Тяжелый гудок парохода «Святая Катарина», подплывающего к причалу, врезался в серое утреннее небо, заглушил на время всех портовых чаек Пальма-Амы и откатился приглушенным эхом за много миль к югу. А минут через пять разноликая толпа, обитательница кают всех классов, хлынула на умытую ночным дождем мостовую города.

…Евгении не было. Она осталась в Гроссбаде – в труппе «Карусели», которую он, честолюбец и гордец, так легко оставил месяц назад. Поток людей, недавних пассажиров, уже прокатился мимо Давида, а он все еще смотрел на пароход – серый безмолвный айсберг.

Чуда не произошло.

Давид надвинул шляпу на глаза. Сунув руки в карманы плаща, так и не просохшего после ночных скитаний по городу, ощутил в пальцах безнадежно сырую пачку папирос.

Что теперь остается ему? Начинать все сначала?

Он поймал чудом не занятую пролетку, и на вопрос возницы: «Куда угодно?» – неопределенно пожал плечами. К черту на рога!..

Но, поеживаясь в намокшем дождевике, под монотонный цокот копыт поглядывая на сырой кирпич зданий, выцветшие серые окна и спину возницы, Давид вдруг трезво взглянул на положение вещей. Кататься по свету – у него нет денег. Галикарнасс? Но там отец. Появиться в отчем доме сейчас значило бы унизить себя насмешками и глупыми упреками. А возвратиться в гостиницу, туда, где он ждал Евгению, ждал целый месяц, – об этом не могло быть и речи. Теперь не только меблированная комната с окнами на океан, где он выкуривал по две пачки папирос в сутки, теперь весь этот город был для него чужим.

Хотелось промочить горло; сидя в теплом углу, утонуть в табачном дыму собственной папиросы.

Скоро Давид вошел в первую из попавшихся ему по дороге питейных – полуподвальную харчевенку, каких в этом городе было немало. Он расположился у окна, недалеко от большого, дышащего на ладан камина. Глядя на ботинки редких прохожих, колеса пролеток и проплывающих омнибусов с целыми шлейфами грязных брызг, Давид заказал у кабатчика-молчуна яичницу с ветчиной, зелень, бутылку вина и папиросы.

Он не помнил, сколько прошло времени, когда, повинуясь неясному импульсу, поднял голову и в очередной раз посмотрел в окно.

Через дорогу от харчевни по тротуару шел человек. Воротник его темного плаща был поднят, широкополая шляпа надвинута на глаза так, что Давид разглядел лишь торчащую клином смоляную бородку. Над головой пешехода был раскрыт огромный тугой черный зонт. Явно торопясь, человек быстро сошел с тротуара, не заметив стремительно летевшую на него громоздкую карету. У Давида перехватило дыхание. Одна из четырех лошадей повела мордой, натянула упряжь. В эту самую минуту зонт открыл человеку то, что уже храпело, дышало, с грохотом разрасталось у него за плечами…

Человек метнулся в сторону, возница натянул поводья, но было поздно. Зонт, как гуттаперчевый мяч, ударившись о конскую грудь, отскочил в сторону. Человек смешно выбросил руки вверх, вскинул, теряя шляпу, черный клин бороды. Через несколько мгновений не только копыта, но и передние колеса подмяли незадачливого прохожего под себя, сломали и оставили лежать скрюченным, неподвижным под деревянным днищем вросшего в мостовую омнибуса.

Давид торопливо встал и, набросив просохший плащ, поспешил на улицу. Там уже собиралась толпа. Давид протиснулся вперед и заглянул в осыпанное каплями дождя лицо покойного. Оно было вытянутым, невероятно смуглым, почти землисто-темным. Большие черные глаза его, под густыми бровями, словно вымазанными сажей, хранили отпечаток ужаса. Рот ощерился, открыв крупные желтоватые зубы…

Распорядителем вызвался быть важный господин в сером пальто под серым зонтом.

– Отнесите тело на тротуар, милейший, – приказал он портовому грузчику.

Гигант охотно взял труп за плечи и легко поволок по мостовой. Темный плащ на груди бедняги вздулся комом и вытолкнул из нагрудного кармана чужеземца два предмета – газету и револьвер.

У места происшествия остановилась случайно проезжавшая мимо полицейская коляска. При виде револьвера офицер нахмурился, обшарил покойного и к всеобщему удивлению обнаружил в правом его сапоге длинный кинжал в узких ножнах.

– Да это ассасин какой-то! – с усмешкой заметил человек в сером пальто под серым зонтом. – Пожалуй, я поеду с вами, – сказал он полицейскому. – Все случилось на моих глазах – я дам показания.

Через десять минут тротуар опустел. У ног Давида лежала газета, которую медленно разглаживал на булыжной мостовой мелкий моросящий дождь. По странной случайности о ней забыли. Давид поддел концом башмака несколько страниц, раскрыв газету на середине. Там она оказалась еще довольно суха. Один из абзацев сильно отличался от общего печатного фона. Нагнувшись, Давид вырвал полстраницы с объявлением и, сжав мокрый клок газеты в кулаке, вернулся в харчевню. За своим столом, расправив обрывок, он прочитал то, что было обведено красным карандашом в графе объявлений под номером «6»:

«ОГАСТИОН БАРАТРАН, доктор огненной магии и мастер воплощения в пространстве, приглашает в свою студию трех учеников. Дни экзаменов: с 1 по 21 сентября. Время: с 10.00 до 20.00. В конкурсе могут принимать участие все желающие мужчины в возрасте от восемнадцати до тридцати лет.

Адрес: бульвар Семи экипажей, дом 67».

