу. Енот (в отличие от собаки или крысы, которые разрывают мешки и разбрасывают содержимое) проделывает дырочку, засовывает внутрь лапы и нащупывает то, что ему нужно. Хадидиан заметил, что еноты, за которыми он наблюдал, едят почти все – кроме сырого лука.

Они очень умны – настолько, что впору встревожиться. “Я называю их североамериканскими приматами”, – сказал Хадидиан. В ближайшем рассмотрении поведение Procyon lotor действительно кажется странно знакомым. Они сидят прямо, держа еду в передних лапах, и эти пятипалые лапы выглядят и функционируют почти как человеческие руки. Можно увидеть, как енот вертит предмет в пальцах, изучает его или играет с ним. Реакция у них лучше, чем у нас – енот может поймать муху в воздухе, – но если дать еноту кубик Рубика, он, как и многие люди, будет долго вертеть его и не сможет собрать. Еноты, подобно детям, любят играть: с собственным хвостом или кулачками, которыми они стучат по земле, с кукурузным початком, друг с другом. Однажды кто-то видел, как енот пытался обвязать соломинку вокруг носа. “Маска” из черной шерсти вокруг глаз усиливает ощущение того, что еноты обладают выраженной индивидуальностью. Если вы умеете двигаться настолько бесшумно, чтобы подкрасться к спящему еноту, вы скорее всего обнаружите его в одном из двух положений: либо лежащим на спине и закрывшим глаза передними лапами, либо лежащим на животе с головой подмышкой – будто он собирается сделать кувырок. Не далее как прошлой ночью я наблюдала, как в очень похожих позах спали мой муж и маленький сын.

Люди испытывают к енотам неоднозначные чувства. “Разбойники!” – кричат некоторые, явно обвиняя этих бандитов в масках куда в большем, чем тем под силу. Однако ученые, изучающие енотов, говорят об их “плутовстве”, жадности и любопытстве. Непонятно, кем считать енота: диким животным или вредителем. С одной стороны, они милые и похожи на котов; с другой стороны, они переносчики заболеваний. Еще сто лет назад енотов в Америке искренне любили. Этих озорных, любознательных и легко обучающихся животных нередко держали дома. Президент Калвин Кулидж, которому прислали енотиху на День благодарения, тут же окрестил ее Ребеккой и брал с собой на длинные прогулки и на встречи с избирателями. Напечатанная в газетах того времени фотография, на которой толпа детей обступила первую леди, прижимающую Ребекку к груди на лужайке перед Белым домом во время праздника катания пасхальных яиц, сегодня кажется очень странной – столь же странной показалась бы нам фотография нынешнего президента, обнимающего крысу.

Я попросила Хадидиана припомнить самый удивительный факт из социальной жизни енотов, за которыми он наблюдал десятки лет и которых метил радиоошейниками. “Жизнь этих енотов немного напоминает львиную”, – ответил он. Хотя городских енотов принято считать одиночными животными, живут они группами. Это результат давления среды. Их убежища встречаются в самых разных местах – в коллекторах канализации, в подвалах, в пустотах каменных стен, в дуплах деревьев. Один из енотов, за которыми наблюдал Хадидиан, каждую осень уходил довольно далеко от своего участка и устраивал логово рядом с красивым деревом хурмы – вещью, очень привлекательной для всех животных. “Всех животных, которых мы знаем, привлекают деревья хурмы”, – сказал Хадидиан. Конечно, они чуют запах плодов, однако даже за пределами своей обонятельной чувствительности они запоминают, где находится это дерево, и затем посещают его.

Хадидиан остановился у бордюра и посмотрел вниз, на канализационную решетку. Я без особого восторга присоединилась к нему.

– Вот. Здесь кто-то живет.

Канализация не сулит животным ничего хорошего. Но при этом коллекторы, канавы и трубы служат домом для бесчисленных енотов, крыс и, возможно, опоссумов. Очень многие еноты, за которыми наблюдал Хадидиан, жили в вашингтонском коллекторе, который переносит испражнения самых влиятельных людей нашей страны.

– Несколько енотов, за которыми мы следили, даже выводили там потомство, – сказал он.

– А где они выходили на поверхность?

– О, везде, – он указал на небольшую щель между ступеньками, ведущими к местному магазинчику, и тротуаром. Щель была забита мусором и совсем не казалась подходящим местом для жизни и размножения.

– Енот легко может сюда пролезть, даже забежать на полном ходу.

