Глава двадцать пятая
Каллум

В течение семи замечательных недель мы отдыхали на берегу моря, наслаждаясь моментами полнейшей непринужденности, которые впервые возникали в наших отношениях. Возможно, Лайла все больше страдала удушьем, когда ела и даже пила… Возможно, спорадические движения, вызванные хореей, становились все заметнее и возникали все чаще… Возможно, Лайла становилась все забывчивее, и ежедневные бытовые задачи, которые она перед собой ставила, давались ей со все бóльшим трудом… Возможно, она все чаще спотыкалась… Но если я и замечал это, то отказывался призваться самому себе.

Пета приезжала в гости каждый день. Иногда она появлялась перед завтраком и приносила с собой бекон для меня. Хотя Лайла зачастую при виде этого возводила глаза к небу, мы с Петой любили полакомиться мясом, так, словно были детьми, отыскавшими тайник с припрятанными в нем сластями. Леона и Нэнси мы тоже часто видели. Старики ежедневно работали в саду за окнами нашего дома. У Нэнси появилась ужасная привычка готовить еду, а затем появляться у нас с подозрительно свежими «остатками» вегетарианских блюд и домашней выпечкой. Изредка звонил Карл. В сущности, больше мы ни с кем не общались, оставаясь в пляжном домике. Я был всецело поглощен Лайлой, а она – мной. Мы весьма продуктивно провели эти семь недель, особенно учитывая то обстоятельство, что выбирались за пределы земельного участка только ради того, чтобы закупить продукты.

То было золотое время. Все казалось чудесным, за исключением полоски грозовых туч на горизонте, которые я поклялся не замечать до тех пор, пока это возможно.

Линн связывалась с Лайлой по скайпу каждые несколько дней. После одной из таких бесед врач вдруг выразила желание срочно увидеться с Лайлой и обследовать ее. Мы без особого желания собрали вещи и отправились в квартиру Лайлы в Мэнли. Как только мы переступили порог, я через застекленные раздвижные двери выглянул на балкон. «Садик» Лайлы совершенно засох. Я подавил в себе желание прикрыть ей глаза рукой.

– Блин! Как здесь воняет! – только и сказала она.

Лайла направилась прямиком к дверям и распахнула их настежь.

– Какой затхлый воздух! Правда же, мерзко? У тебя дома должно быть еще хуже. Господи! Ты там уже полгода не был.

Это не соответствовало действительности. Прошло лишь семь недель, во время которых я полностью погрузился в ее мир. Если бы моя квартира в это время сгорела дотла, я бы, пожалуй, не особенно обратил на это внимание. Я молча наблюдал за Лайлой.

– Чертовски холодно! Правда же? Я впущу немного свежего воздуха, а потом включим обогреватель.

Она вернулась в комнату, вытерла руку о спинку дивана и вздохнула.

– Гребаная пыль. Каллум! Можешь взять тряпку и протереть здесь немножко? А я надену джемпер.

Не дожидаясь моего ответа, она направилась в свою спальню.

В течение следующего часа я ожидал, когда же до нее дойдет, пытался разглядеть на ее лице разочарованное выражение. Лайла натянула джемпер, но мерзнуть не перестала. Она попыталась надеть и спортивные штаны, но руки ее дрожали, и мне пришлось ей помочь. Наконец я усадил ее на диван. На ногах у нее теперь было две пары носков. Я накрыл Лайлу одеялом. Теперь я был уверен, что она вот-вот обратит внимание на балкон и мне придется ее утешать.

Вместо этого Лайла сидела и переключала каналы. Горшки с засохшими растениями находились в метре позади нее, а она, казалось, их не замечала.

Прошло несколько минут. Я попытался поднять вопрос:

– Извини за балкон, Лайла.

Она тупо уставилась на меня.

– Извини за растения, – пояснил я.

Понимание в ее взгляде так и не появилось, и я указал на горшки с засохшими цветами. Она повернулась, посмотрела на балкон и пожала плечами, словно речь шла о погоде.

– Бывает и такое. Мы можем заменить их.

Тревожные симптомы и признаки грядущей катастрофы я замечал и прежде, но старался не обращать на них внимания… до этого случая. Теперь же, сидя в ее квартире, я наконец признал, что наш медовый месяц закончился.

За следующие несколько дней Лайла выдержала целую череду обследований. Линн пребывала в скверном расположении духа.

– Ее память нетвердая, – сказала она мне. – Когнитивные тесты показывают существенный регресс… ухудшение логической аргументации, последовательности суждений и способности решать элементарные задачи. С глотательными процессами дело обстоит еще хуже. Она, как я понимаю, все чаще страдает приступами удушья?

Конечно, Лайла страдала, но мне не хотелось озвучивать это. Я готовил пищу, состоящую из маленьких кусочков, чтобы ей было легче глотать, но это не особенно помогало.

Линн положила свою руку поверх моей.

– Каллум! Извините, но вам придется чаще привозить Лайлу для повторных обследований. В Ньюкасле есть круглосуточно работающая клиника. Я могу консультировать вас там. Так будет удобнее. Учитывая, в каком она положении, мне кажется, что в ближайшем будущем ей следует отказаться от обычного приема пищи и перейти на питательные трубки. Это чудо, что Лайла опять не подхватила воспаление легких. На вашу долю, ребята, и так выпало немало чудес. Нельзя дольше рисковать.

Когда я пришел на встречу с Линн, Лайле еще делали магниторезонансную томографию. Я знал, что худшее – разговор с Лайлой – еще впереди. Когда она к нам присоединилась, видно было, как она измучена бесконечной чередой обследований. Прежде чем Линн заговорила, Лайла подняла руку.

– Мне известно, что мы в последний раз пустились вниз по склону горки, и теперь все происходит куда быстрее, чем мы надеялись. Все словно бы подернуто туманом. Я знаю, что вы делаете все возможное, чтобы облегчить симптомы, но…

Мы ни о чем подобном не говорили. Я полагал, что Лайла об этом не догадывается, вернее, я страстно этого желал. Она посмотрела на меня. Тьма, гнездящаяся в ее голубых глазах, сдавила мне сердце.

– Наше время истекло, Каллум. В следующий раз, когда я заболею воспалением легких, я откажусь лечиться. Я позволю болезни меня забрать. Понял?

Удивительно, каким волевым казался ее голос. Из-за упрямства она даже перестала хрипеть.

– Это твой выбор, Лайла, – мягким тоном произнесла Линн.

– Главное, чтобы Каллум это понял, не вы!

Голос ее стал резким. Все ее внимание сосредоточилось на мне.

– А ты должен сделать так, чтобы это поняла мама. Я не хочу бороться с вами, когда даже говорить за себя не смогу.

– Понимаю…

Я едва смог это прошептать, не говоря уже о том, чтобы закончить предложение. Я нашел ее руку. Слезы застилали мне глаза. Нам с Лайлой осталось всего два-три месяца. Этого нельзя было отрицать. Я не понимал, как люди могут выносить десятилетия медленного угасания своих близких.

– Я прослежу, чтобы твои пожелания учли, дорогая. Обещаю тебе.

Лайла тоже плакала. Она привлекла меня поближе и прижала мое лицо к своей шее так, словно это я был болен. Ее пальцы перебирали мои волосы.

– Спасибо, – прошептала она, – спасибо, Каллум.

Вдруг она порывисто отстранилась от моего плеча и почти со злобой утерла слезы. Это не помогло, и Лайла зажмурилась и глубоко вздохнула, стараясь успокоиться.

Когда ее глаза вновь открылись, в них горели шаловливые огоньки. Улыбнувшись она мне подмигнула.

– Вот и хорошо, друг мой. А теперь отвези меня в «Таверну Мэнли». Я настроена на то, чтобы пожевать маленькие кусочки стейка.

Я предчувствовал, что мы с Лайлой в последний раз переступаем порог ее квартиры. Она, кажется, тоже это знала.

– Я хочу недолго побыть одна, Каллум.

Сумки стояли у двери. Я не мог придумать повода ей отказать, но все же остался стоять в нерешительности.

– А что, если я…

Лайла подняла глаза к потолку и толкнула меня по направлению к двери.

– Иди, черт побери, Каллум, прогуляйся! Выпей кофе, подстриги свою бесподобную шевелюру, купи мороженое… Я хочу хотя бы десять минут побыть одна. Обещаю, что, когда ты вернешься, я никуда отсюда не денусь.

Сев в лифт, я поехал вниз. Глядя на свое отражение в зеркале, я думал о том, что никогда себя не прощу, если, вернувшись, обнаружу, что с Лайлой случилось непоправимое. Когда лифт остановился на первом этаже, я, пройдя через вестибюль, вышел из дома. Я вспоминал, как, впервые оказавшись здесь, испытал легкое потрясение при виде этого нового элитного дома. Теперь домом для меня стало место, где жила Лайла. Как я смогу найти себе дом после того, как она умрет?

Я вернулся обратно к лифту и принялся снова и снова нажимать на кнопку вызова, словно пытаясь ускорить движение. Двери разъехались в стороны. Из кабинки вышел еще один житель этого дома. Он мне слегка улыбнулся, когда я проскользнул мимо него в лифт.

Двери лифта открылась на ее этаже как раз в тот момент, как Лайла пинками выставляла последние наши сумки за входную дверь.

– Я сказала: десять минут, – рассердилась она. – Иисусе, Каллум! Ты, что, даже из здания не вышел?

– Я… – глядя на сумки, пролепетал я. – Ты должна была позволить мне помочь тебе.

– Уже поздно.

– Что ты вообще делаешь?

Она нахмурилась.

– Хочу сходить в кафе-мороженое.

Она, что, избегает ответа? Подозревая это, я не хотел на нее давить. Я взял в каждую руку по сумке.

– Хорошо. Ты идти можешь?

– Тут всего-то квартал! – с раздражением и нетерпением отрезала она. – Конечно, я справлюсь.