На календаре было двадцать первое сентября. Давид усмехнулся: может быть, этот чудак Огастион Баратран удивит его? У кабатчика он справился, где ему искать нужный дом, вышел на улицу и тотчас поймал пролетку.

…Длинная и узкая, как рыба-стрела, Пальма-Ама вытянулась вдоль побережья океана, далеко не уходя в глубь материка, утопая в кипарисах и желтеющих в это время года каштанах. Город источал запах соли и рыбы даже сейчас – после прошедшего дождя.

Проезжая через театральную площадь, разглядывая белый фасад и тронутые временем колонны здания оперы, Давид вспомнил Галикарнасс. Мальчишкой в синем костюмчике с кружевным жабо он впервые попал в оперу. Это случилось давно, когда была еще жива его мать. Но он и теперь помнил, как огромный мавр с низким и протяжным голосом брал в свои руки плечи мертвой возлюбленной, прижимал ее к груди, плакал и звал по имени… Мать любила музыку больше, чем его отца. Она умерла, когда ему, Давиду, не исполнилось и четырнадцати лет. Подхватив простуду, угасла за несколько дней, не успев даже подурнеть. К семнадцати годам Давид твердо решил, что не рожден бакалейщиком. В одной из ссор он сказал об этом отцу с юношеской прямотой и едва ли не презрением, вдруг, непонятно как, выплеснув всю злобу на человека, единственная провинность которого заключалась в том, что он не был способен понять сына. Давид удрал из Галикарнасса с одной из театральных трупп, гастролировавшей тогда в столице. Магазины отца наследовать было некому. Все шесть лет бродячей жизни, даже в те дни, когда отчаяние и горечь неотступно преследовали его, он боялся вернуться домой, боялся показаться слабым, жалким, беспомощным. Ему не хватало духу написать даже письмо, и чем дальше, тем сильнее. Стоило только представить отца, грузного сурового человека, открывающего конверт, где на клочке бумаги теснятся его, Давида, строки. Он боялся, что они окажутся беззащитными, выдадут его с головой.

А иначе зачем было писать?

Судьба улыбнулась ему: на второй год он покинул массовку, а после роли Лаэрта к нему пришел настоящий успех. Но улыбка, так приветливо встретившая его вначале, оказалась насмешкой. Едва взлетев, он понял, что навсегда останется чужим театру. И на то была веская причина. А когда он окончательно смирился с мыслью, что берег его еще не найден – да и будет ли найден когда-нибудь? – в труппе «Карусели», его последнего театра, появилась она. Ее коротко подстриженные золотые волосы, блестящие карие глаза стали для него символом спасения. Евгения была старшего его. Тонкая, умная, веселая, – с первого дня она заслонила все, чем раньше он дорожил.

Но сила притяжения – обманчивая сила. И превратиться в центробежную – ей раз плюнуть.

Давид знал, что Евгения желает его любви, но догадывался, что еще больше боится ее… Он помнил зеркала третьесортных гостиниц. Голубая дымка рассвета становилась прозрачнее, контуры еще спящих предметов яснее. Он курил, сидя в постели, рассматривая в отражении ее по-мальчишески подвижные плечи, острую грудь, высоко поднятые локти и гребень, мягко вонзавшийся в короткие золотые волосы. Он помнил бледное лицо любимой женщины…

«Так не может продолжаться всегда, Давид, – в одно такое утро сказала она. – Я не щепка и не желаю сгореть в твоем пламени. Я сама хочу быть звездой. Не для одного тебя – для многих. И времени для этого у меня все меньше…»

Давид чувствовал, что она не договаривает. Может быть, боится обидеть его? Она молчком пудрилась, чтобы не так сильно были видны тени под глазами – следы их долгой ночи. Подводила брови. Трогала помадой губы… В то утро ее руки неожиданно опустились на колени. В гостиничном зеркале он встретил ее взгляд.

«Но самое страшное – ты бываешь разным, – она с горечью улыбнулась. – И сам не замечаешь, как иногда превращаешься в призрака. Кажется, пройди сквозь тебя, и ты этого не заметишь. И вот этих минут я боюсь, Давид, – боюсь больше всего на свете».

Затем случился грандиозный скандал в труппе. Давид был одним из его зачинщиков. Честолюбец и гордец, он собрал чемоданы и, не оставив замены на двух главных ролях, укатил из Гроссбада в Ларру, а оттуда – в Пальма-Аму. Здесь он ждал Евгению почти месяц, надеясь, что она останется с ним. Но с каждым днем понимал все яснее, что ждет напрасно…

Нужный дом по бульвару Семи экипажей оказался на другом конце города. Пожилая горничная в переднике пытливо оглядела Давида и проводила его в гостиную.

– Ждите здесь, – попросила она и ушла.

Справедливо решив, что о случае, приведшем его в этот дом, стоит умолчать, Давид огляделся.

Этот Огастион Баратран был состоятельным малым! Дорогая мебель, величественный рояль, фарфор, рыцарские клинки и пейзажи в золоченых рамах, на комоде – старинные часы, огромные и важные. Они были истинными хозяевами гостиной!

Давид простоял недолго, когда дверь, обратная той, что впустила его сюда, чуть подалась внутрь, и в небольшой проем вошел… черный ворон. Ступая по паркету, он походил на старого профессора, а может быть, и почище – настоящего мага, заложившего руки-крылья за спину. С его появлением в гостиной стало пасмурно и холодно. Ворон был беспросветно черен и совсем определенно – стар. Черные бусины-глаза пристально глядели на гостя.

– Это не Огастион Баратран, – раздался за спиной молодого человека голос.

Давид обернулся – в дверях стоял могучий старик с короткой стрижкой седых волос. В черном трико и свободной белой рубашке с широкими рукавами, отложным воротником и кружевными манжетами, он походил на укротителя львов в цирке.