Я попыталась представить, как хвост енота исчезает под ступенькой. Это почти невозможно: вообразить енота, который бы захотел залезть или действительно залез в эту жалкую дыру. Но именно это и позволяет городским животным оставаться неуловимыми. Они избегают встреч с нами, а мы, судя по всему, привыкли не видеть в городе животных (не считая домашних). Даже наше чувство масштаба искажается, когда мы думаем о ходах, которыми пользуются городские животные. Вспоминая, возможно, о том, как мы в детстве не могли правильно оценить высоту забора, через который нужно перелезть, или ширину решетки, через которую нужно протиснуться, мы не можем поверить, что городским животным совершенно не мешают непроницаемые на первый взгляд каменные стены и решетки с колючей проволокой. Описание почти всех городских животных включает впечатляющие характеристики: размеры отверстия, в которое может пролезть животное. Еноты, даже взрослые, способны пролезть в 10-сантиметровую ячейку решетки: они вытягиваются и проталкивают сквозь нее свой широкий короткий череп. Белки могут пролезть в отверстие размером с 25-центовую монету, а мыши – размером с 10-центовую монету. На следующей прогулке оглянитесь вокруг. Видите щели между ступеньками и стеной дома? А между тротуаром и бордюром? Туда может пролезть животное. Так оно и поступит – после того, как вы уйдете.

Еноты не только широко распространены, но и, по меркам городских животных, очень долго живут. За первым животным, на которого Хадидиан надел радиоошейник, он следил тринадцать лет. За это время родившийся в городе ребенок учится сидеть, стоять, ходить; произносить простые слова, сложные слова, составлять фразы, спорить; писать, складывать и вычитать, играть на фортепьяно – и все это время в том же квартале живет енот (правда, он обходится без алгебры).

Я огляделась. Енотов я не заметила, хотя и увидела места, где они могут найтись – часов через двенадцать. Зато я заметила прелестную латунную львиную голову на гранитной стене на уровне моих глаз. Интересно, что на дверных молотках не изображают симпатичную головку енота – несмотря на то, что в повадках енотов есть что-то львиное и, к тому же, они ничуть не менее харизматичны (и уж точно менее опасны). Если город наводняли бы не еноты, а львы, относились бы мы к ним так же?

Мы прошли несколько кварталов, но, не считая следов пребывания белок и убежищ енотов, единственные животные, которых я встретила, были одеты в пуховики и зимние ботинки. Я спросила Хадидиана, не стоило ли нам выйти на прогулку ночью.

– Ну, сейчас мы услышали несколько домовых воробьев, увидели скворца и большую стаю голубей.

Что? Вот это новость.

Я смущенно улыбнулась. Специально отправившись на поиски животных, я проворонила их. Птицы всех трех названных видов распространены повсеместно. Наши скворцы знамениты не только своей радужной окраской и синими отблесками на клювах самцов, но и тому, что они стали причиной экологической катастрофы. “Их завез [в США] человек по имени Юджин Шиффелин, который мечтал заселить сюда всех птиц, упомянутых Шекспиром”, – прибавил Хадидиан. Скворцы появляются в “Генрихе IV”. “Но я зайду к нему, когда он спит / И громко крикну имя Мортимера. / Нет! / Я этим звукам выучу скворца / И дам ему, чтоб злить его, подарок”, – говорил Готспер, и это доказывает, что Шекспир знал о способности скворцов к передразниванию. Эти птицы умны – к несчастью, настолько умны, что нанесли серьезный ущерб своему новому местообитанию. Перед тем, как они распространились повсюду, по словам Хадидиана, “большая доля птиц Востока США – около тридцати четырех сотен видов” посещали сельскую местность, которая позднее стала Манхэттеном.

Как я могла не заметить этих птиц? Дело в том, как именно я смотрела. То, что мешает нам видеть, объясняется отчасти ожиданиями того, что мы хотим увидеть: восприятие ограничивается этими ожиданиями. В некотором смысле ожидание – брат-близнец внимания: оба помогают сократить объем поступающей извне информации, которую нужно обработать. Внимание – это более харизматичный член этой команды: о нем все знают и много говорят. Однако ожидание – также крайне важная часть того, что мы видим. Вместе они позволяют нам нормально функционировать, упрощая сенсорный хаос окружающего мира до понятных компонентов. Хотя мы привыкли считать ожидание когнитивным процессом, на самом деле оно осуществляется на уровне одной клетки и даже в пределах одного сенсорного органа. Рассмотрим пример глаз. Стимул, который воспринимают клетки сетчатки, может быть одним из множества возможных. Игрушечная машина на ладони для глаза выглядит точно так же, как настоящая машина, на которую мы смотрим из окна. Но мы никогда их не перепутаем. Именно контекст (что я делаю: держу машинку на ладони или смотрю в окно?) позволяет отличить “игрушечное” от “настоящего”. Все это – следствие ожиданий.