Сумки я осторожно засунул в ее гибридный автомобиль, взял Лайлу за руку, и мы зашагали вдоль пляжа к Корсо так, как мы часто делали в течение первых месяцев наших отношений. Когда мы приблизились к кафе-мороженому, она высвободила свою руку из моей, улыбнулась и показала на магазинчик, торгующий одеждой.

– Помнишь тот день?

Она примеряла шляпки, а я ожидал ее, сидя на скамейке снаружи, наблюдая за ней сквозь стекло витрины. В тот день Лайла была похожа на безработную супермодель. Во мне родилось странное желание подыграть ей, что совсем не вязалось с моим характером и настроением, особенно в то время. Тогда мы вели себя как дети. Я притворился, что держу в руках фотоаппарат, а она смеялась и позировала.

– Помню ту черную фетровую шляпку. Ни на ком в мире она так отлично не смотрелась бы, только на тебе, – неуверенно произнес я.

– А помнишь лапшичную?

– Мне казалось, ты добиваешься того, чтобы тебя арестовали.

– А сейчас мы вспоминаем об этом и смеемся.

– Какое мороженое ты хочешь? – спросил я.

– Кокосовое… – начала она, но потом запнулась. – Тройной шоколадный пломбир со взбитыми сливками и шоколадной присыпкой.

Я поцеловал ее в лоб и помог присесть на один из низеньких стульев, стоящих перед витриной снаружи. Прежде мы всегда сидели на высоких табуретах внутри, расставленных вдоль витрины, но теперь это было бы слишком рискованно. Мы могли возродить наши походы за мороженым, но притворяться, что все по-прежнему, не имели права.

Я купил Лайле то, что она заказала, хотя оба мы знали, что она всего несколько раз оближет ложечку, а потом окажется, что глотать ей слишком трудно. Впрочем, это не имело ни малейшего значения. Лайла съела немного мороженого, а я радовался удовольствию, написанному на ее лице.

После этого события начали развиваться очень быстро. Казалось, что Лайла, некоторое время боровшаяся с болезнью силой своей воли, наконец, сломавшись, сдалась.

Температура поднялась у нее менее чем через неделю после нашей последней встречи с Линн. Сначала это меня не особенно беспокоило. Лайла не казалась встревоженной и заверяла меня, что у нее ничего не болит. Единственным свидетельством того, что со здоровьем у нее не все в порядке, был ее остекленевший взгляд. Когда я прикоснулся к ее предплечью, то удивился, какое оно горячее.

Я настоял на том, чтобы Лайла приняла парацетамол, и беспокойно ворочался возле нее всю ночь. Жар усилился, потом схлынул, но к утру появился небольшой кашель.

А потом жар вернулся и на этот раз уже не отступал. Лайле хотелось поспать, но когда она проснулась, то чувствовала себя по-прежнему слабой. Я позвонил Линн, и та прислала терапевта, специализирующегося на оказании помощи безнадежным больным. Пока Лайла спала, врач прослушал ей грудь, а затем взглянул на меня.

– Воспаление легких, – тихим голосом подтвердил он мои опасения. – Как я понимаю, она отказывается лечиться?

Я смотрел на Лайлу сверху вниз. Щеки ее горели. Редко мне приходилось видеть румянец на ее бледной коже.

– Так она мне заявила.

– Я зайду завтра утром. Если ей станет хуже, сразу же звоните. Я приеду, и мы обсудим, какие обезболивающие ей прописать.

– Она что, и дальше будет вот так беспробудно спать?

Будет ли у меня возможность поговорить с ней по душам, насладиться ее обществом, попрощаться, или она умрет, не отдавая себе в этом отчета?

– Трудно сказать, – пожав плечами, заявил врач. – Если держать ее на морфине, то она будет много спать, но… до этого еще далеко. – Выражение его лица смягчилось. – У вас еще будет время с ней попрощаться.

Лайла проснулась после полудня и поела супчика. Ей, кажется, немного полегчало, по крайней мере, она попросила помочь ей перейти в гостиную, где она хотела для разнообразия посмотреть телевизор.

Я переключал каналы, ища что-нибудь, что могло хотя бы слегка заинтересовать Лайлу, когда она вдруг схватила меня за руку с такой силой, что из моей груди вырвался самый настоящий стон.

– Позвони маме. Пусть приедет.

Я сделал так, как она просила. Вскоре Пета появилась с сумкой в руках, готовая остаться надолго. Войдя в дом, она прямиком направилась к дивану, на котором лежала ее дочь, присела перед ней на корточки, взяла в свои руки ее ладони, а затем они долго-долго смотрели друг в другу в глаза. Став свидетелем проявления чувств такой силы, я ощутил себя немного неловко.

А потом, не сказав ни слова, Пета выпрямилась.

– Я постелю для себя в свободной комнате.

В последующие дни я впервые ощутил на вкус отсутствие Лайлы. Она меня еще не покинула, но наши дни были полностью поглощены ее болезнью. Лайла было так плохо, что она ничего не делала, только отдыхала. Дни были наполнены болью, физической болью Лайлы и нашими с Петой страданиями, а также приемом лекарств и визитами врача.

– Она и прежде так сильно болела? – спросил я Пету, пока Лайла стонала, пребывая в полусне.

Я знал, что во время нашей размолвки она пару раз подхватывала воспаление легких, но как-то выкарабкивалась. Нет, это ложная тревога. Лайла проспит несколько дней, а затем проснется и попросит зеленого чая.

– Нет, – тихо ответила Пета. – Думаю, это оно…

Я позвонил Линн, и та тотчас приехала из города. Осмотрев Лайлу, она вывела меня на террасу.

– Я не знаю, сколько это продлится, Каллум. Я поставила ей капельницу для растворов и саморегулирующееся устройство для ввода морфина. Ей очень больно, но…

Врач выглядела усталой и взвинченной. Я прекрасно понимал ее состояние. Физически я чувствовал себя ужасно. Я просто не мог по-настоящему высыпаться, боясь, проснувшись, обнаружить, что лежащая возле меня Лайла уже не дышит. Несмотря на всю усталость, я прекрасно осознавал, что моя любовь увядает у меня на глазах и я ничем не могу ей помочь.

– В ближайшие несколько дней она может умереть, – прошептала Линн, а затем, к моему ужасу, вдруг расплакалась. – Извините. Знаю, что это ужасно непрофессионально, но я лечу ее уже столько лет…

Дыхание Линн стало прерывистым. Отвернувшись от меня, она несколько раз шлепнула себя руками по лицу, пытаясь привести себя в чувство, и только после этого вновь посмотрела в мою сторону.

– Мне всегда было непросто лечить неизлечимое, – тихо произнесла она. – Умереть от воспаления легких – совсем скверно. Высокая температура, полагаю, установится надолго. На определенной стадии она может потерять сознание. Дыхание затруднится. Частота дыхания будет меняться. Со стороны будет казаться, что она отчаянно хватает ртом воздух. Возможно, у нее из груди будет вырываться свист… Но все это лишь сопутствующие процессы… часть общего… Не отключайте подачу морфина, а не то Лайле станет очень больно. Устройство не допустит передозировки. Когда она умрет, звоните в скорую помощь сразу же, как только сможете, и объясните ситуацию.

Полагаю, я уже понимал, что мы вышли на финишную прямую, но, увидев приговор Лайле, написанный на лице Линн, я вдруг окончательно пал духом.

– А есть… Что мы можем сделать, чтобы ей стало легче?

Я не должен был перечить воле Лайлы, только не после того, как наблюдал за ее угасанием. Как я смел настаивать на том, чтобы Лайла оставалась с нами, если она могла ускользнуть от нас в любую минуту, оставив лишь униженный образ себя? Мое высокомерие… моя самонадеянность… все исчезло. Теперь я куда в большей мере был готов уступить ее желаниям. Увиденного с меня предостаточно.

– Я организую кислород, – пообещала Линн. – Надо будет, я все брошу и приеду сюда. – Опустив руку в карман, она извлекла оттуда клочок бумаги с написанным на нем телефонным номером. – Это мой домашний номер и мой личный мобильный. Я приеду в любое время дня и ночи.

– Спасибо.

Взяв у врача бумажку, я положил ее в карман своих джинсов. Океан все так же плескался внизу. Я слышал неотвратимый шум разбивающихся о берег волн и думал о том, не является ли боль, предстоящая мне, неизменной составляющей большой картины созидания и разрушения, вплетенных в саму сущность мироздания. Линн вдруг схватила меня за руку.

– Вы не подписывались на это, Каллум. Это уж слишком. Езжайте домой. Пете уже доводилось в прошлом иметь с этим дело. Она сама справится.

Я вытер слезы и отрицательно покачал головой.

– Я хочу быть частью каждого ее вздоха до самого конца, каким бы он ни был.

Линн кивнула и ушла, но я простоял на террасе еще несколько минут, прежде чем осмелился вернуться в нашу спальню, где моя горячо любимая Лайла, похоже, балансировала на самом краю, за которым она навсегда меня покинет.

Мы с Петой много времени проводили в комнате Лайлы, дежуря подле нее, словно нянчились с больным ребенком.

Мы по очереди ложились рядом с ней на кровать. Лайла почти все время находилась в забытьи. Даже когда у нее поднялась температура, и она, потея, начала беспокойно метаться во сне, пробуждаться она не собиралась. Мы говорили ей на ухо всякие задушевные нежности, повторить которые здесь я не решаюсь. Пета говорила как мать, которая родила и в течение сорока лет любила и обожала единственное дитя, а я – как любовник, которому ничего так не хотелось, как прожить вместе с ней те же самые сорок лет. Так постепенно плелась паутина взаимного понимания и доверия. Наш треугольник общения стал настолько крепким, что мы могли говорить друг другу все, что угодно, не боясь никого обидеть.

