Глава 17
Дом матери я покинул с наступлением сумерек, и на протяжении сорока миль проселочных дорог между Уинстоном-Салемом и моим домом на берегу озера неподалеку от Дэвидсона я думал о Карен. Как правило, при малейшей искорке воспоминаний я выбрасываю ее из своих мыслей, однако сегодня я позволил ей остаться и, глядя на знакомую дорогу, петляющую среди рощ и небольших пастбищ, мысленно представлял, что она сидит в машине рядом со мной.
«Мы едем домой в уютном молчании, а через час уже входим вместе в мой дом. Ты бросаешь свой плащ на скамью перед роялем, а я, направляясь на кухню за бутылкой вина, встречаюсь с тобой взглядом и понимаю, что сегодня тебе совсем не до вина. Поэтому мы без музыки, без свечей, без того, чтобы освежиться, поднимаемся наверх в спальню и занимаемся любовью, после чего засыпаем, пробуждаемся, снова занимаемся любовью и снова засыпаем. Я просыпаюсь посреди ночи, чувствую рядом с собой твое дыхание и улыбаюсь при мысли о том, чтобы приготовить нам завтрак. Утром ты просто великолепна, мы сидим в халатах на крыльце и пьем кофе, наслаждаясь мерцающей на солнце водной гладью…»
Я разговаривал вслух, обращаясь к пустому сиденью, а до Дэвидсона по-прежнему оставалось пятнадцать миль.
Последним, что я слышал о Карен, было то, что она живет в Бостоне с каким-то юристом патентного бюро. На Рождество они должны были сыграть свадьбу на Бермудах… Энди, попробуй вот что: примерно в половине девятого вечера ты отопрешь входную дверь, войдешь в дом и направишься прямиком в постель. Один. Тебе даже не захочется выпить.
* * *
Я проснулся под раздирающие слух вопли стереокомплекса в гостиной на первом этаже. Из динамиков по всему дому разносился блюз Майлса Дэвиса. Времени было два часа ночи. Я неподвижно лежал под одеялом в полной темноте и размышлял: в доме кто-то есть. Если зажечь свет, окажется, что неизвестный стоит в ногах кровати, и как только ты шевельнешься, он поймет, что ты проснулся, и убьет тебя. Господи, пожалуйста, пусть это будет скачок напряжения в сети или сбой цифровой техники. Но у меня нет записей Майлса Дэвиса.
От оглушительной музыки дребезжали стекла в окнах. Протянув левую руку к ночному столику, я выдвинул ящик, готовый к тому, что в любой момент вспыхнет ослепительный свет, после чего нахлынет немыслимая боль. Моя рука нащупала новый пистолет, миниатюрный «Глок» калибра.40. Я не смог вспомнить, дослал ли патрон в патронник, поэтому оттянул затвор и ощутил в отверстии эжектора тупой наконечник пули, готовой отправиться в цель.
В течение двух минут я лежал в кровати, давая глазам привыкнуть к темноте. Затем, прищурившись, чтобы неизвестный не увидел белки моих глаз, осмотрел комнату: на первый взгляд, в ней находился только один человек – я сам. Если только неизвестный не прячется в шкафу. Перекатившись на край кровати, я взял телефон, чтобы позвонить по 911. Из трубки мне в ухо ударил Дэвис. О господи!
Скинув ноги на ковер, я бесшумно направился к двери, размышляя: не надо спускаться вниз. Орсон может прятаться где угодно. Я знаю, что это он. Пожалуйста, пусть это будет сон.
Галерея второго этажа, в конце которой находилась моя спальня, проходила вдоль всей гостиной. В дверях я остановился и осторожно выглянул в пустой холл. Слишком темно, чтобы разглядеть что-либо в гостиной внизу. И все же я заметил рядом с лестницей красные и зеленые лампочки стереокомплекса. За высокими окнами гостиной виднелись лес, озеро и одинокий голубой огонек в конце причала Уолтера. Возможно, сегодня я умру.
Положив палец на выключатель, я долго не мог решить, включать или нет свет в галерее. Возможно, ночной гость еще не знает, что я встал. Я не хотел его предупреждать.
