XXVI

То, что было после этой роковой ночи, вы знаете не хуже меня; но вы не знаете, вы не можете знать, что я выстрадала за все время после нашей разлуки.

Я узнала, что ваш отец увез вас, но я не сомневалась, что вы не сумеете долго прожить вдали от меня; в тот день, когда я вас встретила в Елисейских полях, я была взволнована, но не удивлена.

Тогда начался целый ряд дней, из которых каждый приносил мне новое оскорбление от вас; оскорбление, которое я принимала почти с радостью, так как оно являлось доказательством вашей любви ко мне; и, кроме того, мне казалось, что чем больше вы меня преследуете, тем больше я вырасту в ваших глазах в тот день, когда вы узнаете правду.

Не удивляйтесь этому радостному мученичеству, Арман. Ваша любовь ко мне открыла мое сердце благородному восторгу.

Однако я не сразу окрепла.

Между моментом принесения жертвы и вашим приездом прошло довольно долгое время, в течение которого мне необходимо было напрягать все свои силы, чтобы не сойти с ума и не замечать жизни, в которую я бросилась. Прюданс вам рассказывала, не правда ли, что я бывала на всех празднествах, на всех балах, на всех оргиях?

Я как бы надеялась поскорее убить себя этими изливами, и, по-видимому, эта надежда скоро оправдается. Мое здоровье все ухудшалось и ухудшалось, и в тот день, когда я послала к вам мадам Дювернуа просить пощады, и душа и тело мои были совершенно измучены.

Я не буду вам напоминать, Арман, как вы вознаградили последнее доказательство любви, которое я вам дала; каким оскорблением вы выгнали из Парижа умирающую женщину, которая не могла противостоять вашему желанию провести с ней ночь любви: как безумная, поверила она на минуту, что можно спаять прошлое и настоящее. Вы имели право, Арман, поступать так, как вы поступали: мне не всегда платили так дорого за мои ночи.

Я все бросила тогда. Олимпия меня заменила у графа N… и, как говорят, объяснила ему причину моего отъезда. Граф Г… был в это время в Лондоне. Он принадлежит к тем людям, которые смотрят на любовь к таким женщинам, как я, как на приятное времяпрепровождение, остаются друзьями тех женщин, которыми обладали, и никогда не испытывали ненависти, потому что никогда не знали ревности; он принадлежит, наконец, к тем вельможам, которые раскрывают нам наполовину свое сердце, но весь свой кошелек. И о нем я прежде всего подумала и отправилась к нему. Он принял меня прекрасно, но он был в это время любовником светской женщины и боялся себя скомпрометировать близким знакомством со мной. Он меня познакомил со своими друзьями, они мне устроили ужин, после которого один из них меня увез.

Что мне было делать, мой друг?

Покончить с собой? Но это наложило бы бесполезное бремя на вашу жизнь, которая должна быть счастливой; к тому же зачем кончать с собой, когда и без того смерть близка.

Я стала бездушным телом, бессмысленной вещью; я прожила некоторое время такой жизнью автомата, потом вернулась в Париж и спросила о вас; мне сказали, что вы уехали в далекое путешествие. У меня не было больше никакой поддержки. Моя жизнь стала снова такой, какой она была за два года перед нашим знакомством. Я пыталась вернуть герцога, но я слишком жестоко оскорбила этого человека, а старики не отличаются терпением, вероятно, потому, что не сознают свою недолговечность. Моя болезнь с каждым днем все усиливалась, я была бледна, печальна, еще больше похудела. Мужчины, которые покупают любовь, исследуют товар, прежде чем взять его. В Париже нашлись более здоровые женщины; меня немного забыли. Вот вам мое прошлое до вчерашнего дня.

Теперь я совершенно больна. Я написала герцогу и просила у него денег, потому что у меня ничего нет, а кредиторы вернулись и с ожесточением подают мне свои счета. Не знаю, ответит ли мне герцог. Почему вас нет в Париже, Арман? Вы бы приходили ко мне, и ваши посещения приносили бы мне утешение.