Только такие ужасные ситуации способны пробудить в человеке все самое лучшее. Мы с Петой, в обычных обстоятельствах до неприличия замкнутые в самих себе, весь день хлопотали вокруг Лайлы, нашептывая ей на ухо слова утешения и любви, которые, в каком бы бреду она сейчас ни находилась, должны были достичь ее сознания.

Я решил, что завтра Лайле должно полегчать. Она приходила в себя на короткое время и смогла проглотить несколько кусочков яичницы-болтуньи. Во второй половине дня мы даже немного поболтали. Лучше всего было то, что кашляла она меньше. Теперь мне уже не казалось, что Лайла ведет свою последнюю войну. Это всего лишь еще одна битва, которую ее тело выиграет.

– Я не хочу сегодня видеть местного врача, – ни с того ни с сего заявила Лайла среди дня.

Пета нахмурилась.

– Лайла! Разве это разумно?

– А что, разве это меня убьет?

Ее мрачный юмор остался без ответа. Она отрицательно покачала головой.

– Нет, мам. Сейчас неподходящее время принимать у себя незнакомцев. Он все равно ничем мне не поможет.

– Я могу попросить Линн снова приехать, – предложил я.

Лайла снова замотала головой.

– Нет. Я просто хочу остаться с вами. Терапевт, если хочет, может приехать завтра.

Пета беспомощно пожала плечами. Вздохнув, я поднялся и, позвонив по телефону, отменил визит. Лайла просила нас читать вслух ее любимые книги, а когда отдыхала, то слушала музыку. Когда стемнело, Пета ушла к себе передохнуть, а Лайла лежала, прижимаясь ко мне.

– Тебе не больно? – спросил я.

Она уже некоторое время не принимала морфин, так, по крайней мере, мне казалось… Или я просто этого не замечал?

– Все хорошо, – хрипловатым голосом тихо произнесла она. – Я очень рада, что ты со мной, Каллум. Я знаю, что тебе ужасно тяжело.

– Я понятия не имею, что будет, когда ты покинешь нас, – обманчиво спокойным тоном произнес я, – но все равно хорошо, что мы познакомились.

– Ты должен жениться. – Тон ее был легким, дразнящим, но тут же вдруг стал ужасно серьезным. – Ты должен кого-то встретить, Каллум. Ты должен жениться, а жена родит тебе детей. Ты просто обязан.

Я отрицательно покачал головой. Слезы наворачивались мне на глаза.

– Сёрша! Не говори об этом сейчас.

– Какого хрена! Я могу окочуриться в любую минуту. Не хочешь же ты, чтобы я умерла с неспокойным сердцем…

Смех был слабым, но все же она смеялась. Потом Лайла опять посерьезнела.

– Обещай мне.

– Не могу тебе этого обещать.

Уже то, что Лайла мне такое предложила, само по себе казалось ужасно жестоким. В течение нескольких секунд мне хотелось наброситься на нее с такими словами: «Как ты смеешь мне это советовать? Я тебя нашел, полюбил и теперь наблюдаю, как ты умираешь, а ты хочешь, чтобы я искал другую!»

– Можешь. Ты со мной познакомился, заботился о мне, но сейчас я умираю. Мне важно знать, что ты найдешь себе другую. Я могу судить, насколько счастливее ты будешь, если в твоей жизни появится кто-то, кого можно любить.

– Такая, как ты, встречается раз в жизни, Лайла, – не позволяя себе расплакаться, заявил я.

Она сильно ударила меня в грудь. Мне было больно.

– Чушь! Перестань трепаться. Мы не будем обсуждать всю эту фигню о «настоящей любви». Помнишь, мы договаривались? Ты будешь искать и найдешь другую, а потом, обещай мне, женишься, не испытывая ни малейшего чувства вины, заведешь красивых детишек и будешь до омерзения счастлив до конца своей долгой-предолгой жизни.

Как я мог, ради всего святого, ответить на это разумно? Мы долго лежали и молчали в темноте ее спальни. Лайла слегка ткнула меня в грудь локтем. Я притворился, что мне снова больно. Теперь она казалась слабой, измученной разговором и пререканиями, попытками заставить следовать ее воле.

– Обещаю, – прошептал я, хотя понятия не имел, как смогу воплотить ее желание в жизнь.

Возможно, это и не важно. Возможно, хватит того, что она решит, будто добилась своего.

– Хорошо, – прошептала она мне в ответ.

Хотя я ощущал, что ее кожа снова начинает гореть огнем, я слышал, что она дышит уже ровнее. Лайла успокаивалась.

Еще не было даже пяти часов утра, когда Лайла снова разбудила меня, пихнув под ребра острым локтем.

– Я хочу мандарин.

Сонный и сбитый с толку, я приподнялся на постели.

– Что? Который час?

Электронные часы у нашей кровати сообщили мне, когда Лайла промолчала: 4: 48.

– Возьми фонарик и ступай к мандариновому дереву, – сказала она.

Голос ее был хриплым, дыхание – учащенным, а ее кожа, к которой я прикасался под одеялом, обдавала меня жаром.

– Дерево растет в дальнем конце сада, – возразил я, скорее машинально.

– Каллум! Времени мало. Ну сходи.

Полусонный, я вышел из спальни, отыскал фонарик и отправился в сад. Было холодно. Скоро наступит зима. С моих губ срывался пар. Я знал этот сад не хуже, чем тыльную сторону собственной ладони, поэтому даже в темноте легко нашел дерево. Задержался я только затем, чтобы выбрать более спелый мандарин. Возвращаясь в предрассветном сумраке в дом, я представлял, как Лайла смакует каждую сладкую дольку плода. То, как она меня разбудила, напомнило мне ту ночь, когда Лайла также беспардонно подняла меня с постели, чтобы пригласить прогуляться по берегу. Все вполне соответствовало ее характеру.

Когда я вернулся, Пета все еще спала, а Лайла как раз садилась на кровати. Я решил, что она ходила в ванную комнату, и рассердился на то, что она отправилась туда одна, без меня. Лампа на столе горела, как и прикроватный светильник. Мандарин Лайла схватила с жадностью. Она ела его долька за долькой, не кашляя, словно смаковала грешное наслаждение, нечто настолько восхитительное, что физическая боль просто не могла испортить ей удовольствие.

– Как хорошо, – прошептала она, проглотив последний кусочек. – Можешь разбудить маму?

– Еще рано, Лайла.

Взяв мою руку, она поднесла ее к своим губам.

– Пришло время, Каллум. Разбуди ее, а меня вынеси на террасу.

Она уговорила меня вынести ее наружу полюбоваться рассветом. Просьба не была особенно затруднительной, учитывая какой худой и слабой теперь она стала. Еще раньше, пока я был в саду, она выдернула из руки иглу капельницы. Помню, впрочем, что я долго спорил, опасаясь, что холодный воздух может ей повредить.

Но эти красивые голубые глаза смотрели на меня так умоляюще… Если бы Лайла попросила меня, извернувшись, откусить себе яички, не исключено, что я подчинился бы, поэтому непродолжительная прогулка на террасу проблемой не стала. Снаружи все же было довольно прохладно. Я завернул ее маленькое хрупкое тельце в стеганое одеяло. Помню, как мы проходили мимо лэптопа, лежащего на столе. Она наклонилась, из-за чего я едва не потерял равновесие, и захлопнула его крышку. Пока я нес ее по дому, Лайла звала мать. Распахнув застекленную створчатую дверь, я усадил ее в плетеное кресло. Она стала не тяжелее птенца. Темнота уступала место бледному сиянию поднимающегося на горизонте солнца. Лайла все время улыбалась.

– Это идеально, – прошептала она, прижимаясь к напряженным мышцам моего предплечья.

Я не осмелился ее отпустить и придерживал, пока она садилась в кресло. У нее до сих пор была довольно высокая температура, но по сравнению со вчерашним днем больной Лайла почти не казалась. Несмотря на холодный воздух, дышалось ей куда лучше. Состояние ее совсем не соответствовало прогнозам Линн.

– Идеально для чего? – спросил я.

Меня приводило в недоумение несоответствие между ее словами, трепетным, пахнущим мандаринами дыханием на моем лице и просветленным, вполне довольным жизнью выражением ее лица.

Пета решилась выйти из дома на холодную темную террасу.

– Что такое? – спросила она.

Спросонья она говорила настолько невнятно, что речь матери ничем не отличалась от речи дочери.

– Не знаю, – ответил я.

Лайла позволила шуму волн, разбивающихся внизу о берег, заполнить паузу, наступившую после вопроса.

– Я скоро умру, мам, – наконец тихо сказала Лайла.

Услышанное коренным образом изменило мое восприятие происходящего.

– Ты не можешь знать наверняка, – порывисто произнес я.

Я сильнее сжал ее тело в своих объятиях. Она слабо покачала головой, покоящейся у меня на плече.

– Я знаю, Каллум.

Пета протиснулась в узкое пространство с другой стороны от дочери. Я почувствовал, как ее руки скользят, обнимая Лайлу.

– Прощай, мой красавица-доченька, – прошептала она. – Я горжусь тобой. Ты смогла поступить так, как надо.

Воцарилось молчание. Я еще до конца не проснулся. Мной овладели замешательство и душевные терзания… А потом я осознал, что дыхание Лайлы постепенно замедляется… Промежутки между вдохом и выдохом становились все продолжительнее… Прямо в моих объятиях та, которую я всеми силами желал удержать в своей жизни, ускользала из нее. Я обнял ее крепче и уткнулся лицом ей в волосы.

– Пожалуйста, Лайла, – прошептал я.

Я разрыдался у нее на глазах. Это уже не напоминало несколько непрошенных слезинок. Я утратил над собой контроль. Лайла пришла в себя. Первые настоящие лучи осветили горизонт. Она взглянула на меня и улыбнулась.

– Это того стоило, Каллум… стоило задержаться на несколько лет, чтобы тебя встретить…

Голос ее был ужасно слабым. Затем ее веки затрепетали и закрылись. Я встряхнул ее. Пета сильно сжала мне руку. Поверх головы дочери она окинула меня таким взглядом, что я умолк.

