Жатва
(1997–1998)
Вспоминая, я вижу себя на помолвке моей сестры. К сожалению, я отнюдь не тот элегантный светский мужчина в костюме, который веселит и покоряет своим обаянием всю компанию. И не тот накокаиненный тип, который, покачиваясь в такт чарльстону на мягких подметках кроссовок «Air Jordans», флиртует со студенткой. Нет, вон тот невзрачный двадцатичетырехлетний молодой человек возле стойки с напитками, который явно чувствует себя не в своей тарелке среди множества гостей, c’est moi. Сломав хребет четвертованному лимону, я выжимаю сок в свой бокал и вспоминаю дни рождения и домашние праздники моего детства, где я всегда был в центре внимания. Огромную энергию, которая была у меня в те дни. Когда же все это бесследно исчезло? Юридический факультет я бросил и в фотографии тоже не добился успеха. «Так мне и надо!» – думаю я, поскольку во мне уже давно тлеет искра яростной ненависти к себе самому.
Единственный человек, кажущийся в этом зале таким же потерянным, как и я, – это жених моей сестры Роберт Шван. Он – известный джазовый пианист, вот только Лиз не любит джаза. Даже странно, что он стал ее избранником. У моей сестры всегда была слабость к интересным мужчинам с приятной внешностью, и она с поражающей меня жадностью хватала и заглатывала все, что покажется ей соблазнительным. Однако ее жених – сухопарый сорокалетний мужчина с черными волосами, колючим взглядом, как у Пола Остера, и дурацкими усиками, которые придают ему какой-то сомнительный вид.
– Ну и зануда! – произносит рядом со мной чей-то мужской голос. – Только что проговорил с ним десять минут. Не понимаю, что она в нем нашла.
Брат вместе со своей подругой присоединился ко мне. Элена – маленькая, черноволосая, слегка полновата, с живым взглядом, который все схватывает. Она застенчиво обнялась со мной, заодно смахнув какую-то ворсинку с моего пиджака.
Поздоровавшись с ней, я смущенно приветствую Марти. В последний раз я встречался с ним на похоронах нашей тетушки, та встреча кончилась тем, что мы с ним разругались.
– Поздравляю вас, доктор Моро! – говорю я.
– Недурно, правда? Никогда не думал, что я защищу докторскую! – Марти изобразил на лице ухмылку. – Хотя, впрочем, я всегда так и думал.
Мы стали смотреть на сестру. Ей двадцать семь лет, сегодня на ней голубое вечернее платье, светлые волосы уложены на затылке; в туфлях на высоком каблуке она высится над всеми присутствующими. В глазах окружающих Лиз видит отражение своей красоты и позволяет всем в себя влюбляться. Она произносит вдохновенные речи и от души целуется со своим женихом, затем отправляется порхать по залу, перелетая, как пчелка, от одного гостя к другому, вся искрясь шармом, и то и дело смеется заливистым смехом, заражая им всех вокруг. Впрочем, все, что бы ни делала моя сестра, всегда действует заразительно на окружающих. И в то же время остается впечатление, что Лиз только выполняет указания незримого режиссера. Еще раз улыбнись, отлично, а теперь губки бантиком и стрельни глазками. Когда она на тебя смотрит, кажется, что ты стоишь под лучом прожектора и хочешь только одного – понравиться ей. Даже я это ощущаю.
Как далеко отодвинулись вдруг те времена, когда я ребенком на цыпочках приходил к ней в комнату и часто заставал Лиз за чтением или рисующей очередной комикс, и она позволяла мне залезть к ней под одеяло. Я всегда удивлялся, какие у нее теплые ноги, казалось, от них исходит жар. Обыкновенно она принималась рассказывать мне о мальчиках из своего класса: один, мол, такой милашка, а другой – такой нахал. Я выслушивал все эти фантазии затаив дыхание, гордясь тем, что старшая сестра поверяет мне эти тайны. А иногда я просто лежал рядом с ней в постели, пока она читала или слушала музыку. Я любил эти мгновения. Мама и папа находились в другом конце коридора, Марти – в соседней комнате, все было так спокойно и уютно, и я лежал, примостившись под боком у Лиз, а она спокойно переворачивала страницы, и тогда я просто засыпал.
Следующее воспоминание окрашено в более мрачные тона.
Спустя четыре месяца после празднования помолвки сестра будит меня среди ночи тревожным телефонным звонком, не оставляя времени на раздумья. Я живу в это время в Гамбурге, в запущенной съемной квартире в районе порта, и тотчас же отправляюсь на поезде в Берлин, где живет Лиз. В отличие от нашей предыдущей встречи, в квартире стоит щемящая тишина. Тишина всегда была несовместима с моей сестрой. Тусклый утренний свет падает сквозь коридорное окно, раковина на кухне завалена горой грязной посуды, на пороге я чуть не растянулся, запнувшись о разбитую гитару.
В спальне пахнет курительными палочками и рвотой. Лиз сидит на полу с полуоткрытыми глазами. Вокруг нее какие-то чужие люди, наверное ее друзья, но я с ними не знаком. Жениха нигде не видно.
– Что с ней?
Я опускаюсь на колени рядом с Лиз. Она сидит в одних трусиках и джемпере, под глазами пепельные круги. Кажется, она не замечает меня и только бормочет про какой-то усилитель у себя в голове, способный регулировать город.
– У нее нервный срыв, – говорит одна приятельница, которую я помню по дню помолвки. – Она стояла на улице полуголая и набрасывалась на людей с руганью.