Ужасная погода, идет снег, я одна дома. У меня была такая сильная лихорадка три дня, что я не могла вам написать ни слова. Ничего нового, мой друг; каждый день я бессознательно жду письма от вас, но его нет и, наверное, не будет. Только мужчины имеют силу не прощать. Герцог мне не ответил.

Прюданс снова начала ходить по ломбардам.

Я не перестаю харкать кровью. Вам было бы больно меня видеть. Вы – счастливец: находитесь под жарким небом, а мне предстоит ледяная зима, которая давит мне грудь. Сегодня я немного вставала и через занавески на окнах видела парижскую жизнь, с которой я уж совсем покончила. Прошло несколько знакомых, быстро, весело, беззаботно. Никто не поднял глаз на мои окна. Правда, несколько молодых людей заходили справляться о моем здоровье. Я была уже раз больна, и вы, не зная меня, выслушав от меня только дерзости в день нашего первого знакомства, вы приходили каждый день узнавать о моем здоровье. Теперь я снова больна. Мы провели вместе полгода. Я питала к вам такую любовь, какую только может вместить и дать сердце женщины, а вы все-таки далеко, проклинаете меня и не шлете мне ни слова утешения. Но я уверена, что эта заброшенность только дело случая; если бы вы были в Париже, вы бы не отходили от моего изголовья и от моей комнаты.

Доктор не позволяет мне писать каждый день. И действительно, воспоминания только усиливают у меня жар; но вчера я получила письмо, которое мне было приятно – не столько благодаря тем чувствам, которые в нем выражены, сколько благодаря той материальной помощи, которое оно мне принесло.

Вот какое письмо я получила. У вашего отца благородное сердце, мой друг, любите его; мало таких достойных людей на свете. Эта бумажка с его подписью принесла мне больше облегчения, чем все рецепты нашего великого доктора.

Сегодня утром приходил господин X… По-видимому, он был очень смущен деликатным поручением, которое ему дал господин Дюваль. Он принес мне тысячу экю от вашего отца. Я хотела сначала отказаться; но господин X… сказал мне, что этот отказ оскорбит господина Дюваля, который ему поручил передать мне эту сумму и доставлять мне все по мере надобности. Я приняла эту услугу, которая от вашего отца не была милостыней. Если я умру, прежде чем вы вернетесь, покажите вашему отцу, что я написала о нем; скажите ему, что, набрасывая эти строки, бедняжка, которую он удостоил своим письмом, проливала слезы благодарности и молилась за него Богу.

У меня было несколько очень тяжелых дней. Я не знала, что тело может доставлять такие страдания. О, мое прошлое! Теперь я вдвойне его оплачиваю.

Около меня дежурили целые ночи напролет. Я не могла дышать. Бред и кашель раздирали на части остаток моей прежней жизни.

Моя столовая переполнена конфетами, всякими подарками, которые мне принесли мои друзья. Наверное, среди них есть такие, которые надеются, что я буду их любовницей. Если бы они видели, что болезнь сделала со мной, они бы бежали испуганные. Прюданс делает новогодние подарки теми вещами, которые я получила. На дворе подморозило, и доктор сказал мне, что я сумею выйти через несколько дней, если хорошая погода продержится.

Вчера я выезжала в экипаже. Была чудесная погода. В Елисейских полях была масса народа. Можно было подумать, что это первая улыбка весны. Все было празднично вокруг меня. Я никогда не подозревала, что в одном солнечном луче можно найти столько радости, кротости, утешения.

Я встретила почти всех своих знакомых, веселых, занятых своими удовольствиями. Сколько счастливцев, которые даже не сознают своего счастья! Олимпия проехала в красивом экипаже, который ей подарил граф N… Она хотела меня оскорбить взглядом. Она не знает, насколько я далека от всей этой суеты. Один молодой человек, мой давнишний знакомый, спросил меня, не хочу ли я поужинать с ним и с его приятелем, который жаждет, по его словам, со мной познакомиться.

Я печально улыбнулась и протянула ему горячую руку. Никогда я не видела более удивленного лица. Я вернулась в четыре и пообедала с аппетитом.

