В воскресной школе нас учили, что солнце — это Господь наш Иисус Христос, в интернате мы услышали, что это непрерывный термоядерный взрыв.

Для меня оно всегда будет Небесным Клоуном. В моем первом сознательном воспоминании о солнце я, сощурив глаза, смотрю прямо на него, хорошо понимая, что это нельзя, и думаю, что оно одновременно и угрожает, и смеется, как лицо клоуна, когда он мажет его кровью и золой, и берет в зубы палочку, и, незнакомый, вселяющий ужас и радостный, идет навстречу нам, детям.

Теперь, прямо перед тем как солнечный диск коснется горизонта, где он на мгновение спасается от черной пелены облаков, отбрасывая огненный свет на лед и на судно, он повторяет стратегию клоуна — склоняясь как можно ниже, спасается от тьмы. Опасная сила уничижения.

«Кронос» движется по направлению ко льду. Я вижу его на некотором расстоянии, неясно из-за десятимиллиметрового непробиваемого стекла, покрытого снаружи кристаллизованными крупинками соли. Это ничего не меняет, я чувствую этот лед так, как будто ногами стою на нем.

Это плотный полярный лед, и сначала все вокруг серое. Узкий канал, который пробивает «Кронос», похож на поток лавы. Льдины, большинство из которых длиной с судно, похожи на слегка приподнятые, разрушенные морозом обломки скал. Это абсолютно безжизненный мир.

Потом солнце скрывается за облаками, и они вспыхивают, как бензин.

Ледяной панцирь образовался в прошлом году в Ледовитом океане. Оттуда он спустился между Шпицбергеном и восточным побережьем Гренландии, обогнул мыс Фарвель и прошел вверх вдоль западного побережья.

Он создан в красоте. В один октябрьский день температура за четыре часа падает до минус 30 градусов по Цельсию и море становится гладким, как зеркало. Оно готовится воссоздать чудо творения. Облака и море сливаются в завесу серого, тяжелого шелка. Вода становится вязкой и чуть розоватой, словно ликер из диких ягод. Синий туман морозного дыма отрывается от поверхности воды и плывет над водным зеркалом. И вода отвердевает. Холод извлекает из темноты моря сад роз, белый ковер ледяных цветов, созданных солеными, замерзшими водяными каплями. Они могут прожить четыре часа, могут прожить двое суток.

В это время кристаллы льда строятся вокруг числа шесть. В разные стороны от шестиугольников, словно в пчелиных сотах из застывшей воды, протягиваются шесть рук к новым ячейкам, которые снова — сфотографированные через цветной фильтр и сильно увеличенные — растворяются в новых шестигранниках.

Потом образуется ледяная крошка, ледяное сало, блинчатый лед, пластинки которого смерзаются в льдины. Лед выделяет солевой раствор, морская вода замерзает снизу. Лед ломается, поверхностное сжатие, осадки и новый мороз делают его поверхность неровной. И в один прекрасный день лед начинает дрейфовать.

Вдали находится hiku — неподвижный лед, континент замерзшего моря, вдоль которого мы плывем.

Вокруг «Кроноса», в том фьорде, который создали не до конца понятные и описанные местные особенности течения, повсюду hikuaq и puktaaq — льдины. Опаснее всего синие и черные куски пресноводного льда — тяжелые и глубоко сидящие, которые из-за того, что они прозрачны, приобретают цвет окружающей их воды.

Лучше виден белый глетчерный лед и сероватый морской лед, окрашенные воздушными включениями.

Поверхность льдин — это пустынный пейзаж, состоящий из ivuniq — скопления льда, нагнанного течением и возникшего в результате столкновения льдин, maniilaq — глыб льда и apuhiniq — снега, превращенного ветром в прочные баррикады.

Тем же ветром созданы на льду agiuppiniq — снежные полосы, вдоль которых едешь на санях, когда на лед опускается туман.

Пока что погода, лед и море позволяют «Кроносу» двигаться вперед. Лукас сейчас сидит в своем «вороньем гнезде», проводя судно по каналам, ищет killaq — полыньи, направляет нос корабля на молодой лед, толщина которого менее тридцати сантиметров, и раскалывает его весом судна. Он движется вперед. Потому что здесь такое течение. Потому что «Кронос» так сконструирован. Потому что у него есть опыт. Но это все только до поры до времени.

Специально оборудованное для плавания во льдах судно Шеклтона «Эндьюранс» было раздавлено паковым льдом в море Уэдделла, «Титаник» потерпел крушение. «Ханс Хедтофт» тоже. И «Протей», когда он пытался спасти экспедицию лейтенанта Гриливо во время Второго международного полярного года. Несть числа потерям в полярном судоходстве.

Сопротивление льда слишком сильно, чтобы стоило стремиться к его покорению. Вот и сейчас я вижу, как в результате столкновения разбились края льдин и возникли двадцатиметровые нагромождения, под которыми лед уходит под воду на глубину тридцать метров. Мороз усиливается. Сейчас, в это мгновение, я чувствую, как море пытается сомкнуться вокруг нас, и лишь случайное, временное соединение разных факторов — воды, ветра и течения — позволяет нам плыть дальше. В ста милях к северу паковый лед стоит стеной, через которую ничто не сможет пробиться. К востоку высятся прочно замерзшие айсберги, отколовшиеся от ледника Якобсхаун. За один год с него сползло тысяча айсбергов, сто сорок миллионов тонн льда, вставшего между нами и землей, как застывшая цепь гор, на расстоянии семьдесят пять морских миль от берега. В любой момент времени на четвертой части Мирового океана есть плавающий лед, пояс дрейфующего льда в Антарктиде составляет двадцать миллионов квадратных километров, вокруг Гренландии и Канады — от восьми до десяти миллионов.