Пройдя в гостиную, Огастион Баратран подхватил ворона и посадил его себе на плечо. Указав гостю на кресло, легко опустился в другое – напротив.

– Итак, господин Гедеон?

Что бы сделал любой другой на месте Давида? Заикаясь, наговорил бы совсем не того, о чем думал? Давид был актером – и он играл. Но играл самого себя. Он говорил, что всю жизнь им движет стремление к поиску. Ему нужна только его звезда. Он знает, что она существует, но где и какая она – ему пока не известно. А на чужую, пусть прекрасную, он не согласен.

Давид с радостью отметил, что его монолог не оставил Огастиона Баратрана равнодушным. Они проговорили еще около получаса. Понимая, что хозяин этого дома не купит лжи, Давид отвечал даже на те вопросы, на которые не стал бы отвечать никому другому.

Их диалог подытожил сладкозвучный бой гостиных часов. Старик поднялся с кресла и легонько подбросил ворона – черной тенью тот метнулся по комнате и взгромоздился на часы, на золотой их купол.

– Корррабли тонут на моррре! – приплясывая, хрипло прокричал ворон заученную фразу.

Гость улыбнулся этакому выпаду. Старик тем временем подошел к окну.

– Я узнал вас, Давид, – проговорил он. – Вы были Лаэртом в «Гамлете», верно? Год назад. В том маленьком театре на улице Старого Сапожника. Я не мог ошибиться…

– Вы не ошиблись, – ответил изумленный гость.

– Мне понравилась ваша игра, – продолжал хозяин дома. – Неужели эта страсть к поиску так велика? Я уверен, была и другая причина. Какова же она? Говорите как на духу.

Давид усмехнулся:

– Я – одиночка, господин Баратран. Чтобы прийти к этому выводу, мне понадобилось двадцать два года. С карьерой актера все кончено, а с сегодняшнего утра и со всем, чем я хоть немного дорожил. Поэтому я у вас.

– А вы уверены, что именно здесь обретете то, что ищите?

Давид пожал плечами:

– Откуда мне знать? Но я догадываюсь, что чародейством занимаются в одиночку.

Старик улыбнулся.

– Недавно я выбрал двух молодых людей – художника-молчуна Вилия Лежа и бывшего циркача Карла Пуливера. Вы появились как раз кстати – мне нужен был третий. Я жду вас завтра в два часа дня. Но не торопитесь радоваться, Давид. Обучение моему, как вы сказали, чародейству займет не менее десяти лет.

Шагая по бульвару Семи экипажей, Давид убедился, что настоящая непогода еще на пути в Пальма-Аму. С севера к городу двигалась целая армада темных туч. Они шли медленно, уже забрав в свою тень низкие горы, теснившиеся изумрудной грядой у атлантического побережья.

Давид нашел экипаж и поехал кататься по городу. Пальма-Ама на короткое время расцвела солнцами – в окнах домов, в лужах на мостовых, в сверкавших алмазных каплях на листьях желтеющих каштанов.

Давид размышлял о недавнем визите. Десять лет – похоже на шутку!

Когда он проезжал мимо набережной, то увидел намокший экипаж, двух понурых лошадей и дремавшего возницу на козлах. За экипажем, шагах в двадцати, набережная обрывалась и начинались ступени. Они вели вниз, к пляжу, лоскут которого, серый из-за мокрого песка, был виден с дороги. Этот песок вспарывал высокий пирс, стрелой уходящий в океан… В самом конце каменной стрелы, рассекавшей прибрежные воды, зоркие глаза молодого человека разглядели крохотную фигурку, одетую в черное. Тучи медленно сходились, небо темнело, океан мертвел в приближении грозы. А там, на узкой каменной дорожке, отвернувшись от города, стояла, глядя в бесконечную морскую даль, женщина…

Отъехав уже шагов на сто от понурого экипажа, Давид внезапно остановил извозчика и, наказав ждать его, спрыгнул с пролетки. Фигура женщины на фоне океана со странной силой притягивала его.

Давид быстро спустился по гранитным маршам многоступенчатой, разорванной несколькими площадками лестницы. Когда она осталась позади, а ботинки его утонули в сером, покрытом сырой коркой песке, Давид почувствовал, как часто бьется его сердце.

«Зачем я это делаю?» – думал он, быстро шагая в сторону пирса.

Фигурка женщины становилась все ближе. Давид уже различал ее стройный стан и темное пятнышко на голове, что спустя еще шагов пятьдесят превратилось в берет.

«Может быть, она в трауре, и я помешаю ей?» – ступая на пирс, думал Давид, но уже не в силах был остановиться.

С двух сторон к каменной дороге подкатывали волны. Пирс казался бесконечным – то ли от того, что он действительно был таким, то ли потому, что Давид с каждым шагом замедлял ход.

Фигура женщины вырастала медленно…

На плечах ее лежал широкий черный мех. Платье черного шелка плотно облегало фигуру. Темные волосы, поднятые на затылке и спрятанные под бархатный берет, сдвинутый на левый бок, открывали часть смуглой шеи… Казалось, женщина слушает, как волны разбиваются о каменные стены пирса. В руках она держала длинный черный зонт.

Никогда он не испытывал страха перед новым знакомством, и однако…

– Скоро погода снова испортится, – чувствуя непривычную робость, сказал Давид, подходя ближе. – И здесь будет небезопасно, сударыня.