Смерть пришла, и я не мог и не должен был с ней бороться.

– Я тебя люблю, – прошептал я.

Возможно, я это прокричал… Не знаю. На ее сонном лице еще на мгновение застыла легкая улыбка, а потом время между ее едва слышными вздохами стало увеличиваться все быстрее. Оно растянулось до нескольких секунд… А затем я убедился, что она мертва.

Но я все ждал и ждал, когда же Лайла снова очнется. Солнце поднялось над горизонтом. Теперь мы сидели в гробовом молчании. Я поймал себя на том, что с замиранием сердца вслушиваюсь, не начнет ли она снова дышать. Нет, не начала. Вдруг воздух со свистом покинул ее легкие. Этот звук потом в течение долгих месяцев звенел у меня в ушах.

Лайла, моя милая Лайла, непревзойденная Лайла умерла на рассвете.

Когда я вновь обрел способность двигаться, я отнес тело Лайлы обратно на постель. Мне показалось, что теперь она стала даже немного легче той живой Лайлы, которую я полчаса назад выносил на террасу.

Меня охватило какое-то странное оцепенение. Должно быть, это был шок: внезапно все душевные терзания, вызванные невосполнимой утратой, схлынули, а их место заняло умиротворение. Я положил ее на серые измятые простыни, испещренные пятнами пота, появившимися минувшей беспокойной ночью. Я осторожно выпрямил ее ноги и руки. Поверх ее хлопчатобумажной пижамы был накинут голубой халат. Она, конечно, выглядела бледной, но она всегда казалась очень бледной. Я отошел от нее лишь для того, чтобы найти небольшое чистое полотенце. Смочив его в теплой воде, я присел на кровать рядом с Лайлой, провел полотенцем по ее лбу, пригладил волосы, которые свалялись за ночь, а затем слегка протер ее лицо и увлажнил обе руки. Потом я застыл, словно ждал, не откроет ли Лайла глаза, не рассмеется ли тому, что я попался на ее розыгрыш, или вдруг пошевелится, пробудившись от глубокого сна.

Когда дверь, ведущая на террасу, закрылась и к нам присоединилась Пета, я вздрогнул и наконец позвонил в скорую помощь.

Пета пошла прямиком к дивану, стоящему в гостиной. Пока я ожидал подле тела Лайлы, Пета рыдала так, словно сердце ее рвалось прочь из тела. Я сидел, держа руку Лайлы, и думал о Пете и всех ее недостатках. Она переживает эту утрату уже во второй раз. Линн, скорее всего, права: Пета постепенно со всем справится, но сейчас она была такой же опустошенной, как я и Лайла.

Когда приехала скорая помощь, я встретил медиков у входной двери. Они последовали за мной в дом. Вся бумажная работа прошла в относительном молчании за барной стойкой под аккомпанемент рыданий Петы. После этого я провел медиков в спальню и сам положил на носилки труп Лайлы. Медики остались в моей памяти смутными тенями, но я все равно испытываю огромную благодарность к ним за то, с каким уважением они вели себя по отношению к телу Лайлы.

Когда ее не стало, в доме тотчас же образовалась зияющая пустота. Это я почувствовал сразу же. Весь день был пропитан горем. Часы тянулись мучительно медленно, а затем растворялись, ничего после себя не оставив. Один из тех дней, когда, проснувшись утром, ты первым делом думаешь, что все это всего лишь плохой сон, но жжение в глазах и тяжесть в груди доказывают тебе, что происходящее – реальность.

Минуло много дней, прежде чем я понял, насколько нам повезло. Лайла страстно желала умереть без мучений. Так оно и случилось. Несмотря на почти физическую боль, разрывающую мне грудь, несмотря на то, что мне ужасно ее не хватало, я отдавал себе отчет в том, что ее смерть была настолько достойной и безболезненной, насколько мы могли надеяться.

Время теперь летело со скоростью поезда, несущегося мимо полустанка. Я не мог остановить эти мгновения, но страстно хотел. Каждая прошедшая минута отдаляла меня от того последнего мига, который я провел с ней. К счастью, я не мог отличить один час от другого. Помню, Пета сказала, что она позвонила уполномоченному похоронного бюро. Он приехал на следующий день после смерти Лайлы. Мужчина уселся за обеденный стол, и Пета заварила всем по чашке травяного чая.

– Лайла связалась со мной до своей кончины, – сказал он, открывая папку из желтой манильской бумаги и кладя ее на стол перед нами. – Знаю, это будет не очень приятно услышать, но она передала свое тело для нужд университетской научно-исследовательской программы. Она хотела, чтобы ее мозг изучили… Кажется, она говорила что-то о курсе экспериментального лечения, который она прошла.

– Знаю. – Пета потерла опухшие глаза и взглянула на меня. – Лайла боялась, что ты начнешь спорить, Каллум. Извини, что она сама тебе этого не сказала.

Я перевел взгляд с Петы на тучного лысеющего мужчину, чье имя я уже успел позабыть, а затем вновь посмотрел на Пету. Мне очень хотелось возразить. Мне бы хотелось где-нибудь ее упокоить. Я отгонял от себя мысль, что в эту минуту, пока мы разговариваем, какой-то неуклюжий студент, возможно, разрезает ей грудную клетку. Я злился на Лайлу за то, что она приняла решение, не посоветовавшись со мной. Меня смущало, что она обсуждала этот вопрос с Петой и этим незнакомцем, а мне пришлось узнать обо всем только сейчас. Это было несправедливо. Это было жестоко. Это было неправильно. Меня тотчас же охватил ужас при мысли, что Лайла снова поставила меня в положение, из которого нет приемлемого выхода. Неожиданный приговор нашей совместной жизни, но не окончательный. Снова.

Проблема заключалась в том, что я уже проиграл. Я вообще ничего этого не хотел. Просто теперь я имел дело еще с одной мерзостью в длинной череде всевозможных мерзостей бытия. У меня даже не хватило сил возразить.

– Хорошо. Если нечего хоронить или кремировать, что будет с похоронами?

– Проведем поминальную службу. – Уполномоченный похоронного бюро пошелестел бумажками, а затем взялся за ручку. – Расскажите мне о вашей Лайле.

Мы с Петой сидели тем вечером на диване. Телевизор был выключен. Некоторое время она держала мою руку в своей. Мы молчали, глядя в пол. Потом она встала и наполнила два бокала вином за полтысячи долларов, бутылку которого я купил, намереваясь распить за ужином в следующее воскресенье. Вино было редким и, по всеобщему признанию, просто замечательным. Мне хотелось, чтобы Лайла его попробовала, но этому не суждено было случиться. Будет ли хорошо, если я выпью вино, поминая ее? Если вино на самом деле придется мне по вкусу, не будет ли это непорядочно с моей стороны?

Некоторое время мы сидели молча и медленно его попивали. Вино лилось в меня, словно вода. Я вообще не чувствовал его вкуса. Посмотрев на Пету, я спросил:

– Вы бы повторили?

Она уставилась на бокал, который держала в руке. Когда я с ней заговорил, она чуть заметно улыбнулась.

– О чем вы, дорогой?

– Если можно было бы повернуть время вспять до того дня, когда вы познакомились с Джеймсом, прежде чем вы к нему сильно привязались, до того, как разрыв показался бы слишком болезненным, остались бы вы с ним, зная, какая жизнь вас ожидает и сколько боли вас ждет впереди?

Пета улыбнулась. Господи! Теперь она показалась мне гораздо старше той женщины, с которой я недавно познакомился, хотя видно было, что силы к ней возвращаются. Постепенно, с каждым прожитым часом, ее душа исцелялась. Я же чувствовал, что нанесенная мне рана остается открытой. Душевная боль не только не унималась, она становилась все острее.

– Сейчас вы этого не ощущаете, но вскоре наступит облегчение, рана зарубцуется. Скорбь никуда не денется, но сверху вас, словно щитом, начнут прикрывать благодарные воспоминая о счастливых временах вместе с ней. Вы все чаще станете думать о том, как встреча с ней изменила вас и это того стоило. Обещаю, что так и будет, Каллум. Все это я знаю. Все это составляет то, что осталось от моего сердца.

Поставив бокал с вином на кофейный столик, я закрыл ладонями лицо и разрыдался.

Когда наступил день поминальной службы, я стоял в доме и смотрел, как съезжаются машины. Уполномоченный похоронного бюро поручил своим помощникам рассадить людей, но никто из нас не подозревал, какая толпа соберется. Работники прокатной компании установили большой экран и несколько сотен стульев, но даже за полчаса до начала все стулья были заняты, а многим пришедшим пришлось стоять.

Я, спрятавшись за шторой, наблюдал за скорбящими людьми, собравшимися в месте, которое Лайла любила больше всего на свете, и размышлял, кем они все ей приходятся. Странно, хотя Лайла являлась моим счастьем, я очень мало знал о ее повседневной жизни, за исключением тех месяцев, которые мы провели вместе. Я ужасно сожалел, что наша совместная жизнь оказалась такой короткой. Глядя на всех ее знакомых, слонявшихся снаружи, я чувствовал свое одиночество острее, чем когда-либо прежде за всю свою жизнь.

– Идемте, дорогой. – Ко мне подошла Пета.

Одета она была так, что посрамила бы своим видом даже радугу: ярко-красные штаны, желтый верх, разноцветный шарфик на шее… Мой взгляд скользнул вниз, и я заметил, что Пета не обута. Ногти пальцев ног покрывал яркий блестящий лак. Я задержал взгляд на ее босых ступнях, вздохнул и нагнулся, тоже собираясь разуться.

– Наверное, так будет лучше? – прошептала она.

– Да, пожалуй…

Алан Дэвис подошел к нам, когда мы вышли наружу. На нем был черный костюм. Казалось, он только что вышел из зала суда, если не обращать внимания на коробку бумажных салфеток в его руке и босые ноги.