И все же они хотят покорить лед. Они хотят плавать по нему, строить на нем нефтяные платформы и таскать столообразные айсберги от Южного полюса до Сахары, чтобы орошать почву в пустынях.

Есть проекты, в которых меня совершенно не интересуют предварительные вычисления. Пустая трата времени — пытаться рассчитать неосуществимое. Можно попытаться жить со льдом. Нельзя жить против него или пытаться переделать его и жить вместо него.

В чем-то лед такой понятный — вся его история запечатлена на поверхности. Торосы, глыбы, тающий и снова замерзающий лед. Мозаичная смесь льда различных возрастов, большие куски sikussaq — старого льда, созданного в защищенных фьордах, со временем оторвавшегося и выдавленного в море. Теперь из тех облаков, за которые нырнуло солнце, в последних солнечных лучах опускается на землю тонкая пелена qanik — медленно падающего снега.

Между белой поверхностью и моим сердцем протянута нить. Словно это продолжение солевого дерева внутри льда.

Очнувшись, я понимаю, что спала. Должно быть, сейчас ночь.

«Кронос» все еще плывет. Судя по движениям судна, Лукас продолжает пробиваться сквозь молодой лед.

Я осматриваю ящики в шкафчике с лекарствами. Они заперты. Я оборачиваю локоть свитером и выдавливаю стекло дверцы. На полках лежат ножницы, зажимы, пинцеты, отоскоп, бутылочка спирта, йод, хирургические иглы в стерильной упаковке. Я нахожу два одноразовых пластмассовых скальпеля и рулончик лейкопластыря. Соединяю две тоненькие узкие пластмассовые ручки и обматываю их пластырем. Теперь они приобретают некоторую прочность.

Не было слышно никаких шагов, дверь просто открывается. Входит механик с подносом. Он кажется более усталым и более ссутулившимся, чем в последний раз, когда я его видела. Его взгляд останавливается на разбитом стекле.

Я прижимаю скальпели к бедру. Ладони у меня покрываются потом. Он смотрит на мою руку, и я откладываю скальпели на кровать. Он ставит поднос на стол.

— У-урс очень старался.

Я чувствую, что меня стошнит, если я посмотрю на еду. Он подходит к двери и закрывает ее. Я отодвигаюсь. Самообладание держится на волоске.

Самое страшное — это не гнев. Самое страшное — это желание, скрывающееся за гневом. Можно смириться с чистым чувством без всяких примесей. Но меня всерьез пугает таящаяся в глубине души потребность прижаться к нему.

— Ты с-сама бывала в экспедициях, Смилла. Ты з-знаешь, что наступает момент, когда от тебя ничего не з-зависит, когда ты не можешь остановиться.

Я думаю, что в каком-то смысле я его совсем не знаю, что я никогда не была с ним вместе в постели. С другой стороны, есть какая-то холодная, благородная последовательность в том, что он ни о чем не жалеет. Как только представится возможность, я вышвырну его из своей жизни. Но сейчас он — мой единственный, хрупкий, нереальный шанс.

— Мне надо тебе кое-что показать, — говорю я.

И рассказываю, что именно.

Он неестественно улыбается:

— Это невозможно, Смилла.

Я открываю дверь, чтобы он ушел. До этого момента мы говорили шепотом, теперь я уже не думаю об осторожности.

— Исайя, — говорю я. — В чем-то это и твоя вина. Теперь оказывается, что и ты стоял на крыше за его спиной.

Он хватает меня за плечи и переносит назад на кровать.

— От-ткуда т-ты можешь з-знать, Смилла?

Он еще сильнее заикается. На его лице написан страх. Наверное, теперь на борту «Кроноса» нет ни одного человека, который бы не боялся.

— Ты не с-сбежишь? И в-вернешься со мной назад?

Я готова рассмеяться.

— Куда я денусь, Фойл?

Он не улыбается.

— Ландер сказал, что видел, как ты ходишь по воде.

Я снимаю носки. Между пальцами и передней частью стопы приклеен кусочек пластыря. С его помощью держится ключ Яккельсена.

Нам никто не попадается на пути. Ют не освещен. Когда я открываю ключом дверь, мы оба чувствуем, что стоим в нескольких метрах от той платформы, где менее чем 24 часа назад ждали, чтобы увидеть последнее путешествие Яккельсена. Сознание этого не имеет никакого особенного значения. Любовь проистекает оттого, что есть резервы, она проходит, когда живешь на уровне инстинктов, когда остаются только простые потребности в еде, сне и самосохранении.

Я зажигаю свет на нижнем этаже. Море света по сравнению с лучом фонарика. Может быть, это неосторожно. Но ни на что другое нет времени. Самое позднее через несколько часов мы будем на месте. Тогда будет включен свет на палубе, тогда все эти пустынные помещения наполнятся людьми.

Мы останавливаемся перед стеной в конце коридора.

Я рискую всем только потому, что мне что-то показалось странным. Мне показалось странным, что стена, согласно моим подсчетам, выдается на пять футов перед гидравлической системой управления. Что где-то за этой стеной есть что-то вроде генератора.

Я смотрю на механика. И совершенно не понимаю, почему он все-таки пошел со мной. Может быть, он сам этого не понимает. Может быть, все из-за того, что невероятное способно притягивать. Я показываю на дверь слесарной мастерской.