Я отвожу сестре нависшие на глаза влажные волосы:
– Что она принимала?
– Не знаю. Кокаин, МДМА, пару таблеток успокоительного, мескалин – все такое.
– Где жених?
– А ты разве не знал? Роберт давно с ней расстался.
Я теряю дар речи. Затем звоню Марти в его венскую фирму.
– Ни в коем случае не клади ее ни в какую клинику, – несколько раз повторяет Марти. – Я пришлю к вам знакомого терапевта и немедленно приеду сам.
Тут Лиз неожиданно оживает. Она протягивает ко мне руки и обращается как к ребенку:
– Ой, да это же мой младшенький братик! Ты что тут делаешь?
Затем она хохочет мне в лицо пронзительным, безумным смехом и смотрит в упор не мигая. Но взгляд у нее не сестринский. Это жесткий, насмешливый, высокомерный взгляд – взгляд, из-за которого многие годы мучились все мужчины, все женщины, взгляд, перед которым смог устоять один лишь Роберт Шван. Она все еще ненормально хохочет, так что меня, глядя на нее, берет жуть. Глаза у Лиз стали бездонными, черными, это глаза человека, который падает, падает и падает.
И ей нравится падение.
– Когда ты будешь? – спрашиваю я брата.
– Первым же авиарейсом, – говорит он запыхавшимся голосом. Я слышу, как он бежит, спускаясь по лестнице, и отворяет дверь. Как всегда, он несколько раз нажимает на ручку. Восемь громких щелчков. – Все будет хорошо, слышишь?
В этот момент Лиз делает мне знак наклониться поближе, чтобы сказать мне что-то на ушко. У нее взволнованный вид ребенка, которому не терпится сообщить что-то важное. Я наклоняюсь, все так же с телефоном в руке, и, когда мое лицо приближается к ее лицу почти вплотную, сестра бормочет:
– Шу-шу-шу.
– Что-что? – переспрашиваю я.
– Его больше нет, я его убила, – повторяет она.
* * *
Летом 1998 года я впервые после нашего детства снова съездил с братом и сестрой в Бердильяк. Идея принадлежала Марти. Недавно он отремонтировал дом, который нам достался в наследство от нашей бабки, и сказал, что может заниматься своей работой, находясь во Франции. Элена должна была подъехать через несколько дней. Мы обсуждали все это как давно запланированный отпуск, но настоящей причиной поездки была тревога за сестру. Она все еще до конца не оправилась после пережитого аборта и нервного срыва.
Во Франции нас встретила непогода, щетки так и елозили по лобовому стеклу. Машину по проселочным дорогам вел Марти, Лиз спала. Я смотрел в окно и многое узнавал: странно знакомые замки, яркие краски полей. Мне вспомнились серебряные франки, которые я держал в кармане в детстве. Вспомнились папа, мама, слушающая кассету с Битлами.
В Бердильяке дождь прекратился, воздух был свеж, веяло приятной прохладой. Марти вышел из машины первым и потрусил к крыльцу. На миг передо мной мелькнул наш отец: в кожаной куртке, с трубкой в зубах, он тоже когда-то непременно первым направлялся к двери. Вернуться после стольких лет в этот городок было все равно что впервые увидеть старый черно-белый фильм в цвете. Дом в конце улицы, казалось, совершенно не изменился. Фасад увит плющом, на каменной веранде в саду стоят стол и лавка, красноватая черепичная крыша такая же грязная, краска на темно-зеленой двери такая же облупившаяся. Зато внутри все изменилось неузнаваемо. Стену между кухней и гостиной снесли. Получилось просторное, уютное помещение, в передней части – библиотека, диванный уголок и камин, в задней – плита, раковина и деревянный обеденный стол.
– Сейчас дом в идеальном состоянии. – Марти провел нас по всем помещениям. – Ванная полностью санирована. На первом этаже на полу заменена плитка, уродливые обои удалены. Я сохранил только комоды, столы и шкафы, оставшиеся от дедушки.
Он гордо шел впереди. Они с Тони одними из первых сумели оценить, какой потенциал заложен в Интернете. Их фирма открыла элитарную веб-страницу, на которой могли заявить о себе и общаться в Сети менеджеры, юристы, банкиры, политики и журналисты. Их стартап быстро вырос. В машине Марти рассказал нам, что «Майкрософт» хочет выкупить его за семизначную сумму. «Недурно, – подумал я, – глядишь, можно будет у него одолжить деньжат».
За ужином разговор как-то не складывался, и в конце концов мы замолчали. Я вспоминал громкие, веселые вечерние застолья нашего детства, когда брат и сестра ссорились или все вместе мы хохотали, вспоминая какое-нибудь недавнее приключение. А сейчас мы сидели за столом, как трое актеров, встретившихся после долгого отсутствия и позабывших за это время текст своей лучшей пьесы.
В какой-то момент я не выдержал этой тишины и вытащил из сумки папку с фотографиями:
– Я их предложил в одну галерею.
Это был мой новый проект, серия снимков на тему «Красота обыденности». На одной фотографии можно было видеть покрытую туманом долину – густая белая пелена, из которой проступали только макушки деревьев, на других был то ветхий, заброшенный домишко в лесу или мальчик, отставший от товарищей, чтобы завязать шнурки на ботинках, и теперь во всю прыть бросившийся их догонять. Я нажал на спуск, когда он почти их нагнал.
Сестра так и выхватила у меня фотографии.
