Глава двенадцатая

«Как такое варварство может происходить в двадцатом веке?!!!!!!» – спрашивала себя Антонина, и громкий крик неверия требовал не меньше шести восклицательных знаков. «Не так давно мир смотрел на Средние века с презрением за их грубость, и вот он снова здесь, проявляется во всю мощь, беззаконный садизм, не прикрытый обманными ухищрениями религии и цивилизации».

Сидя за кухонным столом, она готовила маленькие свертки с едой для друзей из гетто, радуясь, что никто не обыскивает одежду Яна или бадьи, когда он отправляется в свой обычный рейд по сбору пищевых отходов для веймарской свинофермы. Его, без сомнения, должна была забавлять ирония ситуации: доставлять пищу со свинофермы в гетто. И хотя в том, чтобы кормить евреев свининой, запретной едой, было нечто неприличное, на диетические законы давно уже махнули рукой, и все были благодарны за белковую пищу, скудный дар с другой стороны стены.

Поначалу ни евреи, ни поляки в полной мере не поняли сути расистских законов, не поверили в жуткие слухи, что евреев сгоняют в гетто и убивают. «До тех пор пока мы сами не стали свидетелями этих событий, не прочувствовали их на своей шкуре, – вспоминала Антонина, – мы отмахивались от этого, как от чего-то дикого и неслыханного, как от злобной сплетни или, может быть, непристойной шутки. Даже когда департамент расовой чистоты выпустил подробный список еврейского населения города, все равно это безумие списывали на известное пристрастие немцев все систематизировать и упорядочивать», на вращение колеса бюрократии. Тем не менее немцы, поляки и евреи стояли за хлебом в трех разных очередях, и ежедневный рацион был высчитан до последней калории: немцы получали 2613 килокалорий, поляки – 669, а евреи всего лишь 184. На тот случай, если кто-то упустил главное, немецкий генерал-губернатор заявил: «Я не прошу евреев ни о чем, кроме того, чтобы они исчезли».

«Verboten!» сделалось привычной новой командой, которую выкрикивали солдаты, которая была большими буквами написана на плакатах с грозно нацеленным вверх указательным пальцем вместо восклицательного знака или в антисемитских газетах вроде «Der Stürmer». И наказанием за то, что игнорируешь три этих слога, была смерть. Это слово было похоже на лай: перекат от щелевого «ф» к взрывному «б», от презрительного отвращения к яростной злобе.

Разного рода предупреждений и унижений становилось все больше день ото дня: евреям запретили посещать рестораны, парки, общественные туалеты и даже сидеть на городских скамейках. Отмеченные голубой звездой Давида на белой нарукавной повязке, они не могли пользоваться железными дорогами и трамваями, над ними издевались, их публично клеймили, оскорбляли, насиловали и убивали. Были выпущены эдикты, запрещавшие еврейским музыкантам играть или петь произведения нееврейских композиторов, юристы-евреи были лишены лицензий, гражданские служащие евреи были уволены без уведомления и без пенсии, учителя и туристические агенты евреи изгнаны. Браки или сексуальные контакты между евреями и арийцами были объявлены незаконными, евреям было запрещено создавать произведения искусства или присутствовать на культурных мероприятиях, докторам-евреям было приказано прекратить практику (за исключением редких единиц из гетто). Улицы, в названиях которых звучало что-то еврейское, были переименованы, евреи, чьи имена звучали по-арийски, должны были менять их на Израилей или Сар. Чтобы получить свидетельство о браке, полякам требовалось предъявить медицинский сертификат пригодности к браку. Евреи не имели права нанимать арийцев в качестве прислуги. Коров было запрещено осеменять быками, принадлежавшими евреям, и евреям было запрещено держать почтовых голубей. Огромное количество детских книжек, таких как «Поганка», продвигало нацистскую идеологию с помощью антисемитских карикатур.

Развлечения ради солдаты ставили ортодоксальных евреев на бочки и состригали ножницами их благочестивые бороды или измывались над стариками и старухами, приказывая им танцевать под страхом расстрела. На архивных пленках остались незнакомые друг с другом люди, вальсирующие на улицах, они неловко обнимают друг друга, лица искажены гневом, а нацистские солдаты хлопают в ладоши и смеются. Любой еврей, прошедший мимо немца, не поклонившись и не сняв шляпы, подвергался жестоким побоям. Нацисты отнимали наличные деньги и сбережения, мебель, украшения, книги, игрушки, одежду, медицинские препараты, радиоприемники и вообще все ценное. Более ста тысяч человек, выгнанных из своих домов, целыми днями занимались тяжелым физическим трудом без всякой оплаты, а еврейских женщин, чтобы унизить еще больше, заставляли использовать свое нижнее белье в качестве тряпок для пола и туалетов.