— Там есть молоток.

Кажется, он меня не слышит. Он берется за рейку, прибитую по краю стены, и отдирает ее. Разглядывает дырки от гвоздей: дерево свежее.

Он засовывает пальцы в щель между доской и переборкой и тянет на себя. Она не поддается. С каждой стороны примерно по пятнадцать гвоздей. Потом он сильно дергает, и стена оказывается у него в руках. Это кусок фанеры толщиной в десять миллиметров и площадью шесть квадратных метров. В его руках он похож на дверцу шкафа.

За ней стоит холодильник. Высотой два метра, шириной метр, сделанный из нержавеющей стали и напоминающий мне магазинчики, где продавали мороженое в шестидесятых годах в Копенгагене, когда я впервые увидела, что люди тратят энергию, чтобы сохранять холод. Чтобы он не сместился от качки, его за ножку прикрепили металлической скобой к тому, что, очевидно, раньше являлось задней стеной коридора. На дверце холодильника висит цилиндрический замок.

Он приносит отвертку. Отвинчивает скобу. Потом берется за холодильник, который кажется неподъемным. Напрягаясь изо всех сил, он вытягивает холодильник на полметра вперед. Есть что-то выверенное в его движениях, сознание того, что напрягаться изо всех сил надо только в течение доли секунды. Он делает еще три рывка, и холодильник оказывается развернутым задней стороной к нам. В перочинном ноже у него есть крестообразная отвертка. В задней стенке примерно пятьдесят винтов. Он вставляет отвертку в шлиц и, придерживая винт указательным пальцем левой руки, вращает ее влево не толчками, а равномерно. Винты вылезают из отверстий сами собой. У него уходит не больше десяти минут на то, чтобы вынуть их все. Он аккуратно собирает их в карман и снимает заднюю крышку вместе с проводами, ребрами охлаждения, компрессором и испарителем.

Даже в этих обстоятельствах то, что мы видим, представляется моему сознанию одновременно и банальным, и необычным. Мы смотрим на холодильник сзади.

Он заполнен рисом. Сверху донизу аккуратными стопками сложены прямоугольные коробочки.

Он берет коробку, открывает ее и достает пакетик. Я успеваю подумать, что мне все равно особенно нечего терять. Потом я вижу, как напрягается его лицо.

Я снова смотрю на пакетик. Он матовый, но все же можно рассмотреть содержимое. Это не рис. Это вакуумная упаковка из какого-то плотного и желтоватого, словно белый шоколад, материала.

Он открывает нож и разрезает пакетик. С тихим звуком тот засасывает в себя воздух. Потом на его ладонь высыпается комковатый темный порошок, как будто в песок, которым измеряют время в песочных часах, вылили жидкое масло.

Он наугад выбирает несколько коробок, открывает и, заглянув в них, аккуратно укладывает на место.

Привинтив заднюю крышку, он заталкивает холодильник на место. Я не помогаю ему, я больше не могу прикасаться к нему. Он привинчивает металлическую скобу, ставит стенку, приносит молоток и аккуратно прибивает ее на место. Все это он делает рассеянно и напряженно.

Только потом мы смотрим друг на друга.

— Майам, — говорю я, — промежуточный между очищенным опием и героином продукт. Содержащий масла, поэтому его надо хранить в холодильнике. Его разработал Тёрк. Мне рассказывал об этом Раун. Это часть сделки между Тёрком и Верленом. Кусочек пирога для Верлена. На обратном пути мы должны зайти в порт. Может быть, в Хольстейнсборг, может быть, в Нуук. Может быть, у него есть связи на «Гринлэнд Стар». Еще каких-нибудь десять лет назад они привозили сюда контрабандой спиртное и сигареты. Это время уже прошло. Это уже стало «добрым старым временем». Теперь в Нууке много кокаина. Теперь гренландская верхушка живет как европейцы. Тут прекрасный рынок сбыта.

В глазах у него мечтательное, далекое выражение. Я должна добраться до него.

— Яккельсен, должно быть, обнаружил это. Он, должно быть, понял это. И случайно выдал себя. Он, наверное, принял дозу и переоценил свои возможности. Стал нажимать на них. Это заставило их принять меры. Тёрк устроил все с телеграммой. Он был вынужден это сделать. Но они с Верленом ненавидят друг друга. Они — из двух разных миров. Они вместе только потому, что могут быть полезны друг другу.

Он наклоняется ко мне и берет меня за плечи.

— Смилла, — шепчет он, — когда я был маленьким, у меня был такой заводной танк на гусеницах. Если перед ним ставили какой-нибудь предмет, он мог карабкаться вверх по нему, потому что у него была низкая передача. Если предмет нависал над ним, то он, поворачивая, двигался вдоль него и находил другой способ перебраться на другую сторону. Его нельзя было остановить. Ты — такая машина, Смилла. Тебя надо было держать подальше от всего этого, но ты все время вмешивалась. Ты должна была остаться в Копенгагене, но неожиданно оказываешься на борту. Потом они сажают тебя под замок, это моя идея — так безопаснее всего для тебя. Дверь запирают, хватит о Смилле, и вот пожалуйста — ты уже выбралась. Ты все время неожиданно возникаешь. Ты такая машина, Смилла, ты вроде такой детской чашки-непроливашки, которая все время поднимается.

В его голосе борются несоединимые чувства.

