Джордж, надо отдать ему должное, не дал вопросу повиснуть в воздухе. Но выбора у него не было, потому что почти сразу после слов Берк Майк остановился, начав уже было вставлять в уши наушники от айпода, и тоже встрял:

— А про что, шеф?

Хороший ударник всегда играет с басистом синхронно, подумал Джордж. Они выкладывают основу, на которой строится здание. И даже сейчас один из них подхватывает за другим.

Но перед тем как сказать то, что сказать необходимо, перед тем как открыть рот и выпустить оттуда будущее, к добру или к худу, Джордж запнулся на секунду, охваченный чувством утраты, чувством одиночества. Внезапным сомнением, делает он шаг к цели — или прочь от нее, потому что в этом деле, в любом искусстве фактически, успех — это всегда удар молнии. Да, он не пропадет, работая разъездным представителем по продаже аппаратуры. Он отлично изучит продукт, он с первого взгляда будет знать, что нужно клиенту. Но хватит ли ему этого? Не проснется ли он среди ночи как-нибудь, сорокалетний, слушая тиканье часов и думая только: «Если бы я тогда выдержал…»

Потому что в этих дремучих зарослях, где розы совсем рядом — и никак не достать, есть самая острая колючка, и все пассажиры «Жестянки» знают ее. Это неотвязная мысль: сколько лет ты будешь отдавать жизнь мечте, пока эта мечта не съест твою жизнь?

— Да ничего особенного, — начал он, хотя собирался сказать другое, но как-то растерялся. Джон Чарльз смотрел на него из-под очков — таким взглядом дыры сверлить в бетоне. Все молчали, ожидая продолжения. — Я в смысле…

В каком смысле, он сам не знал. «Жестянку» занесло на левую полосу, он выправил машину.

— Слишком долго я уже этим занимаюсь, — начал он снова и снова смешался. Но теперь колеса его слушались, машина лежала на курсе. — Я последний раз на дороге. Я Джону сказал, вот сейчас, в ресторане. Я выхожу из игры. — Вот это оно и было, признание… чего? Стыда или решительности? — Я нашел работу. То есть новую работу. Предлагают, если хочу, а я хочу. В Чикаго.

Он быстро глянул в зеркало и увидел, что все на него смотрят, кроме Берк, мрачно отвернувшейся к окну. Он понимал, что видит сейчас перед собой не одну, а пару десятков групп. Один только Майк играл басистом в шести группах, почти все высококлассные — профессиональные ребята, занимающиеся своим делом, но одна из них — «Beelzefudd» — демонстрировала вспышки гениальности и открывала выступление Элиса Купера в 2002 году. Джордж подумал, что кто-кто, а эти ребята свой вступительный взнос выплатили. Выплатили в таких группах, как «Simple Truth», «Jake Money», «The Black Roses», «Garden Of Joe», «Wrek», «Dillon», «The Venomaires», «The Wang Danglers», «Satellite Eight», «Strobe», «The Blessed Hours», и другие, и прочие. И благодаря этому долгому опыту они слишком хорошо знали — как и он, — что люди приходят и уходят, уходят из-за выгорания, фрустрации, измотанности, наркомании, смерти, да чего угодно. От жизни, выведенной на полное усиление.

Он им рассказал про кузена Джеффа, про его фирму «Аудио эдвэнсез», про свои намерения. Они молчали.

— Ноя вам скажу, как Джону сказал, — добавил он, — я с корабля не сбегаю. — Как-то не так прозвучало, и он начал снова: — Я не уйду, пока не кончится турне, о’кей? И даже потом останусь, пока Эш не найдет замену.

Он надеялся, что сможет выполнить этот обет, потому что на работу в Чикаго должен будет выходить в середине сентября. Эш — это был Эшваттхама Валлампати, агент из «АРЧ» (Агентство Роджера Честера) в Остине.

— Ну, черт… — сказал Майк, когда Джордж замолчал. Сказал без нажима, выразил удивление от неожиданности, а не мнение.

— Слушай, я же хотел вам сказать, только уже потом, на дороге. Не собирался же я в последний момент выкладывать.

— Ты в этом уверен? — спросила Берк, не отворачиваясь от окна.

— Уверен. Я хочу, чтобы турне получилось. Понимаешь? Не стал бы я иначе так пробивать это видео.