Затем, 12 октября 1940 года, нацисты приказали всем евреям Варшавы покинуть свои дома и согнали их в район на севере города, который был весьма удобно расположен между Главным железнодорожным вокзалом, Саксонским садом и Гданьским вокзалом. Как правило, немецкие солдаты окружали дома и давали людям полчаса, чтобы освободить квартиры, оставив все, кроме некоторых личных вещей. Вместе с евреями, которых согнали из окрестных деревень, четыреста тысяч человек были перемещены по этому приказу на территорию, составлявшую пять процентов города, примерно пятнадцать на двадцать кварталов, клочок земли размером с нью-йоркский Центральный парк, где от одного только шума, «постоянного звенящего гомона», как писал один из обитателей гетто, было впору лишиться разума. Этот омут из двадцати семи тысяч квартир, где в среднем на две с половиной маленькие комнатки приходилось по пятнадцать человек, служил основной цели нацистов: уничтожить мораль, ослабить, унизить и сломить волю к сопротивлению.

Еврейские гетто возникали в Европе на протяжении всей истории; отделенные от остального города и презираемые, они тем не менее были полны жизни и открыты для путешественников и торговцев, которые свободно могли проникать на территорию гетто и покидать ее. Варшавское гетто разительно отличалось от них, как вспоминал выживший в гетто Михаэль Мазор: «В Варшаве гетто было не чем иным, как организованной формой смерти, „ящиком смерти“ (Todeskätschen), как назвал его один из немецких часовых, стоявших в воротах… это был город, который немцы считали кладбищем». Выживали только ловкие и осмотрительные, и никто не отваживался выйти из дома, не узнав прежде «прогноза опасности». Прохожие обновляли его постоянно, обмениваясь новостями на ходу, и «одно лишь упоминание об угрозе, малейший намек могли отправить многотысячную толпу обратно по домам, оставив голыми, пустыми улицы».

Тем не менее биение жизни в гетто сохранялось несмотря ни на что. Норман Дэвис дает краткий обзор ярких черт раннего гетто: «Года два или три в нем было тесно от прохожих, рикш и трамваев с голубой звездой Давида наверху. Были кафе и рестораны, в доме номер сорок находилась „Бесплатная столовая для писателей“, работали развлекательные заведения. В доме двадцать семь по Лесной улице фотопластикон предлагал публике взглянуть на внешний мир, демонстрируя диапозитивы с экзотическими пейзажами Египта, Китая или Калифорнии. Клоун с красным носом стоял на мостовой, убеждая публику купить билетик за шесть грошей. В доме номер два по Лесной улице артистическое кафе предлагало ежедневное кабаре и концерты, обещая таких певиц, как Вера Г. или Марыся А., „соловей гетто“, а также музыкантов вроде Ладисласа С. и Артура Г. В тридцать пятом доме по Лесной улице мюзик-холл „Фемина“ замахнулся на более амбициозные постановки из обширного польского репертуара, в том числе на ревю „Королева чардаша“ и комедию с весьма метким названием „Любовь ищет квартиру“. Все это было отчаянной формой эскапизма. Как кто-то заметил: „Юмор – единственный в гетто способ защиты“». Названия многих хорошо известных улиц гетто внушали картину рая, изобилия и приключений: Садовая улица, Павлинья улица, Свежая улица, Буйная улица, улица Храбрости, Новая Липовая, Драконья, Соляная, Гусиная, Теплая, Сердечная, Веселая.

Поначалу, пока гетто оставалось открытым для входа и выхода, друзья Жабинских из числа евреев считали его чем-то вроде временной колонии для прокаженных или верили, что гитлеровский режим быстро рухнет и восторжествует справедливость, или что они сумеют выжить в этом водовороте, или что «окончательное решение» означает изгнание евреев из Германии и Польши – все, что угодно, только не истребление.

Предпочитая неведомое будущее чудовищному настоящему, большинство евреев делали, что прикажут, но некоторые, не желая быть стадом, выбирали рискованную жизнь, скрываясь в арийской части города. По воспоминаниям Антонины, безрадостной темой для разговоров среди ее друзей смешанного происхождения или супружеских пар, в которых кто-то из супругов был евреем, стал нюрнбергский расистский закон от 15 сентября 1935 года, оговаривавший, какую часть еврейской крови позволительно иметь, чтобы не считаться «опоганенным». Свен Гедин, знаменитый исследователь Великого шелкового пути, человек, оправдывавший нацизм и стоявший рядом с Гитлером на трибуне во время Олимпиады 1936 года, никак не пострадал, хотя один из его прадедов был раввином, и этот факт наверняка был известен внутреннему кругу Гитлера.

Хотя лишь немногие предвидели, что расистские законы в скором времени будут регулировать вопрос жизни и смерти, тем не менее кто-то поспешно принял христианство, а кто-то раздобыл фальшивые документы. Адам и Ванда Энглерт, друзья Жабинских, опасаясь, что нацисты смогут установить частично еврейское происхождение Ванды, пошли на фиктивный развод, вслед за которым произошло незначительное событие, названное «исчезновением Ванды». Но до того как Ванда исчезла, она решила устроить прощальную вечеринку для родных и близких друзей на бывшем оружейном складе в центре города и назначила ее на день летнего солнцестояния.