– Предполагал, что сегодняшний день будет нелегким, – голос его дрогнул, и Алан обнял Пету, – но оказалось, все гораздо хуже.

– Понимаю. – Пета обнимала его так, словно он был ее родным братом. – Такое чувство, что она смотрит на нас сверху вниз и ругает за то, что мы зря расходуем электричество на экран и громкоговорящую систему.

Мы невесело рассмеялись. Алан пожал мне руку.

– Вы как, держитесь, Каллум?

– Да.

Лгал ли я? Я не был уверен. Просто я сказал это из вежливости.

– Вы готовы произнести свою прощальную речь? – спросил я.

– Знаю, что Лайла о чем-то подобном просила: либо я это сделаю, либо будут последствия. Когда ее мама напомнила об этом, я решил, что лучше Лайлу не злить.

Морщинки вокруг его припухших глаз углубились, когда Алан улыбнулся. Я улыбнулся в ответ.

Пока мы направлялись к нашим местам в первом ряду, я встретил множество коллег Лайлы, а также ее оппонентов. Здесь были судьи, барристеры, руководители предприятий в костюмах, фермеры в рубашках из хлопчатобумажной ткани и холщовых штанах, активисты-экологи в льняных одеждах, чьи волосы были заплетены в множество косичек. Удивительно, но многие упоминали о том, что Лайла при жизни была той еще стервой, но они все равно будут о ней скучать.

Ведущий предложил мне сесть на свое место. Я увидел несколько знакомых лиц далеко в этой большой толпе. Несколько секунд я молчал, желая удостовериться, что все это мне не мерещится, а затем принялся к ним протискиваться.

Вилли и Эд стояли плечом к плечу, напряженные и неуместные в этом саду. Карл, заложив руки за спину, уставился в землю. Недалеко от них я заметил многих своих подчиненных, а также всех директоров «Тайсон Криэйтив» вместе с супругами.

Сначала я подошел к братьям. Мне было трудно дышать. Я не до конца верил, что они здесь. При этом я ощутил сильнейшее душевное облегчение. После смерти Лайлы мне приходило в голову, что надо бы позвонить им, но я с трудом мог представить наш разговор. Привет, Вилли, Эд и жена Эда, чье имя я не могу вспомнить! Женщина, которую я полюбил, но о которой вам сообщил лишь недавно, умерла. Не хотите увидеться со мной?

– Что вы здесь делаете?

Я всегда считал, что Эд очень на меня похож, разве что габариты у нас различались. Он был пониже меня ростом и поплотнее сложением. Брат обнял меня, как только я это произнес, и крепко прижал к себе, содрогаясь всем телом от переполняющих его чувств.

Когда наши объятия разжались, его место занял Вилли. Этот брат был с меня ростом, его лицо округлилось, что меня удивило. Сколько лет прошло с тех пор, как я виделся с ними в последний раз? Я точно помнил, что они приезжали в Сидней после смерти родителей… но это случилось три… или четыре года назад… А может, прошло уже десять лет?

Эд, откашлявшись, объяснил мне, что к чему:

– Лайла написала по электронке своему старому боссу и попросила нас разыскать. Она не хотела, чтобы ты оставался один.

Я прижал кулак ко рту и кивнул. Должен же я был догадаться, что она возьмет дело в свои руки, раз я ничем не занимаюсь. Лайла всегда поступала по-своему.

– Как дела, Каллум? – спросил Карл.

Я шумно перевел дух и покачал головой.

– Все в порядке… Я… Большое спасибо, что пришел, – хрипло прошептал я, но на большее все равно сейчас не был способен. – Серьезно. Ты даже не представляешь, что для меня значит ваше появление здесь.

Мне нужен был кто-то, кто пришел сюда ради меня, и оказалось, что таких людей тут множество. Господи! Братья даже не были с ней знакомы. Мои коллеги тоже. Они приехали сюда, чтобы меня поддержать. Я оглянулся на первый ряд стульев. На экране показывали сделанное мной слайд-шоу. Множество прекрасных снимков Лайлы, от которых у меня перехватывало дух. Лайла в детстве… Лайла в подростковом возрасте… взрослая Лайла… А вот босоногая хрупкая женщина, которую я полюбил, Лайла последних месяцев ее жизни…

Я снова повернулся к братьям, и в их озабоченных лицах увидел сходство с нашими родителями.

– Пожалуйста, давайте встретимся после похорон. Думаю, нам стоит выпить пива вместе.

Ведущий продекламировал какие-то нелепые стихотворения, которые отобрала Пета. Потом прозвучало несколько медитативных, задумчивых песен. Одну из них Пета, конечно же, исполняла сама. Голос ее дрожал, но она ни разу не сфальшивила даже тогда, когда по ее лицу катились слезы. Временами мне хотелось наклониться к Лайле и прошептать ей, что ее мать – актриса до мозга костей, даже при таких обстоятельствах. А потом я вспоминал, что Лайла покинула меня навсегда и мои, мягко выражаясь, идиотские комментарии она никогда не услышит.

Поминальную речь, посвященную Лайле, мы в общих чертах разделили между собой таким образом: Пета рассказывала о детстве и юности дочери, Алан говорил о ее работе, мне же выпало рассказать о женщине по имени Лайла. Когда Пета заняла место за пюпитром, то стала на удивление красноречивой и стоически спокойной. Она сжала все чувства в кулак и позволила лишь нескольким уместным в такой ситуации слезинкам скатиться по ее лицу. Если бы Лайла сидела рядом со мной, уверен, она бы осталась недовольной и принялась бы отпускать колкие замечания, требуя больше эмоций. Какой бы искренней ни была речь Петы, ее сырой материал, за подготовкой которого я мог наблюдать в последние дни, был теперь хорошо обработан, доведен и выверен. Пета всего лишь играла роль в написанном ею же мюзикле, посвященном горю.

За ней последовал Алан. Сквозь слезы он принялся перечислять, казалось, бесконечный список тех дел, которыми Лайла занималась за последние несколько лет. В толпе раздался грустный смех, когда Алан упомянул о ее «не совсем победах». Когда же он заговорил о том вкладе, который Лайла внесла в фирму, воцарилась полная шорохов тишина.

– Я не хотел заниматься экологией. Никто из партнеров этого не хотел. Дело в том, что на этом не заработаешь много денег. А еще, когда Сёрша озвучила эту несуразицу, она была одним из наших ведущих специалистов по коммерческому праву и не могла отличить дерево от ящерицы, но у Лайлы был талант добиваться того, чего она хотела… Полагаю, это была лучшая безумная идея, которой я уступил, за всю мою жизнь.

Когда Алан уселся, взгляды всех собравшихся обратились в мою сторону. Расстояние от стула до пюпитра я преодолел с таким трудом, будто бежал марафон.

– Я испытываю противоречивые чувства, рассказывая вам о Лайле. – Я поднял взгляд, сосредоточив внимание на знакомых: на сидящих впереди Линн, Леоне и Нэнси; моих коллегах и братьях позади них. – Я знал ее меньше года. Я не знаю многих сидящих здесь.

Лица передо мной расплылись. Я тяжело сглотнул и уставился на свои записи.

– Но если я что и понимаю, так это то, что наша с Лайлой любовь стала сигнальным огнем нашей жизни. Мы провели мало времени вместе, но наше знакомство возродило мою веру во все, во что стоит верить.

На экране позади меня демонстрировалась одна-единственная фотография: Лайла в саду. Снимок был сделан несколько месяцев назад. В руках она держала овощи. На щеке – пятно грязи. Неизменно босые ноги. Одета она была небрежно. Спутанные в беспорядке волосы, лучезарная улыбка. Я оглянулся на фотографию и – я, тот, который не плакал после смерти родителей, не плакал даже у себя дома, – разрыдался перед несколькими сотнями человек. Но хуже было то, что я не смог успокоиться и не произнес ни одной из множества цветистых фраз, которые заготовил.

Впрочем, это уже особого значения не имело. Выбранной фотографией я сказал все, что хотел.

Если бы полгода назад мне предложили составить список того, что я считаю наиболее важным в своей жизни, семья не вошла бы даже в первую десятку, но все меняется.

После поминальной службы мы с братьями отправились в Госфорд и сели в дворике небольшого винного бара. Сначала Эд предложил вернуться в дом, но я отчаянно нуждался в смене обстановки. Я просто не мог стоять и наблюдать, как пришедшие помянуть Лайлу расходятся и сад снова пустеет.

Мы представляли собой довольно гротескную компанию: я, убитый горем, с покрасневшими от слез глазами, и мои братья, молча сидящие по обе стороны от меня. В баре было довольно тихо. Все другие посетители были молодыми специалистами, отмечавшими таким образом конец рабочей недели. Мы сидели на сплетенных из лозы стульях, освещенные заходящим солнцем. Я опирался правым плечом о кирпичную стену, согреваясь исходящим от нее теплом. Мне было холодно, хотя день выдался теплым. Это напомнило мне, что Лайле никогда больше не согреться.

Мы заказали себе выпить и молча сидели, пока официант не принес наш заказ. Вилли поднял свой стакан.

– За Лайлу! Насколько я понимаю, она была красивой и замечательной женщиной. Пусть ее наследие продолжает жить.

Я поднял стакан со скотчем, который он мне заказал, и кивнул.

– За Лайлу, – прошептал я. – И за семью.

Скотч прожег себе дорогу до пустого живота. Беседа разгоралась.

– Когда вы прилетели? – спросил я у Эда.

– Сегодня утром. Мы едва успели к началу службы. Я пытался дозвониться тебе, чтобы убедиться, что этот Алан не сумасшедший, прежде чем сесть в самолет, но твой телефон был отключен.

– Я даже не знаю, куда я его сунул, – признался я, хотя было странно осознавать, что я находился совершенно вне досягаемости и прежде об этом даже не задумывался. – Он, наверное, уже несколько недель как разряжен.