Джордж покосился посмотреть на реакцию Джона, но Кочевник глядел прямо перед собой, на разворачивающуюся ленту дороги.

Он решил не помогать Джорджу, но и не гнобить его. Джордж сделал выбор — теперь ему с этим выбором жить.

Снова воцарилось молчание, которое прервал на этот раз Майк:

— Вроде как вполне разумный план. Я тебе желаю удачи, брат.

— Аналогично, — добавил Терри.

Джордж испытал такое облегчение, что чуть не повернулся к ним сказать спасибо, но так как справа как раз стоял припаркованный «краун-виктория» полиции штата Техас, замеряя скорость проезжающих машин, Джордж подумал, что это не в интересах группы.

— Спасибо, ребята, — сказал он. — Серьезно.

— Ты не прав, Джордж, — вдруг проговорила Ариэль, и прохладная чистота ее голоса проколола пузырь его обретенного спокойствия.

— В чем это?

— Что у тебя ничего нет. У тебя есть «Жестянка». А еще — мы.

— Ну, это да. Что есть, то есть.

— Ага, и мы приедем в Чикаго и будем жить у тебя, — сказал Майк, и Джордж увидел в зеркале, как он криво улыбнулся. — Заведи себе дом с большим подвалом.

— Домашний театр с конфетной лавкой, — предложил Терри.

— И автомат для поп-корна, — добавила Ариэль.

— И автомат для свертывания косяка, — подхватил Майк. — Нам придется тебя навещать, друг, потому что иначе ты за пару месяцев начисто забудешь, что мы вообще были.

— И еще, — сказала Ариэль, — это не значит, что ты не сможешь вернуться, если захочешь. Я в том смысле, что если у тебя… ну, не все получится, как хотелось, ты же сможешь вернуться. Правда, Джон?

Кочевник хотел сказать: «Вы меня не впутывайте», но подумал несколько секунд и ответил:

— Наверное, не как наш менеджер. К тому времени Эш нам кого-нибудь другого найдет. Я не хочу сказать, что никак нельзя будет это устроить, но… кто знает? — Ариэль, наверное, ждала не такого ответа, потому что ничего не сказала. — Но конечно, Джордж сможет вернуться в игру, — добавил Кочевник.

Он считал, что обязан расставить все точки над i, чтобы нависшая туча, которую он над собой ощущал, не пролилась на всех остальных. В конце концов, он же в этой группе лидер и должен действовать как лидер. Привести народ в чувство.

— А вообще мы сейчас вставляем телегу впереди лошади, нет?

— Впрягаем, — поправила Ариэль.

— Без разницы. Джордж еще не ушел, у нас впереди турне, на руках отличное видео и песня для промоушн, и впереди еще всякое может быть. Из чего и будем исходить, да?

— Он так и сказал, — подтвердил Майк.

— Да, — ответила Ариэль.

От Берк ответа не было. Кочевник оглянулся и увидел, что она свернулась на сиденье, привалившись головой к бронзово-коричневой подушке и закрыв глаза.

— Берк? — спросил он.

— Чего?

Она даже не дала себе труда открыть глаза.

— Ничего сказать не хочешь?

— Подожду до письменного экзамена.

Кочевник знал, что нет смысла от нее добиваться мнения. Если уж она решила слинять, то уходит глубоко. Закрыв глаза, Берк погрузилась в мир, куда никто за ней не в силах был последовать. Слово «одиночка» придумали, имея в виду Берк, и Кочевник уважал это ее умение уходить в себя. Каждому нужно личное пространство. Только у Берк оно, кажется, очень уж пустое.

Дорога тянулась среди огороженных полей различной степени желтизны, с попадавшимися время от времени скелетами деревьев и редкими домами с сараями вдали. Маршрут вел «Жестянку» мимо городков Джаррена, Прейри-Делл, Саладо и Мидуэй, через большой город Темпл и в Уэйко. Небо нависло горячее и светлое, волны жара поднимались от асфальта, над дохлыми броненосцами кружили вороны, спешившие спикировать за очередным куском падали, пока очередная фура не размазала трапезу по дороге.

— У меня есть что сказать, — объявил Терри за три мили до съезда на Прейри-Делл.