– Мне очень нравится, – сказала она, но мне показалось, что она недостаточно внимательно их рассматривала, чтобы разглядеть отдельные детали и фон.
Зато Марти внимательно их изучил.
– Это действительно неплохо. Ты очень хорошо ухватил стиль Сальгадо или Картье-Брессона.
– Но?.. – произнес я вопросительно.
– Но я пока не вижу, как ты с этим выйдешь на финишную прямую.
Сам не знаю, какой реакции я от него ожидал, однако было бы очень мило с его стороны сказать «я верю в тебя». Глядя на сестру, я понял, что она не придет мне на помощь. Она тоже жила неустроенно, то зарабатывала в качестве модели, то давала уроки игры на гитаре, одно время поработала несколько месяцев на рекламное агентство.
– Тебе-то это до лампочки, – сказал я тихо.
Марти вздохнул:
– Не хочу вмешиваться в твою жизнь, но мне кажется, ты зря бросил учебу в университете.
– Я ее ненавидел, – сказал я. – Если я о чем-то и жалею, так только о том, что вообще туда пошел.
– Но тогда у тебя было бы что-то надежное. Я знаю, вначале всегда бывает трудно. В этих делах нужно терпение и упорство. А там, глядишь, тебе бы и понравилось.
– Тебе-то, скажи на милость, откуда знать, что мне нравится? Ты вообще ничего обо мне не знаешь, так что перестань говорить со мной в отеческом тоне.
Обиженно я забрал свои фотографии. В последние годы я уже не раз вел с Марти этот разговор и каждый раз чувствовал себя при этом каким-то капризным подростком. Не в последнюю очередь потому, что мой брат не давал мне выйти из этой роли.
В этот вечер мне было никак не заснуть. Некоторое время я глядел на полную луну, светившуюся на небе, словно недремлющий иллюминатор ночи, затем встал и постучал в дверь сестры. Лиз встретила меня в пижаме. На ее кровати лежала старая детская книжка, которую она, очевидно, здесь нашла, и пачка виноградной жевательной резинки.
– Ты все еще злишься? – спросила она, не переставая жевать. – Не бери в голову. Что делать, Марти становится все больше похожим на папу. Такой же критикан, только не лузер. Таким был бы папа, если бы добился успеха.
Я кивнул, но меня больно задело, что она назвала нашего папу неудачником.
– А как насчет выставки в галерее – получилось?
Я только мотнул головой.
– Жюль, можно задать тебе один вопрос? – Лиз бросила на меня материнский взгляд. – Сколько времени ты уже пытаешься добиться чего-то в фотографии? Три года? Это ради него? Потому что ты чувствуешь себя перед ним виноватым?
Я хорошо помню, что этот вопрос пробудил во мне глубокое беспокойство, и, возможно, мой тон при ответе был громче, чем следовало.
– С чего мне чувствовать себя виноватым? Мне нечего искупать перед папой. Я знаю, что он огорчился из-за того, что я до его смерти не пользовался камерой, но мы к тому времени все между собой выяснили.
– Я не хотела тебя…
– Я занимаюсь фотографией не ради папы, а потому, что мне это интересно. Ты заговорила совсем как Марти.
В раздражении я отвел взгляд в другую сторону. На стене висел рисунок в рамке, на нем был изображен человек с орлиными крыльями, летящий по воздуху, вдалеке виднелись очертания замка. Возле рисунка была надпись, сделанная детским почерком: «Он хочет освободить принцессу, которая сидит в темнице»… Подумать только, что этот рисунок сохранился! Он был сделан в первые недели после смерти наших родителей. Мы жили тогда тут, у бабушки во Франции. В то время мы в глубине души ждали, что вдруг откроется дверь и войдут родители и что все случившееся окажется чудовищным недоразумением. Чтобы подбодрить нас с Марти, Лиз тогда придумала игру в «редакцию снов». Она в ней исполняла роль увлеченного редактора и иллюстратора, а нам надо было придумывать странные или красивые сны. Затем мы их рисовали и снабжали разъяснительными подписями. Потом мы эти картинки сжигали, а другие люди, по словам Лиз, вдыхая этот дым, видели во сне то, что мы придумали.
– Что было бы, если бы мы выросли здесь, в Монпелье? – спросил я сестру. – Я часто пытался представить, какая из тебя получилась бы типичная француженка. Ты окончила бы здесь школу, а затем получила бы высшее образование.
– И какое же, по-твоему?
– Во всяком случае, что-нибудь связанное с искусством. Например, в сфере живописи или литературы. Или ты стала бы учительницей, как мама, это тоже возможно.
Лиз слушала, не сводя с меня глаз.
– Рассказывай дальше! – попросила она тихо.
– Ну вот представь. Тебя все время видят с книжкой в руках. Ты любишь читать и рисовать. Иногда мама помогает тебе, и вы часто разговариваете по телефону, ведь после школы ты уехала учиться в Париж. У тебя есть парочка поклонников, но ты часто вспоминаешь мальчика, в которого была влюблена в школе, его звали Жан или Себастьян, ваша дружба длилась много лет. Твой первый друг. Но он учится за границей, из-за этого вы разлучились. Ты грустишь, но это хорошая грусть, красивая и единственно правильная. И где-то в глубине души ты знаешь, что вы с ним еще встретитесь. «Сейчас для него не время – ничего, он останется на потом», – говоришь ты нам. Ты красиво одеваешься, как мама. В выходные ты, конечно, развлекаешься, но гораздо сдержаннее, чем в Германии. У тебя есть парни, и они всегда тебя оберегают. На каникулы ты приезжаешь к нам в Монпелье, и я расспрашиваю, как дела в университете, много ли там хорошеньких девушек. А еще мы подсмеиваемся над Марти, который получил гарвардскую стипендию и изучает теперь биологию, препарирует своих жуков и улиток. До окончания учебы ты… Ой, не знаю, подскажи мне немного!