– Мы решили, что, даже если Алан безумец, мы лучше слетаем к тебе, проведаем, – криво усмехнувшись, сказал Вилли. – Мы позвонили к тебе в офис, и кто-то соединил нас с Карлом.

– Он по крайней мере знал, кто такая Лайла. После этого мы смогли связать факты в единое целое, – пробормотал Эд.

– А вы здесь надолго? – спросил я у братьев.

– Пробудем столько, сколько понадобится, – сказал Эд. – Больше нигде в мире у нас неотложных дел нет.

На протяжении последующих дней Эд и Вилли молча бродили за мной по дому и саду, готовили еду, следили, чтобы я ел, поднимался с постели и принимал душ. В противном случае, вполне возможно, я этого не делал бы. Мы действительно почти не общались в то время. Нет, разумеется, порой мы заводили бессмысленные разговоры о том, какие растения есть в саду, каковы размеры земельного участка, что из растущего съедобно и прочее в том же духе. Не имело значения, о чем мы говорим и говорим ли вообще. Если бы рядом со мной не было братьев, я оставался бы один, и кто знает, как бы я справился с горем?

Когда пришло время уезжать, Вилли отнес мою сумку к машине и положил в багажник. Я в последний раз прошелся по дому, понимая, что пришло время прощаться. Возвращаться я не собирался. Надо было не забыть ничего из своих вещей.

Я остановился перед дверью, ведущей в нашу спальню. Эд уже собрал все мои туалетные принадлежности и одежду, догадавшись, что я не горю желанием заходить туда, где она часто бывала.

Наконец я вошел в комнату и увидел отпечаток ее тела, оставленный на постели. В моем мозгу пронеслись образы того, какой стала Лайла в эти последние недели своей жизни. Я быстро окинул взглядом комнату, убедился, что все на месте, и уже хотел уходить, когда заметил мигающий огонек ее лэптопа.

– Черт!

Я вспомнил, как она неуклюже перегнулась через меня, чтобы его захлопнуть, когда я нес ее на террасу. Я открыл лэптоп, чтобы выключить, и на экране возник ее почтовый клиент.

Было вполне естественно с моей стороны проявить любопытство. В ящике для исходящих сообщений застряло письмо. Возможно, все дело было в том, что интернет на ферме вел себя очень капризно. А может, она просто слишком рано захлопнула чертову крышку. Я кликнул на сообщении.

К письму прилагался файл, слишком большой, чтобы его можно было переслать по электронной почте. Дрожащей рукой я открыл его. На экране появилось лицо Лайлы.

И тут же меня захлестнуло с головой почти физической болью. Плюхнувшись на табурет, стоявший у кровати, я указательным пальцем прикоснулся к изображению на экране. Если бы я мог залезть в проклятый экран, то сделал бы это.

– Привет, – прошептала она.

Я был в шоке, когда понял, кто лежит под одеялом на заднем плане.

– Мое имя – Сёрша Далила Мак-Дональд, а мужчина, лежащий на кровати позади меня, – любовь всей моей жизни. Его зовут Каллум Робертс.

Она с трудом заковыляла назад. Каждое движение вызывало у нее кашель. Ей было больно. Лайла выглядела очень нездоровой. Опустившись на кровать, она сильно меня толкнула.

– Я хочу мандарин.

Я вдруг понял, что именно она снимает, и это едва меня не доконало. Потом состоялся разговор между мной и Лайлой, и я ушел в сад. Как только я скрылся из виду, Лайла поднялась с постели и шаркающей походкой вернулась к столу. Я расплакался, глядя на экран.

– Меня зовут Сёрша Далила Мак-Дональд. Я умираю от болезни Хантингтона. Впереди меня ожидает долгая дорога унизительных страданий. Существующие на данный момент законы не позволяют защитить меня от них.

Она вытащила из-под стола небольшой пузырек без этикетки. Я не видел, откуда она его взяла. Из него Лайла вытряхнула на ладонь пригоршню маленьких таблеток. Ее глаза наполнились слезами.

– Это этаминал натрия. Я приобрела его нелегально, когда была в Мексике больше пяти лет назад. Сейчас я держу на ладони его смертельную дозу. Я сама приняла решение. Никто, присутствующий в данный момент в доме, об этом не знает. Я надеюсь… Я так спланировала, чтобы они были со мной, когда я умру, но решили бы, будто я умерла от воспаления легких. Они, я знаю, стали бы возражать против моего решения оборвать свою жизнь прежде, чем я перестану быть собой… – Гримаса исказила красивое лицо Лайлы. – Будь у меня больше времени, я бы поборолась за свои права, но уже слишком поздно. Мой разум уже не тот, что прежде. Я уже начинаю многое забывать. Не хочу медленно исчезнуть. Я уйду из жизни так, как сама запланировала, ясно осознавая, что я делаю. И еще раз: ни Пета Мак-Дональд, ни Каллум Робертс ничего не знают о том, что я задумала. Намасте.

После этого Лайла с видимым трудом проглотила несколько таблеток, встала и заковыляла прочь от камеры обратно в постель.

Я наблюдал… Пальцы мои до сих пор касались экрана…

Лайла села на кровати и стала меня ждать. Я принес ей этот дурацкий мандарин. Когда я на экране покинул спальню и отправился будить Пету, Лайла вновь выскользнула из постели и остановила видеозапись. Я помнил, что случилось потом…

Я бы не смог переслать видео, даже если бы захотел. Если бы Лайла в этом разбиралась, то поменяла бы настройки так, чтобы запись имела низкое разрешение. В этом случае файл стал бы меньше и без труда отправился бы по почте. Я бы ничего не узнал. Отключив питание, я взял лэптоп с собой. Я не мог сейчас думать о том, что увидел. Слишком рано… Слишком много… Я спрячу это знание где-нибудь в уголке собственного разума…

Я заставил себя покинуть этот дом.

– Что вы собираетесь дальше делать? – поинтересовался я у Петы.

Мы с братьями заехали к матери Лайлы по дороге в мою городскую квартиру. Мы хотели избавиться от скоропортящихся продуктов и проверить, как там Пета. К моему немалому удивлению, она неплохо держалась, судя по всему, примирившись со своей утратой.

– Мне никогда не хотелось жить на ферме, – призналась Пета, – но теперь, когда она умерла… ну… Я не знаю… Возможно, я перенесу сюда свои занятия. В саду можно будет сделать студию для учеников. Мне хочется быть рядом с ней.

– А сад?

Было очень важно, чтобы сад не захирел. Лайла об этом никогда не заикалась, но и так все было яснее ясного.

– Ох, Каллум! Я даже понятия не имею, с чего начать… Нет, Леон и Нэнси будут здесь работать, пока не умрут, а потом я передам сад какой-нибудь благотворительной организации, отстаивающей идеалы хиппи, – улыбнулась Пета, впервые с тех пор, как умерла ее дочь. – Обязательно придите на оглашение.

– Оглашение чего?

– Завещания.

Я поморщился.

– Пета! Мне там нечего делать. Если от меня что-то понадобится, просто позвоните мне.

– Нет, Каллум. – Она настаивала на своем. – Лайла упомянула вас в своем завещании. Вы обязательно должны присутствовать.

– Я не…

– Я весьма сомневаюсь в том, что Лайла передала вам свою тайную коллекцию картин Пикассо, но крайне удивлюсь, если она не оставила вам что-то на память о себе.

Эти умоляющие голубые глаза, до боли знакомые… Я вздохнул.

– Ладно.

Мы обнялись в последний раз, и я поцеловал ее в щеку. Потом я забрался к себе в машину, и Вилли повез меня в город.

– Ты в порядке? – спросил он.

Я смотрел в окно на мелькающие деревья и водные просторы, которые прежде так радовали глаз Лайлы.

– Понадобится некоторое время, но со мной все будет в порядке.

Эд и Вилли улетали на следующий день. Я отвез их в аэропорт. Рейс Вилли был первым. Мы обменялись с ним рукопожатием, когда брат шел на посадку.

– Я не нахожу слов благодарности, Вилли.

– Я очень сожалею, что мы приехали слишком поздно, Каллум. Пожалуйста, оставайся на связи. Я понимаю, что проще на все забить, но не надо…

Я кивнул и привлек к себе брата, обнимая.

– Я справлюсь. Обещаю.

До рейса Эда оставалось еще несколько часов, поэтому мы сначала пообедали в здании аэропорта внутренних авиалиний, и только после этого я отправился вместе с ним к международному терминалу. Пока Эд проверял багаж, я подумал о том, что до его рейса остается еще время.

– Я могу побыть с тобой тут.

– Не нужно. Я собираюсь что-нибудь купить в дьюти-фри для Сюзетты. Она… – Брат запнулся. – Ты же к нам скоро приедешь, Каллум?

Всю свою жизнь я знал, насколько не похож на братьев, но после минувшего уикенда, получив от них молчаливую поддержку и понимание, я осознал, как мы все же близки друг другу. Я знал, что смогу без них обойтись. Повзрослев, я прекрасно обходился без них и мог продолжать в том же духе вечно. Проживи я хоть миллион лет, и в этом случае я не подумал бы, что моим сильным, приземленным, крепко сбитым братьям может меня не хватать. Но вот я отчетливо услышал в голосе Эда плохо скрытую надежду вместе с тревогой и страстным желанием вновь меня увидеть. Быть может, он всегда этого хотел, просто теперь, когда я наконец ощутил свое одиночество, я понял это.

– Приеду, – пообещал я.

– В этом году?

– Обязательно, Эд.

– Сейчас неподходящее время об этом говорить… Не уверен, как ты…

– Ничего. У тебя все в порядке? – нахмурившись, спросил я.

Брат медленно кивнул.

– Жена беременна. Мне казалось, что писать об этом по электронной почте не совсем правильно, а по телефону мы давно уже не разговариваем. Понимаю, что сейчас не время, но мы вот-вот расстанемся… Я чувствую себя дерьмом из-за того, что приходится так тебе об этом сообщать.