— Когда я была маленькой, — говорю я, — мой отец подарил мне плюшевого медвежонка. До этого у нас были только те куклы, которых мы сами делали. Он продержался неделю. Сначала он испачкался, потом у него вылезла шерсть, а потом он порвался, и то, чем он был набит, высыпалось, а кроме этого, у него внутри ничего не было. Ты — такой медвежонок, Фойл.

Мы сидим рядом на кровати в его каюте. На столе стоит одна из плоских бутылок, но пьет только он один.

Он сидит согнувшись, опустив ладони между коленями.

— Это метеорит, — говорит он, — нечто вроде камня. Тёрк говорит, что он старый. Он застрял подо льдом в чем-то вроде седловины скалы.

Я вспоминаю фотографии среди бумаг Тёрка. Мне надо было еще тогда сообразить. То, что напоминало рентгеновские снимки, — Видманштеттова структура. Есть в любом школьном учебнике. Иллюстрация сочетания никеля и железа в метеоритах.

— Зачем?

— Тот, кто находит что-нибудь интересное в Гренландии, должен сообщить об этом в Государственный музей в Нууке. Оттуда они позвонили бы в Минералогический музей и Институт металлургии в Копенгагене. Находка была бы зарегистрирована как нечто, представляющее национальный интерес, и была бы реквизирована.

Он наклоняется вперед:

— Тёрк говорит, что он весит пятьдесят тонн. Это самый большой метеорит в мире. У них с собой в девяносто первом году были кислород и ацетилен. Они отрезали несколько кусочков. Тёрк говорит, что в нем алмазы. И вещества, которых нет на земле.

Если бы не эта сложная ситуация, мне бы, наверное, показалось, что в нем есть что-то трогательное, что-то мальчишеское. Воодушевление ребенка при мысли о загадочном веществе, алмазы, золото под воротами радуги.

— А Исайя?

— Он был в девяносто первом году. Со с-своим отцом.

Так, конечно, и должно было быть.

— Он убежал с судна в Нууке. Им пришлось оставить его там. Лойен нашел его и отправил домой.

— А ты, Фойл, — говорю я. — Что тебе от него было нужно?

Когда он понимает, что я имею в виду, лицо его становится замкнутым и очень суровым. В эти минуты, когда все равно уже слишком поздно, я проникаю в потаенные уголки его души.

— Конечно, я его не трогал. Там, на крыше. Я любил его, как н-никого…

Он заикается и не может закончить предложение. Ждет, пока успокоится.

— Тёрк знал, что он что-то взял. П-пленку. Глетчер переместился. Они искали две недели и не могли его найти. Н-наконец Тёрк нанял вертолет и полетел в Туле. Чтобы найти тех эскимосов, которые участвовали в экспедиции шестьдесят шестого года. Он нашел их. Но они н-не хотели ехать с ним. Так что он попросил их описать маршрут. Эту пленку взял Барон. Ее ты и нашла.

— А «Белое сечение», как ты туда попал?

Я знаю ответ заранее.

— Винг, — говорю я. — Это Винг. Он поселил тебя там, чтобы ты приглядывал за Исайей и Юлианой.

Он качает головой.

— Наоборот, конечно же, — говорю я, — ты был там раньше. Винг переселил туда Исайю и Юлиану, чтобы они были поблизости от тебя. Может быть, чтобы выяснить, что они знают и помнят. Именно поэтому ходатайство Юлианы о том, чтобы ее переселили этажом ниже, не было удовлетворено. Они должны были быть поблизости от тебя.

— Меня нанял Сайденфаден. О двух других я раньше и не слышал. Пока ты не добралась до них. Я нырял для Сайденфадена. Он инженер по транспорту. А тогда он торговал антиквариатом. Я доставал ему идолов со дна озера Лиайя, в Бирме, до введения там чрезвычайного положения.

Я вспоминаю чай, который он заваривал мне, его тропический вкус.

— Потом я случайно встретил его в Копенгагене. Я был безработным. Негде было ж-жить. Он предложил мне приглядывать за Бароном.

Нет человека, которому не становится легче на душе, когда приходится рассказывать правду. Механик — не прирожденный лжец.

— А Тёрк?

Взгляд его становится отсутствующим.

— Человек, который всегда добивается своей цели.

— Что он знает о нас? Он знает, что мы сейчас здесь сидим?

Он качает головой.

— А ты, Фойл, кто ты такой?

В его глазах пустота. Это вопрос, на который он никогда в жизни не пытался дать ответ.

— Человек, который хочет немного заработать.

— Надеюсь, что ты хорошо заработаешь, — говорю я. — Ведь эти деньги должны компенсировать смерть двух детей.

Губы его сжимаются.

— Дай мне глоток, — говорю я.

Бутылка пуста. Он достает из ящика еще одну. Я успеваю заметить там круглую синюю пластмассовую банку и что-то прямоугольное, обернутое в желтую тряпку.

Спиртное пьется быстро.

— Лойен, Винг, Андреас Лихт?

— Они б-были отстранены с самого начала. Они с-слишком старые для этого. Это должна была быть наша экспедиция.

За этими стереотипными формулировками мне слышится голос Тёрка. Есть что-то привлекательное в невинности. Но лишь пока ее не соблазнили. Потом она представляет собой жалкое зрелище.

— Так что, когда я стала причинять слишком много неудобств, вы договорились, что ты будешь следить и за мной?

Он качает головой:

— Я ничего не знал обо всем этом, не знал о Тёрке или Кате. То, что удалось узнать нам с тобой, было неожиданным для меня.