С правой стороны галереи были три открытые двери, ведущие в погруженные в темноту комнаты, слева проходили дубовые перила. Мое сердце стучало словно кузнечный молот. Надо добраться до лестницы. Я пробежал по галерее под звуки «И что теперь?», заглушившие мои шаги. Присев на корточки наверху лестницы, чувствуя, как леденящий пот жжет мои глаза, всмотрелся сквозь балюстраду в просторную гостиную: диван, рояль, бар, камин, – неясные косые силуэты в тенях внизу. К тому же оставались такие места, куда я не мог заглянуть: кухня, прихожая, мой кабинет. Незваный посетитель мог быть где угодно. Пытаясь совладать с приливами истерической дрожи, такой сильной, что я убрал указательный палец со спускового крючка «Глока», я рассуждал: он делает это ради страха, который испытывает другой человек. Вот что доставляет ему наслаждение.
На смену ужасу пришла ярость. Выпрямившись во весь рост, я сбежал вниз по лестнице и ворвался в гостиную.
– Орсон! – крикнул я, перекрывая музыку. – Разве я боюсь? ВЫХОДИ!
Подойдя к стереокомплексу, я его выключил. Оглушающая тишина поглотила меня, поэтому я включил лампу рядом с комплексом, и ее теплый, мягкий свет успокоил мое сердце. Я вслушивался, всматривался, но ничего не видел и ничего не слышал. Сделав пять глубоких вдохов и выдохов, я прислонился к стене, чтобы обуять возрождающийся страх. Пройти через кухню на веранду. Уйти отсюда. Быть может, Орсон просто издевается надо мной. Быть может, его здесь уже нет.
Направившись к задней двери, я наткнулся на что-то в алькове между кухней и гостиной. Путь мне преградил стеклянный кофейный столик, на котором лежала неподписанная видеокассета. Взяв ее, я оглянулся через плечо на коридор наверху и на прихожую. По-прежнему никакого движения. Я хотел обыскать свой кабинет и три гостевые комнаты наверху, но мне не хватало хладнокровия для того, чтобы расхаживать по собственному дому, сознавая, что где-то в укромном закутке прячется Орсон, ждущий, когда я опрометчиво подойду близко.
Вернувшись к стереокомплексу, я вставил видеокассету в магнитофон, включил телевизор и сел на диван так, чтобы видеть экран и в то же время держать в поле зрения почти всю гостиную.
Экран синий, затем черный. В нижнем правом углу появились время и дата: 30–10–96, 11.08. То есть сегодня. Нет, теперь уже вчера.
Я услышал голос, потом два голоса, таких тихих и неясных, что мне пришлось прибавить звук.
«Подписать ее?»… «А вы подпишете?»… «С удовольствием»… «У вас есть ручка?»… «Проклятье, я… хотя подождите»… «Вы хотите, чтобы я просто поставил свой автограф?»… «А вы не могли бы… сделать надпись моей подруге?»… «Разумеется»… «Как ее зовут?»… «Дженна»… «Д-Ж-Е-Н-Н-А?»… «Ага»… «Она будет в восторге! Огромное вам спасибо!»
Экран по-прежнему остается темным, телевизор вибрирует шумом автомобильного двигателя, и наконец появляется первый кадр, снятый через заднее стекло едущей машины: на удалении нескольких сотен футов я, поднимающийся на крыльцо дома матери. Экран гаснет, звук умолкает.
По-прежнему 30–10–96, только время теперь 11.55. Медленно появляется изображение, камера снимает панораму погруженной в полумрак комнаты. О господи! Бетонные стены и пол. Местонахождение этого маленького помещения без окон выдают предметы: два красных велосипеда, старый батут, искусственная белая елка, горы картонных коробок и несколько полок с грампластинками – это погреб в доме матери.
Камера задерживается на четырнадцати ступенях, ведущих наверх, после чего изображение начинает тошнотворно дергаться в такт шагам Орсона, поднимающегося по лестнице. Со скрипом открывается дверь в коридор, камера показывает крупным планом мое лицо: я молча сижу на диване в гостиной и смотрю телевизор с выключенным звуком. «Такой прилежный сын, навещает свою мать», – шепчет Орсон. После чего закрывает дверь и на цыпочках спускается по лестнице.
Поставив видеокамеру на стопку отцовских грампластинок, он садится перед ней на корточки – теперь лестница у него за спиной, – и изображение гаснет.
