В понедельник я вышел на работу, посмотреть, что там творится. Я знал, что начальник взял отпуск до Нового года; наверно, решил покататься на лыжах в Альпах. Я подумал, что там никого не будет, что я никому не понадоблюсь и целый день буду рассеянно тюкать по клавиатуре какого-нибудь компьютера. Но, на мое несчастье, в половине двенадцатого меня заприметил какой-то тип. Он представился как новый представитель администрации; а я не собирался это проверять. Он, похоже, знает, чем я занимаюсь, пусть и весьма приблизительно. И пытается установить со мной контакт, завязать дружескую беседу; но я реагирую вяло.

В полдень, не зная, куда себя девать, я пошел обедать с референтом торгового отдела и секретаршей из дирекции. Я хотел поболтать с ними, но не получилось; они словно продолжали давным-давно начатый разговор.

– Для радио в машине, – начал референт, – я взял колонки на двадцать ватт. Я подумал, десять будет мало, а тридцать – дороговато. В машине, по-моему, на этом можно сэкономить.

– А вот я, – ответила секретарша, – поставила четыре, две впереди, две сзади.

Референт выдал игривую улыбочку. В общем, все как всегда.

Вторую половину дня я занимался у себя в кабинете всякими делами; а в сущности – ерундой. Время от времени я поглядывал на календарь было 29-е. У меня должен быть Новый год. Люди всегда что-то организуют себе на Новый год.

Вечером я звоню в службу «Одинокие сердца», но там, как всегда в праздники, непробиваемо занято. В час ночи я беру банку с зеленым горошком и бросаю в зеркало в ванной. Зеркало рассыпается красивыми осколками. Я начинаю их собирать, они режут мне руки, и у меня идет кровь. Мне приятно. Это как раз то, чего я хотел.

На следующий день, в восемь, я прихожу на работу. Новый начальник уже на месте; он что, ночевал тут, придурок? На эспланаде между небоскребами колышется мерзкий, грязный туман. В только что отстроенном здании напротив, где служащие обживают новые кабинеты, то зажигаются, то гаснут лампы дневного света: из-за этого кажется, что жизнь там течет в каком-то неестественном, замедленном темпе. Новый начальник предлагает мне чашечку кофе; видно, еще не отказался от мысли расположить меня к себе. Я по глупости соглашаюсь, и мне тут же доверяют ответственную миссию: выявить огрехи в программном обеспечении, которое мы недавно продали министерству промышленности. Говорят, там есть ошибки. Я сижу над этим два часа и ничего не нахожу; правда, голова у меня занята другим.

В десять часов мы узнаем о гибели Тиссерана. Позвонили его родные, а секретарша сообщила эту весть всем нам. Официальное уведомление пришлют позднее, говорит она. Прямо не верится: это слишком похоже на ночной кошмар, который продолжает мучить тебя наяву. Однако это правда.

Тем же утром, чуть позже, мне звонит Катрин Лешардуа. Никакого конкретного дела у нее ко мне нет. «Может, увидимся как-нибудь», – роняет она; но я это себе плохо представляю.

В полдень я вышел на улицу. В ближайшем книжном магазине я купил дорожную карту Мишлена (номер 80, «Родз-Альби-Ним»), Вернувшись к себе в кабинет, я тщательно изучил карту. В пять часов я понял, что мне нужно сделать: поехать в Сен-Сирг-ан-Монтань. Это название в царственном одиночестве красовалось среди лесов, заштрихованных зеленым, и треугольничков, обозначавших горные вершины. На тридцать километров вокруг не было ни одного населенного пункта. Я чувствовал, что нахожусь на пороге важнейшего открытия, что там, наверху, в ночь с 31 декабря на 1 января, когда один год сменит другой, мне суждено узнать великую, абсолютную истину. Я оставил на своем столе записку:

Подумав, написал еще одну:

И вернулся домой, правда с некоторыми трудностями: с утра началась забастовка служащих городского транспорта, метро не работало, только на отдельных линиях пассажиров перевозили автобусами.

Лионский вокзал был чуть ли не на осадном положении: полицейские патрули перекрыли часть вестибюля и расхаживали вдоль путей; говорили, что отряды «непримиримых» забастовщиков собираются блокировать поезда. Впрочем, поезд оказался почти пустым и вполне благополучно прибыл к месту назначения.

