7. «НОЧЬ ПЕРЕМИРИЯ»
(Из выступления по радио 24 декабря 1949 г.)
Искусство мумификатора подобно искусству биографа, оба стремятся запечатлеть: один — своего героя, другой — человеческое тело — такими, какими они должны предстать перед вечностью. «Случай Эвы Перон», отчет, который Ара завершил незадолго до смерти, объединяет обе задачи в одном-единственном всемогущем порыве: биограф является одновременно мумификатором, и биография — автобиографией его погребального искусства. Это видно в каждой строке текста. Ара реконструирует тело Эвиты только для того, чтобы иметь возможность рассказать, как он это делал.
Незадолго до падения Перона он писал: «Стараюсь растопить кристаллы тимола в бедренной артерии. Слушаю по радио „Funerailles“ Листа. Музыка прерывается. Голос диктора, как все эти дни, повторяет: «Двадцать часов двадцать пять минут, час, в который Духовная Руководительница Нации перешла в бессмертие». Я смотрю на голое, покорное, терпеливое тело, которое вот уже три года остается нетленным благодаря моим заботам. Хотя Эве это неприятно, я ее Микеланджело, ее творец, ответственный за ее вечную жизнь. Теперь она — к чему умалчивать? — это я. Я испытываю соблазн написать на ее сердце мое имя: Педро Ара. И дату, когда начались мои труды: 26 июля 1952 года. Надо об этом подумать. Моя подпись нарушила бы ее совершенство. Или, быть может, не нарушила бы, а увеличила».
Мумификатор или биограф, Ара несколько лет повергал меня в смущение. В его дневнике есть страницы, посвященные рассказу о конфискации трупа. При всем обилии подробнос#{|НЯИшь немногое из того, что он сообщает, совпадает с тем, что Полковник рассказал своей жене и Сифуэнтесу, от которых я узнал эту часть истории.
Ара пишет:
«Подходил к концу день 23 ноября 1955 года. Около полуночи я пришел в ВКТ. Посланцы правительства еще не явились. На третьем этаже стояли на посту несколько солдат: одни у траурной капеллы, другие у подножия лестницы.
— Это профессор, — сказал полицейский офицер. Узнав меня, солдаты опустили ружья.
Я отпер дверь капеллы. Оставил ее открытой. Как и прежде бывало, солдаты, робко подойдя, заглянули внутрь посмотреть на Эвиту. Один из них перекрестился. Они взволнованно стали спрашивать меня:
— Ее заберут сегодня, доктор?
— Не знаю.
— Что с ней сделают?
— Не знаю.
— Вы полагаете, ее сожгут?
— Не думаю.
Пока солдаты возвращались на свой пост, я осмотрел лабораторию. Все было в порядке.
Я спустился в холл, чтобы встретить начальство. Первым появился полковник Моори Кёниг, потом морской капитан. Мы вместе обследовали довольно запутанный переход к гаражу. Я услышал, как вдали башенные часы пробили двенадцать. Начинался новый день.
Я возвратился в капеллу. Гроб был уже там. Жестом я подозвал людей. Двое работников подошли поближе, чтобы помочь мне перенести драгоценное тело. Один из них приподнял Эвиту за лодыжки, я вместе с другим взял Эвиту за плечи. Шли мы очень осторожно — не нарушили ни ее прическу, ни одежду. На ее груди лежал крест с четок, подаренных Пием XII. Оставалось только приварить металлическую крышку гроба.
— Где сварщики? — спросил я.
— Сейчас уже очень поздно, — ответил один из двух офицеров. — Оставим это на потом.
Я попробовал настаивать, но не встретил понимания.
— Не беспокойтесь, — сказал мне Полковник. — Завтра мы сделаем все, что требуется.
Это завтра так и не наступило. Я пытался встретиться с Полковником у него дома, на углу авенид Виамонте и Кальяо, чтобы удостовериться, что труп надежно защищен. Он не пожелал меня принять. Не мог я также вернуться на третий этаж ВКТ.
Через месяц после этого, 24 ноября, меня среди ночи разбудил настойчивый звонок телефона. Чей-то вовсе незнакомый голос сказал:
— Доктор, ее увезли в другую страну. Это точные сведения.
— Точные?
— Я сам это видел, доктор. Прощайте.
Между тем Альдо Сифуэнтес изложил мне следующую версию:
«Вначале намеченный Моори Кёнигом план исполнялся безукоризненно. В полночь его отряд выехал на четырех грузовиках из двора Главного штаба армии. В каждом грузовике везли пустой гроб. Вскоре все они въехали в гараж ВКТ. В холле здания ВКТ произошел небольшой инцидент — находившийся там доктор Ара не хотел уходить, прежде чем не поговорит с Моори Кёнигом. Он требовал, чтобы тот дал ему расписку, что труп находится в превосходном состоянии. Представляете? Как будто речь идет о каком-то товаре. Кажется, Полковник поднялся в холл, чтобы послать доктора к черту. В караульном помещении, где никто не знал, что происходит в гараже, царило (как написали бы в газетах) величайшее волнение. Пронесся слух, что перонисты с побережья сосредоточились в портовых ангарах и угрожают пойти на город. Опасались штурма ВКТ, повторения 17-го октября, повторения темной ночи Святого Перона. Народные массы в Аргентине всегда передвигаются, как стадо в период течки. Медленно, принюхиваясь, притворяясь смирными. А когда вы спохватитесь, их уже не остановить. Моори Кёниг хорошо помнил те события. У него было достаточно хладнокровия, чтобы позвонить в Главный штаб и информировать о происходящем. Он попросил рассеять скопление народа выстрелами. Сказал, что если этих людей не разгонят до рассвета, он сам этим займется. Доктор Ара понуро бродил кругом. Казалось, он очень перепуган. Когда Полковник проходил мимо него, Ара его остановил:
— Если вы намерены сейчас увозить Сеньору, я хочу участвовать в этом, — сказал он.
Моори не мог простить доктору попытки его обмануть с копиями трупа.