Также внимание и ожидание, объединяя свои усилия, заставляют нас не замечать потерянные вещи прямо перед носом. Специальный термин слепота невнимания означает – не заметить в комнате слона, несмотря на перевернутые кресла, следы ног размером с обеденную тарелку и кучи фекалий. Физиологи ясно продемонстрировали нашу склонность не замечать очевидные элементы зрительных образов, обращая при этом внимание на другие элементы. Они предлагали испытуемым просмотреть короткие видеоролики (две команды, в белых и черных футболках, играли в баскетбол) и подсчитать число бросков, сделанных одной командой. Испытуемые ожидают увидеть броски баскетбольного мяча. Они готовятся к тому, чтобы их увидеть. После просмотра испытуемых просили назвать число бросков. На самом деле исследователей интересовало не это. Они спрашивали: заметили ли вы что-либо, кроме игры? Что-нибудь необычное? Вообще хоть что-нибудь?

Примерно половина испытуемых не заметила ничего. В этом случае роль слона в комнате исполняла горилла (человек в костюме гориллы), которая прогуливалась между игроками, била себя в грудь и затем неторопливо уходила из кадра.

Ожидание запрещает нам замечать не только горилл среди нас, но и обыденные явления. Глаза – вместо того, чтобы пытаться обработать всю поступающую информацию, – игнорируют информацию от тех частей окружающего мира, которые мало изменяются. Когда мы смотрим в компьютер или в книгу, глаза очень скоро перестают считывать все детали вокруг дисплея или страницы. Конечно, стоит лишь чему-нибудь измениться, как глаза регистрируют перемену, и нейроны активируются. Однако если все остается по-прежнему, нейроны дремлют. Именно так ожидание подавляет активность сенсорных систем. Обычно это не только безвредно, но и полезно: ограничивая восприятие тем, что мы с наибольшей вероятностью увидим, мы можем быстро и с надежностью замечать то, что нам нужно. На упряжных лошадей надевают наглазники (шоры), физически ограничивающие их зрительное поле, поскольку кучера давно поняли, что бессмысленно уговаривать жеребца: “Пожалуйста, смотри прямо перед собой и не обращай внимания на ту хорошенькую кобылку”. Люди, которые выполняют необычные сложные задачи на запоминание (например, пытаются запомнить тысячи знаков после запятой в числе π), могут пользоваться защитными очками или наушниками, чтобы излишняя сенсорная информация не смешивалась с цифрами в голове.

Наглазники и защитные очки – это способы физического устранения того, что мы можем и ожидаем увидеть. Однако у мозга есть и внутренние подобные механизмы. Когда мы думаем о вещах, на которые смотрим, или предвкушаем некое зрелище, отростки нейронов на клеточном уровне заранее “готовы увидеть” то, что соответствует нашим ожиданиям. Причем объект не обязательно должен быть простым. Представьте себе чье-нибудь лицо, и специальные нейроны, которые отвечают за восприятие лиц, активируются. Вы станете распознавать лица быстрее и успешнее. Именно это, в сочетании с “образами искомого”, позволяет Чарли Эйзмену отыскивать невидимые для меня следы насекомых. И именно это позволяет нам изменять мир: ожидания волшебным образом разделяют мир на вещи, которые мы ищем, и вещи, которые мы не ищем.

Феномен ожидания был открыт с помощью простого теста на обнаружение целей с подсказками. Это очень скучная версия боевого симулятора. От игрока требуется нажимать кнопку, когда он замечает появляющуюся на дисплее цель: обычно это простой объект вроде мигающего огонька или треугольника. На разных уровнях появляются подсказки, указывающие местоположение цели: иногда они появляются там, где действительно появится цель, а иногда в противоположном от цели углу.

Как и следовало ожидать, честные подсказки помогали испытуемым реагировать примерно на 25 мс быстрее, чем ложные. Однако люди в обоих случаях замечали цель при наличии подсказок быстрее, чем без них, потому что знали, чего ждать. Этот эффект обеспечивается различными нейромедиаторами, которые заставляют нейроны возбуждаться раньше, чем в отсутствие подсказок.

Вернемся к диким животным в городе. Поскольку мы не ожидаем их увидеть, то в большинстве случаев не видим их. Однако, зная, что мы быстрее замечаем вещи, которые ожидаем увидеть, можно попробовать смотреть на мир так, будто он содержит “подсказки”. Я решила проверить эту теорию немедленно. Мой взгляд упал на изрисованную граффити стену слева. За ней был школьный двор, заполненный юными футболистами с щитками на ногах, скакавшими по искусственному газону. Стена на первый взгляд не заслуживала интереса, однако я, с моим повышенным вниманием к знакам присутствия животных, почувствовала: там что-то есть. На кирпичной стене висел маленький неровный кусок металлической сетки. Он кое-как прикрывал щель. Хадидиан проследил за моим взглядом:

– Думаю, это нужно для защиты от кого-то.

Он помолчал и, словно отвечая самому себе, прибавил: “Да, скорее всего, это защита от грызунов. Не лучшая. Сетку просто сунули между кирпичами”.