Она обернулась, и в то же мгновение что-то укололо его в самое сердце – больно и сладко. Словно вспыхнуло необычайно важное и давно забытое чувство… На него смотрела совсем юная женщина. Она оказалась не просто смугла, как он предполагал вначале. Лицо ее не было лицом чистокровной европейки. Миндалевидные, опушенные густыми ресницами темно-карие глаза, большие блестящие белки, резко очерченные полные губы выдавали в ней присутствие мавританской крови. Давид никогда не видел ее раньше, не был знаком с ней, но что-то в чертах, взгляде, во всем ее облике казалось ему знакомым.

Девушка улыбнулась заговорившему с ней молодому мужчине – рассеянно, словно не расслышав его слов, и ничего не ответила. В руках она держала зонт, прижимая его к бедрам чуть ниже живота. Кисти были стянуты черным шелком перчаток, пальцы поверх него украшали перстни. На левом запястье, спрятавшись между перчаткой и рукавом, выглядывал золотой браслет в форме несколько раз обернувшейся кольцами змеи.

Все еще чувствуя себя неловко, Давид представился.

– Может быть, я помешал вам? – следом проговорил он, рассматривая темный наряд молодой женщины. – Вы… в трауре?

– Да, – ответила она. – Недавно у меня умер муж.

– Муж? – непроизвольно вырвалось у него. – О, простите… Вы еще так юны…

– А сколько, по-вашему, мне лет? – неожиданно спросила она. – Не стесняйтесь, говорите.

– Восемнадцать, не более того.

– Пусть так оно и будет, – ответила незнакомка.

Ее мягкий голос звучал доверительно, взгляд был открытым.

– Простите, что побеспокоил вас, – еще раз извинился Давид. – Простите…

Ему стоило немедленно уйти – он выбрал неподходящее время для знакомства! Но шли секунды, а он не уходил. И его не прогоняли. Глаза молодой женщины, смотревшей на Давида, не отпускали. Они загадочно и лукаво смеялись даже тогда, когда она казалась серьезной.

– Я люблю эту каменную дорогу, – сказала незнакомка и, уже глядя на океан, добавила: – Я прихожу сюда всякий раз, когда мне бывает одиноко… Как сейчас.

Страсти уже бушевали в сердце Давида. Нет, уйти теперь было бы преступлением!

– Как вас зовут? – спросил он.

– Лейла, – с улыбкой обернулась она.

– Лейла… Красивое имя: под стать вам.

– Вы не ошиблись: это имя и впрямь под стать мне, проговорила юная женщина. – На одном из восточных языков оно означает «ночь». – Она опустила глаза и вновь улыбнулась, и в этой улыбке прозвучали волнение и грусть. – А что может быть прекраснее ночи?

Черный мех укрывал ее плечи, пряча в своих сумерках уголок смуглой бархатистой кожи; чуть ниже ямочки, где сходились ключицы, сверкала тонкая бриллиантовая нить.

Разглядывая лицо молодой женщины, стройный стан, линию закованных в шелк бедер, расходящихся черным цветком от узкой стянутой талии, Давид вдруг поймал себя на мысли, что не желает думать о ее трауре. Женщина волновала его так, точно он и впрямь знал ее прежде, и знал близко!..

Порыв ветра и удар волны о каменный пирс – там, внизу, футах в десяти под ногами – оглушили Давида. Несколько холодных капель обожгли его лицо.

Глядя на носочки своих сапожек, женщина спросила:

– Вы спустились сюда ради меня?

– Да, – признался он.

– Я рада. Это правда. – Она внимательно посмотрела на него. – Скажите, вы исполните одну мою просьбу?

– Конечно, – не раздумывая ответил Давид.

Едва заметная улыбка пробежала по ее губам.

– Через неделю в доме герцогини Равенны Руоль будет праздник-маскарад. Его она посвящает знаменитому танцору – Казимиру Ковецкому… Вам известно это имя?

Давид кивнул.

– Я хочу пригласить вас на этот вечер.

Давид не успел даже удивиться, а юная женщина продолжала:

– Дом герцогини находится на улице Чудаков, за городом, под номером «четыреста семьдесят восемь». Вы пройдете мимо дворецкого, что будет встречать гостей у парадного входа, свернете на Темный переулок. Слева будут старые каретные мастерские, справа – парк герцогини. Это почти что лес. Идите вдоль чугунной ограды, пока не подойдете к арочным воротам – северным. Постучите в них. К вам выйдет седоусый старик, кривой на один глаз. – Она улыбнулась. – Не пугайтесь его внешности. Вы скажете ему: «Лейла велела передать, что в этом доме я буду желанным гостем». Вас пропустят. И не забудьте: с того момента вы должны быть в маске. Вы отправитесь к дому, обойдете его. До срока делайте то, что делают все гости – веселитесь. – Лейла требовательно дотронулась до его локтя. – А теперь слушайте внимательно. От озера, которое будет найти несложно, расходятся три аллеи. Одна идет к дому, другая – к южным воротам, третья – к восточным. Последняя – ваша. Там, в дубовой роще, в беседке, ровно в полночь я буду ждать вас. Раньше меня не ищите… Да, и вот что еще. Вы появитесь в Жеррадоне, так издавна зовется поместье Руолей, под другим именем.

– Но зачем? – спросил Давид.

Она снова улыбнулась ему:

– Я так хочу. Это не для меня – для других. Пусть вас будут звать… мм… – она, не сводя с Давида глаз, приложила указательный палец в черном шелке к нижней губе, – скажем, Рудольф Валери. Да, именно так – Рудольф Валери. Вам нравится это имя?

Давид пожал плечами:

– Если таковы правила игры, то да.

– Вот и отлично, – сказала она. – А теперь, Давид, простите меня. Надеюсь, что не обижу вас. Сейчас я хочу остаться одна.

– Разумеется, – проговорил он. – Я ухожу.