— Вам здесь нечего делать, — ответил он. — Это военная операция.
— Не отстраняйте меня, полковник, — настаивал врач. — Я заботился о теле с самого первого дня.
— Вам не следовало этого делать. Вы иностранец. Нечего было вам вмешиваться в историю не вашей страны.
Ара поднес руку к шляпе и вышел на улицу к своей машине. Выражение лица было у него ошеломленное — словно человек сам себя потерял и не знает, с чего начать поиски себя».
Сифуэнтес выбрал этот момент истории, чтобы вставить один из своих автопортретов:
«Как вам известно, я шут Божий. Меня прозвали „Мальчик-с-пальчик“, потому что ростом я с палец Бога. Иногда я гигант, а иногда незаметен. От торжественной напыщенности меня избавило мое презрение. Благодаря этому чувству презрения я свободно делал все, что вздумается. Не судите обо мне по тому, что я рассказываю. Мой стиль менее темен, чем была та действительность.
Подробности я опущу. Моори Кёниг, войдя в святилище, вынул копии трупов из ящиков за занавесями, надел на них белые туники, такие же, как на Эве, и оставил копии на полу. Они легко сгибались, почти не имели веса. В самом дальнем углу от входа он положил Покойную, еще раз проверив метку за мочкой. Подлинное тело отличалось от копий своей негибкостью и весом: оно было на семь-восемь кило тяжелей. Но рост был такой же: метр двадцать пять. Моори Кениг проверил его раз и еще раз, не веря себе. Издали, на стеклянной плите, труп казался огромным. Но из-за формалиновых ванн кости и ткани съежились. Только голова оставалась прежней: прекрасной и порочной. Окинув ее последним взглядом, он прикрыл Эву покрывалом, как остальных.
В коридоре третьего этажа уже стояли в ряд открытые гробы. Никаких других свидетелей, кроме трех офицеров Службы разведки, не было. Моори Кёниг открыл дверь святилища и с помощью своих подчиненных уложил тела. На каждом гробу была жестяная табличка с выгравированными именем и датой. Табличка Эвиты как бы дразнила историков — если бы кому-нибудь из них пришлось читать надпись, — там указывались данные ее бабушки по матери, которая скончалась также в возрасте тридцати трех лет: Петронила Нуньес (1877—1910).
Крышки гробов прикрепили винтами. Солдатам приказали спуститься в гараж. Тела погрузили на грузовики — без знамен, без всякого церемониала, в полной тишине. Около часа ночи все было закончено. Моори Кёниг достроил свой отряд возле машин. Арансибия, Псих, был бледен — то ли от впечатлений, то ли перетрудился. Один из сержантов, кажется Гандини, едва держался на ногах.
— Через несколько часов это задание будет завершено, — сказал Полковник. — Солдаты возвратятся в Главный штаб. Завтра им дадут увольнительную. Остальных я буду ждать в Службе разведки в три часа.
Воздух был сырой, тяжелый, дышалось с трудом. Когда Моори Кёниг вышел в темноту, он увидел на горизонте огромный серп луны, пересеченный черной полосой то ли дождя, то ли злого рока».
Перечень предметов, обнаруженных на третьем этаже Всеобщей конфедерации труда 24 ноября 1955 г.
• Треугольная стеклянная призма с двумя широкими крышками, сходящимися вверху, похожая на футляры, применявшиеся в церквах для демонстрации священных даров.
• Две шпильки для волос.
• Три продолговатых ящика из обычного дерева длиной в полтора метра. В одном из ящиков найдена почтовая открытка со штемпелем почты Мадрида, 1948 года. Текст открытки, равно как имя адресата, неразборчив.
• Семьдесят две черные и лиловые ленты с золотыми надписями посвящений покойной супруге беглого тирана.
• Флакон с кристаллами тимола, непочатый.
• Пять литров 10-процентного формалина.
• Девять литров 96-процентного спирта.
• Тетрадь с записями, которые делал доктор Педро Ара. Она содержит четырнадцать листов. Удалось прочитать только следующие слова: «мы ей сделаем саван из вышитой парчи, чтобы заменить им тот, что на ней, пропускающий воздух» (стр. 2); «…свободно не…» (стр. 9), «от подданных» (стр. 4), «ямка или ожог от лучей» (стр. 3), «нехватка тюля» (стр. 10), «от некротизированной кожи» (стр. 6), «чтобы ее открыть и чтобы приникали» (стр. 11), «кашель бедняков» (стр. 13).
• Букет свежего душистого горошка рядом с призмой.
• Зажженная сальная свеча.
Они начали переправляться через реку с наступлением сумерек. Собирались в группы по десять человек на пристанях острова Масьель и ждали катеров, шедших к Боке. Хотя стояла жара и воздух был насыщен испарениями реки, в походных сумках у них была верхняя одежда, как будто они готовились к многомесячной осаде. Поднявшись на борт, заставляли лодочников углубляться в каналы Южной Гавани, между пароходами, возвращавшимися из Монтевидео, и высаживались на любое свободное место у мола, аккуратно уплатив за проезд. Другие баркасы шли от Кильмеса и Энсенады с зажженными на мачтах фонариками и пришвартовывались немного северней, вблизи ангаров. У некоторых были в руках плакаты, другие несли барабаны. Шли в молчаливом согласии мимо огромных элеваторов, а затем с быстротой и ловкостью муравьев мастерили деревянные ширмы, чтобы женщины могли накормить грудью своих младенцев. От всех пахло дубильными составами, горелой древесиной, дешевым мылом. Говорили мало, но слова звучали резко, повелительно. Женщины были одеты в цветастые халаты или платья без рукавов. Старики со вздутыми, как аэростаты, животами щеголяли блестящими искусственными челюстями. Вставные зубы и швейные машины были наиболее частыми подарками Эвиты. Каждый месяц она получала в своем фонде сотни посылок со слепками десен и нёба и возвращала по почте со следующей запиской: «Перон исполняет. Эвита восхищается. В Аргентине Перона зубы у трудящихся должны быть в полном порядке и улыбки без комплекса бедности».