Увиденное не было крысой, однако крыса здесь когда-то была! Скорее всего, люди соорудили самодельную защиту из-за избытка крыс. Это произведение действительно не было впечатляющим. Мы остановились, чтобы его рассмотреть. Куски сетки, как паутина, покрывали стену: второй кусок помещался прямо под первым, а еще один – метром правее. Мы не увидели никаких признаков животных, от которых должна была защищать сетка. Если уж на то пошло, эти выросты, торчащие из стены, могли лишь привлечь крыс. “Хм, – могла подумать пробегающая крыса. – В каком бы месте мне забраться внутрь этой симпатичной стенки? Ага! Вот прекрасный вход!”.

Я вспомнила, как Хадидиан вздохнул, когда мы, за два квартала до этого, прошли мимо мусорного бака на тротуаре. Бак был обычным, довольно опрятным, как и большая доля здешних баков. Крышка была приоткрыта. “Ненадежный” мусорный бак – так определил его Хадидиан. Ночью это место наверняка посетят еноты.

Как и следовало ожидать, приглядевшись, мы увидели свежепожеванные обрывки бумаги, высовывающееся сквозь сетчатую стенку бака. Определенно работа крыс: непрерывно растущие зубы заставляют их грызть, жевать и измельчать все, что попадет в рот.

Оказалось, что мы только что применили один из способов поиска городских животных – или их следов. Способ заключается в том, чтобы искать ловушки, ограждения и другие сооружения, которые устанавливают, чтобы отпугивать животных или преграждать им путь. Мы двинулись дальше, и шуршание заставило нас посмотреть вверх. Кто-то повесил на древко от флага полоски полиэтилена, трепетавшие на ветру. Ближайшие подоконники и уступы были утыканы недружелюбными на вид зубцами, препятствующими “праздношатанию” животных. Однако полиэтиленовая “лапша”, предназначенная для отпугивания птиц, судя по всему, их, напротив, привлекала: у нас на глазах неподалеку удобно устроились три голубя Columbia livia. Голуби вообще часто встречаются в местах, где установлены приспособления для отпугивания голубей. На пожарной лестнице сидела пластиковая сова. Хотя теоретически она отпугивает праздношатающихся голубей, те отлично понимают, что неподвижная сова, не издающая никаких запахов, опасности не несет. Напротив, она может означать, что рядом есть чистый еще подоконник с доступом к вкусным объедкам, выброшенным живущими неподалеку людьми. По словам Хадидиана, сова указывает голубям “удобное местечко, где можно присесть”.

Точно так же ловушки на крыс – коробки с ядовитой приманкой и входом размером с крысу, которые должны привлекать грызунов, – это часть городской этологии. Домоуправы или жильцы выставляют ловушки в тех местах, где они видели крыс, и расположение ловушек образует своего рода карту распространения городских крыс. В одном квартале я заметила, что за многоэтажным домом открывается прямой выход к идущей южнее улице: это редкость для Нью-Йорка, где почти нет переулков между зданиями. Я указала на это Хадидиану, и он заметил: “Это проход. Замечательный проход для животных”. Иными словами, это потенциальная дорога для животных, которые желают перемещаться по городу, но предпочитают избегать людей и транспорта. На уровне первого этажа мы увидели цепь ловушек, выставленных вдоль стен зданий. Да, здесь проходит крысиная магистраль.

Расстановка ловушек указывает не только места распространения крыс, но и рассказывает об их повадках. Все ловушки стояли вдоль стен, поскольку для крыс характерен тигмотаксис: склонность передвигаться вдоль стен, прикасаясь к чему-нибудь. Животные, которым свойственен тигмотаксис, или тигмофилия – любовь к прикосновениям, – передвигаются вдоль сооруженных человеком объектов. На стенах иногда можно увидеть пятнышки кожного жира. Тигмотаксис характерен для мышей и тараканов. Тот же феномен, проявляющийся немного по-другому, заставляет гусениц образовывать длинные процессии, в которых каждая гусеница соприкасается с гусеницей, ползущей впереди (или даже наползает на нее), а та соприкасается со следующей гусеницей, и так далее.

Этот факт сообщает нам кое-что о биологии таких животных. Животные, у которых наблюдается тигмотаксис, вероятно, используют стены для ориентации в пространстве. Хотя их сенсорные системы нередко чувствительны, присутствие стены сокращает территорию, безопасность которой приходится оценивать. При этом каждое животное делает то, что умеет лучше всего. Например, крысы улавливают низкочастотные звуки – по сути, вибрации – с помощью вибрисс. Незаметные подергивающиеся волоски на мордочках представляют собой главное средство, с помощью которого крысы определяют, что именно перед ними, насколько далек объект, как быстро движется и насколько он крупный. Вибриссы (более чувствительные, чем кончики пальцев у человека) помогают крысе оценить, например, размер щели, в которую она собирается нырнуть. Если вибриссы повреждаются, крыса становится настоящим инвалидом. Исследователи, отрезавшие у крыс вибриссы, обнаружили, что такие животные не только медленнее учатся проходить лабиринт, но и, когда их помещают в воду, сразу тонут.