Новая картинка показывает ту же сцену в погребе: 30–10–96, 19.25. Орсон склоняется к объективу и шепчет: «Энди, ты только что ушел». Он улыбается. На нем рабочий комбинезон, хотя при тусклом освещении цвет я различить не могу. «Энди, я не хочу тебя напрасно беспокоить, – продолжает шепотом Орсон. – Эта слежка за тобой – явление временное. На самом деле сейчас, когда ты смотришь вот это у себя в гостиной около двух часов ночи, я уже за многие сотни миль от тебя, направляюсь в столицу нашей великой страны. А когда закончу там свои дела, на долгое время смешаюсь с безликими массами».
Орсон дважды чихает.
«Потому что ты не можешь держать язык за зубами. Я подумываю о том, чтобы попросить одного моего друга нанести визит Уолтеру и его очаровательной семье. Это тебя расстроит? Кажется, ты уже встречался с Лютером. – Орсон улыбается. – Он просто прелесть. – Он достает из кармана кусок гибкой проволоки. – Через минуту до тебя дойдет, что все это есть на кассете. Да, все это было у тебя на кассете. Помни это. Итак, начнем? – Орсон берет камеру в руки и начинает подниматься по лестнице, нашептывая: – Ярость, которую ты сейчас испытаешь, Энди, освободит тебя. Думай об этом в таком ключе. О, и последнее – не забудь завтра посмотреть выпуск новостей».
Он открывает дверь в коридор. Где-то в доме напевает моя мать. Орсон хлопает дверью, открывает ее и снова хлопает, после чего быстро сбегает вниз по ступенькам. Опять установив видеокамеру на стопку грампластинок, уходит из кадра, скрывается в полумраке, среди бесчисленных коробок. Теперь мне видны только лестница и небольшой участок голой бетонной стены.
Тишина. Наверху лестницы открывается дверь.
– Эндрю, ты вернулся?
Голос матери наполняет погреб, и я начинаю дрожать, моя голова непроизвольно трясется взад и вперед. Спустившись на пять ступенек, мать останавливается, и теперь мне уже видны ее ноги. Я непрерывно бормочу: «Нет!» – словно это способно заставить мать подняться обратно.
– Эндрю! – снова окликает она.
Ответа нет. Спустившись еще на три ступеньки, мать наклоняется, чтобы заглянуть в погреб. Несколько секунд она изучает горы хлама, после чего выпрямляется и начинает подниматься вверх. Но мать останавливается, не дойдя до двери, снова спускается туда, где уже была, и смотрит прямо в объектив видеокамеры. Я вижу у нее на лице недоумение, однако страха пока что нет.
Мать осторожно спускается до самого конца лестницы и останавливается прямо перед камерой. Она по-прежнему в том зеленом платье, но теперь ее седые волосы распущены. Она с любопытством заглядывает в объектив, удивленно наморщив лоб.
– Мам, привет! – кричит Орсон.
Мать смотрит куда-то за камеру. Страх у нее на лице убивает меня, она пронзительно вскрикивает и бежит к лестнице, задев камеру и роняя ее на бетонный пол.
После того как экран снова погас, я пять секунд сидел в полном оцепенении. Орсон не убил нашу мать. Он… Я почувствовал запах «Виндекса». Твердый металлический предмет ударил меня по затылку.
* * *
Лежа на спине рядом с диваном и уставившись в окно, я увидел, что до рассвета осталось всего несколько часов – багрово-лазурная полоска на горизонте уже начинала пожирать мрак. С трудом поднявшись на ноги, я ощутил безжалостную пульсирующую боль в затылке.
Телевизор продолжал работать. Опустившись на корточки, я нажал на видеомагнитофоне кнопку извлечения, но кассету уже вытащили.
Сходив на кухню и положив трубку на телефон, я поднялся по лестнице в свою спальню. Убрав «Глок» в ящик ночного столика, лег на кровать поверх одеяла, готовясь к тому, что меня захлестнет цунами отчаяния. Закрыв глаза, постарался расплакаться, однако боль была слишком сильной, слишком невыносимой. Неужели это был новый кошмарный сон? Быть может, во сне я спустился вниз и обо что-то ударился головой? И мне приснился этот гребаный бред? Такое возможно. Нужно держаться за это. Мама спит. Можно прямо сейчас позвонить и разбудить ее. Она ответит на звонок и отругает меня за бесцеремонность. Но она снимет трубку, а только это и имеет значение.
В темноте я взял телефон и набрал номер матери.
В трубке послышались бесконечные длинные гудки.