В тот священный вечер оружейный склад был, вероятно, украшен веточками полыни с длинными пурпурными стеблями, серовато-зелеными листьями и малюсенькими желтыми цветками. Эта известная с незапамятных времен трава использовалась, чтобы разрушать заклятия, прогонять ведьм и колдунов, особенно 23 июня, накануне дня летнего солнцестояния и праздника, посвященного святому Иоанну (согласно легенде, когда святой Иоанн был обезглавлен, его голова укатилась в заросли полыни). Суеверные польские крестьяне подвешивали ветки полыни под навесы сараев, чтобы ведьмы не могли по ночам выдаивать коров, варшавские девушки носили в волосах гирлянды из полыни, а хозяйки прикрепляли полынь к дверям и оконным рамам, чтобы отогнать зло. И когда поляков оккупировали истинные дьяволы, день для этой летней вечеринки явно был выбран не случайно.

Двадцать второго июня Ян с Антониной отправились на вечеринку, собираясь перейти на другой берег по мосту Кербедза, – в хорошую погоду приятная прогулка или поездка на трамвае. На старых фотографиях длинный металлический футляр, в который заключен мост, как будто сплетен из полос железа, словно корзина, и благодаря этому солнечный свет падает на асфальт сквозь это плетение мелкими ромбиками. Когда ветер со свистом дует между полосами металла, такой мост вибрирует, порождая странную музыку, словно где-то играет невидимый тромбон или трубят слоны – ведут между собой свой вековечный разговор, хорошо знакомый смотрителям зоопарков.

Ян с Антониной обычно ходили короткой дорогой через Пражский парк, городской оазис, некогда занимавший семьдесят четыре акра на месте бывших наполеоновских укреплений. В 1927 году к новому зоопарку перешла примерно половина парка; зоопарк постарался сохранить старые деревья там, где это было возможно, и потому люди, приезжавшие сюда на трамвае, сначала проходили под кронами Пражского парка и только потом, как из пролога в роман, попадали в зоопарк, расположенный под теми же самыми медовыми белыми акациями, кленолистными платанами и каштанами. Но в тот день, обнаружив, что у них кончились сигареты, Ян с Антониной пошли длинным путем по Лукасинской улице, огибавшей парк, и заглянули в маленькую лавку, полную сладковатого аромата крепкого польского табака. В тот момент, когда они вышли и закурили, мощная ударная волна от взрыва прижала их к забору и камни посыпались из тучи взметнувшейся земли. Воздух сейчас же заклубился и почернел, а еще через секунду они услышали мотор самолета и увидели тонкую розовую полоску, перечеркнувшую небо. Их губы двигались беззвучно, пока они силились встать на ноги, оглушенные и ошарашенные взрывом. Затем, когда волчьи завывания сирен дали сигнал отбоя воздушной тревоги, они решили, что этот самолет был не из эскадрильи – просто одиночный бомбардировщик, пытавшийся разрушить мост Кербедза, который остался неповрежденным, как и Пражский парк. Однако клубы черного дыма валили, поднимаясь рывками, от взорванного трамвая.

– Если бы мы решили сократить путь, то могли бы поехать на нем, – сердито произнес Ян.

Страх охватил Антонину, когда она увидела, который час.

– Это тот самый трамвай, которым Рысь обычно возвращается из школы!

Промчавшись по улице, они подбежали к горевшему, сошедшему с рельсов трамваю – он завалился набок перед католической церковью, подобно дымящемуся мамонту, – металлический корпус покорежен, оборванный контактный провод болтается на весу, около пятидесяти человек слабо шевелятся внутри и вокруг. «Слезы катились из глаз, пока я всматривалась в лица мертвецов, отыскивая Рыся», – вспоминала Антонина. Пытаясь найти сына в дыму и горячих обломках и не найдя его, они кинулись в школу, однако дети уже разошлись. Затем они побежали обратно мимо трамвая и разросшейся толпы вокруг него, через Пражский парк, между клетками, к вилле, взлетели по ступеням черного хода, ворвались на кухню, обыскали весь дом, выкрикивая имя Рыся.

– Его здесь нет, – сказал наконец Ян, опускаясь в кресло.

Прошло какое-то время, и они услышали его на заднем крыльце.

– Сядь, – сказал Ян сурово, но спокойно, подводя Рыся к стулу. – Где ты был, скверный мальчишка? Ты что, забыл, что отправляться домой сразу после школы – твоя главная обязанность?

Рысь объяснил, что всех отпустили из школы, когда разорвалась бомба, а потом какой-то взволнованный незнакомец забрал всех детей к себе домой, где они дожидались сигнала отбоя воздушной тревоги.

Нет нужды говорить, что Антонина с Яном остались без вечеринки в честь Ванды, хотя и не лишились ее компании, поскольку вскоре после «исчезновения», как и планировалось, в зоопарке появилась домашняя учительница Рыся, не еврейка.