Мы, люди, стараемся не трогать предметы в общественных местах. Крысам, напротив, нужны прикосновения – чтобы получать информацию о мире. Поэтому, если вы ищете животное с вибриссами, следует изучить места, обеспечивающие как можно больше соприкосновений с поверхностью. Места, в которые нужно протискиваться. Узкие отверстия. Заваленные опавшими листьями места. Прогрызенные ходы. Трубы, желоба. Бордюры.

И тут мы увидели ее. Из-за бордюра выглядывала серая крыса (Rattus norvegicus). Неожиданно крупная, она балансировала на задних лапах, задумчиво приподняв передние. Она заметила нас первой. Нос был вздернут вверх – она изучала нас, – а длинный завиток хвоста служил опорой.

Я остановилась. Мне не хотелось ее спугнуть – но и подпускать ее ближе тоже не хотелось. Крысы, хотя и живут рядом с нами, знают о нашем отвращении и предпочитают избегать контактов. Крыса дернула головой, отчего приобрела удивительно нервный вид. Голуби тоже кивают, однако делают это по-солдатски четко, в одном ритме с шагом. И крысы, и голуби делают это, чтобы лучше оценить расстояние до объекта: с каждым кивком открывается новый угол обзора. Когда крыса неподвижна, ее зрение по сравнению с нашим очень нечеткое (хотя ночью она, как и полагается при ее образе жизни, видит лучше нас). Крыса пыталась понять, когда ей придется убегать.

Мы с крысой молчали – хотя, возможно, она пищала, а я пропускала ее писк мимо ушей. Крысы общаются в основном при помощи ультразвука, лежащего за пределами нашего слухового диапазона. Крысята издают подзывающий мать писк. “Длинным” писком сопровождаются боль, поражение в социальном взаимодействии и почему-то эякуляция. Высокий писк, который обычно интерпретируют как смех, крысы издают, когда их щекочут (в лаборатории) или когда они играют друг с другом. Кроме того, крысы могут стучать зубами: это бессознательное выражение стресса. Они определенно слышат нас. Крысы даже различают языки: животные, которые живут в подвале многоквартирного дома, где обслуживающий персонал и жильцы говорят на разных языках, умеют по речи определять, какая группа людей представляет для них опасность, а какая – нет.

Крыса, судя по всему, решила, что я не стою ее беспокойства, поскольку она расслабилась, уселась и принялась умываться передними лапами. Крысы тратят примерно половину своего времени на умывание. С помощью этого ритуала они сохраняют смазку из мускуса на шкуре и предотвращают появление паразитов. Процедуру ухода за шерстью они начинают с головы, так что, увидев, какую часть своего тела крыса чистит в данный момент, можно узнать, насколько далеко животное продвинулось в туалете. Моей крысе не удалось продолжить умывание: по улице пронесся велосипедист, и она нырнула под припаркованную машину. Она исчезла – туда, где невидимо для нас обитают крысы.

Хадидиан, зоолог до мозга костей, предпочитал относиться к крысам беспристрастно:

– Строго говоря, крыса – наименее изученное из животных.

– А что там можно изучать?

– Насколько велики их участки обитания. Насколько они социальные животные. Как устроены их группы. Мы ничего не знаем об их поведенческом репертуаре.

Отчасти из-за этого, а отчасти потому, что людям не удается предугадать действия крыс хотя бы на шаг вперед, по словам Хадидиана, “нынешние методы контроля над крысиными популяциями немногим отличаются от средневековых”. “Обычное следствие истребления крыс – это довольно быстрое восстановление численности популяции до прежнего или даже чуть более высокого уровня”, – объяснил он.

Но кое-что мы все-таки знаем – например то, что крысы живут в городе лишь потому, что там живут люди. Их вездесущесть многое говорит о нас самих. Если бы мы были чистоплотнее, рядом с нами не жили бы ни крысы, ни еноты. И те, и другие – оппортунистические всеядные: едят все, что сумеют найти. И вот удача: встретить людей, которые оставляют обилие съестного в своих домах и мусорных баках. Крысы едят все, что можно съесть, и ради пищи могут прогрызать даже свинцовые трубы. Они с одинаковым удовольствием могут отобедать небольшим беспозвоночным – или орехами и фруктами. Правда, больше всего они любят сладкую калорийную пищу с высоким содержанием белка. Как и мы, крысы едят острую пищу – преодолев первоначальное и вполне понятное отвращение к ней.

Мы даже подкармливаем крыс. Предполагается, что лакомства, которыми горожане прикармливают белок, предназначены для белок. В каждом районе есть один или несколько жителей, которые регулярно снабжают животных, в первую очередь белок и птиц, корками, орехами и семечками. Эти люди разбрасывают лакомство, сидя на лавочке, или, как Гензель и Гретель, бросают крошки на дорогу во время прогулок. Но именно крысы, выходящие на улицу после того, как белки и люди устроились на ночлег, пожинают вкусные плоды человеческого поведения.

