ГЛАВА 15
Операционная сестра, медбрат и мы с анестезиологом переносим Скилланте на простыне с больничной койки на операционный стол. Не то чтобы он много весил, просто стол такой узкий, что нужно его положить четко по центру, чтобы не свалился. Его руки повисают плетьми, и мне приходится закрепить их фиксаторами.
— Извини, — обращается он ко мне.
— Заткнись, — отвечаю ему через маску.
Скилланте сейчас единственный в операционной, на ком нет халата, маски и шапочки для душа.
Анестезиолог вкатывает Скилланте дозу через одну из капельниц. Смесь болеутоляющего, паралитического и амнестического. Последний дается на тот случай, если паралитическое средство сработает, а болеутоляющее нет, тогда Скилланте проведет всю операцию в сознании при полной обездвиженности. По крайней мере, не подаст на врачей в суд, поскольку ничего не будет помнить.
— Я отсчитаю от пяти до одного, — говорит анестезиолог. — Когда я скажу «один», вы уснете.
— Нашли младенца, мать вашу, — огрызается Скилланте.
Спустя две секунды он уже в отрубе, и анестезиолог сует ему в горло изогнутый ларингоскоп, напоминающий клюв цапли. Вскоре к ларингоскопу добавляется респираторная трубка, и вот уже Скилланте, выражаясь на профессиональном жаргоне, «сосет фаллоимитатор.» Проверив, хорошо ли поступает воздух, анестезиолог закапывает больному в глаза и с помощью скотча задраивает веки. После чего помещает голову больного в пластиковый мешок, из которого торчит дыхательная трубка. Теперь Скилланте похож на труп в анатомичке мединститута: там тоже держат голову в пластиковом мешке, чтобы она не высохла до начала практических занятий.
Пустую койку на колесиках, еще недавно принадлежавшую Скилланте, я вывожу в холл, откуда ее вскоре свистнут, чтобы отдать другому больному — не исключено, что с тем же постельным бельем. А что прикажете мне делать? Приковывать ее цепью, как велосипед? Вернувшись в операционную, я распинаю Скилланте на столе с помощью застежек-липучек, как это делают в фильме про какого-нибудь монстра.
— Стол, случайно, не электрический? — спрашиваю я.
Моя хохма вызывает чей-то смешок.
Операционная сестра ножницами разрезает на больном халат, и нашим взорам открывается мошонка, достающая, как фартук, до середины бедер. Сестра берет в руки электробритву.
Медбрат в это время оборачивает конечности больного такими миниатюрными надувными матрасиками. Это чтобы Скилланте не получил обморожения — если, конечно, не забудут подать горячий воздух.
— Сэр, — за моей спиной подает голос один из моих студентов.
— Хочешь ассистировать? — спрашиваю.
— Да, сэр!
— Валяй. — Другому студенту я даю задание: — Иди проверь, при выпадении человека из окна какая высота считается полулетальной.
Затем я прошу медсестру соединить меня с доктором Френдли.
После пяти гудков в трубке раздается запыхавшийся голос, но вместо приветствия или каких-то приличествующих моменту слов я слышу:
— Я не настоящий отец! Шутка. Френдли на проводе.
— Это доктор Браун, — говорю в трубку. — Ваш пациент готов к операции.
— Кажется, вы сказали, что пациент готов к операции, — бурчит Френдли с порога. За ним тихой мышкой, в маске и шапочке, входит Стейси. Френдли держит перед собой мокрые руки, ладонями внутрь.
Вообще-то Скилланте готов, просто еще не укрыт бумажной простынкой.
Укрыть простынкой значит оставить открытым только то место, которое предстоит оперировать. Большинство хирургов предпочитает, чтобы это делали при них, — хотя бы убедишься, что больного по ошибке не положили лицом вниз.
Френдли явился на операцию в резиновых сапогах до колен, что у хирургов как-то не принято. Мне это сразу показалось плохим знаком.
Мытье рук — то, что Френдли сделал сейчас, а я сорока пятью минутами ранее, — самое приятное в сегодняшнем действе. В предоперационной комнате установлен железный умывальник. Достаточно задеть бедром край раковины, и из крана польется вода, причем горячая, невзирая на холодную температуру воздуха. Берешь из автомата губку, пропитанную йодом или синтетическим стерилизатором фирмы «Мартин-Уайтинг» (выбор за тобой, но вообще-то йодистая пахнет приятнее), срываешь с нее пластиковую упаковку и начинаешь смывать грязь, в том числе под ногтями. Всегда идешь снизу вверх, от кончиков пальцев к локтям, следя за тем, чтобы вода не стекала назад к пальцам. Хотя на эту процедуру отводится пять минут, ты управляешься за три — почти отпуск! — и тем же движением бедра выключаешь воду, а губку бросаешь в раковину. Потому что в ближайшие несколько часов заниматься уборкой тебе точно не грозит.
В операционной, где нас уже пятеро — доктор Френдли, операционная сестра, медбрат, мой студент-практикант и я, — так тесно, что почесать собственный зад уже большая проблема. Если на то пошло, нам нельзя трогать себя выше шеи и ниже пояса, а также прикасаться к чему-либо не голубого цвета.
Доктор Френдли вытирает руки голубым полотенцем, после чего устраивает маленький танец, просовывая руки в прорези бумажного халата, который держит студент-практикант, влезая в перчатки, отрывая картонную карточку на передке халата (при этом пальцами можно браться исключительно за голубую половинку) и передавая ее другой сестре, которая держит ее, пока он оборачивается вокруг своей оси, с тем чтобы освободился ремешок и его можно было завязать на талии. Френдли проделывает все это со скучающим лицом, но меня не проведешь. Эти игры не приедаются.