Уже сделав несколько шагов, поддавшись смутному внутреннему чувству, он оглянулся. Кутаясь в мех, Лейла смотрела на него. Несмотря на печаль, закравшуюся в ее голос, черты, Давиду опять показалось, что глаза женщины – лукавые, опушенные густыми ресницами, смеются.

– Не забудьте, – махнув зонтом, повторила она, – в беседке за парком, в полночь!

– Я приду! – ответил он.

Крошечная фигурка женщины в черном оставалась стоять на пирсе даже тогда, когда гроза уже вступила в пределы города с его северной стороны. А экипаж уносил Давида, выглядывающего из-за брезентового дождевика назад, вдоль океана – по набережной.

Всю ночь над городом гремела пришедшая с Атлантики гроза. Она сотрясала Пальма-Аму. Ливень обрушился на город такой силы, что водосточные трубы захлебывались и стонали, выбрасывая из своих жерл каскады бурлящей воды. На улицах образовались реки. Окна дрожали и звенели в домах, когда после яркой вспышки, озарявшей ночные улицы, раздавался сухой треск, рассыпавший по крышам тяжелую свинцовую дробь. Так продолжалось всю ночь, и, наверняка, мало кто мог уснуть в городе в эти часы…

Стоя у окна своего номера в гостинице, Давид смотрел сквозь рябое от дождя стекло, как тускло бледнеют – там, на улице, – портовые фонари Пальма-Амы…

– У меня в доме все по-простому, Давид, – разбирая почту, говорил старик молодому человеку, сидевшему напротив него в гостиной. – Есть две женщины, горничная и прачка: они приходят убираться и стирать пару раз в неделю. Обе молчаливы, и слава богу. – Баратран разглядывал имена на конвертах, иногда улыбался, иногда хмурился. – Повара у меня нет и не было – ем я крайне мало и готовлю себе сам. Того же потребую и от вас. Нет вездесущей экономки и обо всем судачащих слуг. Если честно, большое количество посторонних при моей профессии ни к чему. – Взглянув на Давида, старик улыбнулся. – Большую часть жизнь я провел в странствиях по миру и привык надеяться только на самого себя. Еще я крепко привык к одиночеству – и не боюсь его. Скажите, Давид, разве может быть одиноким настоящий творец?

Он вопросительно взглянул на молодого человека. Тот встал с дивана, прошелся по гостиной. Отрицательно покачал головой:

– Думаю, нет.

– Именно, Давид, именно.

Пока старик занимался письмами, Давид разглядывал белые гладиолусы в хрустальной вазе. Преломленные стебли цветов, покрытые пузырьками воздуха, казались зыбкими, почти бесплотными. Внезапно он вздрогнул – словно кто-то, подкравшись сзади, жестко хлопнул его по плечу. Но это всего лишь черная птица приземлилась на гостиные часы и теперь устраивалась поудобнее. Ворон Кербер также смотрел на него – гостя. Глядя в черные бусины с сизоватой поволокой пленчатых век, Давид искренне покачал головой:

– Мне кажется, господин Баратран, вашему ворону тысяча лет!

Держа в пальцах одно из полученных писем, старик улыбнулся:

– Предание рода Риваллей Арвеев Баратранов утверждает, что этот ворон бессмертен, молодой человек. Мои предки были аристократами и оставляли потомкам свои портреты. По иронии судьбы все они достались моей старшей сводной сестре Магнолине, которую я не видел уже лет двадцать, и даже не знаю, жива ли она. Так вот, на многих портретах есть черный ворон. И у каждой птицы не хватает на правой лапке одного когтя, как у Кербера. Что до моего старого друга, – он кивнул на птицу, – то я справлялся у орнитолога – это врожденный дефект. Иногда Кербер на годы покидает меня, но всегда возвращается. Где его дороги? Его небо? Думаю, я не первый, кто задается этим вопросом. – Глаза старика насмешливо сверкнули. – Но иногда, ночью, когда я застаю его здесь, у старинных часов с колокольным боем, вижу, как он слушает ход спрятанных под старым деревом механизмов, как следит за медным маятником и черными спицами стрелок, мне действительно кажется, что ему тысяча лет или даже больше!

Старик взял со столика ножницы, срезал край конверта, вытащил открытку и чиркнул по строчкам взглядом.

– Нет-нет, сюда я не пойду, – покачал он головой, – ни за какие коврижки! – Старик отложил открытку, прицелился еще к одному письму, с интересом взял его, клацнул ножницами. – Еще минуту, Давид, еще минуту…

Пока Баратран читал новое письмо, молодой человек, проходя мимо, зацепил взглядом на конверте фамилию отвергнутого адресата. Там значилось: «Герцогиня Руоль, Равенна. Улица Чудаков, «478». «Интересно, – размышлял гость, – что связывает старика и эту герцогиню, в чей дом вчера он был приглашен красоткой Лейлой?»

Но спросить не решился.

В мастерской, куда они вошли вместе, стены оказались голыми – кирпич, штукатурка. Окон не было. Каземат, да и только! Зато от потолка трудно было отвести взгляд – он был стеклянным, составленным из рам, и открывал половину неба над Пальма-Амой.

В левом углу на стульях сидели двое молодых людей: долговязый парень с волосами цвета спелой пшеницы, и второй, похожий на забытую кем-то тень.

Еще два стула были свободны.

– Прошу любить и жаловать – Давид Гедеон, – представил третьего ученика Огастион Баратран. – Карл Пуливер и Вилий Леж. Надеюсь, вы станете друзьями.

Наказав ждать, старик исчез за небольшой дверью в конце залы.