Теперь я вижу его таким, каков он есть. Это зрелище не приносит разочарования. Просто все сложнее, чем я раньше думала. Всякое увлечение упрощает. Как и математика. Видеть его ясно — это значит быть объективной, оставить иллюзию о герое и вернуться обратно к действительности.

А может быть, я просто опьянела от первых глотков. Вот что получается, когда пьешь так редко. Пьянеешь, как только первые молекулы впитываются слизистой оболочкой рта.

Он встает и подходит к иллюминатору. Я наклоняюсь вперед. Одной рукой я беру бутылку, другой вытягиваю ящик и ощупываю тряпку. Она обмотана вокруг рифленого металлического предмета цилиндрической формы.

Я смотрю на механика. Вижу его тяжесть, его медлительность, его энергию, его жадность и его простодушие. Его потребность в руководстве, опасность, которую он собой представляет. Я вижу его заботу, его тепло, его терпение, его страстность. И я вижу, что он по-прежнему мой единственный шанс.

Потом я закрываю глаза и отметаю все лишнее в сторону — нашу ложь друг другу, вопросы, на которые не получены ответы, обоснованные и болезненные подозрения. Прошлое — это роскошь, которой мы более не можем себе позволить.

— Фойл, — говорю я, — ты будешь нырять у этого камня?

Он кивнул. Я не слышала, чтобы он что-то сказал. Но он кивнул. Этот его ответ на минуту заслоняет собой все другое.

— Почему? — слышу я свой вопрос.

— Он лежит в талых водах. Он почти целиком в воде. Он должен быть близко от поверхности льда. Сайденфаден думает, что не трудно будет спуститься к нему. Либо через туннель с талыми водами, либо по трещинам в шахте, которая находится чуть выше седловины. Сложно будет его поднять. Сайденфаден считает, что нам надо расширить туннель, который идет от озера, и вытащить камень через него. Расширять его надо при помощи взрывчатки. Вся эта работа будет проходить под водой.

Я сажусь рядом с ним.

— Вода, — говорю я, — замерзает при температуре около нуля градусов. Как Тёрк объяснил тебе то, что вокруг камня — вода?

— Дело разве не в давлении льда?

— Да, дело может быть в давлении льда. Чем глубже опускаешься в ледник, тем теплее становится. Из-за давления ледяных масс над тобой. Температура материкового льда минус двадцать три градуса на глубине пятьсот метров. Еще на пятьсот метров глубже она минус десять градусов. Поскольку температура таяния зависит от давления, то действительно при температурах ниже нуля встречается вода. Возможно, при минус один и шесть или один и семь десятых градуса. Бывают теплые ледники, в Альпах или в Скалистых горах, где на глубине тридцать метров или ниже встречаются талые воды.

Он кивает.

— Так Тёрк это и объяснял.

— Но Гела Альта находится не в Альпах. Это так называемый холодный глетчер. И он очень маленький. В настоящий момент температура его поверхности будет минус десять. И температура у основания — примерно такая же. Зависящая от давления температура таяния будет примерно ноль градусов. На этом глетчере не может образоваться ни капли талой воды.

Глядя на меня, он пьет. То, что я сказала, нисколько не нарушило его равновесия. Возможно, он не понял. Возможно, Тёрк вызывает у людей доверие, которое заслоняет от них весь окружающий мир. А может быть, это совершенно обычная вещь — лед непонятен тому, кто не вырос с ним. Я пытаюсь использовать другую тактику.

— Они рассказали тебе, как его нашли?

— Его нашли гренландцы. В доисторические времена. О нем говорится в их легендах. Именно поэтому они брали с собой Андреаса Фине. Тогда метеорит, может быть, еще лежал на льду.

— Когда метеор входит в атмосферу, — говорю я, — на расстоянии примерно сто пятьдесят километров от поверхности Земли, он испытывает воздействие ударной волны, как будто он ударился о бетонную стену. Наружный слой оплавляется. Мне попадались такие черные полоски метеоритной пыли на полярном льду. Но при этом снижается скорость метеора и падает его температура. Если он достигает поверхности Земли, не разбившись на кусочки, то обычно имеет среднюю температуру Земли — примерно пять градусов. Так что он не вплавляется в лед. Но и не остается на поверхности. Сила притяжения медленно и неотступно тянет его вниз. На поверхности льда никогда не встречали метеоритов заметного размера. И никогда не встретят. Сила притяжения увлечет их вниз. Они будут поглощены и со временем вынесены в море. А если они попадут в подводную трещину, то будут раздавлены. Глетчеру не свойственна деликатность. Он представляет собой помесь гигантского рубанка с камнедробилкой. Он не окружает всякие геологические безделушки волшебными пещерами. Он затягивает их вниз, перемалывает в порошок и высыпает его в Атлантический океан.

— Тогда вокруг него могут быть горячие ключи.

— На Гела Альта не обнаружено никакой вулканической активности.

— Я видел ф-фотографии. Он лежит в воде.

— Да, — говорю я. — Я тоже видела фотографии. Если все это не надувательство, то он находится в воде. Я очень надеюсь, что это надувательство.

— Почему?

Я думаю, сможет ли он понять это. Но другого выхода нет — придется попробовать сказать правду. То, что я считаю правдой.

— Я точно не знаю, но похоже, что тепло исходит от камня. Что он излучает энергию. Может быть, своего рода радиоактивность. Но возможен и другой вариант.

— Какой?

Я вижу по нему, что и для него эти мысли не новы. Он тоже понимал, что не все здесь в порядке. Но он вытеснял эти мысли из своего сознания. Он — датчанин. Всегда лучше удобное замалчивание, чем удручающая правда.