Я попытался представить себе его жену Сюзетту. Ее фотографию я видел всего раз, но точно запомнил, что она брюнетка. Я представил ее на последнем месяце беременности, а затем сияющей от счастья, с ребеночком на руках рядом с Эдом. Счастливая семья. Круговорот жизни: Лайла умерла, а теперь ее место на земле займет кто-то другой. Я отдавал себе отчет, что завидую, но куда больше я радовался за брата. Я просто не мог не радоваться, когда Эд стоял сейчас передо мной, сияя от гордости. Я позволил себе слегка улыбнуться.

– Просто фантастика, Эд.

– Через пару месяцев ты станешь дядей, – сказал брат. – Прилетай к нам, прилетай в любое время, когда пожелаешь. Если появишься во время сезона, я свожу тебя на тренировки и на игру. Если после того, как сезон окончится, мы отправимся путешествовать или придумаем еще что-нибудь интересное. Главное – приезжай.

Мы обнялись, и он ушел. Я смотрел ему вслед, пока Эд не скрылся из виду. Потом я почувствовал себя ужасно одиноким.

Я не из тех, кто легко впадает в ярость. Взрослея, мои братья любили растравливать в себе гнев, прежде чем вступить в ожесточенную схватку, но я был на них не похож. Всякий раз, когда Эд или Вилли пытались вывести меня из себя, я, ответив спокойной колкостью, уходил заниматься тем делом, которое интересовало меня больше всего в то время. Я быстро пропускал через себя гнев, никогда не позволяя ему мной управлять, поэтому, полагаю, так и не научился его контролировать.

Я прожил дома уже несколько дней, когда меня начало захлестывать волной. Это был королевский прилив. Надвигался он медленно, поэтому я даже не осознавал, как высока волна, пока та не накрыла меня с головой. Я стал тонуть. Место горя заполнила черная грозовая ярость. Я еще мог смириться с тем, что Лайлу у меня отобрали… едва ли смириться, скорее вынести, но ее не отобрали, она сама меня покинула и даже не уведомила меня об этом.

Однажды утром, сидя на диване и не слушая, что вещают по утреннему телевидению, я вдруг подумал о том, сколько у нее было возможностей обо всем мне поведать. Лайла приобрела эти медикаменты еще в Мексике, задолго до нашего знакомства. Минуло столько дней, ночей, недель и месяцев, когда она могла бы упомянуть о них, хотя бы намекнуть! Она что, мне не доверяла? Она что, думала, я не догадаюсь? Я мог бы к этому подготовиться. Я мог бы ее морально поддержать.

Я не помню, как запустил чашкой в экран телевизора, но точно сделал это. Помню стон и эмоциональный всплеск такой силы, что сдержать его не было ни малейшей возможности. Я просто был не в состоянии больше это выносить. Всплыл я на поверхность спустя пару секунд, возможно, чуть позже. Осколки керамической чашки валялись повсюду на полу гостиной, а разбитый жидкокристаллический экран зловеще трещал разрядами статического электричества.

Это случалось снова и снова на протяжении недель. Я не мог заставить себя пройтись по пляжу, так как отовсюду в глаза бросалось здание, в котором она прежде жила. Пришлось обходить пляж десятой дорогой. Часто, когда я шел по улицам пригорода, меня охватывала тоска по ней, а затем я начинал скучать по песку и соленому воздуху. Мое одиночество какое-то время казалось просто невыносимым, пока его место не занимал гнев. А потом ничего, кроме гнева и ярости, не оставалось. Я растворялся в них, а когда вновь выныривал, легкие мои горели огнем, ноги дрожали, и я оказывался в противоположном конце пригорода, весь мокрый от пота. Припадок мог случиться в супермаркете или в кафе. При виде влюбленной пары меня охватывало такое слепое бешенство, что я бросал свою тележку либо вскакивал из-за столика и уходил. Кровь шумела у меня в ушах.

Я сердился на Лайлу и сердился на себя. Как я не догадался? Линн рассказала мне, как она будет умирать. Было это мерзко и страшно. Почему звонок тревоги не зазвучал в моей голове, когда Лайла просто заснула и не проснулась? Давала ли Лайла мне подсказки, которые я просто не понял? Или она вообще мне не доверяла?

Мой внутренний хаос постепенно улегся. Я усвоил, что все со временем проходит. Эмоции постепенно уступили место логике, которая аргументировала принятое ею решение, утверждая, что таким образом Лайла пыталась примириться с собой. Когда королевский прилив гнева и злости схлынул, я обнаружил, что вокруг меня сформировалось странное общество доброжелателей.

Коллеги присылали мне по электронной и обыкновенной почте письма с выражением соболезнования, давая понять, что помнят обо мне. Карл приходил несколько раз, а потом уговорил дважды в неделю встречаться с ним в офисе и вместе обедать. Леон и Нэнси «случайно проезжали мимо» каждые несколько дней, привозя в качестве гостинца коробки с овощами и фруктами.

Братья, которых я долгие годы считал почти чужими людьми, теперь каждый день звонили по телефону или связывались со мной по скайпу.

В течение сорока лет я смотрел на окружающий мир как на враждебную территорию, где даже с близкими людьми следует держать себя настороже. Я был чужаком в любой группе. Утрата Лайлы разрушила эту точку зрения и воссоздала ее заново. Мне надо было решать. Я до сих пор числился в оплачиваемом отпуске, но уже начинал сомневаться в разумности подобного положения вещей. Жизнь моя оказалась перевернутой с ног на голову и вывернутой шиворот-навыворот. Теперь я находился в том же положении, что и всегда, только мир вокруг меня полностью изменился. Мне тоже нужно было двигаться вперед.

Я включил компьютер и начал искать информацию о туристических поездках, новых вакансиях и университетских курсах. Я сделал закладки на страницах, посвященных бегу на марафонские дистанции, которым когда-то хотел заняться. Затем попытался найти через интернет новые линзы для своего фотоаппарата.

Я никогда не спешил, если приходилось принимать решения, но на этот раз у меня вообще ничего не получалось. Слишком скоро… слишком больно… слишком тяжело… Что я сейчас буду фотографировать с этими новыми линзами? Кто будет ждать меня на финише, когда я пробегу марафонскую дистанцию?

Попытка выбрать новую дорогу в жизни едва не раздавила меня. Наконец я взялся за свой телефон.

– «Тайсон Криэйтив». Элис у телефона.

– Элис, – в моем голосе звучала неподдельная теплота, – это Каллум.

– Ой, Каллум! Нам тебя не хватает. Без тебя у нас тут сущий бедлам, клянусь тебе. Как ты?

Я знал, что все на фирме в курсе, почему я не работаю. Возвращение будет тяжелым и болезненным, но я был готов приступить, сосредоточиться на чем-то, что может полностью занять мои мысли, найти что-то стабильное в жизни, пока не решу, что делать с собой. Я зажмурился, вобрал в грудь побольше воздуха и начал притворяться так искусно, как только умел.

– Все нормально, Элис. Я хотел бы вернуться на работу…

Я забыл о завещании. Весь следующий месяц я боролся за то, чтобы вернуться на работу, снова начать бегать по утрам, возобновить ремонт квартиры, питая надежду, что со временем кто-то захочет ее у меня купить. До спокойного сна в течение всей ночи, до ощущения, что я в конечном счете со всем справлюсь, до нормализации всего моего существования было еще далеко, очень далеко… Но, по крайней мере, я теперь мог действовать по своему усмотрению.

Я был на совещании, когда пришло сообщение от Петы: «Завещание будет оглашено в офисе в 13: 00. Целую и обнимаю».

Даже дня в запасе не оставалось. Вздохнув, я потянулся за своим айпадом. Конечно, у меня были назначены деловые встречи, которые просто нельзя было отложить. Так что я вполне мог этим оправдаться. Мне даже не придется столкнуться с недовольством Петы. Можно будет ответить в сообщении, что время мне не подходит… с легкостью…

Я снова сосредоточился на телефоне. «Встретимся там». Мои пальцы меня предали. Я дождался, пока мое сообщение будет отправлено, а затем притворился, что внимательно слежу за происходящим на совещании.

По крайней мере, я смогу на оглашении завещания еще раз повидаться с Аланом.

Пету я застал в вестибюле конторы «Дэвис Мак-Нелли». Мы неуклюже обнялись и почти одновременно заметили, что со стены исчезла табличка, прежде висевшая рядом с именами других партнеров адвокатской фирмы. На голом цементе виднелись два отверстия в тех местах, где табличку прикручивали к стене. А еще там были заметны следы клея. Без сомнения, на это место вскоре повесят другую табличку. Едва появится новый партнер, ее тут же прикрутят. Память о Лайле здесь стерли. Это, возможно, было правильно, но мне все равно это показалось неприятным.

В полном молчании мы поднялись на лифте на этаж, на котором располагался кабинет Алана. Я нес в запасном чехле, найденном дома, лэптоп Лайлы. Из-за этого меня терзала легкая паранойя. Если Пета спросит, смогу ли я убедительно солгать, заявив, что это мой лэптоп?

Пета, разумеется, ни о чем меня не спросила. А зачем ей спрашивать? Я пришел с работы. Вполне логично, что я прихватил с собой лэптоп. Если бы я даже очень нервничал, никто бы меня винить в этом не стал, не придал бы этому значения, учитывая сложившиеся обстоятельства.

– Хорошо выглядишь, Алан, – поприветствовала юриста Пета и поцеловала его в щеку.

– Жена посадила меня на экстремальную диету от Лайлы. Я уже пару кегов веса сбросил.

Пожав мне руку, Алан проводил нас в комнату для встреч с клиентами.