Во время рассказа я все улыбался, воображая, что Лиз это забавляет. Но, посмотрев на нее наконец, убедился, что она слушала со слезами на глазах.
– Прости, в последнее время я иногда забываюсь в фантазиях. – Она смахнула слезы. – Я даже не знаю, кем он был – мальчиком или девочкой. Это не имеет значения. Просто мне его не хватает.
Я присел к ней на кровать:
– Мы не оставили бы тебя одну. Тебе надо было просто сказать нам. Я даже не знал, что вы расстались.
– Я как-то не умею делиться своими переживаниями.
– Но братьям ты могла бы довериться, – сказал я.
До сих пор спрашиваю себя: по какому праву я тогда это заявил?
– Ты жалеешь об этом?
Лиз пожала плечами:
– Иногда – да, иногда – нет. – Она вдруг словно превратилась в десятилетнюю девочку. – Я знаю, что Роберт не был для меня тем самым. Только вот не могу отвязаться от мыслей о том, какой бабушкой стала бы мама. Жаль, я не могла ей позвонить, у нее бы нашелся правильный совет.
Лиз подошла к накинутому на стул жакету, достала из него сигарету и закурила. Затем она вдруг порывисто обняла меня и трижды горячо поцеловала в щеку. Я погладил ее по голове, и аромат сигареты смешался с медовым запахом ее шампуня.
Мне вспомнилось, как ее жених при нашей последней встрече не мог выдавить из себя, кажется, ни одной фразы, все смотрел перед собой безразличным взглядом или тыкал пальцем в свой пейджер. Скучал из страха показаться скучным.
– Как вышло, что ты его полюбила? – спросил я. – В нем же ничего не было.
– Похоже, именно за это. Он был так пуст, так приятно пуст. Я могла сделать из него что угодно. И у него не было ни одного больного местечка. Его ничто не могло ранить, этим он меня и привлек.
* * *
Утро выдалось непроглядно серое, но мы все равно поехали на пляж. Лиз надела свое черное бикини и солнечные очки. Лежа на песке, она читала книгу, белесоватое солнце уже тронуло ее кожу красным загаром. Зарываясь ногами в песок, я смотрел, как мой брат плавает в ледяном море. Марти неумело молотил руками по воде. С самого утра он казался каким-то нервным. Потом он рассказал, что каждый год сдает кровь на анализ и сейчас ждет результатов.
– И чего ты вообще с этим носишься? – спросила Лиз.
Он только пожал плечами.
– Несчастные! Вы что, хотите жить вечно? – спросила она и презрительно махнула рукой. – Я умру молодой, но мне на это плевать, – сказала она.
Такие слова нам меньше всего хотелось от нее слышать после недавних тяжелых месяцев.
– Нет уж, не выдумывай!
– А вот и да! Я знаю.
Вызывающе потягиваясь на полотенце, наша сестра закурила сигарету:
– Я умру молодой, причем тогда, когда наконец дождусь счастья. Тут вдруг что-то случится, и меня не станет. – Она посмотрела на нас, переводя взгляд с одного на другого. – Но это не страшно. Я почти везде побывала, столько всего видела: и утренний туман на Манхэттене, и эквадорские джунгли, я прыгала с парашютом, у меня было много любовников, я пережила трудное, сумасшедшее время, а до него – счастливое, благополучное, и я действительно много узнала о смерти. Плевать, если я рано умру, потому что я все же могу сказать: я пожила.
Марти покачал головой:
– Это как же надо возомнить о себе, чтобы так говорить?
– Это каким же надо быть зажатым, чтобы сказать: «Ты много о себе возомнила»?
Оставив их препираться, я пошел гулять вдоль берега. Лиз права, подумал я. Она растрачивала себя беспредельно, и ее крушение тоже беспредельно.
А я?
Вдалеке показался мороженщик, толкающий перед собой свою тележку. У него было транзисторное радио, из которого гремела музыка. Я сделал глубокий вдох и почувствовал, как легкие наполнились солоноватым воздухом. Передо мной – играющее серебряными бликами море. Мороженщик поравнялся со мной, и тут я наконец расслышал, какую песню играет радио:
It’s wonderful, it’s wonderful, it’s wonderful,
Good luck, my baby.
It’s wonderful, it’s wonderful, it’s wonderful,
I dream of you…
В прошедшие годы я никогда не забывал Альву. Скучал по ней и проклинал. Не спал по ночам и вспоминал, как она вписывала в мои книжки маленькие замечания или как ерошила мне волосы и со смехом говорила, что у меня крохотные ушки.
Так и не отважившись завоевать ее, я всегда жил только страхом, что ее потеряю.
Тогда я в этом ни за что не признался бы, но ведь в конечном счете в школьные годы все мои попытки завязать близкие отношения потерпели крах потому, что я не мог забыть Альву. Я часто спрашивал себя: что она сейчас делает? Мобильные телефоны тогда были редкостью, Интернет еще только зарождался, следы Альвы затерялись. Как-то до меня дошли слухи, что она живет в России, однако никаких подробностей не было. Я только чувствовал, что без нее все остальное ничего не стоит. Годы после интерната, неудачная попытка учебы на юридическом факультете, поступать на который меня никто не отсоветовал, и, наконец, мой переезд – нет, мое бегство из Мюнхена в Гамбург. Ни на одной из этих картин не было видно Альвы, а без нее не оставалось ничего, что спасало бы меня от одиночества.