— Передний трюм «Кроноса» переоборудован. Он может быть стерилизован. Он оснащен устройством подачи кислорода и атмосферного воздуха. Он сделан так, как будто они собираются перевозить крупное животное. Мне пришла в голову мысль, что Тёрк, может быть, считает, будто камень, который вы должны поднять, живой.

В бутылке больше ничего не осталось.

— Ты это хорошо придумал с пожарной сигнализацией.

Он устало улыбается:

— Только так можно было положить бумаги на место и не привлечь внимания к тому, что они мокрые.

Мы сидим на разных концах кровати. «Кронос» движется все медленнее и медленнее. В моем теле тихо разгорается яростная схватка между двумя видами отравления: кристально ясной нереальностью амфетамина и зыбким наслаждением алкоголем.

— Когда Юлиана рассказала тебе, что Лойен регулярно обследовал Исайю, я впервые подумала, что речь идет о какой-то болезни. Но только когда я увидела рентгеновские снимки, я окончательно убедилась в этом. Снимки после экспедиции шестьдесят шестого года. Их раздобыл Лагерманн из больницы Королевы Ингрид в Нууке. Смерть наступила не от взрыва. В их организм проник какой-то паразит. Возможно, своего рода червь. Но размером больше, чем какой-либо из известных. И двигающийся быстрее. Они умерли в несколько дней. Возможно, в несколько часов. Лойена интересовало, не заражен ли Исайя.

Он качает головой. Он не хочет верить в это. Он ведь ищет сокровище. Алмазы.

— Именно поэтому сначала всем этим занимался Лойен. Он ученый. Деньги — это второстепенное. Речь шла о Нобелевской премии. С того дня в сороковые годы, когда он это обнаружил, он предвидел научную сенсацию.

— Почему они мне этого не рассказали?

Все мы живем, слепо доверяя тем, кто принимает решения. Слепо доверяя науке. Ведь мир безграничен, а любая информация неопределенна. Мы признаем, что Земной шар круглый, что ядра атома держатся вместе, словно капли, что пространство изгибается, что необходимо вмешиваться в генетический материал. Не потому, что мы знаем, что это правильно, а потому, что мы верим тем, кто нам это говорит. Все мы — прозелиты науки. И в отличие от последователей других религий мы более уже не можем перешагнуть расстояние, отделяющее нас от наших проповедников. Сложности возникают, когда натыкаешься на прямую ложь и эта ложь имеет непосредственное отношение к твоей жизни. Состояние механика сродни панике ребенка, впервые поймавшего своих родителей на лжи, которую он всегда за ними подозревал.

— Отец Исайи нырял, — говорю я. — Остальные, очевидно, тоже. Большинство паразитов проходит ряд стадий развития в воде. Тебе предстоит нырять. И тебе предстоит заставлять других это делать. Ты — последний человек, которому следует знать правду.

От волнения он вскакивает на ноги.

— Ты должен помочь мне позвонить, — говорю я.

Когда мы встаем, я нащупываю в ящике металлический предмет, завернутый в тряпку, и плоскую, круглую коробку.

Радиорубка находится за мостиком, напротив офицерской кают-компании. Мы проходим туда, никем не замеченные. Перед дверью я останавливаюсь. Он качает головой:

— Там никого нет. По требованиям ИМО здесь два раза в час должен кто-нибудь быть, но у нас на борту нет радиста. Поэтому они настроили коротковолновый приемник на 2,182 килогерца, международную частоту бедствия, и подключили к сигнализации, которая сработает, если будет подан сигнал бедствия.

Ключ Яккельсена не подходит к этой двери. Мне хочется закричать.

— Я должна попасть туда, — говорю я.

Он пожимает плечами.

— Ты в долгу перед нами обоими, — говорю я.

Еще мгновение он колеблется. Потом осторожно берется за ручку и нажимает на дверь. Не слышно треска дерева, слышно лишь, как язычок, царапая стальную рамку, выдавливает ее внутрь.

Помещение очень маленькое, тесно заставленное. Маленький УКВ-приемник, двухдиапазонный передатчик размером с холодильник, ящик, каких я раньше не видела, с вмонтированным телеграфным ключом, стол, стулья, телетайп, телефакс, кофеварка, сахар и пластмассовые стаканчики. На стене часы, стекло которых оклеено бумажными треугольниками разных цветов, радиотелефон, календарь, сертификат технического освидетельствования, лицензия, выданная Сонне на то, что он может работать радиооператором. На столе привинчен магнитофон, лежат разные руководства, открытый журнал радиосвязи.

Я пишу номер на листке бумаги.

— Это Раун, — говорю я.

Он замирает. Я беру его за руку и думаю о том, что последний раз в жизни касаюсь его.

Он садится в кресло и преображается. Движения у него такие же, как на своей кухне, — быстрые, точные и уверенные. Он стучит по циферблату часов.

— Треугольники обозначают установленные во всем мире промежутки времени, когда частоты должны быть свободны для сигналов бедствия. Если мы нарушим это правило, сработает сигнализация. На коротких волнах это с тридцати до тридцати трех минут каждого часа и с начала каждого часа до трех минут следующего. У нас есть три минуты.

Он дает мне трубку, сам берет наушник. Я сажусь рядом с ним.

— Это бессмысленно в такую погоду и на таком расстоянии от берега, — говорит он.

Сначала я понимаю, что он делает, хотя и не могла бы это проделать сама.