– Карл Пуливер – это я, – вставая, добродушно сказал долговязый. – Но вы зовите меня просто Пуль. Я – Рыжий клоун, – с гордостью добавил он. – Был им до сегодняшнего дня. – Они пожали друг другу руки. – А это – Вилий Леж, – Карл заговорщицки подмигнув Давиду. – Он до сегодняшнего дня писал картины.

Тот, кого назвали Вилием Лежем, по всему – замкнутый молчун, поздоровался тихо и безразлично. Давид понял сразу, что с этим человеком они вряд ли хоть немного сблизятся.

Скоро из комнатки в мастерскую вышел старик. Он был в свободной белой одежде, в какой, не стоило труда догадаться, ходят индусы.

– Я рад видеть вас вместе, – подходя к ним, сказал Баратран.

Он сел напротив молодых людей, вытянув и скрестив ноги.

– Господин Пуливер часть жизни провел на манеже, Давид Гедеон – на сцене, Вилий Леж – за мольбертом, – кивнув каждому, проговорил старик. – Но каждый из вас страстно хотел чего-то большего. Возможно, именно у меня вы и получите то, что искали. Искусство, которым владею я, – тысячелетнее наследие Великих Брахманов, жрецов Огня. Я на сегодняшний день – единственный их преемник. Все остальные посвященные при различных обстоятельствах ушли из жизни.

Баратран не усидел-таки, встал со стула и теперь прохаживался по мастерской – под прицелом трех пар следивших за ним глаз.

Наконец, он остановился.

– Тат твам аси, – произнес таинственную фразу старик. – Или, в переводе с санскрита, «ты есть то» – основополагающая формула многих религий Востока. Для исповедующего буддийскую религию земная жизнь бессмысленна и враждебна. Смысл имеет лишь одно – объединение души человека с душою всего сущего. Самые требовательные к себе буддийские монахи прекращали всяческое сношение с материальным миром, с окружавшими их людьми. Они уходили в леса и горы, где питались кореньями и водой, отказываясь ото всех земных благ. Но оставалась еще вторая часть – мистика. Перед отшельником стояла главная задача – соединить себя с Богом. Шло время, и деяния отшельников, уходивших от мира в поисках внутреннего совершенства, стали приносить результаты. Изучая душу, древние буддисты невольно познавали психологию и физиологию. Как море на протяжении долгих лет обтачивает камни, придавая им округлые, обтекаемые формы, так же и века обтачивали и совершенствовали знания отшельников. Так возникла китайская медицина и два метода ее терапии. Так появились йоги – люди, способные умерщвлять свою плоть и воскрешать ее. Так появилась древняя борьба, обладатели которой крошили руками камень и пробивали пальцами железо. Среди всех этих разгадчиков человеческого существа был один клан, мало кому известный, состоявший из единиц. Он передавал свое искусство из поколения в поколение лишь избранным соплеменникам. Обладатели этого искусства, проложившие великий путь сквозь темный лабиринт человеческого «Я», творили чудеса. Их окружение и они сами считали себя поднявшимися к Богу. То, чем они овладели, и было магией Огня, воплощением в пространстве. Многие религии убеждены, что мир создан из огня. Некоторые проповедуют, что Бог это и есть – огонь. И у всех религий телу отпущены мгновения, душе – вечность. Жрецы Огня воплощали не что-нибудь – свою душу! Они превращали ее в чистый огонь. Великие Брахманы были уверены, что они – каста богов на земле. Те, кому вверены все тайны Вселенной. Каста, в сравнении с которой даже цари – ничтожны. И кто, отправляясь в великое странствие после смерти, воссоединится с Создателем всего сущего. Потому что, оставив бренную оболочку на земле, они смогут обратиться в чистый Огонь!

Старик вновь опуститься на стул, вытянув и скрестив ноги.

– Теперь об инструментарии. Энергия, заложенная в человеке, практически беспредельна – нужно только уметь раскрепостить ее. А сделать это можно лишь благодаря умело контролируемой психике и физиологии. У древних тибетских медиков существовало учение о меридианах и протекании по ним «жизненной энергии». «Точка на теле – мозг – жизненный орган» есть тот волшебный треугольник, те три кита, на которых держится древневосточная медицина. Путем массажа одних точек врач, владеющий этой методикой, может направлять или отнимать у больного органа энергию, тем самым стимулируя его работу. Жрецы Огня добились большего: они уразумели, что можно регулировать свою энергию без применения массажа или иглотерапии, а всего лишь путем определенных движений самого тела и силой своей воли.

Баратран охватил цепким взглядом трех молодых людей.

– Каждый из вас знает старую пословицу: «Глаза – зеркало человеческой души». Кто был тем мудрецом, кому пришло первому в голову: если в глазах можно увидеть человеческую душу, почему нельзя получить ее зеркальное отображение в пространстве?.. Я знаю лишь точную науку «искусства воплощения», но как шли к этой науке на протяжении столетий, с каким трудом преодолевали преграды, не пытаюсь даже догадываться!

Огастион Баратран умолк, точно решал: быть ему до конца откровенным с учениками или промолчать.

– Противники Великих Брахманов, обвинявшие жрецов в гордыне, так же передавали из поколения в поколение легенду о рождении Огня, – уже иным тоном проговорил старик. – Однажды Некто, гордый и свободный, презревший власть Творца, пришел на землю и сделал дерзкий подарок маленькому народу, живущему на Горе Дракона. Он подарил им невиданный ранее Огонь, в пламени которого заключалась великая сила и власть. Сила, способная превратить вас в непобедимого война, и власть, покоряющая умы и сердца людей. В руках мудрого и достойного эта власть была скромным подарком. В руках тщеславного гордеца – угрозой каждому. В руках человека с черным сердцем – чудовищной, разрушительной силой. Та легенда гласила, что Некто, покидая этот мир, открыл своим ученикам будущее. Он вернется – вернется на землю для великой славы, чтобы снова взять Огонь, подаренный им, и покорить мир!