Некоторые семьи отваживались идти пешком через верфи, прячась от военных постов. Другие пробирались сквозь тростниковые заросли или брели по заброшенным путям для товарных вагонов. В полночь их набралось уже более шестисот человек. Они пекли требуху и ребра на проволочных прутьях. Подходили к костру с хлебом в руке, выстраивались в очереди и ели.
Им грозила неминуемая опасность, но они этого не сознавали или же не считались с нею. Неделю назад правительство так называемой освободительной революции решило окончательно вытравить память о перонизме. Запрещалось публично упоминать Перона и Эвиту, выставлять их портреты и даже вспоминать об их существовании. В одном из объявлений говорилось: «Тюремное заключение от шести месяцев до трех лет ждет каждого, кто поместит на видном месте портреты или статуи свергнутого диктатора и его жены, будет употреблять слова типа „перонизм“ или „третий путь“, аббревиатуры типа ПП (Перонистская партия) или ПВ (Перон возвратится) или будет призыват к возвращению уничтоженной диктатуры».
Не обращая внимания на объявления, несколько девчонок пятнадцати лет с ярко накрашенными губами и в платьицах в обтяжку задорно распевали возле костров: «Эва Перон \ сердце твое \ с нами всегда везде». Позади ангаров был сложен из кирпичей алтарь огромным портретом Эвиты и большими свечами. У подножия алтаря люди клали федералистские звездочки, глицинии и незабудки, сплетенные в гирлянды, и бормотали: «Народ поет, повторяя \ Эвита, ты святая». Шум, конечно, разносился далеко, а в пятистах метрах находились посты портовой охраны, и еще в пятистах метрах к северу высились здания Главного штаба.
Почему надо ждать репрессий? Не надо бояться, говорили люди один другому. Правительственный декрет подразумевает серьезные преступления, акты вандализма в общественных зданиях, там ничего не сказано о частных актах благочестия. У всех есть право по-прежнему любить Эвиту. Разве первая же декларация «освободителей» не говорила об Аргентине «без победителей и побежденных»? И разве в тот день, когда Перона свергли и пошел слух, что его хотят убить, не разрешили ему найти себе приют на парагвайской канонерке, и даже министр иностранных дел республики разве не посетил его там, чтобы убедиться, что он ни в чем нс-нуждается? Слухи. Слухи никогда не оправдываются. Единственно, чему надо верить, это сообщениям радио.
По мере того как темнело, собирались в кучку старики и больные. Какая-то женщина с большим зобом, называвшая себя родственницей парикмахера Эвиты, недавно слышала по радио, что в окрестностях порта скапливается нежелательный элемент. Военные намерены его разогнать еще до рассвета. «Неужто это про нас? — говорили старики, пришедшие из дальних районов. — Кто знает, о ком они говорят. Порт большой».
Заметив соглядатаев, зажгли свечи и стали ждать. Они слышали, что в эту ночь Перон вернется из изгнания в черном самолете и опять появится на трибуне на Пласа-де-Майо. Рядом с ним, в стеклянном гробу, освещенная прожектором, будет Эвита. Слухи были противоречивыми. Говорили также, что военные собираются похоронить Эвиту рядом с гробницей Сан-Мартина в соборе. И что в министерстве морского флота намерены вставить его в цементный блок и опустить на дно океана. Однако чаще всего повторялся тот слух, который собрал их здесь: Эвита будет извлечена из пантеона в ВКТ и торжественно передана народу, чтобы он о ней позаботился и при ней бодрствовал, как было сказано в ее завещании: «Я желаю вечно жить с моим Пероном и с моим народом», — попросила она перед смертью. Перона уже нет здесь. Ее примет народ.
В основе этой мешанины слухов, видимо, была доля правды, так как с самого рассвета в здание ВКТ входили и выходили отряды солдат. Тело находилось там три года на алтаре, недоступном для обозрения. В первые месяцы после смерти Эвиты здание было всегда завалено цветами. Каждый вечер в двадцать часов двадцать пять минут загорались и гасли огни в его окнах. Но количество цветов постепенно уменьшалось, и даже черный креп, вывешенный в окнах третьего этажа, однажды упал наземь, истрепанный ненастьем. Теперь что-то должно было произойти, но никто не знал, что именно. Со времени падения Перона от народа все скрывалось.
Над рекой поднялась луна, перечеркнутая темными тучами. Было жарко. Воздух был насыщен пылью от пшеничных зерен. В конце ряда ангаров мальчишки, взгромоздившись на подъемные краны, кружили, осматривая пустынную полосу между городом и рекой: сортировочные горки, порожние вагоны, верфи, далекие казармы военной охраны.
Вскоре после полуночи один из сторожевых заметил, что по сортировочным горкам едет большая черная машина с пригашенными фарами. Он побежал предупредить, но вокруг уже раздавался оглушительный грохот. Позади ангаров стучали по дереву молотки. Плотники разрушали укрытия и алтари. Наконец из толпы вышли навстречу машине двое мужчин. Один из них был в очках и передвигался на костылях.
Автомашина затормозила под фонарем, и из нее вышел водитель, поправляя шляпу. На нем был фланелевый костюм с жилетом. Он сильно потел. Пройдя несколько шагов, он огляделся, пытаясь сориентироваться. Его, видимо, смутили силуэты ангаров и обилие огней позади них — свечи, костры. Вдали угадывались огромные просторы реки. Кругом было столько различных шумов, они сбивали с толку: плач детей смешивался с воплями женщин и выкриками игроков в карты. Приехавший в машине еще не успел прийти в себя, как ему преградил дорогу мужчина на костылях и оглядел его сверху вниз.
— Я доктор Ара, — объяснил приехавший. — Педро Ара, врач, заботившийся об Эвите все эти годы.
— Это тот самый, что ее забальзамировал, — догадался второй мужчина. — Что с ней сделали?
— Она в полном порядке. Все внутренности сохранились. Лежит идеально, как будто спит. Кажется, что живая.