— Кольчужные, — объявляет Френдли. Медбрат распечатывает пару кольчужных перчаток и кладет на голубой столик, откуда он их берет и натягивает поверх резиновых. Сводит пальцы вместе.
— Дайте мне дермагель, пару штук. — Он подмигивает мне. — Еще подхвачу СПИД. Видели на пальце у вашего пациента розовое кольцо? Гей, как пить дать.
Студент-практикант, коротышка филиппинец, закатывает глаза.
— Что? — обращается к нему Френдли. — Вы шокированы? Здесь нельзя произносить слово «гей»? Переживайте по этому поводу в свободное время. За работу. Констанция, включите, пожалуйста, музыку. — Это он уже операционной сестре.
Та направляется к стоящему на одной из тележек бум-боксу, и вскоре из динамиков раздается песня группы «U2» про то, как Мартин Лютер Кинг был застрелен ранним утром четвертого апреля.
Вообще-то Мартина Лютера Кинга застрелили вечером, даже по дублинскому времени, но «Великие хиты U2» для нас, медиков, это своего рода канон. Все хирурги-неафроамериканцы старше сорока постоянно слушают этот альбом. Хорошо хоть не «Coldplay», и на том спасибо.
Мы с операционной сестрой накрываем Скилланте голубой бумажной простынкой, в которой сестра вырезает ножницами кусок в районе брюшного отдела. На обнажившийся участок кладем квадрат из полимера, смоченного йодом. Полимер растворяется в морщинках кожи.
А в это время Френдли степлером пришпиливает листок бумаги к телу больного. Когда видишь это впервые, испытываешь шок, хотя этот ущерб несопоставим с хирургическим вмешательством, под чем подпишется любой зубр. А заодно и новички, желающие выглядеть зубрами.
Пока Френдли заканчивает приготовления, в операционную заглядывает еще один мой студент и говорит мне на ухо:
— Падение с пятого этажа заканчивается полулетальным исходом, сэр.
Иными словами, если из окна пятого этажа выбросить сто человек, половина из них выживут.
— Ни хрена себе, — бормочу себе под нос. — Я вышвырнул Скинфлика с шестого, и он выжил?
Эта история не дает мне покоя.
— Что обычно является причиной смерти? — спрашиваю.
— Разрыв аорты, — отвечает мой студент.
— М-м-м. — Аорта, самая крупная артерия, — это, в сущности, такой вытянутый в длину воздушный шарик, из каких педофилы любят скручивать фигурки разных животных. Поскольку аорта заполнена кровью, неудивительно, что от удара она разрывается. — А еще? — спрашиваю.
— Травма головы и кровопотеря при разрыве внутренних органов, — добросовестно отчеканивает студент.
— Хорошая работа.
От всех этих мыслей мой рот полон желчи. Хотя скорее оттого, что полчаса назад я проглотил сразу четыре моксфена. Зато голова ясная.
— Результаты лабораторного анализа вашей крови после инцидента со шприцем пока неизвестны, сэр.
— Не бери в голову, — успокаиваю я его, хотя, по правде сказать, предплечье у меня дергает. Но взятую у Эссмана пробу, вероятнее всего, кто-то давно выбросил в корзину, так что вряд ли она дошла до лаборатории. В противном случае рабочий день слишком многих людей увеличился бы на целых пять минут.
— Ближе к делу. — С этими словами Френдли отпихивает ногой стульчик с перекладиной для ног и занимает командирское место справа от больного, после чего студент-практикант пододвигает его вместе со стулом ближе к месту действия. Я становлюсь слева от Скилланте. Операционная сестра уже сидит в головах, рядом с ней, на разных уровнях, подносы с инструментами.
— Итак, внимание, — говорит Френдли. — К пациенту из категории ИПХ вроде бы надо отнестись с повышенным вниманием. Как к копу, остановившему патрульную машину у раздаточного окошка фастфуда. Но у нас не «Макдоналдс», так что будем профессионалами.
— Что такое ИПХ? — спрашивает мой студент-практикант.
— Иск о преступной халатности, — объясняет Френдли. — Претензии урегулированы в судебном порядке. Девять лет назад.
Я благодарен своему студенту за заданный вопрос, так как тоже не врубился, что имел в виду Френдли. Но у меня явно нелады с концентрацией внимания. Это все моксфен. Я словно потерял сознание на какую-то долю секунды.
— Синьор? — обращается ко мне Френдли.
Я стряхиваю с себя оцепенение.
— Ручку.
Через секунду она у меня в руке, причем уже без колпачка. То ли медсестра проделала это с такой скоростью, то ли я опять на мгновение вырубился. Короче, мрак.
Я разглядываю брюшную полость Скилланте в ожидании, что сейчас последует вертикальный разрез. Горизонтальные я видел только при кесаревом. А вот каким он должен быть, бог весть.
Я вожу ручкой в воздухе над животом больного с видом человека, принимающего важное решение. Наконец Френдли не выдерживает:
— Давайте уже.
Я провожу линию из некой точки под нижними ребрами до самого лобка Скилланте. Пупок я обвожу кружком — если по нему полоснуть, в прежнем виде его уже не восстановишь.
Я возвращаю ручку операционной сестре и говорю:
— Нож.
