Горячая вода приносит облегчение. Я, с детства привыкшая к молочно-белым, ледяным ваннам из талой воды, попала в зависимость от горячей. Это одна из тех зависимостей, которые я за собой признаю. Как и потребность иногда пить кофе, иногда наблюдать, как на солнце сверкает лед.

Вода в кранах «Кроноса» — настоящий кипяток, и я, сделав себе такую, что еще немного — и обожгусь, встаю под душ. Утихает боль в затылке и спине, боль от синяков на животе, и почти совсем перестает болеть все еще распухшая, покалеченная нога. Потом температура у меня поднимается еще выше, меня начинает сильнее знобить, но я все равно продолжаю стоять под душем, а потом все проходит, и остается лишь слабость.

Взяв на камбузе термос с чаем, я несу его в свою каюту. Поставив его в темноте на стол, я закрываю дверь, облегченно вздыхаю и зажигаю свет.

На моей кровати в белом тренировочном костюме сидит Яккельсен, его зрачки исчезли в глубине мозга, оставив кварцево-стеклянный взгляд, выражающий напускное самодовольство.

— Слушай, ты понимаешь, что я тебя спас?

Я жду, пока в руках и ногах пройдет напряжение от пережитого испуга, чтобы можно было спокойно сесть.

— Мир моря, говорю я себе, слишком суров для Смиллы. Поэтому я иду в машинное отделение, сажусь и жду. Ведь если хочешь тебя увидеть, то надо просто спуститься вниз. И тогда ты рано или поздно пройдешь мимо. Я вижу, что прямо за тобой идут Верлен, Хансен и Морис. Но я не двигаюсь. Ведь я запер дверь на палубу — у вас нет другого пути назад.

Я мешаю чай. Ложечка звенит о чашку.

— Когда тебя несут назад в мешке, я все еще там сижу. Мне понятны их проблемы. Ведь выбрасывать отходы с камбуза и тех, кто вам не нравится, за борт — это прошлый век. На мостике постоянно находятся два человека, а палуба освещена. Тому, кто перебросит через планширь что-нибудь больше спички, грозят неприятности и следствие. Нам пришлось бы идти в Готхоп, и тут все бы кишмя кишело маленькими кривоногими гренландцами в полицейской форме.

Он соображает, что говорит с одним из маленьких кривоногих гренландцев.

— Извини, — говорит он.

Где-то бьют четыре двойных удара, четыре склянки, единица измерения времени в море, времени, которое не делает различия между днем и ночью, но знает лишь монотонную смену четырехчасовых вахт. Эти удары усиливают ощущение неподвижности — будто мы никогда и не отплывали, а оставались на одном и том же месте во времени и пространстве и лишь глубже и глубже зарывались в бессмысленность.

— Хансен остался стоять у люка в машинное отделение. Поэтому я пошел на палубу и вперед на трап левого борта. Когда поднимается Верлен, становится ясно, чем все это пахнет. Верлен караулит на палубе, Хансен у люка, а Морис остался один с тобой внизу. Что это может значить?

— Может быть, то, что Морису захотелось быстренько трахнуться?

Он задумчиво кивает.

— Что-то в этом есть. Но ему подавай молоденьких девочек. Интерес к зрелым женщинам приходит только с опытом. Я знаю, что они хотят сбросить тебя в трюм. И ведь хорошо придумано, а? Высота там двенадцать метров. Будет выглядеть так, будто ты сама упала. Потом только снять с тебя мешок — и все. Вот почему тебя несли так осторожно. Чтобы не оставить никаких следов.

Он просто сияет. Довольный тем, что он все вычислил.

— Я иду в твиндек и оттуда к трапу. Через ступеньки мне видно, как Морис втаскивает тебя в дверь. Он даже не запыхался при этом. Еще бы — каждый день в спортивной каюте. Двести килограммов на силовом тренажере и двадцать пять километров на велотренажере. Надо принимать решение. Ты ведь для меня никогда ничего не делала, так? Более того, от тебя были одни неприятности. И в тебе есть что-то чертовски, что-то такое…

— От старой девы?

— Вот-вот. С другой стороны, Морис мне никогда не нравился.

Он делает эффектную паузу.

— Я поклонник женщин. Поэтому я зажигаю сигарету. Мне вас не видно — вы на платформе. Но я беру датчик в рот, выдыхаю, и сигнализация срабатывает.

Он внимательно смотрит на меня.

— Морис появляется на трапе. Море крови. Спринклеры смывают ее с лестницы. Маленькая речка. Может стошнить. Почему они так стараются? Что ты им сделала, Смилла?

Мне необходима его помощь.

— До настоящего момента меня терпели. Все это случилось, только когда я приблизилась к корме.

Он кивает:

— Это всегда были владения Верлена.

— Пойдем сейчас на мостик, — говорю я, — и расскажем все это Лукасу.

— Ни за что.

На лице у него появились красные пятна. Я жду. Но он почти не может говорить.

— Верлен знает, что ты сидишь на игле?

Он реагирует с тем преувеличенным чувством собственного достоинства, которое иногда встречаешь у людей, достигших дна.

— Это я управляю наркотиками, а не они управляют мной.

— Но Верлен разгадал тебя. Он может рассказать о тебе. Почему ты так этого боишься?

Он внимательно изучает свои тенниски.

— Откуда у тебя ключ, который подходит ко всем дверям, Яккельсен?

Он мотает головой.

— Я уже была на мостике, — говорю я. — С Верленом. Мы пришли к выводу, что сигнализация сработала сама по себе. И что я упала с лестницы от неожиданности.

— Лукас не клюнет на эту удочку.

— Он нам не верит. Но сделать ничего не может. О тебе вообще не было речи.

Он испытывает облегчение. Потом у него возникает мысль.

— Почему ты не сказала, что произошло?

Я должна обеспечить себе его поддержку. Это — как попытка построить что-то на песке.

— Меня не интересует Верлен. Меня интересует Тёрк.

На его лице снова паника.

— Слушай, это гораздо хуже. Я знаю, что тут дело нечисто, он — это bad news.

— Я хочу знать, за чем мы плывем.

— Я же сказал тебе, мы плывем за наркотиками.

— Нет, — говорю я. — Это не наркотики. Наркотики привозят из тропиков. Из Колумбии, из Бирмы, из Пакистана. И их отправляют в Европу. Или США. Они не попадают в Гренландию. Во всяком случае, не в таких количествах, что нужно судно водоизмещением четыре тысячи тонн. Тот передний трюм — это специальное помещение. Я никогда ничего подобного не видела. Оно может стерилизоваться паром. Можно регулировать состав воздуха, температуру, влажность. Ты все это видел и обо всем этом думал. Ну и для чего это, по-твоему?

Его руки живут своей жизнью, беспомощно и суетливо двигаясь над моими подушками, словно птенцы, выпавшие из гнезда. Его рот открывается и закрывается.

— Что-то живое, детка. Или же это лишено всякого смысла. Они собираются везти что-то живое.