Версия первая: Обман

“ИШМАЭЛЬ – ПОЗВОНИ МНЕ” – это все, что гласит тель-а-грамма. Но я был слишком занят, когда ее подсунули под дверь. Вырывал зубы щипцами какому-то бедолаге. Так что телеграмму я прочел только потом.

А чувак-то был настоящий бразильский индеец намбиквара с Амазонки. Битломанская стрижка, все дела, хоть и в белой робе прачечного отделения.

Ну да, у любого отделения робы белые.

Тыкаю в очередной коренной. Говорю:

– ¿Seguro?

– Нет.

– ¿Verdad? – Они же там вроде по-испански, в Бразилии-то.

– Нормально, – говорит.

Может, и нормально. Если верить моим стоматологическим познаниям – кстати, почерпнул я их, просмотрев часа полтора видеоинструкций на Ютьюбе, – укол лидокаина в задний верхний альвеолярный нерв отключает чувствительность третьего коренного только у двух третей пациентов. Остальным нужен второй укол – в средний верхний альвеолярный, – а то они будут все чувствовать.

Надо полагать, любой настоящий стоматолог, недолго думая, вколол бы сразу два. Но именно такая логика привела к тому, что я первым делом использовал весь лидокаин в санчасти экипажа, а потом и почти весь лидокаин, который мне удалось спереть из пассажирского медпункта. Поэтому теперь мне приходится тыкать и спрашивать. А многие мои пациенты – слишком суровые мужики или просто слишком вежливые и не признаются, что им больно.

Ну и хрен с ним. Приберегу лидок для тех, кому так страшно, что говорят правду.

Выкручиваю коренной зуб так быстро и плавно, как только умею. Он все равно крошится в черную дрянь уже в щипцах. Рукой в перчатке ловлю эти крошки, чтобы не замарать чуваку форму.

Сдается мне, нужно еще разок прочитать в трюме лекцию о гигиене полости рта. В прошлый раз это, как видно, мало что дало, но, по крайней мере, там было меньше поножовщины, пока я рассказывал.

Снимаю перчатки над мойкой. Оглянувшись, вижу слезы на лице мужика.

Файер-дек 40, пожарный, блин, мостик – металлическая платформа между двумя дымовыми трубами. Насколько мне известно, это вообще самая верхняя точка корабля, на которой можно стоять. Хрен его знает, почему он пожарный.

Солнце садится, ветер как из фена. На горизонте стена облаков высотой десять миль движется параллельным курсом. Переливчатые красные и серые краски вспучиваются друг над другом, как кишки.

Ненавижу этот гребаный океан. Я ненавижу его физиологически, как выяснилось. Если я в море, капец моему сну, становлюсь весь дерганый и страдаю глюками. В том числе и поэтому работа младшего врача на круизном судне – это как раз то, чего я заслуживаю.

Не то чтобы мне пришлось выбирать. Если куда-то еще и берут столько врачей, абсолютно не парясь о том, настоящие у них медицинские дипломы или просто купленные где-то липовые бумажки (я, например, “Лайонел Азимут”, окончил университет Сиуатанехо), то я об этом не слыхал. Не говоря уже о том, что этот бизнес не особо связан с мафией.

Возле одной из дымовых труб с лязгом открывается люк, оттуда выходит ну очень черный человек. На нем такая же (белая) форма, только с длинным рукавом – младший офицер верхней палубы.

– Доктор Азимут.

– Мистер Нгунде.

Мистер Нгунде уставился на меня:

– Доктор, вы не застегнуты.

Так и есть. На мне белая майка, но белая же форменная рубашка с коротким рукавом расстегнута. А на плечах золотые эполеты, и я чувствую себя пьяным пилотом авиалайнера.

– Вряд ли это кого-то смутит, – говорю я, глядя вниз через леер.

Отсюда из всего корабля, который вдвое шире и втрое длиннее “Титаника”, видны в основном белоснежные крыши и телекоммуникационное оборудование, хотя можно разглядеть и пару-тройку бедолаг, задача которых – высматривать пиратов. Пассажирские зоны – отсюда я могу заглянуть в “Нинтендо-арену” и задний крыто-открытый бассейн – на сто процентов пусты. Все пять главных ресторанов лайнера открылись на ужин полчаса назад.