* * *
Спустя несколько дней мне удалось уговорить Марти бегать вместе трусцой. Каждое утро мы пробегали через деревню, мимо церкви на холм к дереву с обрубленной веткой, чтобы затем вернуться назад. Довольные, мы отдыхали на скамейке, глядя на долину с широко раскинувшимися полями, над которыми стелился утренний туман, а потом спешили домой, где нас уже встречали на террасе Лиз и прибывшая к тому времени Элена.
– Женщины, мы хотеть есть, – говорили мы им, когда, запыхавшиеся, поднимались на веранду. – Ху, ху, женщины, приносить нам поесть!
Я бил себя в грудь, как горилла, а Марти издавал обезьяньи звуки. Мне кажется, он наслаждался редкой возможностью от души подурачиться.
– Рано остановились, – сказала Лиз. – Пока вас хватает на такие разговоры, значит еще не набегались.
К моему удивлению, развлекал нас за завтраком в саду почти всегда мой брат. Хотя Марти и не любил романов, зато был заядлым читателем биографий и газет. Он не относился к тем людям, которые понимают жизнь интуитивно, и был вынужден осмысливать ее с помощью книг. Но, как хорошему рассказчику, ему удавалось наглядно преподнести новость о какой-нибудь необыкновенной выставке, талантливом фальсификаторе живописных произведений из Англии или важном открытии в области простых чисел.
После завтрака он обыкновенно уходил на несколько часов в свою комнату поработать. Лиз, которая не могла без какого-нибудь занятия, играла со мной в бадминтон или уезжала одна в город. Я же любил посидеть с книжкой на террасе, где Элена трудилась над диссертацией по психологии. Между нами установилось хорошее взаимопонимание даже без слов.
Ничто не предвещало ссоры.
В тот вечер Элены не было, она уехала к университетской подруге в Марсель. Мы втроем отправились на маленькое бердильякское кладбище. Было безлюдно и темно. Лиз зажгла две свечи. Колеблющиеся язычки пламени высветили имена нашего деда, бабки и дяди Эрика. Я постоял перед надгробиями. Эти покойные родственники так и остались для меня чужими. Дядя Эрик умер задолго до нашего рождения, он прожил всего двадцать один год. О точных обстоятельствах его смерти нам не рассказывали. О дедушке, столяре, нам тоже мало что было известно, как-то раз тетушка Хелена обмолвилась о том, что он вроде бы был отъявленным холериком и в конце концов умер от пьянства. «Он пережил дядю Эрика всего на несколько месяцев», – сказал брат, словно угадав мои мысли.
Я был рад наконец покинуть кладбище.
Вернувшись домой, мы вздохнули с облегчением. Мы выпили три-четыре бутылки «Корбьера» и вспоминали разные случаи из прошлого. Лиз говорила о своих бывших приятелях («Все они были чересчур смазливыми, словно подарок в роскошной упаковке. А когда откроешь, там окажется всего-навсего старый башмак»). В какой-то момент речь зашла о заочном знакомстве Марти с норвежцем Гуннаром Нурдалем, с кем он переписывался и в существование которого мы не очень-то верили.
– Так был он на самом деле или ты его выдумал? – спросили мы.
– Гуннар? Разумеется, был! – сказал наш брат. Затем, глядя на бокал, добавил: – Ну ладно! Не было его, – он покачал головой, – я просто годами писал письма одному норвежцу, которого отыскал в телефонной книге. Я часто спрашивал себя, читал ли он их вообще.
– Господи боже мой! Так я и знала! – торжествующе воскликнула Лиз, но он принял это спокойно, как человек, в глубине души чувствующий себя неуязвимым.
Потом Лиз показала нам желтую мини-юбку.
– Посмотрите-ка, это я купила в лавке при университете, где были сплошь одни девятнадцатилетние девчонки, – сказала она, ухмыляясь во весь рот. – Потом сходим куда-нибудь, и угадайте, во что я буду одета!
– Я точно уже никуда не пойду, – заявил Марти, поправляя очки. – Конечно, я не хочу тебя огорчать, но тебе, к сожалению, давно уже не девятнадцать.
– Вот еще! Кто бы говорил!
Дурачась, она принимала перед ним разные позы, пока он не рассмеялся и все-таки не повез нас в город. Последний полный бокал он оставил нетронутым, тогда как наша сестра перед выходом торопливо осушила свой.
В Монпелье мы протанцевали в каком-то клубе до утра, и мне особенно запомнилось из этой поездки то, как хорошо чувствовала себя среди незнакомых людей Лиз. Не просто потому, что была уверена в себе, а потому, что всюду считала себя желанной гостьей.
Было уже семь утра, и я только лег в кровать, как вдруг услышал доносящиеся снизу громкие голоса. Я осторожно заглянул с лестницы в гостиную. Лиз стояла посреди комнаты, Марти, немного съежившись, сидел на диване. Меня они не замечали.
– Да, я хотела бы знать, – говорила Лиз. – Ты тут ведешь себя как какой-то чертов король Бабар и изображаешь из себя заботливого брата, но где же ты пропадал, когда был нам действительно нужен?