От станции «Лион-Перраш» отходили вереницы автобусов, направлявшихся в Морзин, Ла Клюза, Куршевель Валь-д'Изер… Но в район Ардеш автобусы, похоже, вообще не ходили. Я взял такси до Пардье, где четверть часа возился с неисправным электронным расписанием, пока не выяснил наконец, что на следующий день, в шесть сорок пять, будет автобус до Обена. Часы показывали половину первого. Я решил скоротать время на автостанции Лион-Пардье; и это было ошибкой. Автостанция занимает только первый этаж, а над ней – суперсовременная конструкция из стекла и стали в пять или шесть этажей, связанных между собой эскалаторами, которые приходят в движение, едва к ним кто-то приближается; внутри – одни только роскошные магазины (парфюмерия, высокая мода, разные дорогие игрушки) с нелепыми крикливыми витринами; ничего полезного тут не купишь. Кругом – видеомониторы, показывающие музыкальные клипы и рекламу; и вдобавок, разумеется, постоянный звуковой фон: верхние строки хит-парада. Ночью здание наводнено пригородным хулиганьем и бродягами. Грязные, злобные, грубые, безмозглые твари, живущие среди крови, ненависти и собственных экскрементов. По ночам они, словно навозные мухи, облепляют сияющие витрины с предметами роскоши. Они ходят стаями: одинокая прогулка в этих местах может стоить жизни. Торчат перед мониторами, безразлично поглощая рекламные ролики. Иногда ссорятся, выхватывают ножи. Время от времени утром находят труп одного из них, прирезанного его же дружками.

Я всю ночь бродил там, среди этих тварей. Я их совсем не боялся. Даже решил подразнить: взял в банкомате все, что оставалось на моем счете. Тысяча четыреста франков наличными. Изрядный куш. Они смотрели на меня, долго смотрели, но ни один не попытался заговорить со мной или даже подойти ближе чем на три метра.

К шести утра я решил отказаться от этой затеи. Во второй половине дня скоростной поезд увез меня в Париж.

Ночь 31 декабря будет трудной. Я чувствую, как что-то разбивается во мне, словно лопается стакан. Я хожу из угла в угол, как зверь в клетке, рвущийся на волю, но ничего не могу сделать: все планы изначально кажутся мне обреченными на провал. Неудача, повсюду неудача. Одно лишь самоубийство призывно поблескивает в вышине.

В полночь у меня внутри что-то происходит: словно перевели стрелку на железной дороге; глубоко внутри разливается боль. Я больше ничего не понимаю.

Первого января – заметное улучшение. Теперь я разве что какой-то отупевший, а это уже неплохо.

Во второй половине дня я договариваюсь о приеме у психиатра. Есть такая система срочного обращения к психиатру через «минитель»: вы даете им ваш распорядок дня, а они подыскивают вам врача и назначают время приема. Очень удобно.

Моего врача зовут доктор Непот. Подобно многим своим коллегам, он живет в шестом округе. По лицу он настолько типичный психиатр, что это кажется неправдоподобным. Книжный шкаф у него выглядит очень строго и аккуратно, ни африканской маски, ни английского издания романа Генри Миллера «Сексус»; стало быть, это не психоаналитик. Зато он выписывает журнал «Синапсис». Все это весьма располагает меня к нему.

Рассказ о неудавшейся поездке в Ардеш, кажется, заинтересовал его. Путем расспросов он вытягивает из меня, что мои отец и мать родом из этого края. Он ухватился за это: по его мнению, я «ищу себя». Что ж, возможно, хотя я не вполне уверен. Если я в последнее время и ездил куда-то, то не по своей воле, а по служебным делам. Но я не настроен ему возражать. У него есть теория; это радует. В конечном счете всегда лучше, когда у тебя есть какая-нибудь теория.

Потом он почему-то начинает расспрашивать меня о работе. Не понимаю, зачем он теряет на это время. Ясно ведь, что работа тут совершенно ни при чем.

Он объясняет: работа «создает возможность общения». Я начинаю хохотать: это его слегка удивляет. Он назначает мне прийти в понедельник.

На следующий день я звоню в фирму и ставлю их в известность, что у меня «небольшой рецидив болезни». Их, похоже, это не волнует.

Уик-энд проходит спокойно; я много сплю. Странно, что мне только тридцать лет: я чувствую себя гораздо старше.