— Какая была надобность так ее мучить! — пробормотал тот, что на костылях.
Все чувствовали себя растерянными, сбитыми с толку. Сам мумификатор не знал, что теперь делать. В его дневнике запись этого дня полна смятения: «Я чувствую себя ответственным за труп. Его у меня отняли. Это не моя вина, но его отняли. Я ушел из ВКТ с опасением, что военные загубят мой труд, стоивший многих лет исследований и бессонных ночей. Сперва я было подумал обратиться в газеты, но это было бы бессмысленно. О теле запрещено публиковать хоть строчку. А испанское правительство не желает вмешиваться. Самое лучшее, думаю, поговорить с людьми, собравшимися в порту».
Заметив приехавшего, старики прекратили играть в карты. Мужчина на костылях вскарабкался на какой-то помост и хлопнул в ладоши.
— Здесь находится доктор Арсе, — прохрипел он. В легких у него свистело. — Это тот самый, что забальзамировал Эвиту.
— Не Арсе, а Ара. Доктор Ара, — попытался поправить врач, но его голос был заглушён хором голосов, обрушившихся на него с вопросами:
— Ее привезут сюда этой ночью? Или ее повезли в собор? Скажите, ее увезли? Ее отдадут генералу? Бедняжка! Зачем только ее таскают туда-сюда? Почему не оставят в покое?
— Ее увезли военные, — сказал доктор, потупившись. — Я ничего не мог поделать. Ее забрали в военном грузовике. Почему вы, друзья, ничего не предпринимаете?
Обращение «друзья» поразило этих людей. Никто с ними так не разговаривал, кроме Эвиты в ее первых выступлениях. Это слово показалось им старинным, забытым словом из другого языка.
— Это вы ее увезли, — пробормотал кто-то. Но тут поднялся возмущенный ропот: «Ее увезли военные». Какая-то женщина с двумя младенцами в сумках через плечо разрыдалась и пошла прочь через тростниковые заросли.
— Чтобы мы что-то предприняли? А что именно? — спросил один из стариков.
— Идите на Пласа-де-Майо. Поднимите восстание. Поступите так, как тогда, когда генерал был арестован десять лет назад.
— Но теперь они могут устроить бойню, — сказал тот, что с костылями. — Разве вы не слышали, что они готовятся убивать?
— Я ничего не слышал, — ответил доктор. — Вас много. Они не решатся убить всех. Вы должны добиться, чтобы Эвиту вернули мне.
— Говорили, что ее будут везти через порт. Если ее не привезут, Эвита сама придет, — упрямо возразила старуха с лицом в бородавках. За ее юбку цеплялась кучка ребятишек, словно планетная система. — Нам незачем идти за ней. Она сама придет за нами.
— Как это она придет за нами? Ее же увезли военные, — повторил старик на костылях.
— Но ведь она нас знает, — объяснил один из толпы. — Она много раз бывала в нашем районе.
С доктора ручьями струился пот. В руке у него был надушенный платок, и он ежеминутно вытирал им свою лысину.
— Вы не понимаете, — сказал он. ^— Если никто не будет заботиться о теле, мой труд может пойти насмарку. А это труд капитальный. Я же вам говорил, что мне ее доверил сам генерал.
— Она всегда сама умела позаботиться о себе, — настаивала старуха с бородавками.
— Ее сюда уже не привезут, — сказал старик на костылях. Он опять забрался на какие-то доски и прокричал: — Эвиту увезли далеко! Лучше нам отсюда уйти!
— Я ухожу, — крикнула старуха с бородавками. — На этом берегу быть или на том, все едино.
Она пробилась сквозь бурлящую толпу женщин, уже начавших судорожно собираться, и села в одну из лодок, со всеми своими планетами на закорках. Медленный поток людей потянулся вслед за ней к реке. Даже девчонки с накрашенными губами высыпали на мол, распевая: «Звучит красиво \ имя святое \ имя твое, \ Эва Перон».
— Почему бы вам не отправиться за ней? — настаивал Ара.
Но разбредавшуюся толпу уже нельзя было удержать. Те, что играли в карты, загасили костры, и когда доктор стал повторять: «Доставьте ее мне, прошу вас, доставьте», — один из них остановился на ходу и опустил на его плечо тяжелую руку.
— Мы за ней не пойдем, потому как нас всех хотят перебить, — сказал он. — Но если вы станете во главе, доктор Арсе, тогда, может быть, и пойдем за вами.
— Ара, — поправил доктор. — Доктор Ара. Я не могу идти с вами. Я не здешний.
— Если вы не здешний, значит, чужой. Если вы не с нами, значит, вы с ними! — воскликнул мужчина. — А что это у вас там под мышкой?
Доктор побледнел. Под мышкой у него был белый накрахмаленный халат. Он растерянно прижал его к груди.
Вдали послышалось рокотанье военных грузовиков, топот солдат, щелканье ружейных затворов, а тем временем первая из лодок уже удалялась вверх по реке.
— Это был саван Эвиты, — пробормотал доктор. Язык у него заплетался. Мгновение он помедлил, потом развернул халат. Халат был простой, с короткими рукавами и треугольным вырезом. — Понимаете, что это? Это саван Эвиты. Если вы пойдете на площадь и будете просить, чтобы мне возвратили тело, можете взять себе этот саван и делать с ним все, что пожелаете.
Старик на костылях снял очки и, приблизившись к доктору, сухо сказал:
— Дайте мне его.
Подавленный отчаянием и своим бессилием, врач отдал саван и понурился.
— Простите, — сказал он. Никто не понял, почему он извиняется. — Я, пожалуй, пойду.
— Живо, садитесь в лодки! — приказал старик на костылях. И сам, забравшись в один из баркасов, поспешно отчалил.
Саван привязали рядом с парусом и взялись за весла. Бриз надувал легкую ткань, саван трепыхался из стороны в сторону.
Все ближе слышался рокот грузовиков.