– Извини, но если тут кто-то и смылся со сцены, так это ты, – спокойно отвечал Марти. – Кроме того, надо же было кому-то в семье зарабатывать деньги.
– Конечно, деньги – это единственное, что тебя интересует. Биржевые курсы, недвижимость, твой Интернет-портал, вся эта хрень.
– Да перестань говорить как девчонка, переживающая период полового созревания, – сказал Марти. – Это просто ужасно. А правда в том, что ты тогда просто слиняла.
– Когда это?
– Когда умерли мама и папа. Ты бросила нас одних и путешествовала где-то со своей компанией, накачивалась наркотой до бесчувствия и совершенно не интересовалась нами. Я, конечно, не знаю, каково было тебе, но мы тогда переживали ужасное время, у нас не было ни друзей, никого, ничего. И хочешь знать почему? Потому что мы не умели дружить с другими, мы всегда были втроем. А тут ты просто исчезла из нашей жизни, хотя обещала за нами смотреть. Может быть, ты мне сейчас объяснишь, почему ты так поступила, почему взяла и смылась?
Его вопрос, казалось, задел Лиз за живое. Она выхватила из стоявшей на столе плетеной корзинки персик и стала его вертеть в руках.
– Я же была в то время еще бо́льшим ребенком, чем ты, – сказала она. – Понятно, я все время говорила о мальчиках и делала вид, что я взрослая, старшая сестра. Но на самом деле я же так любила быть ребенком! Любила болтать чепуху, ластиться к маме и часами рисовать у себя в комнате. Я совсем не хотела становиться взрослой, во всяком случае вот так вдруг. А тут все пропало. В одну секунду. Жюль был еще слишком маленький, а ты ходил в черном эдаким фриком, которому все до лампочки. Ты забыл?
Марти пожал плечами, признавая ее правоту.
– По нам по всем это ударило, – сказала она, – и мы все по-разному отреагировали. Я так рьяно бросилась в водоворот жизни, потому что в те минуты, когда оставалась одна в своей комнате и задумывалась, могла только реветь.
– Но как же ты нас бросила в тяжелую минуту?
– Если бы я могла о вас заботиться, я бы заботилась. Но у меня не было на это сил. Ты знаешь, как у меня все было в первый раз? Знаешь?
– Ты сошлась с парнем старше себя и…
– Нет, это было вранье. А знаешь, как это было на самом деле в первый раз?
Марти заметно притих:
– Нет.
– Я даже не знаю его имени. – Голос Лиз задрожал. – Еще и месяца не прошло, как мы попали в интернат, и девочки на моем этаже смеялись надо мной, над моими мягкими игрушками, над моими детскими комиксами, над моими неклевыми шмотками. Ну я и захотела показать, что я круче их, я была готова нанести себе больше ран, чем любая другая девочка. Поэтому, когда нас позвали и предложили какую-то дурь, я пошла единственная из всех. Не знаю, что это было, этого я ничего не видела и не чувствовала. А затем пришел этот тип. Ему было уже двадцать с чем-то, и что-то в нем было такое потасканное, холодное, чего я не понимала. Неожиданно он потащил меня с танцевальной площадки и, когда мы отошли достаточно далеко, расстегнул штаны. Я не хотела, но у меня не было сил сопротивляться. В голове у меня стоял густой туман от наркоты, я вспомнила Мюнхен, маму, и папу, и вас и подумала, как же это все теперь далеко. А он тем временем просто поимел меня.
Марти молча кусал губы.
– Я вдруг превратилась в кого-то, кем и не помышляла стать. И чем больше времени проходило, тем меньше я была способна вернуться к вам. Вы не знаете, как бывает, когда тебя в семь утра где-нибудь на танцплощадке провинциального клуба выворачивает наизнанку от спидов, как бывает, когда ты под ЛСД спишь с человеком, которого впервые увидела несколько часов назад. Вы не знаете, как это – так сильно запутаться в себе. Ты был с головой погружен в учебники и компьютерные игры, а Жюль – в свои фантазии. Нас столько всего разделяет… Даже сейчас.
Оба молчали, опустив глаза. Эта сцена напоминала ситуацию на шахматной доске, когда остается только две фигуры, которые не могут нападать друг на друга. Как два слона, которые ходят по клеткам разного цвета.
– А что, если нам попробовать это вместе? – спросил я с лестницы.
Они подняли головы, но как-то не удивились моему появлению.
– Ты права, – сказал я, обращаясь к Лиз. – Мы не знаем ничего из того, что знаешь ты. Одни только наркотики чего стоят! Ты перевидала и перечувствовала такое, чего мы с Марти даже не можем себе представить. Например, ты мне часто рассказывала, какая невероятная штука ЛСД. Так почему же нам не принять его вместе? Тогда мы хотя бы сможем судить об этом.
Лиз подумала и покачала головой:
– Вы не принимаете наркотиков, так что вы просто…
– Вот видишь, – прервал я ее на полуслове. – Об этом я и говорю. «Просто вы не такие, как я» – ты же это хотела сказать? Мы не можем быть такими, если ты нам не позволяешь. Мы уже много лет почти ничего не делаем вместе, это факт. Так дай же нам наконец поучаствовать в твоей жизни!
Лиз задумалась:
– Ну, предположим. Но откуда ты вообще возьмешь ЛСД?
– Это не проблема, – сказал Марти, к нашему удивлению. – Это я мог бы организовать, у меня достаточно знакомств даже здесь. Вопрос только в том, как бы чего не вышло.