Вследствие пищевых пристрастий крыс и нашей привычки их подкармливать они живут везде, где живем мы. Если вы читаете эту книгу в городе, то почти наверняка менее чем в 400 м от этого места живет крыса – не пробегает мимо, а именно живет: устраивает нору и заводит семью. Изучение крыс в Балтиморе показало, что активность крыс, как правило, ограничена одним кварталом или переулком. По мере того, как новые поколения рождаются и покидают родительское гнездо, формируются крысиные “районы”, где участок размером с одиннадцать городских кварталов служит домом для множества родственных крыс. Мы создали инфраструктуру, которая прекрасно их поддерживает. Крысам очень нравится шахматное расположение улиц, потому что так проще ориентироваться в пространстве. Крыса может картировать свою личную территорию на основе запахов: вот участок, обработанный моющим средством, вот дорожка, протоптанная людьми, гуляющими с собаками, а вот место, куда люди выходят курить.

Во время прогулки я постоянно замечала ловушки для крыс. Но ни теперь, ни прежде я ни разу не видела в ловушках животных. Они недоверчиво относятся к новым предметам – они неофобы, – и этим, по крайней мере отчасти, объясняется то, почему их так сложно поймать: крыса чует другую крысу, сидящую в черном ящике. Любую новую пищу они пробуют на зуб, прежде чем проглотить кусок, которым можно отравиться. В тот вечер я заметила крысу, которая, принюхиваясь, устремилась к другой крысе – и вдруг обошла ее стороной. Учитывая то, что крысы умеют различать запахи, исходящие из чужого рта, эта крыса, возможно, встретилась с менее сообразительным и удачливым сородичем.

Мы снова были на улице одни: животные куда-то делись. Хотя подземные коммуникации очень популярны у животных, в городе есть обширные территории, лежащие над поверхностью земли. Я спросила Хадидиана, чем отличается Нью-Йорк, по которому мы гуляли, от Вашингтона или Балтимора, где он наблюдает за городскими животными. Он не колебался с ответом: “Здесь все здания гораздо выше. В Вашингтоне нет домов выше двенадцати этажей, потому что власти не хотят закрывать вид на исторические здания. А здесь здания, по сути, – настоящие утесы”.

Мы посмотрели вверх.

Словно подтверждая слова Хадидиана, стая голубей слетела с краснокирпичного насеста, нависавшего над Амстердам-авеню. В тот момент, когда птицы, казалось, должны были сесть на крышу грузовой фуры, они взмыли и скрылись за углом.

Биологи не знают точно, зачем голуби – и птицы вообще – время от времени взмывают в небо целой стаей. Возможно, так они ищут пищу, спасаются от настоящего или предполагаемого хищника либо просто разминают крылья. В любом случае “стайный полет” – одно из самых прекрасных зрелищ, доступных в городе любителю природы. И его можно наблюдать каждый день, даже каждый час, во всех городских районах – в богатых и бедных кварталах, над пустырями и между небоскребами. Например, прямо сейчас, когда я это написала, я заметила боковым зрением движение: на фоне светлого неба за высокими окнами Колумбийского университета стая голубей пролетела изящной дугой и расселась на карнизах.

Такое стайное поведение определяется как “кружение и вращение”, хотя даже любитель может заметить, что эти слова довольно плохо описывают динамику полета. Группа из тысяч европейских скворцов образует темную тучу, которая пульсирует, постоянно изменяя форму (это называют мурмурацией). Стаи из десятков голубей проносятся, будто по невидимым американским горкам, в 3–9 м над землей, следуя по невидимой нам извилистой, ухабистой дороге.

Биологи и другие люди, интересующиеся эмерджентным поведением – поведением группы, которое не определяется ни одним из ее членов, – указывают на существование нескольких характеристик, свойственных всякому стайному полету. Это полет строго координированного типа, который отвечает определенным правилам. Отдельные птицы, поднимаясь в воздух, нередко увлекают за собой стаю, однако когда стая уже в воздухе, лидера у нее нет. Птицы могут осуществлять стайный полет в любое время дня, но обычно они делают это в сумерках или перед закатом, когда устраиваются на ночлег. Внутри стаи птицы держатся друг от друга на расстоянии, равном по меньшей мере размаху крыльев, хотя на периферии стаи они могут группироваться плотнее, чем в центре. В длину и в ширину стая больше, чем в толщину: она образует всего один слой. Во время маневров группа осуществляет повороты с равными радиусами. Иными словами, когда стая поворачивает влево, то это происходит не потому, что налево поворачивает отдельная птица. Птицы в передней части стаи летят по слабоизогнутой дуге и в результате оказываются на правой стороне группы. А птицы, летящие слева, оказываются на ведущем краю. Когда стая голубей планирует по воздуху, птицы движутся под острым углом к горизонтали: это придает стае стабильность, особенно на ветру. Неудивительно, что голуби так ловко летают по открытым всем ветрам “долинам” города.