Эта прогулка на меня хорошо подействовала.

Неужели я выздоровлю!

Окружающая жизнь и чужое счастье заставляют жаждать жизни тех, которые накануне, в глубине души, в тиши комнаты больного, желали смерти.

Надежда на выздоровление оказалась только мечтой. Я снова в постели, вся в компрессах, которые жгут мне тело. Попробуй-ка предложить теперь свое тело, за которое так дорого платили раньше, и посмотри, что тебе дадут за него сегодня!

Должно быть, мы сильно согрешили до нашего рождения или испытаем большое блаженство после нашей смерти, раз Господь Бог заставляет нас в этой жизни претерпеть все муки искупления и все горести испытания!

Я все еще больна.

Вчера граф N… прислал мне денег, я не приняла. Я ничего не хочу от этого человека. Он виноват в том, что вас нет около меня.

Ах, счастливые дни нашей жизни в Буживале! Где вы?

Если я выйду живая из этой комнаты, я предприму паломничество в дом, где мы жили вместе, и уйду оттуда уже мертвая.

Не знаю, сумею ли я вам завтра написать.

Я не спала одиннадцать ночей, задыхалась все время и каждую минуту ждала смерти. Доктор не позволил мне прикасаться к перу. Жюли Дюпре, которая за мной ухаживает, позволила мне написать вам эти несколько строк.

Неужели вы не вернетесь раньше, чем я умру? Неужели навеки все кончено между нами? Мне кажется, если бы вы приехали, я бы выздоровела. Зачем выздоравливать?

Сегодня утром я проснулась от большого шума. Жюли, спавшая у меня в комнате, бросилась в столовую. Я слышала мужские голоса. Жюли никак не могла их переспорить. Она вернулась в слезах.

На все вещи были наложены печати. Я сказала ей, чтобы она не мешала им совершать правосудие. Пристав вошел в мою комнату в шляпе. Открыл все ящики, переписал все вещи и, казалось, не замечал, что умирающая лежит в постели, которую милосердный закон, к счастью, не вытаскивает из-под нее.

Он подошел и сказал мне, что я могу опротестовать это решение в течение девяти дней, и оставил сторожа. Что со мной будет, бог мой! Эта сцена еще усилила мою болезнь. Прюданс хотела просить денег у друга вашего отца, но я воспротивилась этому.

Сегодня утром я получила ваше письмо. Мне оно было необходимо. Получите ли вы вовремя мой ответ? Увидимся ли мы? Сегодняшний счастливый день заставляет меня забыть последние шесть недель. Мне кажется, что я поздоровела, несмотря на печальное настроение, под впечатлением которого я вам отвечала.

Все-таки нельзя вечно быть несчастной.

Подумать только, что я, может быть, не умру, вы вернетесь, я снова увижу весну, вы опять меня будете любить, и снова повторится наша прошлогодняя жизнь.

Какая я глупая! Я с трудом могу держать перо, которым пишу вам этот безумный бред моего сердца.

Что бы там ни случилось, я вас очень любила, Арман, и я давно уже умерла бы, если бы меня не поддержали воспоминания об этой любви и какая-то смутная надежда увидеть вас около меня.

Граф Г… вернулся. Любовница обманула его. Он очень грустен, он очень любил ее. Он все мне рассказал. Обстоятельства его довольно плохи, но все-таки он заплатил приставу и прогнал сторожа.

Я говорила ему о вас, он обещал поговорить с вами обо мне. В эти минуты я забывала, что была его любовницей, и он старался дать мне возможность забыть! У него хорошее сердце.

Герцог присылал узнать о моем здоровье, а сегодня приходил сам. Я не знаю, как живет этот старик. Он пробыл у меня три часа и не сказал со мной и двадцати слов. Когда он увидел мое бледное лицо, две больших слезы скатились у него по щекам. Вероятно, он плакал, вспомнив о своей дочери. Он во второй раз переживал ее смерть. Спина его согнулась, голова клонится к земле, губа отвисла, взгляд потух. Возраст и горе давят двойным бременем на его изможденное тело. Он не сделал мне ни одного упрека. Казалось, что он втайне наслаждался разрушением, которое во мне совершила болезнь. Он как бы гордится тем, что держится на ногах, тогда как я, молодая, в когтях у болезни.