Мы обсудили все за и против и решили совершить этот трип тогда, когда вернется Элена, чтобы было кому за нами присмотреть. Услышав о нашем плане, она не пришла в восторг, но все же поддалась на уговоры.
Через три дня к нашему дому подъехал серый фургончик. Марти поболтал о чем-то с вежливым водителем, затем вернулся с пластиковым пакетом. Вскоре мы уже сидели рядком на диване с разноцветными бумажками в руках. Лиз объяснила, что их надо просто проглотить. Я посмотрел на свою. Она была голубенькая и совершенно безвкусная.
Действие заставило себя ждать. Марти сходил за газетой и углубился в чтение. Лиз откинулась на спинку и закрыла глаза. Я посмотрел на Элену, которая сидела напротив, и встретил ответный взгляд. Надо было глотать. Я почувствовал во рту пресный вкус моей юности: смесь сигаретного дыма, столовской еды, дешевого пива и того момента, когда Альва взяла меня за руку. Я выпил стакан воды, и смутный синестетический отголосок юных лет пропал с языка.
Затем, кажется, что-то почувствовал мой брат. Он завороженно уставился на газету и, пробормотав, что все буквы сливаются перед глазами, подошел к Элене и положил голову ей на колени.
В тот же миг на меня накатила волна воспоминаний, словно кто-то перелистывал мою жизнь: сначала на несколько глав назад, к похоронам нашей тетушки. Она умерла год назад от инсульта, ее точно вырвали из жизни. По дороге на траурную церемонию Марти сохранял безмятежность, словно он не испытывал никаких эмоций, хотя, вообще, очень любил тетушку. Он молча вел машину, в то время как мы с Лиз говорили о том, как предательски опять поступила с нами судьба. «Какая чушь! – неожиданно сказал Марти. – Нет никакой судьбы, так же как нет и Бога. Ничего нет, есть только мы, люди. Впрочем, это приблизительно одно и то же. Так что нет никакого смысла ныть. Смерть – это статистика, и в данный момент она, похоже, против нас, но когда-нибудь, когда все люди, включая и нас самих, умрут, она снова придет в равновесие. Вот так вот просто». Однако полчаса спустя, когда мы сидели на церемонии, глядя на гроб с нашей тетушкой, брат, к моему удивлению, заплакал навзрыд. Это были душераздирающие рыдания. Все люди в часовне обернулись на Марти, который плакал, беспомощно уткнувшись в плечо Лиз, а она его обнимала.
Затем страницы в моей голове перелистнулись дальше, и я увидел, как стою ребенком в гостиной и узнаю от тетушки, что мои родители умерли. Марти стоял рядом, бледный и неподвижный, он мог бы с таким же успехом быть за тысячу миль от меня. Эти слова постепенно раскрывались в своем чудовищном значении, просачивались повсюду, впитывались в пол под ногами, ставший вдруг неровным, в мои глаза, делая зрение смутным, в мои ноги, на которых я, пошатываясь, побрел через комнату. Волны взрыва настигли затем и Лиз, она только что вошла и сразу же обратила на меня озабоченный взгляд. «Что случилось?» – спросила она, а я не мог и не хотел ей отвечать, словно оставался шанс уберечь ее от правды.
– Я вижу то же самое, – произнесла рядом со мной Лиз; по крайней мере, мне так показалось.
Я хотел рассказать ей, как все изменилось, как изменился я сам, но не мог. Сердце забилось быстрее. Образы хлынули в мое сознание. Как папа бросает мне мяч. Как Лиз на счастье прячет в карман маленькую белую фишку от «Малефица». Как мама называет меня Улиточкой и читает мне вслух. Как я просеиваю через сито муку для ее «объеденного» торта. Все вперемешку, и все так близко, так прекрасно, так быстро, что уже невозможно выдержать.
Я сделал глубокий вдох – долгий выдох, глубокий вдох – долгий выдох.
– Слишком много, – повторял я снова и снова. – Я больше не могу. Пожалуйста, хватит.
Лиз взяла меня за руку:
– Спокойно. Все хорошо.
По щекам у меня катились слезы, все цвета в комнате стали яркими. Я видел малейшие морщинки на своей руке. Дыхание бешено участилось, грудь сдавило. Но затем вмиг наступило освобождение, и я снова задышал нормально. От облегчения я невольно рассмеялся. То и дело я поглядывал на Элену, которая не спускала с меня глаз и своим спокойствием держала все под контролем.
– Теперь я знаю, какую картину мне хотелось нарисовать в двенадцать лет, – припав к моему плечу, сказала Лиз. – В последние годы я это забыла, но сейчас снова вспомнила. Я бы нарисовала четырех собак, играющих на морском берегу в мячик. Собак с забавными именами и в старомодной одежде.
Я кивнул, радуясь, что она рядом.
И тут все слилось воедино: мое сознание вырвалось из держащей его рамки и открыло мне путешествие в прошлое.
Я был… Нет, я и есть Марти, Марти в детстве, собираю игрушечную машинку с бензиновым двигателем. Эта дивная точность, с которой отдельные части соединяются друг с другом, этот миг счастья, когда мотор включается и вся техника, сосредоточенная под каркасом, вдруг обнаруживает свой смысл.
Я – Лиз, рисую разноцветными красками на листе бумаги, и вдруг на нем возникают живые существа, созданные мною самой, и это так великолепно, что я в них растворяюсь. А в голове у меня новые яркие картины, до того много, что иногда становится больно, и невозможно никому рассказать или показать, поэтому я порой теряю голову и ношусь как сумасшедшая по комнате, чтобы избавиться от этой энергии и стряхнуть ее с себя.