Старик поднялся со стула.

– Как бы там ни было, через несколько минут, если кто и надумал сбежать от меня, подозревая, что я сумасшедший, этого сделать уже не сможет.

Огастион Баратран подошел к дальнему углу залы, потянул за длинный шелковый шнур, и первый отрез материала стал закрывать осеннее небо. То же самое Баратран проделал и с другой половиной стеклянной крыши.

Через пять минут трое молодых людей оказались в кромешной темноте.

Маленькая лампочка на стене вспыхнула мягким и ровным светом, но он был скорее символичным. Привыкнув к полутьме, Давид увидел старика, стоявшего в середине залы. Прошло минут пять, когда одна рука его плавно отделилась от тела, затем вторая, тело изогнулось, в игру вступили ноги. И скоро уже Давид был целиком во власти странного, ранее никогда не виданного им танца…

Он наблюдал, как в темноте, наполнившей собой огромное пространство, шагах в двадцати от него из фосфорических светящихся комков рождается фигура белоснежного барса. Зверь танцевал. Он отталкивался от земли, которой не было видно, на широких лапах поднимался в воздух, парил там, словно для него не существовало закона тяготения, и так же медленно опускался обратно. Иногда барс переворачивался в воздухе, но приземлялся всегда на свои мощные серебристые лапы. Все, что хотелось Давиду в эти минуты, поймать взгляд животного. И наконец это случилось – взгляд барса коснулся его глаз. Скоро это повторилось вновь. И еще раз. Давид чувствовал, что животное теперь все время смотрит на него. Но выражение глаз животного изменилось, и не только выражение, но и сами глаза. Они, ледяные, немигающие, изучали Давида почти с человеческим интересом. И тут Давид догадался, что это и есть глаза человека! И тогда он понял – нужно бежать. Бежать куда угодно, без оглядки, лишь бы не видеть этих ледяных, желтых, пристально глядящих на него глаз. Но тут же осознал, почему не сделал этого раньше – за ним была стена! Давид похолодел. Ноги его подгибались, тем не менее он стал медленно красться вдоль этой стены. Но сколько ни двигался, осторожно, стараясь не выдать своего бегства, животное оставалось от него на том же расстоянии. Новая догадка поразила его: он был в замкнутом пространстве – в круге! А в человечьих глазах животного уже читалось любопытство – злое, жестокое любопытство! И вдруг серебристая шкура барса словно погасла – стала пепельной. А глаза животного горели тем ярче, чем темнее становилась его шкура, и главное – по-прежнему смотрели на Давида. Тело барса превратилось уже в одну серую тень. Давид стоял, не двигаясь, упираясь в стену руками. И тут он увидел, что животное приближается к нему и что это уже не животное, а одни светящиеся глаза, потому что шерсть из серебристой и пепельной давно превратилась в черную, как смоль. Но где-то в этом душном пространстве, вместе с холодными желтыми глазами, на него двигалось, выгибая спину, вытягивая морду вперед, мускулистое тело животного. Оно медленно шло к нему… И тогда Давид закричал – отчаянно и страшно… А глаза животного с черными зернышками зрачков уже стояли рядом и в упор смотрели на него…

Давид очнулся, сидя в постели. Лунный свет, падавший из окна, заливал мутным серебром гостиничный номер. Давид вспомнил белоснежного барса, танцующего в темной зале, в доме на бульваре Семи экипажей. Серебристую шкуру. Барс сложился из светящихся комочков воздуха, стал реальным. И казался ручным. Старик, точно дрессировщик, управлял им. Давид вспомнил весь танец животного, рожденного из неведомого ему огня, от начала до конца. Но как странно изменился в его ночном кошмаре танец великолепного серебристого животного! И откуда взялся этот монстр, только что в упор смотревший на него?

Давид повалился назад, головой в подушку, и еще долго глядел в потолок. Сможет ли он забыть о том, что видел в особняке Огастиона Баратрана? Об этом чуде? Сможет ли забыть свой страх и безграничный восторг? Захочет ли?..

Вечером следующего дня Давид забрел на Ночной бульвар, сияющий от огней, что переливались на мокрых мостовых. По нему катили, теснясь, экипажи и гуляли сотни наряженных людей. Здесь пахло духами и табаком, тут искали удовольствий. Конечно, по Ночному бульвару веселее было слоняться с туго набитым кошельком, а не с теми крохами, что оставались у молодого бродяги на черные времена, но здешняя жизнь не могла оставить равнодушным даже рассудительного бедняка!

В кабаре «Алая роза» было шумно. Шрапнелью за столиками рвалось шампанское. Маленький оркестр играл канкан – зажигательно, что есть мочи. Восемь ладных девушек-танцовщиц визжали, платья их взрывались белыми кружевами юбок, выбрасывая коленки, туфельки и ляжки в кружевных штанишках. Были и другие номера. Давид уже допивал бутылку вина, когда на эстраду вышел полный, розовощекий, напудренный, похожий на переспевший фрукт, пожилой конферансье.

– Смерррртельный номеррр! – надтреснутым голосом прокричал он. – На сцене кабаре «Алая роза» Госпожа Виолетта Барр и ее питон! Пррррошу!

Он сделал взмах рукой и, на удивление бойко отпрыгнув в сторону, скрылся в кулисах. И тогда под мелкую барабанную дробь не сцену вышла женщина в ярком, по-восточному пестром плаще, скрывавшем ее тело от шеи до пят, и в мягких башмачках с загнутыми носами. Золотая маска оставляла возможность только гадать, каковым было ее лицо. Черные, как смоль, волосы были собраны в пучок над макушкой и падали змеевидными локонами на затылок и лоб.