Он устанавливает максимальную выходную мощность в 200 ватт. При такой мощности искажения могут забить собственное сообщение, но пасмурная погода и расстояние от берега не оставляют выбора.

Слышен лишь скрип в пустой комнате, потом пробивается голос.

— This is Sisimiut. What can we do for you?

Он выбирает для передачи несущую частоту. В передатчике аналоговое отсчетное устройство и автоматическая подстройка частоты. Теперь он все время будет настраиваться на несущую частоту, а разговор будет идти на боковой полосе. Самый точный способ и, может быть, единственно возможный в такую ночь, как эта.

Прямо перед тем, как его соединяют, приемник ловит канадскую станцию, которая передает классическую музыку в коротковолновом диапазоне. На мгновение я погружаюсь в детские воспоминания. Это Виктор Халкенвад поет «Песни Гурре». Потом мы слышим Сисимиут.

Механик не просит, чтобы ему дали «Люнгбю Радио», он просит соединить его с Рейкьявиком. Когда его соединяют, он просит дать ему Торсхаун.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я.

Он прикрывает рукой микрофон:

— На всех крупных станциях есть автоматический пеленгатор, который включается, когда раздается звонок. Они заносят счета за разговоры на имя того судна, которое называешь. Гарантией для них является то, что они могут определить местонахождение судна. То есть можно всегда отнести разговор к каким-то координатам. Я ставлю преграду. С каждой новой станцией все труднее определить, откуда звонят. После четвертого пункта это невозможно.

Ему дают «Люнгбю Радио», и он говорит, что звонит со славного судна «Кэнди-2», и называет номер Рауна. Он смотрит мне в глаза. Мы оба знаем, что, если я потребую сделать иначе, потребую прямого звонка, при котором Раун сможет определить местоположение «Кроноса», он отключит все. Я не спорю. Я и так уже долго на него давила. А нам еще кое-что предстоит.

Он требует, чтобы ему дали линию безопасности — линию без прослушивания. Далеко-далеко, в другой части вселенной, звонит телефон. Гудки тихие и неуверенные.

— Какая сейчас погода, Смилла?

Я пытаюсь вспомнить ночь и погоду.

— Облака из кристалликов льда.

— Это самое плохое. Короткие волны распространяются в соответствии с искривлением атмосферы. Когда идет снег и пасмурно, отражение может помешать сигналу.

Телефон звонит монотонно, безжизненно. Я сдаюсь. Отчаяние — это чувство, которое проистекает из желудка.

И тут трубку поднимают.

— Да?

Голос очень близко, совершенно отчетливый, но очень сонный. В Дании должно быть около пяти утра.

Я хорошо представляю ее себе. Такой, какой она была на фотографиях в бумажнике Рауна. Седая, в шерстяном костюме.

— Могу я поговорить с Рауном?

Когда она кладет трубку, слышно, как поблизости плачет ребенок. Он, должно быть, спит в их спальне. Может быть, в кровати между ними.

— Раун слушает.

— Это я, — говорю я.

— Поговорим в другой раз.

Голос его очень хорошо слышен, поэтому отказ кажется таким определенным. Я не знаю, что случилось. К тому же я зашла слишком далеко, чтобы размышлять на эту тему.

— Слишком поздно, — говорю я. — Я хочу поговорить о том, что происходит на крышах. В Сингапуре и в Кристиансхауне.

Он не отвечает. Но трубку не вешает.

Невозможно представить себе его в частной жизни. В чем он спит? Как он выглядит сейчас, в кровати, рядом со своим внуком?

— Давайте представим себе, что сейчас вечер, — говорю я. — Мальчик сам возвращается домой из детского сада. Он единственный ребенок, за которым не приходят каждый день. Он идет так, как обычно ходят дети, неровно, подпрыгивая, разглядывая что-то под ногами. Обращая внимание только на то, что поблизости. Как ходят и ваши внуки, Раун.

Я так отчетливо слышу его дыхание, как будто он находится рядом с нами в комнате.

Механик снял один наушник с уха, чтобы одновременно следить за разговором и слушать, не идет ли кто-нибудь по коридору.

— Поэтому он не замечает мужчину, пока тот не оказывается прямо рядом с ним. Тот ждал в машине. На стоянку не выходит ни одного окна. Там почти совсем темно. Середина декабря. Мужчина хватает его. Не за руку, а за одежду. За клапан непромокаемых штанишек, который не может оторваться и где не остается следов. Но он просчитался. Мальчик сразу же узнал его. Они вместе провели несколько недель. Но не потому он запомнил его. Он помнит его в один из последних дней. Тот день, когда он видел, как умер его отец. Может быть, он видел, как мужчина заставлял водолазов опять лезть в воду после того, как один из них погиб. В тот момент, когда они еще не поняли, в чем дело. Или, может быть, само переживание смерти соединилось в воспоминании мальчика с этим человеком. Во всяком случае, он видит перед собой не человека. Он видит угрозу. Так, как дети чувствуют угрозу. Всем своим существом. И сначала он замирает. Все дети замирают.

— Это всего лишь предположения, — говорит Раун.

Слышно теперь хуже. На мгновение я чуть не теряю связь.

— И ребенок, который сейчас рядом с вами, — говорю я. — Он бы тоже замер. Вот тут человек и просчитался. Стоящий перед ним мальчик кажется таким маленьким. Он наклоняется к нему. Мальчик словно кукла. Мужчина хочет приподнять его и посадить на сиденье. На минуту он его выпускает. Это его ошибка. Он не предусмотрел энергии мальчика. Неожиданно тот бросается бежать. Земля покрыта плотно утоптанным снегом. Поэтому мужчина не может догнать его. У него, в отличие от мальчика, нет привычки бегать по снегу.