Вернулись плохие времена. Никто ко мне не приходит. Жюли проводит около меня все свое свободное время. Прюданс, которой я не могу теперь давать столько денег, сколько раньше давала, выдумывает всякие предлоги, чтобы не приходить.

Теперь, когда я близка к смерти, что бы там ни говорили доктора, которых у меня много, что доказывает усиление болезни, – теперь я почти жалею, что послушалась вашего отца; если бы я знала, что отниму у вас только год вашей будущей карьеры, я не могла бы устоять против желания провести этот год с вами, и тогда бы я умерла, держа руку друга в своих руках. Но, конечно, если бы мы прожили этот год вместе, я бы не умерла так скоро.

Да будет воля Господня.

Арман, где вы? Я страдаю ужасно, я умираю, о боже! Я была так печальна вчера, что не хотела дома провести вечер, который обещал быть таким же долгим, как все предыдущие. Утром приходил герцог. Вид этого старика, забытого смертью, как бы ускоряет мою смерть.

Несмотря на жар, сжигавший меня, я решила одеться и поехала в «Водевиль». Жюли одела меня в красное платье, иначе я была бы похожа на труп. Я пошла в ту ложу, где вам назначила наше первое свидание; все время я не сводила глаз с того места, которое вы занимали в тот вечер и на котором вчера сидело какое-то чудовище, которое шумно смеялось на все глупые шутки актеров. Я вернулась домой полумертвая. Всю ночь я кашляла и харкала кровью. Сегодня я уж не могу говорить и с трудом поднимаю руки. Боже, боже, я умираю. Я ждала этого, но не думала, что можно еще больше страдать, чем я страдаю, и если…»

Дальше ничего нельзя было разобрать из того, что писала Маргарита, и продолжала уже Жюли Дюпре.

«Господин Арман!

С того дня, как Маргарита пожелала пойти в театр, ей становилось все хуже и хуже. Она совершенно потеряла голос и возможность двигаться. Нельзя передать страдания, которые она претерпевает. Я не привыкла к таким переживаниям и боюсь их.

Мне бы очень хотелось, чтобы вы были около нее! Она почти все время бредит, но и в бреду, и в сознании она все время произносит ваше имя, как только может что-нибудь произнести.

Доктор мне сказал, что она недолго протянет. С тех пор как она так больна, старый герцог больше не приходит.

Он сказал доктору, что это зрелище его расстраивает.

Мадам Дювернуа плохо ведет себя. Эта женщина надеялась получить от Маргариты, на средства которой она жила, больше денег, сделала долги, которых она не может уплатить, и, поняв, что соседка не может ей больше помочь, перестала совсем к ней приходить. Все ее покинули. Господин Г… одолеваемый кредиторами, вынужден был уехать в Лондон. Уезжая, он прислал нам немного денег; он сделал все, что мог, но вещи снова опечатаны, и кредиторы ждут только конца, чтобы пустить все с молотка.

Я хотела употребить свои последние средства, чтобы снять эти печати; но пристав сказал, что это бесполезно, что у него есть и другие иски. Раз она умирает, лучше все бросить, чем спасать для семьи, которую она не хотела видеть и которая ее никогда не видела. Вы не можете себе представить, среди какой раззолоченной нищеты умирает бедняжка. Вчера у нас совсем не было денег. Сepeбpo, драгоценности, шали – все заложено, остальное или продано, или опечатано. Маргарита еще сознает то, что происходит вокруг нее, и страдает душой, телом и разумом. Крупные слезы катятся у нее по щекам, таким худым и бледным, что вы не узнали бы той, которую вы так любили, если бы вы ее увидели. Она взяла с меня обещание писать вам вместо нее, когда она будет не в силах, и я пишу около нее. Она смотрит в мою сторону, но не видит меня, ее взгляд уже обволакивает близкая смерть; однако она улыбается, и все ее мысли, вся ее душа устремлены к вам, я это знаю. Каждый раз, как открывают двери, глаза ее проясняются и она думает, что вы войдете; потом, когда она видит, что это не вы, ее лицо принимает прежнее страдальческое выражение, покрывается холодным потом, а к вискам приливает кровь.