Те, кто еще остался, разбирали укрытия и громоздили доски на лодки. Дело шло споро. Людей было много, они распределяли между собой работу, друг другу не мешая, как пчелы в улье. Когда отплывали, кто-то запел: «Эва Перон \ сердце твое \ с нами всегда и везде». А те, кто углубился в тростниковые заросли и отплывал на других баркасах, тоже затянули: «Тебя любить мы вечно будем, \ клянемся в верности тебе». Постепенно голоса затихли, но доктор Ара все стоял на берегу, вглядываясь в темноту.
Эта история была мне рассказана неоднократно, и всякий раз по-другому. В некоторых версиях доктор Ара приезжает в порт, надев халат на себя, и, выйдя из машины, снимает его; в других военные грузовики атакуют толпу и старик на костылях погибает. Иногда саван пожелтевший, смятый тяжестью смерти, а иногда это даже не саван, а иллюзия памяти, легкий след, оставленный Эвитой на поверхности той ночи. В первой из версий сборище народа — это некое желание, а не факт, и предупреждений по радио никто не слышал. Так или иначе, ничто не предстает единственной историей, но некоей сетью, которую каждый плетет по-своему, не понимая всего узора.
Разве кто-либо способен мумифицировать чью-то жизнь? Разве не достаточная кара для нее, когда ее выставляют на солнце и в этом жестоком свете принимаются ее рассказывать?
Поскольку теперь перед нами открывается запутанная дельта разных историй, я постараюсь быть кратким. На одном берегу рассказ о фальшивых телах (или копиях трупа), на другом — рассказ о реальном теле. К счастью, есть момент, когда все версии сливаются и остается одна-единственная история, которая затмевает или отменяет все прочие.
Во время поездки к кладбищу Чакарита Арансибия, Псих, нарушил инструкции Полковника. Вел машину он нервно, по временам у него спирало дыхание. Он остановил грузовик в каком-то закутке парка Сентенарио и открыл дверцу кабины. Дал солдатам десять минут отдыха и приказал, чтобы они отошли в сторону.
Он остался наедине со своим помощником, сержантом Армани. Псих доверял Армани — тот вылечил его от лихорадки в глухом Тартагале, избавил от навязчивой страсти стрелять в собак. Теперь он захотел поделиться с Армани тайной. Ему надо было высказаться.
Он приказал сержанту взять пару фонарей, а сам между тем снимал крышку с гроба.
— Приготовьтесь, — сказал он шепотом, — потому что это Эва.
Сержант ничего не ответил.
При свете фонарей Псих обнажил тело и заткнул саван Эвите под голову, не сняв скрученную на затылке косу. На теле были родинки, на лобке темнел редкий пушок. Его удивило, что при такой золотистой шевелюре пушок был темным.
— Она была крашеная, — сказал он. — Красила волосы.
— Уже три года, как Она умерла, — сказал сержант. — Это не Она. Очень похожа, но не Она.
Арансибия прошелся по телу кончиками пальцев: ягодицы, слегка выпирающий пупок, дугообразная полоска над губами. Тело было мягкое, для мертвого слишком теплое. На пальцах — четки. Кусочек мочки уха отрезан, также конец среднего пальца на правой руке.
— Возможно, что это копия, — сказал Арансибия, Псих. — А вы как думаете?
— Не знаю, что это такое, — ответил Армани.
— Скорее всего Она.
Они снова закрыли гроб и позвали солдат. Машина двинулась по авениде Варнес и выехала на улицу Хорхе Ньюбери, где кроны деревьев образуют туннель. Теперь Армани сидел в кабине, рядом с майором. У одного из входов на Чакариту их ждал сторож в черных очках. В ночной тьме эти черные очки казались более страшными, чем оружие.
— Бог? — спросил сторож.
—Справедлив, — ответил Псих.
Они поехали прямо вперед по аллее, копировавшей авениду города. Справа и слева высились огромные мавзолеи, покрытые табличками. За стеклами были видны маленькие алтари и гробы. Аллея выходила на пустырь. Справа чернело несколько статуй — гитарист, задумавшийся мужчина и женщина, как бы бросающаяся вниз с края пропасти. Слева были могильные плиты и несколько покосившихся крестов.
— Вот здесь, — указал сторож.
Солдаты сняли гроб и опустили его на веревках в зияющий ров. Потом засыпали землей и гравием. Сторож воткнул в головах крест из дешевого дерева с концами в виде трилистников.
— Как звали покойника? — достав мелок, спросил он. Арансибия заглянул в тетрадку.
— Мария де Магальди, — ответил он. — Мария М. де Магальди.
— Вот какие бывают совпадения, — сказал сторож. — Вон там, спиной к нам, тот с гитарой, это Аугустин Магальди, певец, «сентиментальный голос Буэнос-Айреса». Умер почти двадцать лет назад, но ему все еще приносят цветы. Говорят, он был первым женихом Эвиты.
— Да, совпадения, — повторил Псих. — Такова жизнь. Сторож написал на поперечнике креста: «Мария М. Магальди». Луна скрылась за облаками, послышалось жужжание пчел.
Фескет был уверен, что не оплошает. Перед тем как отправиться в Главный штаб, он попросил соседку погадать ему на картах таро. «Все будет хорошо, — сказали карты. — В будущем у тебя преследования и призрак мертвой женщины. Но сейчас горизонт чист». Так и получилось. Он вел грузовик так, что коробка скоростей не скрипела, от маршрута не отклонился, параллельные реке авениды были свободны. Между неоготическими башнями церквей на улице Оливос мутно светились большие витражи. Слышалась приглушенная музыка фисгармонии. Как он и ожидал, плиты были заготовлены и яма выкопана. Когда солдаты сняли гроб, музыка умолкла, и из темноты вышел священник, а за ним несколько служек.
— Я должен прочесть заупокойную молитву, — заявил он. — Это будет первый покойник, которого мы хороним на территории церкви.
Он торопливо прочитал несколько молитв. На голове у него не было ни волоска, и желтоватый свет отражался на его лысине, как в каком-нибудь танцзале. Фескета удивило, что сержант Пикард опустился на колени и прослушал службу, молитвенно сложив руки.