Теперь они полны внимания, и тот, кто рядом со мной, и тот, кто находится далеко, на бесконечно огромном расстоянии. И дело не в том, что они слушают меня. Просто нас связывает страх, страх, испытываемый тем ребенком, который есть внутри у всех нас.

— Мальчик бежит вдоль стены дома. Мужчина выбегает на дорогу и перерезает ему путь. Мальчик бежит вдоль пакгаузов. Мужчина преследует его, скользя, чуть не падая. Но уже взяв себя в руки. Ведь отсюда никуда не убежать. Мальчик оборачивается назад. Мужчина абсолютно спокоен. Мальчик снова оглядывается. Он перестал думать. Но внутри у него работает моторчик, он будет работать, пока не растратятся все силы. Именно этот моторчик мужчина и не предусмотрел. Неожиданно мальчик взбегает на леса. Мужчина — за ним. Мальчик знает, кто именно преследует его. Это сам страх. Он знает, что его ждет смерть. Это ощущение сильнее, чем страх высоты. Он добирается до крыши. И бежит по ней вперед. Мужчина останавливается. Может быть, он с самого начала этого и хотел, может быть, идея пришла ему в голову только сейчас, может быть, только сейчас он осознал свои собственные намерения. Понял, что есть возможность устранить угрозу. Избежать того, чтобы мальчик когда-либо рассказал, что он видел в пещере на леднике где-то в проливе Дэвиса.

— Это всего лишь предположения.

Он говорит шепотом.

— Мужчина идет к мальчику. Видит, как он бежит вдоль края, чтобы найти место, где можно спуститься вниз. Дети не могут увидеть все сразу — мальчик, очевидно, не вполне понимает, где он находится, он видит лишь на несколько метров вперед. У края снега мужчина останавливается — он не хочет оставлять следы. Ему бы хотелось обойтись без этого.

Связь пропадает. Механик поворачивает ручки. Связь восстанавливается.

— Мужчина ждет. В этом ожидании таится огромная уверенность в себе. Как будто он знает, что одного его присутствия достаточно. Его силуэт на фоне неба. Как и в Сингапуре. Ведь это было там, Раун? Или он ее столкнул, потому что она была старше и лучше владела собой, чем мальчик, потому что он мог подойти к ней вплотную, потому что не было снега, на котором остались бы следы?

Слышится такой отчетливый звук, что мне кажется, он исходит от механика. Но тот молчит.

И снова звук, звук, выражающий боль, — это Раун.

Я говорю с ним очень тихо.

— Посмотрите на ребенка, Раун, на ребенка рядом с вами, это — ребенок на крыше, Тёрк преследует его, это его силуэт, он мог бы остановить мальчика, но он этого не делает, он гонит его вперед, как и тогда женщину на крыше. Кто она была? Что она сделала?

Он исчезает и снова появляется где-то далеко.

— Мне надо это знать! Ее фамилия была Раун!

Механик закрывает мне рот рукой. Ладонь его холодна как лед. Я, должно быть, кричала.

— …была… — Голос его пропадает.

Я хватаю аппарат и трясу его. Механик оттаскивает меня от него. В этот момент снова появляется голос Рауна, отчетливый, ясный, без всяких эмоций:

— Моя дочь. Он сбросил ее. Вы удовлетворены, фрекен Смилла?

— Фотография, — говорю я. — Она фотографировала Тёрка? Она работала в полиции?

Он ничего не отвечает. Одновременно его голос теряется в туннеле шума и совсем пропадает. Связь прервана.

Механик выключает верхний свет. В свете аппаратуры на приборной доске его лицо кажется белым и напряженным. Он медленно снимает наушники и вешает их на место. Я вся в поту, как после забега.

— Но ведь свидетельские показания ребенка не имели бы силы на суде?

— Для присяжных это имело бы значение, — говорю я.

Он не продолжает свою мысль, да это и не нужно. Мы думаем об одном и том же. В глазах Исайи могло быть нечто — понимание, несвойственное его возрасту, понимание вне всякого возраста, глубокое проникновение в мир взрослых. Тёрк увидел этот взгляд. Есть и иные обвинения кроме тех, что предъявляются в суде.

— Что делать с дверью?

Он кладет руку на стальную рамку и, осторожно согнув ее, приводит в прежнее положение.

Он провожает меня назад по наружной лестнице. В медицинской каюте он на минуту задерживается.

Я отворачиваюсь от него. Телесная боль так незаметна и незначительна по сравнению с душевной.

Он смотрит на свои руки, растопырив пальцы.

— Когда мы закончим, — говорит он, — я его убью.

Ничто не могло бы заставить меня провести ночь — даже такую короткую и безотрадную, как та, что ждет меня сейчас, — на больничной койке. Я снимаю постельное белье, вытаскиваю валики из кресел и ложусь прямо у двери. Если кто-нибудь захочет войти, он сначала должен будет отодвинуть меня.

Никто не захотел войти. Сначала мне удается погрузиться на несколько часов в глубокий сон, потом слышится скрежетание корпуса и топот многих ног за дверью и на палубе. Еще мне кажется, что прогрохотал якорь, может быть, это «Кронос» стал на якорь у края льда. Я слишком устала, чтобы подниматься. Где-то поблизости, в темноте, находится Гела Альта.