Кочевник обернулся к нему. В голосе Терри прозвучала непривычная нотка напора. Не похоже это на него. Он может, конечно, заводиться, но обычно спокоен и выдержан, в речи точен, как в музыке.

Терри поправил круглые очки, сдвинул их пальцем вверх на переносицу. Кондиционер работал исправно, но на лице у Терри выступил пот, и круглые щеки («как у бурундука», говорила Ариэль) покрылись красными пятнами. Светло-карие глаза, слегка увеличенные стеклами, казались еще больше, и бритый череп поблескивал проступающей испариной.

Первая мысль у Кочевника была такая, что у Терри сердечный приступ — но нет, Терри был во вполне приличной форме, если не считать некоторой пухлости и начинающегося брюшка, и ему всего двадцать семь. И все же видеть его в таком расстройстве Кочевнику было тревожно. Он снял очки и хрипловатым от волнения голосом спросил:

— Терри, ты чего это?

— Да нет, ничего. Нормально. Просто не хочу… Не хочу, чтобы ты на меня психанул.

— С чего бы мне?

— Потому что, — ответил Терри и быстро заморгал, будто боялся удара, — потому что я тоже ухожу из группы. После турне.

Сидевшая за ним Берк открыла глаза и села прямо. Потянулась к Майку — он отключился от мира, слушая мелодии на айподе в случайном порядке, — и вытащила ближайший наушник. Майк обернулся, хмурясь, и начал было: «Какого…» — но Берк смотрела на переднее сиденье, и он понял, что без серьезной причины она бы его не стала тревожить.

— Бог ты мой! — выдохнула Ариэль. — Отчего?

Джордж глянул в зеркало заднего вида на Терри, но не сказал ни слова. Он понял, что это его откровенность заставила Терри тоже открыться и потому ему лучше сейчас помолчать.

А у Терри вид был страдальческий. Он перед тем, как заговорить снова, всматривался в глаза Кочевника, ища там красное пламя ярости.

— Я вчера хотел сказать, ребята. После концерта. Но так… так мы хорошо выступили, и все вы на таком были подъеме, и я… я решил подождать. Но клянусь, я собирался сказать до того, как…

— Ты про что это вообще? Ты спятил, на хрен?!

Голос Кочевника скрежетал яростью, но в душе он был просто испуган. Если от «The Five» исходила аура ретро-рок-фолк — как утверждали рекламные материалы «АРЧ», — то компонент ретро создавал Терри Спитценхем. Он был клавишник, умом живущий в две тысячи восьмом году, а сердцем — в середине шестидесятых, и он горько сокрушался, что не жил тогда. Особенно он восторгался органными звуками той эпохи, выворачивающим душу рокотом «В3», высоким причитанием «фарфисы», суровым рычанием «Бокса» и всеми их тысячами различных голосов. В этом турне он играл на «Хаммонде ХВ-2» и «Роланде JV-80» со звуковой картой «тоунвил» и таскал с собой саундбокс «Воче» и кучу блоков эффектов, чтобы создавать любой звук, который только можно придумать. В руках у Терри инструмент мог орать, вопить, рычать или всхлипывать, как требовала песня. Терри умел наполнять зал невероятной дрожью пульса или создавать тихий фон издевательского смешка. Кочевник не мог себе представить «The Five» без клавишной партии Терри, без его четко выделяющегося стиля, без его движущей энергии. Это ж, блин, просто немыслимо. Пришлось сделать резкий вдох, потому что вдруг показалось, будто в салоне не осталось ни капли кислорода.

— Нет, — сказал он, когда слова вернулись. — Тебе нельзя, ни за что нельзя.

— Можно, я объясню?

— Нельзя тебе, никак нельзя, — повторил Кочевник. — Не будет тебя — не будет группы.

— Это не так. — Терри говорил, тщательно подбирая слова, пробуя их на язык, чтобы не было острых углов. Подмышки пестрой рубашки, одной из его винтажного гардероба, потемнели. — Не будет меня — группа переменится. Можно, я объясню? Пожалуйста.

— Да, хотелось бы услышать, — сказала Берк. — Ты тоже в бизнес уходишь к кузену Джорджа? Может, блин, мне стать представителем в Калифорнии? Скажите только, где расписываться.

— Заткнись и дай ему сказать! — бросил ей Майк, и она, возмущенно фыркнув, снова развалилась на сиденье.