— Кирие элейсон. Кристе элейсон! — завершил молитвы священник. — Как звали покойного?
— Покойную, — поправил Фескет — Мария М. де Маэстро.
— Дама-благотворительница?
— Что-то вроде того. Подробностей не знаю.
— Почему выбрали такой час?
— Кто его знает, — сказал Фескет. — Я слышал, что она в завещании так попросила. Наверно, была со странностями.
— Видно, не любила суету мира сего. Хотела встретиться с Богом наедине.
— Видно, так, — подтвердил Фескет, которому не терпелось поскорей уехать.
На обратном пути он попросил Пикарда сесть за руль. Только в этом он нарушил приказ Полковника. Думал, что это не имеет значения.
У грузовика капитана Галарсы на авениде Варела лопнула шина, и от внезапного взрыва баранка выскользнула у капитана из рук. Машина сделала зигзаг, уткнулась в тротуар и накренилась, будто прося извинения. Галарса, осмотрев колесо, приказал солдатам выйти. Всем им мерещился какой-то кошмар, и они с опаской вглядывались в темноту. За длинной решетчатой оградой виднелись ряды окон высокого здания больницы Пиньеро. В окнах показались больные в пижамах и стали кричать:
— Эй, вы, потише!
Какая-то женщина с огромным животом, упершись руками в бока, завопила:
— Не мешайте спать!
Галарса с невозмутимым видом вытащил револьвер и прицелился в нее:
— Если не закроешь окно, я тебе его закрою пулями.
Он говорил, не повышая голоса, и слова его растворялись в темноте. Но тон был таков, что, должно быть, его услышали. Женщина прикрыла лицо руками и исчезла. Прочие больные погасили свет.
Минут десять потратили на замену покрышки. У входа на кладбище Флорес их ждал сторож с гноящимися глазами, одна нога у него была короче другой. Могилы были невысокие, скромные и образовывали лабиринт, то и дело преграждая дорогу и вынуждая делать объезд. Гроб понесли четверо солдат.
— Он почти ничего не весит, — сказал один. — Как будто там ребенок.
Галарса приказал ему замолчать.
— Возможно, там кости, — сказал сторож. — Здесь в двух случаях из трех хоронят кости.
Они прошли мимо белого мавзолея основателя кладбища и свернули налево. Луна то показывалась, то пряталась через короткие интервалы. Позади ряда сводчатых склепов, где покоились жертвы желтой лихорадки, были выкопаны две большие ямы, обмазанные цементом.
— Вот здесь, — сказал сторож. Он достал ведомость и попросил Галарсу расписаться.
— Подписывать не буду, — сказал капитан. — Это покойник из армейских.
— Сюда никто не входит и не выходит без расписки. Такой порядок. Если нет подписи, не будет погребения.
— Тогда, возможно, будет больше чем одно погребение, — сказал капитан. — Возможно, их будет два. Назовите ваше имя.
— Можете прочитать его на моей бляхе. Я уже двадцать лет служу на этом кладбище. Говорите фамилию покойного.
— Его фамилия NN. Такую фамилию мы в армии даем всем сукиным сынам.
Сторож дал им веревку, чтобы опустить гроб в яму, и удалился по сосновой аллее, проклиная эту ночь.
Полковник представлял себе свое задание в виде прямой линии. Он выезжает из ВКТ. Едет два километра по авениде Кордова. Входит во Дворец санитарии, он же Дворец воды, через одну из боковых дверей. Приказывает выгрузить гроб. Направляет тело по назначению. «Две пустые опечатанные комнаты, — сказал Сифуэнтес, — в юго-западном углу Дворца санитарии». Трудность будет в том, чтобы солдаты пронесли тело целым и невредимым по винтовой лестнице на третий этаж. «Целым и невредимым» — эти прилагательные еще никогда не употреблялись по отношению к смерти. Теперь все слова казались ему незнакомыми.
По дороге Полковник частично пересмотрел свой план. В сюжете появилась новая фигура: сержант Ливио Гандини. В последний момент Полковник решил забрать его у кларнетиста Галарсы. Хотя никто об этом не знает, он сам, Моори Кёниг, повезет подлинное тело. Ему требовалось больше поддержки, больше уверенности. Теперь ход событий должен быть следующим. Солдаты оставят гроб на третьем этаже Дворца санитарии. Под надзором Гандини они возвратятся в машину. Он, Моори Кёниг, включит лампу дневного света. Перенесет Покойную в комнату в юго-западном углу. Накроет гроб брезентом. Запрет дверь на висячий замок. Et finis coronat opus, как сказал бы мумификатор.
В течение дня Полковник несколько раз обследовал то место. Три раза он поднялся и спустился по винтовой лестнице. Изгибы ее были узкими, и не было другого выхода, как только нести гроб в вертикальном положении. Он был готов ко всему. Как заговорщик, он повторял эти слова: «ко всему».
Молча вел он машину по авенидам. И вдруг его передернуло. История! Неужели история такова? Человек может спокойно войти в нее и из нее выйти? Он ощущал легкость, как если бы находился внутри другого тела. Быть может, ничего не происходит из того, что по видимости происходит. Быть может, история строится не из реальностей, а из грез. Людям снятся разные события, а потом писатели придумывают прошлое. Жизни нет, есть только рассказы.
После завершения своего задания он тоже может умереть. Все, что он должен был сделать, закончено. С доньей Хуаной он рассчитался. Он раздобыл паспорта для ее семьи и отправил их ей нарочным. Мать ответила коротенькой запиской, которая еще лежит у него в кармане: «Я и мои дочери завтра же уезжаем в Чили. Полагаюсь на Ваше слово. Заботьтесь о моей Эвите». Теперь осталось только спрятать тело. Он услышал свое дыхание. Он жив. Его дыхание было еще одним звуком в бесконечной ткани окружающих звуков. Зачем ему умирать? Какой в этом смысл?