Какой печальный день сегодня, бедный господин Арман! Утром Маргарита задыхалась, доктор пустил ей кровь, и ее голос немного вернулся. Доктор советовал ей послать за священником. Она согласилась, и он сам пошел за аббатом из Saint-Roch.

В это время Маргарита меня подозвала к себе, попросила открыть шкаф, показала чепчик и длинную рубашку, обшитую кружевами, и сказала ослабевшим голосом:

– Я умру после исповеди, надень мне тогда эти вещи: это кокетство умирающей.

Потом она меня поцеловала с плачем и добавила:

– Я могу говорить, но я слишком задыхаюсь, когда говорю. Я задыхаюсь! Воздуха!

Я разразилась слезами, открыла окно, и через несколько минут вошел аббат.

Я пошла ему навстречу.

Когда он узнал, где находится, он немного испугался дурного приема.

– Входите смелее, мой отец, – сказала я.

Он не долго оставался в комнате у больной и вышел оттуда со словами:

– Она жила как грешница, но умрет как христианка.

Через несколько минут он вернулся в сопровождении мальчика, который нес распятие, и причетника, который шел впереди и звонил, возвещая, что Господь грядет к умирающей.

Они вошли все трое в эту спальню, которая слышала некогда совсем другие слова, а теперь стала святым местом.

Я упала на колени. Не знаю, как долго останется у меня в памяти впечатление, которое произвела на меня эта сцена, но не думаю, чтобы что-нибудь земное могло меня так потрясти.

Аббат помазал ноги, руки и лоб умирающей, прочел коротенькую молитву, и Маргарита была готова, чтобы вознестись на небо, куда она, наверное, вознесется, если Бог видел испытания ее жизни и святость ее смерти.

С этого момента она не произнесла ни слова и не сделала ни одного движения. Только дыхание ее говорило о том, что она жива.

Все кончено.

Сегодня ночью, часа в два, началась агония. Ни один мученик не претерпевал таких мучений, если судить по ее крикам. Два-три раза она вставала на постели, как будто цепляясь за жизнь, которая уходила к Богу.

Два-три раза называла ваше имя, потом все смолкло, и она в изнеможении упала на постель. Безмолвные слезы полились у нее из глаз, и она умерла.

Я подошла к ней, позвала ее, она не отвечала; тогда я закрыла ей глаза и поцеловала в лоб.

Бедная, дорогая Маргарита, как бы мне хотелось быть святой, чтобы этот поцелуй тебя вернул Богу.

Потом я ее одела, как она просила, пошла за священником в Saint-Roch, поставила две свечки и молилась два часа в церкви.

Я раздала бедным ее деньги.

Я плохо знакома с религией, но думаю, что Господь Бог признает мои слезы искренними, мою молитву – пламенной, мою милостыню – чистосердечной и сжалится над той, которая умерла молодой и красивой, не имея никого, кроме меня, чтобы закрыть ей глаза и похоронить ее.

Сегодня были похороны. В церкви было много подруг Маргариты. Некоторые искренне плакали. Когда погребальная процессия шла по направлению к Монмартру, в ней было всего двое мужчин, граф Г…, который специально по этому случаю приехал из Лондона, и герцог, которого вели под руки два лакея.

Я записываю все эти подробности у нее в квартире; слезы застилают мне глаза; передо мной печально горит лампа и стоит обед, к которому я не притронулась, конечно, но который Нанина заказала для меня, потому что я уже больше суток ничего не ела.

В моей памяти не долго удержатся эти печальные впечатления, потому что моя жизнь так же мало принадлежит мне, как жизнь Маргариты принадлежала ей; поэтому-то я и описываю вам все подробно, из опасения, что после долгого промежутка времени между этими событиями и вашим возвращением я не сумею быть вполне точной».