Терри посмотрел на Ариэль, в ее расширенные, потрясенные темные глаза.

— Боже мой! — сказал Терри с нервным смешком, исказившим углы стянутых губ. — Я никого не убил. Я принял решение, только и всего.

— Решение убить группу? — возразила ему Берк.

— Решение, — ответил Терри, не сводя глаз с Кочевника, — создать собственное дело. — Никто ничего не сказал, и он повел дальше: — Не свою группу, если вы про это подумали. Мне нужен перерыв от всего этого. Я в этом деле давно, Джон. Ты же знаешь.

Кочевник знал. Терри был с ним вместе в «Venomaires» больше года — суровый период, — потом уже три года в «The Five». Он пережил прошлым летом развод, который давил на него свинцом в турне по юго-востоку, и короткий флирт с оксиконтином, пока товарищи по группе не помогли ему завязать с этим опасным увлечением.

Глядя в лицо Терри, Кочевник подумал, что вот так же может выглядеть его лицо. Или Майка, или Джорджа, или Берк, или — если отвлечься от румянца молодой свежести — Ариэль. Все они устали. Это была не физическая усталость — у них еще хватит сил тянуть этот плуг, и они будут делать свою работу, и делать ее профессионально, но усталость мозговая. Усталость души, рожденная смертью ожиданий. Столько вокруг групп, столько групп. И столько среди них хороших, которые никогда не дают передышки. Сейчас каждый может записать диск на портативных восьми- или двенадцатидорожечных устройствах, всякий может выложить дурацкое видео на YouTube, сделать для своих творений страницу на MySpace. Так много вокруг шума — как добиться, чтобы тебя слушали? Не просто включили в плей-лист очередным шумом, но слушали, чтобы отложили свои телефоны и отключили лихорадочное бормотание мира, а тебя — слушали? И слышали? Но столько шума, столько треска вокруг, столько музыки — и хорошей, и плохой, и все это в эфире, но такая музыка только для одного годится — крутить ее, закольцованную, тихим фоном в лифте или в магазине.

— Можно мне объяснить? — повторил Терри.

Кочевник кивнул.

— Я хочу заняться старыми инструментами. У меня кое-что отложено на это, и отец говорит, что даст мне ссуду.

По торопливой, взахлеб, речи Терри, по слышному в голосе облегчению от сказанного Кочевник понял, что друг давно уже вынашивал это решение. Сперва оно было как мелькнувшая мысль, еще когда они играли в «Venomaires». Эта мысль развивалась, крепла, отращивала крылья и целеустремленность — и теперь выросла достаточно, чтобы унести с собой Терри.

А Терри продолжал говорить, радуясь возможности наконец-то облегчить душу. Его план, говорил он, в том, чтобы вернуться домой, в Оклахома-Сити. И там заняться этим делом — покупать инструменты в любом состоянии: винтажные органы «Хаммонд» во всех вариациях, «фарфисы», пианино «Родес», клавиши «Хохнер», «Джемы», «Кастомы», «Кордовоксы», «Элки» и «Эйстоны», линии «Дорик» и «Экосоник», и прочих древних и гордых воинов — и возвращать их к жизни. У него почти по всем уже есть инструкции, говорил он, и он сам отлично умеет восстанавливать винтажные инструменты собственной коллекции. Он может починить вообще все, что в руки попадет, а если какие-то запчасти не найдутся, может сам их сделать. Старые клавишные, говорил он, теперь мечта коллекционеров. Они — вымирающий вид, и почти все их модели исчезли, когда началось победное шествие диско. Но есть сейчас люди, желающие найти инструменты, на которых играли в юности в гаражных оркестрах, или починить те, что плесневеют в подвале. И он уже слышит некоторые из них в новых песнях. Он наверняка сможет создать в интернете поисковую службу для музыкантов или коллекционеров, которым нужны какие-то конкретные клавиши. Надо еще кое-какие детали продумать, но он считает, что начало будет хорошее.