Глядя на то, как птицы парят, падают и взмывают, я почувствовала, что становлюсь немного счастливее, просто наблюдая за ними. Я подумала, что определить функцию такого поведения, возможно, так сложно отчасти потому, что оно совершенно не функционально. А самое нефункциональное поведение, которое наблюдается у млекопитающих и большинства позвоночных, – это игра. Может быть, птицы парят просто потому, что коллективный полет без определенной цели просто приятен?

Когда долго смотришь на эти птичьи игры, траектории, по которым они следуют, становятся почти осязаемыми. Если представить себе город, каким его видят птицы, то он будет выглядеть как утесы, перемежающиеся ущельями.

“Когда смотришь на все это, – объяснил мне Хадидиан, указывая на здания, – вспоминаешь об экологии утесов. На любом здании есть «ветровая тень»: незначительные участки, куда не проникает ветер. Этих участков не касается эрозия, которая затрагивает большую часть структур или поверхностей”. В результате, хотя здание в целом выглядит негостеприимным, стена может поддерживать целую экосистему. На утесах также есть микроместообитания и участки с микроклиматом, и они дают приют огромному количеству специализированных растений и животных.

Утес – это, как правило, высокая отвесная скала с плоской вершиной. Иными словами, его форма почти совпадает с формой многоэтажных домов. На естественном утесе множество мест для жизни. На поверхности скалы живут водоросли, в расселинах селятся небольшие растения, на полках скальных склонов накапливается растительный мусор и то, что на нем растет, – и все это привлекает животных, беспозвоночных и позвоночных, которые питаются растениями. То же относится и к зданиям: многочисленные растения-оппортунисты живут на пористом камне, в углублениях между камнями или в сломах камней, в стыках кирпичей или кусков мрамора, камня или стали. А на вершине вполне могут оказаться хищные птицы, свившие гнездо на карнизе или в нише.

Или под кондиционером. Соколы, ястребы, даже орлы довольно обычны для городского неба. Они строят гнезда на колокольнях соборов, на башнях мостов и (самый известный случай) на карнизе здания на Пятой авеню, напротив Центрального парка. Животные, здания и экология зданий (рукотворных утесов) – все это демонстрирует удивительное сходство с утесами естественными. Среди животных, обитающих на скалах, есть мыши, белки, хищные птицы, еноты, дикобразы… Звучит знакомо? Кто-то даже наблюдал, как на скалах кормятся и размножаются койоты – а койоты являются одними из последних переселенцев в города. На городских “утесах” пока нет медведей, рысей и горных козлов. Но кто знает, что будет дальше!

Некоторые экологи даже предложили “гипотезу городских «утесов»”: городские крысы, мыши, летучие мыши, голуби и растения произошли от обитавших на утесах древних крыс, мышей, летучих мышей, голубей и растений. Останки ископаемых людей, начиная с Homo erectus, находят в пещерах у основания скал. Поскольку со временем наши предки переместились из пещер в укрытия из дерева, стали и камня, животные могли просто переселиться вместе с нами. Люди живут в “бетонных или стеклянных подобиях пещер, ущелий и покрытых осыпью склонов, в которых обитали наши предки”, – пишет автор теории Дуг Ларсон. Скалы поддерживали жизнь видов, которым приходилось приспосабливаться к необычным условиям. Адаптивность им очень пригодилась, когда они последовали за людьми, и оказалась достаточно гибкой, чтобы они смогли питаться нашей пищей и жить внутри или снаружи наших жилищ.

В пользу этой гипотезы говорит многое. Так, голуби приспособлены к тому, чтобы сидеть на скалах или уступах зданий, поскольку их взлет представляет собой впечатляющее, похожее на взрыв зрелище – это подтвердит любой, кому хоть однажды довелось спугнуть стаю голубей на газоне. Мышцы крыльев у голубей очень сильные и позволяют зависать в воздухе и взлетать почти вертикально, подобно вертолету. В расселинах скал и пещерах находят остатки грызунов возрастом десятки, а то и сотни тысяч лет. Даже постельные клопы, вероятно, эволюционировали в пещерах и каменистых выходах пород в Африке и Азии, где эти мерзкие создания питались кровью голубей и летучих мышей. Рыжий таракан, широко распространенный в городах, до сих пор живет в Африке у подножия гор, где питается падающим сверху детритом. Можно даже предположить, что мы специально делаем свои здания похожими на утесы. Там нередко есть множество “подпространств”, имитирующих скальные полки и расселины. Мы выращиваем на террасах растения и деревья – поскольку растения хорошо себя чувствуют на уступах. Мы предпочитаем, чтобы входные двери располагались в глубине и чуть выше уровня почвы – примерно так выглядит вход в пещеру. И на городских “утесах” мы встречаем такое же биологическое разнообразие, какое наблюдаем в природе.