Он заметил вдали столб дыма, а затем ниточку огня. Догадался, что где-то в городе пожар. Огонь то взвивался вверх, то исчезал. Внезапно, на расстоянии примерно двух кварталов, пламя полыхнуло широким веером и расплылось по небу. По улицам бегали собаки, принюхиваясь к необычным ночным запахам. Полковник сбавил скорость. Другие машины остановились. Улицу заполнили зеваки, любопытные. Перед грузовиком пробежали несколько монахинь с простынями в руках.
— Это для обожженных, для обожженных! — крикнули они в ответ на грозный взгляд Полковника.
Под пропагандистским плакатом сидела женщина, обнимая швейную машину, и плакала. Двое подростков выбежали на дорогу, замахали руками перед машиной. Полковник дал гудок. Они не сдвинулись с места.
— Дальше ехать нельзя, — сказал один парнишка. —Разве не видите? Кругом все горит.
— Что случилось? — спросил Полковник.
— Загорелись несколько канистр с керосином, — ответил высокий мужчина, поправляя шляпу, словно борясь с воображаемым ветром. На щеках у него были пятна сажи. — Я прямо с пожара. Один из двух доходных домов сгорел дотла. Десяти минут не прошло, как все превратилось в пепел.
— Далеко отсюда? — осведомился Полковник.
— В нескольких кварталах. Напротив Дома санитарии. Если бы не удалось соединить несколько шлангов с водохранилищами, огонь уже перекинулся бы сюда.
— Наверно, вы ошибаетесь.
— Нет, — ответил высокий мужчина. — Разве вы не понимаете, что я иду прямо с пожара?
Это была случайность, скажет Полковник впоследствии, беседуя с Сифуэнтесом о той ночи. Действительность — не прямая линия, а система развилок. Мир — сплетение многих неизвестных. При безоблачном горизонте действительности ваши планы могут рассыпаться без всякого предупреждения или предчувствия. Их сокрушает природа, наслав сердечный приступ или удар молнии. Меня подвела случайность, скажет Полковник. При свете пожара я понял, что Покойной уже нельзя будет почивать в отдаленных комнатах дворца, между цистерн с водой. Да, то была случайность, но также тут могла быть ошибка с Парацельсовым трезубцем. Я неверно направил его оси, плохо рассчитал положение рукояти.
Он повел машину на тротуар, выставив в окошко дуло маузера, чтобы освободить проезд, и так дотянул до поперечной улицы. Вдали виднелась река. А что, если оставить тело в одном из ангаров гавани? — подумал он. Если бросить его в воду? Буэнос-Айрес — единственный в мире город, имеющий только три стороны света. Люди говорят о севере, западе, юге, но на востоке пустота: там ничто, вода. Он вспомнил, что на буссоли знак Покойной совпадал с норд-норд-остом. Да, в этих указаниях есть какой-то ключ к разгадке тайны. Он остановил машину. Прочитал листок, который у него лежал в бардачке. Зодиакальный знак Эвы Перон. «Телец: влажность побеждает сухость, земля побеждает огонь. Ось тела проходит через желудок. Музыкальная нота, соответствующая ее бессмертию, — ми. Палец, которым она указывает свое место, — указательный». В направлении реки, на восток, повторил он.
Он пересек ухабистые подступы станции Ретиро. В темном кузове машины Гандини солдаты пели. Недавно, когда Полковник в преддверии пожара уменьшил скорость, он услышал, что они стучат по кабине прикладами ружей. Два-три удара, а потом это странное пение без аккомпанемента.
Луна скрылась. Слева он различил ворота казармы военного флота. Дальше не поеду, сказал он себе. Тут будет ее место. Тут больше всего ее ненавидят.
Он попросил вызвать капитана, командовавшего гарнизоном.
— Он спит, — ответил начальник караула. — Недавно лег. У всех у нас был трудный день. Я не могу его будить.
— Сообщите, что я здесь, — приказал Полковник. — Я не двинусь с места, пока он не придет.
Ждал он долго. Небо было полно всевозможных знаков. Изредка сверкали падающие звезды, а иногда виднелись только верхушки снастей на судах. Небо было усталым зеркалом, отражавшим бедствия земли.
— Сейчас капитан придет, сейчас придет! — крикнул начальник караула.
Но капитан пришел еще не скоро, уже почти светало.
Полковник знал капитана. Звали его Реарте. Они учились вместе на курсах разведки. Это был знаток масонских лож и всяческих заговоров. У него была тетрадь с перечнем всех тайных обществ: куча имен и дат, неудавшихся планов и двойных агентов. Полковник не раз говорил, что если бы Реарте захотел, он мог бы на основе своих заметок написать неизвестную историю Аргентины, обратную сторону луны. Но захочет ли? Он всегда был человеком нелюдимым и не вполне надежным. Теперь, думая о нем, Полковник отметил, что Рауль Реарте и Эва Дуарте — это почти анаграммы.
Опять он услышал пение Гандини и солдат. Спросил их через стенку кабины, не хотят ли они пить. Никто не ответил, пение продолжалось. Опершись о баранку, Полковник задремал. Наконец он услышал скрип ворот казармы и увидел направлявшегося к нему капитана. Тот, видимо, только что принял ванну, волосы у него лоснились от фиксатуара. Он был в фуражке и в куртке и на ходу заправлял в брюки форменную сорочку. Полковник жестом дал понять, что хочет с ним поговорить наедине.
Они вместе вошли во двор. Посреди двора высилось одинокое чахлое дерево.
— В эту ночь, Реарте, у нас важная операция, — сказал Полковник. — Перевозим тело. Но оказалось, это не так просто. Один из пунктов подвел.
— Да, такое бывает, — сказал капитан, качая головой.
— В этом деле не должно было быть. Это случайность.
— Чем я могу помочь? Президент не желает, чтобы военно-морское ведомство вмешивалось в дела армии.
— У меня в грузовике находится фоб, — сказал Полковник. — Мне надо его оставить здесь. Всего на несколько часов. До полуночи.
Моряк снял фуражку, пригладил и без того гладко зачесанные волосы.