Когда Терри закончил прокладывать свой будущий курс, Кочевник не знал, что сказать. Впереди справа висел рекламный плакат — они подъезжали к окраинам Темпля. На плакате был изображен мужчина латиноамериканской наружности, с серебристыми усами и густыми серебристыми бакенбардами, одетый в черную ковбойскую шляпу, черный смокинг, черную рубашку с кружевами и черный галстук с бирюзовой булавкой, и он улыбался, показывая на надпись: «Хорошие парни не всегда в белом». Над головой у него красным было написано: «Феликс Гого Тойота», а рядом — «Темпль… Уэйко… Форт-Уорз… Даллас». Под этой перенаселенной рекламой были слова: «Входи пешком — выезжай на машине!»

— Ну? — спросил Терри с напором. — Что скажете?

Кочевник не ответил. Он думал о том, как же много есть у группы способов погибнуть.

Ему довелось видеть их почти все. Война самолюбий, вдруг вспыхивающая пожаром, вялотекущее недовольство, накапливающееся со временем, резкая вспышка гнева, скрывающего опустошенность, тяжелый громкий хлопок дверью, потасовка на автостоянке, взрыв на сцене, уход с репетиции, обвинения в предательстве — такие же резкие, как предсмертные судороги издыхающего брака, орущее молчание, гитара, летящая через весь номер мотеля, как брошенный серп, кулак в стену и сломанные пальцы, «Черная смола» и «пыль стервятника», «твэк» и «шизнит», «нью-джек-свинг» и прочие комбинации героина, крэка, метамфетаминов и всего, что можно сварить, скурить, вдохнуть или вколоть.

Нет ничего красивого в этом зрелище — смерть группы.

Он смотрел вперед невидящими глазами, и ему казалось, что он смотрит в бездну. Конечно, можно продолжать и без Терри. Можно будет найти другого клавишника — если они будут продолжать. Но Терри давал звук, неотъемлемый от имени «The Five», от резкой и грубой закрутки психоделических цветов до темных блюзовых стонов, по-своему оттенявших собственный резкий, пропитой и прокуренный голос Кочевника. Конечно, можно жить дальше и без Терри, но ни с каким другим клавишником это уже не будет «The Five». Другой оркестр, другая группа, но не «The Five».

И Кочевник понимал, что эту смерть он будет оплакивать — и больше, чем любую другую. Когда работали на всех парах, «The Five» была ясной, сплоченной, и у каждого свое место. У каждого своя работа, и делали ее все профессионально. С гордостью. И хотя жизнь была трудна, и денег не столько было, чтобы об этом упоминать, концерты были подъемом. Ничто не сравнится с тем мигом, когда нащупал колею, ощущаешь энергию зала и жар юпитеров и электрический пульс минуты. Это было настоящее. Но более того, Кочевник думал тогда — надеялся, — что «The Five» проложит себе путь сквозь стену, что именно эта группа из всех, в которых он играл, пробьется в звукозапись. Найдет денежных людей, умеющих продвигать, имеющих контакты и открытые двери.

Джонни, сказал где-то внутри очень знакомый голос, здесь дорожной карты нет.

Он все еще видел эту кривую усмешку на лице отца, эти синие глаза, горящие, как полночный неон на Бил-стрит.

— Ладно, — сказал Терри. — Только не говорите все сразу.

Кочевник знал, что говорит ему это молчание. Все думали об одном и том же: после этого тура, когда они проедут на запад через Аризону в Калифорнию и вернутся через Нью-Мексико для последнего выступления в Остине шестнадцатого августа — до чего уже чуть меньше месяца, — «The Five» перестанет существовать.

— Вы же можете кого-нибудь найти на мое место. — Терри показал, что умеет читать мысли, если это необходимо. — Я же не один-единственный.

— Не могу поверить. — Голос Ариэль звучал еще тихо от потрясения.

— Я вам могу пять-шесть клавишников назвать прямо сейчас, — продолжал Терри, неловко поерзав на сиденье. — Это не конец группе.

Джордж издал неясный звук, что-то среднее между вздохом и хмыканьем, и услышал его только Кочевник.

— Хочешь что-то сказать? — спросил Кочевник резче, чем намеревался, но Джордж только покачал головой и еще внимательнее стал следить за дорогой.

— Колоссальная лужа кипящего дерьма, через которую нам теперь вброд перебираться, — сказала Берк, и если кто-нибудь мог высказаться саркастичнее Кочевника, то первое место было бы за ней. — Охрененно колоссальная.

— Не надо грязи, — повернулся к ней Терри. — Меня можно заменить. Да вообще никого нет, кого нельзя было бы заменить.