Я – моя мама, которая смотрит, как ее дети играют, как они взрослеют, и надеюсь, что они еще немножко побудут со мной. И я довольна тем, что ради вот этой жизни отказалась от моей свободы, хотя порой я по ней вздыхаю.
И я – мой папа, который едет на машине на службу. Он с удовольствием бы сию минуту повернул назад, к семье, но это, как и многое другое, невозможно. Я спрашиваю себя: когда все пошло не так или, может быть, не так было всегда, с самого начала? И я вспоминаю, как незадолго до своей смерти я на Рождество подарил своему младшему сыну Жюлю старую камеру, которой он так и не стал пользоваться. Затем происходит последняя ссора и…
– Я вспомнил, – говорю я.
С предельной четкостью я вижу перед собой отца, как он с убитым видом держит в руке трубку и глядит на меня испуганно. Моя вина. Моя проклятая вина.
– О боже, сейчас я все вспомнил!
Я все еще сижу с закрытыми глазами. Теперь я – это я сам, бегу по лужайке и вижу невероятные оттенки зелени. Я вдыхаю запах душистого сена, смолы и влажного мха, мои чувства обострены до предела. Идет дождь, и, мокрый насквозь, я вбегаю в лес. В какие-то секунды день сменяется ночью. Внезапно становится темно и холодно, я чувствую, что где-то подстерегает опасность. Я должен пройти сквозь непроницаемые заросли. Острые черные сучья впиваются мне в тело, идет кровь.
– Что-то не так, – говорю я. – Совсем не так. Это не прекратить.
Я чувствую, как кто-то трясет меня за плечо, но я продолжаю бежать дальше с зажмуренными глазами. Я знаю этот лес. Я все время оставался в нем с самого детства, он стал моим домом. И если я ничего не сделаю, то умру в этом лесу.
Я проникаю в самые глубины своего сознания и ясно вижу, как после смерти родителей наша судьба подходит к переводной стрелке, сворачивает не туда, попадая в чужую колею, и с тех пор мы живем другой, неправильной жизнью. В систему вкралась непоправимая ошибка.
По пути в глубины сознания я вдруг спотыкаюсь о лежащий на земле сук. Он вонзается мне в самое сердце. Я мгновенно истекаю кровью, становится тепло и светло, и сквозь это приятное чувство я с небывалым отчаянием понимаю, что должен все отпустить и утратить…
Весь мокрый, я широко раскрыл глаза.
– Я не хочу умирать, – вскрикнул я. – Я НЕ ХОЧУ УМИРАТЬ!
Проститься с самим собой. Стереть все мысли, надежды и воспоминания. Смотреть в навеки почерневший экран.
Я лежал, скорчившись на полу, и плакал.
– Я не хочу умирать, – бормотал я снова и снова.
Лиз легла рядом со мной. Марти и Элена держали меня за руки. Я чувствовал их присутствие и то, как тепло и уютно у нас в доме. Но все это представлялось мне страшно далеким, я был погружен в глубины самого себя, а там не было ничего, кроме холодного страха.
* * *
В последний день нашего отпуска я сидел с братом на пляже. Было прохладно, свежий ветер шевелил наши волосы. Вдоль берега проплывала рыбачья лодка, на воде нарисовались очертания ее формы.
– Знаешь что, – начал Марти.
– Мм?
– Я жалею, что мы так редко виделись. – Сняв очки, он защемил переносицу большим и указательным пальцем. – Наверное, в последние годы я не был хорошим братом.
– Ты задавался и считал себя умнее всех.
– Да, вероятно.
– Задавался и вообще был жуткая задница.
– Спасибо, я уже понял.
Мы посмотрели друг на друга. Брат похлопал меня по плечу и внезапно показался мне совсем молодым.
– Я исправлюсь.
Пополудни, когда моя сестра уже укладывала вещи в дорогу, мы с Эленой решили напоследок прогуляться по деревне.
– Скажи, а как у Марти с заскоками? – спросил я ее. – Эти его штучки – пять раз запирать замок, его система сколько-то раз нажимать на ручку двери, не наступать на стыки между плитами тротуара… Куда все это ушло?
Элена опустила глаза.
– С этим становилось все хуже и хуже, – сказала она. – Дошло до того, что он стал по пять раз в год ходить в раковый диспансер и не мог пользоваться эскалатором и лифтом, потому что у него было такое чувство, что это принесет несчастье.
– Что-что?
Элена невольно засмеялась:
– Да, эскалаторы и лифты были носителями зла. Сначала он все это от меня скрывал, даже шутил, когда я что-то вдруг замечала. Но в какой-то момент эти навязчивые состояния стали подчинять себе его жизнь. Он уже несколько месяцев проходит курс психотерапии.
Мы подходили к нашему дому. Уже издалека я увидел, что Марти укладывает чемоданы в багажник, насвистывая мелодию из «Кармен».
– А теперь эти заскоки прошли? – спросил я.
– Хорошо если бы так. Мне кажется, сейчас с этим получше, но иногда у меня такое чувство, что все эти привычки остались. Он только прячет их лучше. Я пробовала застукать его на них, но пока что мне не удалось.
Входя в сад, я кивнул брату. «Трудное детство – как невидимый враг, – подумал я. – Никогда не знаешь, в какой момент тебя поджидает удар».