Прогулка подходила к концу. Когда мы повернули за угол, стая отдыхавших голубей, потревоженная велосипедистом, взмыла в воздух. И только тогда я поняла, в чем заключалась странность нашей прогулки: мы увидели больше следов жизнедеятельности животных, чем самих животных. Но главное то, что все животные, которых мы все-таки видели, вели себя на удивление тихо. Можно даже сказать – бесшумно: все звуки, которые птицы издавали во время полета, почти полностью поглощались звуками города. Только когда голуби поднялись в воздух, мы услышали хлопанье крыльев. До этого птицы были похожи на актеров немого кино – они находились всего метрах в шести, но не издавали ни звука. Вообще-то голубей нельзя назвать тихими. Самцы воркуют во время ухаживания: издают энергичное бульканье, выпятив грудь, растопырив хвост и вообще пытаясь выглядеть достойными для спаривания партнерами. Во время еды голуби стучат клювами по земле, расшвыривая пищу. При ходьбе их длинные когти довольно громко скребут по земле. Но наши голуби ступали легко, ворковали бесшумно и ели, почти не стуча клювами о землю. Стоило оглядеться, как мы увидели других актеров немого кино: на дубе, нависшем над нами, бесшумно шелестели сухие листья; справа белки, казавшиеся невесомыми, прыгали с каменной стены на ствол. Все они издавали звуки, все находились в пределах слышимости, но мы их не слышали.

И совсем как в немых фильмах, сцены, которые мы наблюдали, казались в отсутствие звуков выпавшими из времени, не имевшими явного начала и конца. Я смотрела на собаку, которая неторопливо и беззвучно шла по противоположной стороне улицы, и мне казалось, что я смогла заглянуть в бесконечность.

Я спросила Хадидиана, нет ли у него прогноза насчет того, какое животное следующим поселится в больших городах.

Он улыбнулся и помолчал с минуту. Когда он заговорил, его речь сначала была медленной, почти осторожной, но затем он заговорил быстрее, едва не перебивая сам себя: “Главный вопрос в том, какие животные смогут по-настоящему адаптироваться, получив взамен возможности, которые предоставляет город. А город, несомненно, предоставляет массу возможностей – пища, укрытия… Вам, конечно, известно об «эффекте теплового острова». Благодаря ему животные могут селиться севернее границ видового ареала”. Вот почему на Северо-Востоке США живут теплолюбивые птицы-пересмешники. А бобры и канадские казарки, как мы все знаем, так хорошо приспособились к присутствию человека, что теперь их считают “проблемой”.

– Думаю, это зависит от города. Я имею в виду, что еще двадцать лет назад люди не предполагали, что пéкари освоятся в Тусоне, штат Аризона.

– Пéкари?

– Пéкари. Дикие свиньи.

– И они живут в Тусоне?

– Ага.

– Серьезно?

– Ага.

– На улицах?

– Не днем, но в целом да. Они живут на окраинах. Приходят на водопой.

Дикие свиньи двадцать лет назад в поисках воды пришли из пустыни в Тусон, город с полумиллионом жителей. А в некоторых городах Германии на улицах можно увидеть кабанов. Я призналась Хадидиану, что удивилась бы, увидев кабанов в Нью-Йорке.

“А койоты вас не удивили бы?” – Хадидиан напомнил о том, как преувеличенно нервно Нью-Йорк несколько лет назад отреагировал на появление в парках горстки койотов Canis latrans. Некоторые жители Чикаго и не подозревают, что в их городе прочно обосновалась группа койотов. Эти животные, ведущие ночной образ жизни, могут рождаться, взрослеть, размножаться и умирать незаметно для людей, работающих с 9 до 17 часов. “Удивительно. Они могут прятаться, например, там, в кустах возле почты, – Хадидиан указал на кусты у тротуара. – В таком месте мог бы жить койот. А люди целый день ходили бы мимо, не замечая его”.

Я замедлила шаг. Койота в кустах не было. По крайней мере, я его не увидела.

Когда я была маленькой и жила в Колорадо, у подножия гор, меня не удивляли рыскающие вокруг псовые. При этом в детстве я ни разу не видела благородного оленя – двухсоткилограммовое животное, которое сейчас настолько распространено в Боулдере, что его даже изображают на дорожных знаках. Четверть века назад, когда Хадидиан начал изучать городских животных, там не было даже белохвостых оленей.

Мой вопрос остался без ответа. Возможно, незачем и гадать, какое животное следующим поселится в городе. Может быть, просто нужно подождать. Но если вы хотите поторопить события, посадите в городе хурму и посмотрите, кто к ней придет.