— И что ты будешь делать, когда тебе надоест вытаскивать паутину из старых пластиковых клавиш? Устроишь концерт в баре местной гостиницы? Выставишь чашку для подаяния, вложив туда пятерку? Станешь играть по заказу Билли Джоэла?

— Билли Джоэла не трожь, — предупредил Терри.

— Я тебя трогаю. Ты думаешь, можешь бросить музыку и быть доволен?

— Я не бросаю. Я…

— Репозиционируешь жизнь, — сказал Майк, и Терри замолчал, потому что так это звучало хорошо — уж лучше, чем он мог бы сейчас найти слово. — Ну да, я понял. — Майк кивнул, потер подбородок. На костяшках сверкнули извитые татуировки. — Репозиционируешь. Как мне сдается, каждый должен время от времени такое делать. Встряхнуть все и посмотреть, как фишка ляжет.

Берк нахмурилась и хотела ему что-то сказать и, может, сказала бы что-то вроде «Да хрен ли ты в этом понимаешь?», но Майк Дэвис в репозиционировании понимал чертовски много, и она промолчала.

Кочевник подумал, что в любой группе на каждую яркую звезду — склочного кретина — приходится дюжина Майков Дэвисов. Крепкий мужик, работник. Человек, который, когда играет, выходит из-под прожектора, потому что пылающего света не любит. Майку тридцать три, рост пять десять, но он некрупный — на самом деле тощий — и выглядит так, что хочется его покормить как следует, хотя ест он, как медведь гризли после спячки. Крутой, битый жизнью, жилистый, всем своим видом говорящий: «Не трожь меня или голову оторву на фиг и кадку для цветка из нее сделаю». На глазах у Кочевника Майк поглядел на троицу безбашенных поддатых футболистов из Теннессийского университета — в каком-то заштатном клубе в Ноксвилле было дело, — и что-то проскочило между Майком и этими разошедшимися ребятами, сигнал об опасности, информация на животном уровне, и парни отступили, не успев совершить очень серьезной ошибки. Может, дело в длинном клюве вместо носа, в бетонном подбородке с вечной щетиной, в темно-карих глазах, глубоко сидящих в резном лице и обычно не выражающих никаких эмоций. В покер в дороге он почти всегда выигрывал — на лице у него можно было прочесть не больше, чем у краба. Длинные каштановые волосы начинали седеть на висках. Можно сказать — вполне оправданно, учитывая, через что ему пришлось пройти. Шесть групп, о которых знал Кочевник, и еще, наверное, парочка, о которых Майк не давал себе труда упоминать. Две бывших жены, одна в Нэшвилле, другая с их общей шестилетней дочерью в Ковингтоне, Луизиана. И родной город Майка как раз по дороге оттуда — он родился в Богалусе рано утром на Рождество семьдесят четвертого года. Разной бывала его жизнь, только святой не была.

Первым делом бросались в глаза татуировки на бицепсах, и они либо пугали до смерти и заставляли держаться подальше, либо завораживали и манили подойти — если осмелишься. Майк ходил в безрукавке, выставляя руки напоказ. На закруглении правого плеча красовался всплывающий из океана Моби Дик, а на левом — веснушчатая физиономия улыбающегося мальчишки. Майк говорил, что это его старший брат Уэйн, погибший на лесопилке восемнадцать лет назад. И первый его товарищ по группе. Играл на убогом «Фендер телекастере», говорил Майк. Голубой огонь, как резной алмаз, — «телекастер», не брат. И он, «телекастер», тоже был тут изображен, изогнутый, как разозленный галстук-бабочка.

Кочевник всегда считал, что человек носит в себе свой мир. То, что он испытал, перевидал или перечувствовал, все свои радости и скорби, все, что не может в точности повторить никто другой, и поэтому мир у каждого свой. В случае Майка различные татуировщики — не меньше полудюжины и с контрастно различающимися стилями — изобразили его мир у него на руках. От плеча до кисти сверкали разноцветные чернила ярких тонов: лица мужчин и женщин, переведенные с фотографий, крутые или раздолбанные машины, «пикапы пикаперов», как называл их сам Майк, даты, которые что-то для него значили, где бутылка виски, где дымящийся косяк, тюремная решетка, длинная сельская дорога, плюющий огнем череп, топоры бас-гитар, которые он любил, или терял, или закладывал, белый пес, черный пес, дьявол, ангел, лицо его маленькой Сары, названия групп, которые ему хотелось запомнить («The Five», конечно же, входила), изречения вроде «Доверие надо заслужить» и «Живи, пока жив» — и все, что происходило от прошлого к настоящему, от плеч до кистей. Все это, разумеется, на фоне фантасмагорической темно-синей звездной бездны, где среди картин блуждали огненно-красные и ярко-желтые кометы. Кочевник подумал (как наверняка уже думал и Майк), что кончается свободное место.