Мистер Нгунде к лееру не подходит. Тут я вспоминаю, что он боится высоты и чувствую вину за то, что ему пришлось подняться сюда, чтобы найти меня. И за то, что так несерьезно отношусь к нарушению, за которое его уволили бы и вышвырнули в ближайшем порту. Мне-то, пожалуй, надо столкнуться с охранником, выходя из каюты пассажира, и при этом быть бухим вусмерть, чтобы меня уволили, да и то охранник извинился бы. А вот мистеру Нгунде запрещено попадаться на глаза пассажирам, если только он не едет на ледовом комбайне или не выполняет еще какое-нибудь задание в общественной зоне. Сколь бы безупречна ни была его форма.

Вспомнив о ледовом комбайне, я спрашиваю:

– Как рука?

– Очень хорошо, доктор.

Это вряд ли. На левом предплечье у мистера Нгунде под длинным рукавом скрывается обширный ожог, полученный при попытке залить жидкость для гидроусилителя в ледовый комбайн с горячим движком. Найти на судне противостолбнячную сыворотку мне не удалось. Да я никогда толком и не видел столбняка, чтобы особо париться по этому поводу.

– А как диарея? – спрашивает мистер Нгунде.

– Отпустила вроде. Главное, рагу не ешьте.

– Спасибо, доктор. Много пациентов сегодня?

– Не особо.

– Что-нибудь любопытное?

– Нет.

Мистер Нгунде интересуется, не высказал ли кто-нибудь из моих пациентов недовольства в достаточно значительной мере, чтобы доложить об этом руководителю той или иной службы. Я не обижаюсь на него. В течение ближайших двадцати четырех часов кто-нибудь из младших офицеров, старше мистера Нгунде по должности, ненавязчиво спросит меня, не общался ли я с ним, и если общался, то не сказал ли тот чего-нибудь любопытного.

И все-таки меня это обламывает, поскольку напоминает, что я, на самом деле, сотрудник круизной компании. Моя должность осыпана всяческими привилегиями: отдельная каюта, меня бесплатно кормят почти во всех ресторанах на борту, кроме того, мне – как и главному врачу – положено место на спасательном катере № 1, на капитанском спасательном катере. Но большинство моих пациентов раскаиваются, что однажды покинули свои вонючие трущобы и деревни. Они получают около шести тысяч долларов в год и из этих денег должны выплачивать проценты по кредитам, которые взяли, чтобы попасть сюда. Давать взятки за материалы, которые используют в работе, и платить комиссию за денежные переводы, которые отправляют домой, чтобы их детям, боже упаси, никогда не пришлось работать на круизном судне. Улучшает ли моя работа качество их жизни или просто содействует их эксплуатации – вот в чем вопрос.

– Если позволите, доктор…

– О, конечно, мистер Нгунде, извините.

Он потеет.

Как только он закрыл за собой люк, я вспомнил о тель-а-грамме, которую поднял с пола в медпункте. Достаю ее и читаю:

“ИШМАЭЛЬ – ПОЗВОНИ МНЕ”.

Интересно.

Ишмаэль – мое имя по федеральной программе защиты свидетелей, но единственный, кто так называет меня, это профессор Мармозет. Это он первым делом устроил меня в ФПЗС, а потом – в медучилище. А когда у меня начались неприятности – вывез из Нью-Йорка.

Мармозет – не болтун. У него даже нет автоответчика. Если Мармозет выходит на связь, это серьезно. Телеграмма может означать: “Тут для тебя нашлась работа”. Возможно, даже связанная с медициной.

Возможно, даже на суше.

Но пока не узнаешь больше, гадать нечего. Сейчас работенка у меня и так паршивая, даже если не думать, что мог бы заниматься чем-то получше.

Поэтому сосредоточься на качке. На морской болезни.

Очень скоро все выяснится.