За женщиной вышел мальчик с духовым инструментом, похожим на свирель. Сев на подушечку, подогнув под себя ноги, он приложил дудку к губам и, стоило барабанной дроби смолкнуть, заиграл. Зал кабаре вдруг затих. Мелодия была дрожащей, похожей на журчание ручья, на переливы цветного шелка, на долгую, почти бесконечную ночь над белыми минаретами, дворцами, пустынными восточными улицами, над лимонными садами и пустынями, по которым, серебрясь от лунного света, проплывают от одного – цветущего даже во сне – города к другому длинные полусонные караваны… Неожиданно руки женщины сбросили плащ назад, и Давид увидел ее всю – смуглую, тонкую, охваченную кольцами змеиного тела. Голова чудовища спала на груди женщины, едва прикрытой серебристой полоской с чашечками на сосках; такая же серебристая нить шла через ее бедра, сходясь в середине в крошечный треугольник.

Женщина подошла к краю сцены. Ловко перебирая пальцами, мальчик в тюрбане выдувал свою нездешнюю мелодию…

Танец женщины начался. Он рассказывал о любви человека и змеи – о любви двух существ, которые никак не могут насытиться друг другом. Давид не мог оторвать от женщины глаз – ее тело было совершенно. В животной силе и грации оно не уступало змее. А та, тем временем, волнами перетекала по ее телу, освобождая его и вновь овладевая им. То обнажая ее живот и темную ямочку пупка, серебряные блюдца на сосках, то закрывая все это своим блестящим, изумрудно-золотистым мускулистым телом… Это было одной из самых невероятных и самых красивых любовных игр. Руки женщины, ее бедра повторяли движения змеи, сливаясь с ней в одно целое или ей противостоя. Женщина вставала на колени и на цыпочки, кисти то нервно рассекали воздух, то бесконечно медленно и плавно скользили по нему, а змея кольцами захватывала ее ноги – колени, икры, лодыжки; плечи, грудь танцовщицы, шею и запястья… И вот тут Давид обратил внимание на ее левое запястье – его стягивал знакомый золотой браслет в форме змеи. «Лейла?!» – прошептал он. Давид одолжил бинокль, настроил его, но тотчас музыка бесконечных песков закончилась. Он увидел лишь пестрый плащ, лежавший на сцене бесформенной цветущей клумбой, лицо мальчика, его белый тюрбан, и черные, змеевидные локоны, расползавшиеся по плечам уже исчезавшей за кулисами танцовщицы. Сколько зал ни аплодировал ей, сколько ни кричал восторженно, она не вышла.

Давид вернул бинокль хозяйке, подозвал официанта, расплатился и поспешно направился в гардероб.

Бульвар мелодично гудел. Пахло недавно прошедшим дождем и ночной свежестью. Постояв в нерешительности на ступенях парадного входа, Давид быстро сбежал по ним, но не окунулся в толпу, а обогнул здание кабаре…

…Когда с черного входа вышли трое: высоченный пожилой мужчина-усач, державший огромный чемодан, женщина и мальчик, Давид спрятался в тень. Но стоило им обойти дом, как он шагнул за ними следом. А выглянув из-за угла дома, увидел, как женщина и мальчишка садятся в фиакр. Погрузив чемодан, пожилой мужчина, точно чувствуя преследователя, обернулся: у него был только один зрячий глаз – левый! Правый закрывало бельмо. Взобравшись на козлы, пожилой великан в черном, чьи седые горизонтальные усы двумя пиками расходились в стороны, поднял вожжи. Фиакр тронулся, спицы в колесах закружились, догоняя друг друга…

Утром в большой зале с прозрачной крышей, уже переодевшись в белый наряд, трое молодых людей опустились на циновки, по-восточному перекрестив ноги.

– С этой минуты, господа, – проговорил старик, – вы – мои ученики. Я не стану брать с вас никаких клятв – это бессмысленно. Если вы не желаете потерять алмаз, сияние которого уже видели, то будете во всем слушаться меня. Запаситесь терпением, и я выведу вас на прямую дорогу, которая однажды приведет вас к цели. Вначале я научу вас разжигать в себе семь огненных чакр, семь огненных цветков. Я помогу вам освободить ваши энергетические пути и научу вас прожигать этой энергией каждый миллиметр своего тела, и от простуды и насморка вам будет избавиться так же легко, как от занозы, когда в ваших руках есть игла и пинцет. Я покажу вам таинственную и неведомую для многих карту нервных точек на человеческом теле, которых тысячи; стоит умело дотронуться до одной из них – и вы сможете избавить человека от его недуга. Я научу вас великой хитрости – брать энергию из космоса, и у вас всегда, даже после самых серьезных упражнений, будет сил больше, чем у любого другого человека. Я научу вас видеть перед собой воздух, как каменную стену, чтобы годы спустя эта стена стала полотном, на которое вы сможете выплеснуть свои краски – силу вашей души. И постараюсь научить управлять этой силой. Нет ничего сложнее, но и ничего величественнее и прекраснее тоже нет! Может быть, наступит такой день, когда ваши занятия покажутся вам мукой. Пересильте себя! Может быть, вы станете кусать локти оттого, что у вас ничего не выходит. Не теряйте силы духа – идите только вперед! Главное уже сделано: увиденное вами стало частицей вас. Вы не бросите самих себя. Ничто не стоит такой жертвы. Только молите Бога, молодые люди, чтобы я прожил еще лет десять-пятнадцать. Если вы окажетесь у самого порога, но дальше ход будет вам закрыт, вы проклянете себя за то, что пришли сюда.