Моби Дик? Первая прочитанная Майком книга, которая ему понравилась. Он даже украл ее в публичной библиотеке Богалусы, когда библиотекарь ему сказал, что ему еще рано такое читать. И он очень болел за белого кита и хотел, чтобы тот снова жил.

— Верно, — сказал Терри, когда решил, что можно уже говорить. Обращался он прямо к Майку. — Именно репозиционирую.

— А чего бы нам не остановиться и не репозиционировать твою задницу на обочину прямо сейчас? — спросила Берк в совершенно очаровательной манере.

— Потому что, — ответил он с большим достоинством, — я в игре, как вот Джордж. На это турне. Я буду делать то, что делал всегда. И никто не скажет, что я стал работать спустя рукава, не сомневайся.

— Не могу поверить. Не могу поверить, — повторяла Ариэль, и Кочевник подумал, что никогда не слышал у нее такой страдальческой интонации. — Когда ты уйдешь, Терри, кончится все. Никто тебя заменить не сможет, кто бы он ни был.

— Ну, не знаю, — начал Джордж. — Есть же…

— Мне кажется, тебе лучше бы заткнуться, — перебил Кочевник, и Джордж замолчал.

— Вот объясни ты ему, блин, — попросила Берк.

— И ты свой вулкан с лавой заткни тряпкой! — огрызнулся Кочевник.

— Ура-ура, радость-радость! — засмеялся Майк смехом могильщика. — Живем мгновением, братья!

Кочевник приложил пальцы к вискам и сполз по сиденью вниз. Кондиционер тарахтел как бешеный, но работал ли? Кочевник приложил руку к отверстию трубы — слабое дуновение прохладного воздуха, но не холодного. Да готовил ли Джордж вообще «Жестянку» к дороге на прошлой неделе, как должен был? Вот этот низкий скрежещущий шум — как если взять аккорд ми минор на дешевой сингапурской гитаре, — вроде бы набирает громкости и всех с ума сведет, пока машина доберется до Уэйко. Уже эта собака Джордж начал халтурить, а ведь только-только выехали.

— Так что, — спросил Терри дрогнувшим голосом, — все сейчас меня ненавидят?

Да, то еще турне намечается.

Последнее в таком составе. Может быть, последнее турне с кем-либо из них вместе, потому что как только начинает распадаться группа, император оказывается голым в ноль минут.

Штука в том, что император — это он. Он никогда не просил этой чести, не хотел ее. Но так получилось.

Он понял, слушая шум приборной доски и ощущая спиной гнетущее молчание, что такая хрень может развалить группу еще до того, как этот уик-энд кончится. В лучшем случае их будет сильно штормить. И что он может сделать вот сейчас — вот прямо в эту блядскую минуту, — чтобы они увидели, что он все еще император, а «The Five» — все еще группа и будет ею, пока он не скажет, что уже нет?

В гуще хаоса мелькнула мысль, и Кочевник за нее ухватился.

— Да никто тебя не ненавидит. Казалось бы, я должен, но тоже нет. По-моему, всякий должен делать то, что считает правильным. И еще я думаю, что мы должны написать новую песню.

Все промолчали.

— Новую песню, — повторил Кочевник и обернулся оценить реакцию.

Берк сидела с закрытыми глазами, Майк бессмысленно смотрел в окно, Терри подолом рубашки протирал очки. Слушала только Ариэль.

— О чем?

— Не знаю. Просто новую.

— Но в чем идея?

— Да нет никакой идеи. Написать новую песню — и все.

— Хм… — Ариэль нахмурилась. — В смысле — вот с потолка взять?

— Нет.