— Не могу, — сказал он. — Мне снесут голову.
— Прошу как о личном одолжении, — настаивал Полковник. Он ощущал в горле иссушающий страх, но старался, чтобы голос звучал спокойно, равнодушно. — Только вы и я. Больше никто не должен знать.
— Это невозможно, полковник. Я обязан известить начальство. Вы же знаете, как положено в этих делах.
— Возьмите гроб на какое-нибудь судно. Если он будет на судне, никому ничего не придется говорить.
— На судне? Вы меня удивляете, Моори. Вы сами не знаете, что говорите.
Полковник почесал затылок и пристально посмотрел на Реарте.
— Я не могу таскаться с этой штукой туда-сюда, — сказал он. — Если ее у меня отберут, нам всем каюк.
— Может, и так. Но никто у вас ее не отберет.
— Уж так-то не отберет! Все хотят ею завладеть. Это потрясающая штука. — Он понизил голос. — Это та женщина, Эва. Идемте, покажу.
— Не морочьте меня, Моори. Вы меня не убедите.
— Взгляните на нее. Вы же человек образованный. В жизни не забудете.
— То-то и оно. В жизни не забуду. Если эта женщина здесь, увезите ее. Она приносит несчастье.
Полковник попытался усмехнуться, но не смог.
— И вы тоже поверили этой сказке? Это же мы в разведке ее придумали! Какого черта она может приносить несчастье? Это мумия, покойница, такая же, как все прочие. Идемте. Вы же ничего не теряете.
Он открыл дверцы фургона и велел солдатам выйти. Моряк растерянно сделал несколько шагов. Все больше светало — кружила мошкара, шелестели листья, гремел дальний гром. Выходя за длинную ограду, у которой стоял грузовик, сержант Гандини споткнулся и закружился, как слепая птица.
— Мы слышали, что был пожар, мой полковник, — испуганно мигая, пролепетал он.
— Ничего не было. Ложная тревога.
— Что делать с солдатами?
— Уведите их метров на сто и ждите меня.
— Там внутри какой-то странный запах, мой полковник. Я уверен, что в ящике химикаты.
— Кто его знает, что там, — взрывчатка, спирты? Никаких указаний нет.
— Есть табличка с именем. Петрона, кажется, какая-то, — сказал Гандини, удаляясь. — И даты. Что-то старинное, прошлого века.
Запах был сладковатый, еле ощутимый. Полковник спохватился, как он раньше об этом не подумал: настоящее тело пахнет, а копии — нет. А впрочем, эка важность. Копии Эвиты уже никогда не окажутся вместе с ней.
— Реарте! — позвал он.
Моряк ответил сухим покашливанием. Он уже стоял в полутьме позади Полковника.
— Вы даже не представляете себе, что это такое, — говорил Полковник, неумело отвинчивая крышку гроба. Отвертка то и дело выскальзывала у него из рук, три гайки потерялись. — Вот она, — сказал он наконец.
Он откинул саван, прикрывавший лицо Покойной, и включил фонарь. Освещенная ярким лучом, Эвита была видна строго в профиль, плоская двухмерная фигура, разделенная светом пополам, как луна.
— Кто бы мог подумать. — Капитан смущенно снова пригладил себе волосы. — Вот она, эта Кобыла, что нам испортила жизнь. Какой кроткой кажется. Кобыла. Она самая.
— Какой вы видите ее сейчас, такой она останется навсегда, — хриплым, возбужденным голосом сказал Полковник. — Ей ничто не повредит: вода, негашеная известь, годы, землетрясения. Ничто. Поезд по ней проедет, она такой же останется.
Он опустил луч фонаря. На Эвите светились фосфоресцирующие блики. Из гроба поднимались розоватые испарения.
— Она точно приносит несчастье, сукина дочь, — повторил капитан. — Смотрите, что она сделала с вами. Вы на себя не похожи.
— Ничего она со мной не сделала, — огрызнулся Полковник. — Что это вам взбрело в голову? Она не может причинить зла никому.
Слова вырывались у него совершенно бездумно. Он не хотел их произносить, они сами выскакивали. Моряк отвел глаза. Он увидел, что два унтер-офицера в караульной будке развлекаются, бросая дротики в мишень.
— Лучше увезите ее, Моори Кёниг, — сказал он.
— Вам же будет хуже, — возразил Полковник, выключая фонарь. — Вы могли бы войти в историю, а теперь не войдете.
— На черта мне нужна история. Истории не существует. Гандини вдалеке прокричал, подражая крику чайки.
Полковник, засунув в рот два пальца, ответил долгим, пронзительным свистом. Эхо разнесло эти звуки в тумане. Река была рядом, в двух шагах.
Сонные солдаты вернулись в фургон. Гандини хотел было подняться с ними, но Полковник приказал ему сесть рядом с ним в кабине.
— Едем в Главный штаб, — сказал Полковник. — Надо отвезти обратно отряд.
— И груз тоже, — предположил Гандини.
— Нет, — уверенно и высокомерно возразил Полковник. — Груз мы оставим в машине возле Службы разведки на весь день и всю ночь.
В молчании они проехали мимо гаваней. Солдат оставили в гаражах штаба и принялись колесить по пустынному городу. Им чудились тени, поджидающие их за углом, они опасались, что кто-то выстрелит в них из прихожей и захватит машину. Они ездили по авенидам, паркам, пустырям, резко тормозя на поворотах, держа маузеры на взводе, опасаясь встречи с врагом, который где-то там их подкарауливает. Поднялся ветер. Поток низких серых туч затопил небо. Они не хотели признаться, но усталость одолевала их. Наконец, делая крюки и всяческие объезды, они направились к Службе разведки.
Подъехав к зданию, Полковник обнаружил новую беду. На тротуаре, у которого он думал оставить фургон, горел ряд тонких, длинных свеч. Кто-то рассыпал вокруг маргаритки, глицинии и анютины глазки. Теперь Полковник знал, что враг не преследует его. Гораздо хуже. Враг угадал, каким будет следующий пункт назначения, и опередил его.