Кочевник понял ее вопрос, потому что они не так работали. Большая часть оригинальных песен, которые исполняла «The Five», — мелодии вроде «Отпускай», «Парад страданий», «Не нужно мне твое сочувствие», «Очередной» или «Бледное эхо» — были написаны совместно Кочевником и Ариэль. Кое-что еще написал Терри — и в одиночку, и с каждым из двух ведущих певцов. Но обычно они работали так: Кочевник или Ариэль придумывали идею и начинали ее вертеть вдвоем, и она могла к чему-нибудь привести, а могла застрять и сдохнуть. Когда песню пишешь, никогда наперед не знаешь. У других тоже могли спрашивать мнения насчет темпа или тональности, или Терри сам предлагал аккомпанемент или соло на клавишах. Майк быстро придумывал оригинальную партию бас-гитары, прокручивал несколько вариаций и выбирал, которую предложить. Берк предлагала основной ритм, завитушки и украшения и иногда давала то, что от нее просят, а бывало, что взбрыкивала и уходила в неожиданную сторону. Но как бы ни получалось дело — а иногда трудно было понять, как именно оно получалось, — в результате появлялась песня для выступления, хотя от начала процесса и до конца могла пройти пара дней, а могла и пара-тройка месяцев.

— Не с потолка, — продолжал Кочевник. — Я хочу, чтобы все на эту тему подумали. Объединим головы.

— Это мы-то объединим головы? — Берк прервала свой демонстративный сон. — И что значит — «все»?

— То и значит. Мы все должны работать над новой песней. Вместе. Не только мы с Ариэль, а вся группа. Начать, может, стоит с текста. Каждый пишет несколько строчек.

Густые брови Майка взлетели вверх.

— Как ты сказал?

— Сказал, что каждый внесетевой вклад в текст. Слишком сложная мысль?

— Для меня — да, — ответил Майк. — Я вот ни хрена не поэт. Строчки в жизни не написал.

— И я тоже, — поддержала его Берк. — Не моя это работа.

— Можно мне сказать? — спросил Джордж и в наступившей паузе продолжил: — Мне эта мысль кажется хорошей. В смысле — отчего бы и не попробовать?

— Рад, что ты так думаешь, — кивнул Кочевник. — Потому что ты тоже будешь участвовать.

— Я? Да брось ты. Если в этом мире кто и не умеет писать песни, так это я.

— А ты пробовал?

— Нет, и как раз потому, что не могу. Я кое-как знаю, что такое звук, но такого немузыкального, как я, еще поискать.

— Но ты же сам сказал: отчего не попробовать хотя бы?

Джордж не успел ответить, как Берк сказала:

— Ладно, до нас дошло. — В ее голосе звучали снисходительные нотки, от которых Кочевнику подумалось: а не надо ли было давно уже дать ей по морде и на этом покончить? — Ты ищешь что-то такое, что удержит нас вместе? И чтобы все мысли были только о турне? Типа занять душу работой или что-то в этом роде?

— Может быть. — Горло сдавило спазмом, как бывало при аллергической реакции, из-за которой он всегда держался подальше от всех молочных продуктов. — А может быть, людям полезно давать голове работу.

— Попробовать можно, брат, — согласился Майк, — но я свои пределы знаю.

— И я тоже, — кивнула Берк. — И это не заставит меня забыть. Послушай, если даже мы все сядем вокруг костра и сочиним новую «Кумбайю», все равно будем знать, что дело кончено. Я имею в виду — всерьез. Без Джорджа и без Терри мы уже будем не те. Да, можем найти другого разъездного менеджера и устроить прослушивание для нового клавишника, но…

Она замолчала на секунду, и в этот миг нерешительности Кочевник подумал, что видит страдание, исказившее ее черты, как рябь на темном пруду, скрывающем свои тайны в темной воде. Потом рябь исчезла, оставив у Кочевника уверенность, что не он один уже начал оплакивать эту смерть.

— Но ничего не выйдет, — спокойно договорила Берк и посмотрела на Кочевника с грустью в шоколадных глазах. А по контрасту с этой печалью промелькнула на губах быстрая и злая улыбка. Кочевник подумал, что она разрывается внутри, как и он, и не знает, рыдать или ругаться. Но Берк есть Берк, и перед тем, как отвести глаза, она сказала: — Ну и хрен с ним.