– Извините, что это заняло столько времени, – опершись локтем о стол, сказал нам Алан. – Мне нужно было собраться с мыслями и только после этого возвращаться к работе. Сёрша была важным членом нашей команды. Я понимал, что после ее смерти моральный дух коллектива будет подорван, поэтому постарался не пускать здесь дела на самотек. – Он перевел взгляд на лежащие перед ним бумаги. – С юридической точки зрения она оставила все в идеальном порядке…

Вступление затянулось, и я отвлекся. Я думал о том, сколько сотен часов Лайла провела в этом здании, в этом самом помещении. Хотелось бы мне увидеть ее здесь, одетую в костюм безумного сливового цвета, с волосами, собранными на затылке в чопорный узел.

– Недвижимость в Мэнли отходит Каллуму Робертсу…

Слова дошли до моего сознания с запозданием. Я посмотрел на Пету. Та в свою очередь с удивлением взирала на меня.

– Черт, Пета! Моя квартира выставлена на продажу. – Смущение заставляло меня заикаться через слово. – Вы сможете получить достаточно денег для вашей студии.

Пета улыбнулась и сжала мою руку в ладонях.

– Не чувствуйте себя обязанным это делать, дорогой. Лайле хотелось, чтобы ее квартира досталась вам, вот так и вышло.

Мне не следовало особенно тревожиться. Недвижимость в Госфорде, автомобиль Лайлы, а также все ценные бумаги и сбережения, о размерах которых мы мало что знали, отходили Пете. Лайла позаботилась, чтобы ее мама ни в чем не нуждалась.

– А еще осталось несколько писем, – произнес Алан, открывая другую папку. – Есть письмо, адресованное ее команде. Его я передал сегодня утром. Лайла в основном извиняется за то, что вела себя как рабовладелица и благодарит за совместную работу. А еще, я подозреваю, она советует своим незадачливым помощникам поскорее уволиться и найти себе работу по вкусу.

Алан поднял запечатанный конверт.

– Вот это письмо – для Дженис и Райана Абелей. Я узнаю их адрес сегодня чуть позже и доставлю письмо.

Я уже догадался, что там: извинение и объяснения. Я почувствовал уважение к Лайле за то, что она нашла в себе силы исправить ошибки, пусть даже и не лично встретившись с ними.

Я смотрел на папку, надеясь, что там еще остались письма.

– Это для тебя, Пета. – Алан передал ей второй конверт через стол и захлопнул папку. – И еще одно мне.

В помещении снова воцарилась неловкая тишина. Теперь Алан и Пета избегали смотреть мне в глаза. Я чувствовал разочарование. Господи! Как же сильно я был разочарован! У нее хватило времени изменить завещание, подарить квартиру, но не нашлось нескольких минут, чтобы черкнуть пару слов, объяснить, почему она так поступила, посоветовать, что, черт побери, мне делать дальше!

– Извините, Каллум. – Глаза Петы наполнились слезами. – Она должна была…

– Ничего, – оборвал я ее так мягко, как только сумел. – Все нормально. Думаю, что знаю, как у нас обстояли дела.

Кивнув, Пета вытерла глаза и прижала конверт к груди, словно это было дитя.

– Вот и все, – мягким голосом произнес Алан. – Я избавлю вас от всей этой юридической тягомотины и сам переведу собственность на ваши имена. Спасибо, что пришли.

Пете не терпелось побыстрее удалиться. Она вскользь упомянула о репетиции хора в Госфорде, но я видел, как ее пальцы мертвой хваткой вцепились в конверт. Скорее всего, она спешила домой, чтобы поскорее прочесть письмо. Я оставался на месте, пока Алан провожал ее до двери. Это была молчаливая просьба о разговоре один на один с моей стороны. Алан меня понял и, когда Пета вышла, притворил за ней дверь.

– Когда Лайла решила упомянуть меня в своем завещании? – спросил я.

– Много месяцев назад, когда впервые поняла, что больна, – ответил он.

До нашего расставания… До нашего воссоединения… Я тяжело сглотнул и заставил себя начать трудный разговор.

– Вы знали?

Я не был уверен, какой тон выбрать, и решил, что ошибся, когда Алан вообще никак не отреагировал на то, что я произнес. Я занервничал, и, когда вновь заговорил, речь моя отличалась бессвязностью.

– Она это планировала… Я нашел электронное письмо, адресованное вам, с видео. Ни я, ни Пета не догадывались, как Лайла на самом деле умерла. Видеофайл оказался слишком большим. Она не смогла его отправить.

Я поднял чехол с лэптопом, который стоял под столом, и положил его перед Аланом.

Юрист некоторое время смотрел на него, а потом произнес несколько неуверенным тоном:

– Понятия не имею, о чем вы, но если бы имел, то следовало бы принять во внимание действующие на данный момент правовые нормы. Если она самостоятельно приняла определенные медицинские препараты и при этом не присутствовали заинтересованные стороны, то на случай обнаружения этого факта она сняла это видео, чтобы доказать отсутствие заинтересованных сторон во время принятия данных препаратов.

Смысл сказанного доходил до меня с минуту.

– Мне не дает покоя, почему она мне ничего не сказала? – тихо произнес я, когда все встало на свои места.

– Глупец, – пробурчал Алан. – Я могу проследить развитие ваших отношений с самого начала. Лайла всегда оберегала вас от боли и разочарования. Когда другого выхода не оставалось, она оградила вас от возможного судебного обвинения.

Я покачал головой и попытался спорить с ним, но Алан энергичным взмахом руки перебил меня.

– Я сидел с ней в этой самой комнате, и в течение нескольких часов мы обсуждали, как мы сможем гарантировать ваши интересы при существующем законодательстве. Она хотела уйти на своих условиях, окруженная теми, кого она любит, оградив вас от какого-либо риска после своей смерти. Что бы она там ни снимала, этим она собиралась защитить вас на случай, если все выйдет наружу. Лайла твердо намеревалась отдать свое тело после смерти университету, хотя это было рискованно из-за токсикологических анализов, поэтому, думаю, она воспринимала это видео в качестве некоего страховочного полиса. Также могу добавить, что она поставила строгие условия насчет того, что можно, а чего нельзя делать с ее телом после смерти. Одно из этих условий – анонимность. Тот, кто будет проводить исследования, не узнает, кем она была. Вследствие этого шансы на то, что это видео когда-нибудь понадобится, ничтожно малы.

– А Пета знала?

– Не уверен, но полагаю, что да. Она видела, как умирал Джеймс, и представляет, как все происходит на самом деле. Подозреваю, что уход из жизни Лайлы был намного более безболезненным, но Пета вряд ли захочет поднимать этот вопрос, поэтому для вас все закончилось.

Он не понимал моей тревоги, не понимал того, что я не собирался обращаться в полицию либо еще к кому-либо. Единственное, что мне было нужно, – понять ее скрытность. Я слишком волновался, чтобы ясно изложить свою мысль. Откашлявшись, я сказал:

– Она не хотела, чтобы я это нашел. Лайла просто не знала, как функционируют компьютеры.

Мы с Аланом обменялись грустными улыбками.

– Такова уж наша Лайла, – вздохнул он. – Блестяще знала закон, но была бесполезна, когда касалась клавиатуры.

– А что мне делать с лэптопом?

– Оставьте у меня. Я сохраню его в течение нескольких месяцев, а потом без лишнего шума все уничтожу.

Несколько недель потребовалось мне на то, чтобы набраться храбрости и сходить в ее… мою новую квартиру в Мэнли. В самом начале мое горе было настолько огромным, что я не рискнул взглянуть ему в лицо, опасаясь этого не выдержать. Поэтому я наблюдал за тем, как сменяются даты на календаре, и ждал того момента, когда смогу думать о Лайле, не ощущая разрушительного чувства потери.

Я понял, что пора наведаться в ее квартиру, когда тревожное чувство от того, что я сползаю к старым привычкам, стало сильнее горя. Проснувшись утром, я ощутил, как страх перед очередным длинным днем в офисе затмевает мысли о Лайле. Позвонив на работу, я сказал, что болен, а потом направился к ней в квартиру.

Я стоял в коридоре, поднеся ключ к замку. Руки дрожали. В голове танцевали воспоминания о Лайле. Я вспоминал, как она встречала меня на пороге, как целовала, прощаясь. Я вспомнил последний день, когда она странно себя вела, вспомнил, как мы возвращались по Корсо, шагали, словно уже немолодая супружеская пара, решившая прогуляться.

Я ожидал, возможно, даже уповал на то, что горе воскреснет, навалится на меня сейчас куда сильнее и безжалостнее, чем прежде. Я сунул ключ в замочную скважину и отпер дверь.

Первое, что я увидел за раздвижными дверями на фоне океана, был зазеленевший балкон. Растения, увядшие несколько месяцев назад, не только пустили новые листья, но и буйно расцвели. Теперь горшки и кадки пестрели всеми цветами радуги. Луковицы, мясистые стебли, многолетники пошли в рост и пустили бутоны, несмотря на неподходящее время года.

С плеча у меня свешивалась на ремне дорожная сумка. Я сбросил ее вниз, и она с шумом упала на плитки пола. Я смотрел во все глаза.

Прежде сухие стебли разрослись, образовав настоящий кустарник, покрытый множеством крупных цветов. Лекарственные и кухонные травы также зеленели, как ни в чем не бывало. Фиалки трехцветные поражали насыщенностью оттенков. Я быстренько прикинул, что со времени прошлого посещения квартиры минуло около четырех месяцев. Как получилось, что эти чахлые растения, несмотря на то что за ними никто не ухаживал, вдруг подарили миру такую жизнеутверждающую красоту?

А потом я почему-то поверил в то, что с Лайлой все в порядке, что в своей смерти она обрела свободу.

Я нашел ее дневник почти сразу же. Она поставила тетрадь под уклоном на столешнице кухонного стола между металлическим чайником и кофейницей. Сверху она повесила подаренный мной на Рождество кулон.

Я уселся на балконе. Волны плескались, накатываясь на берег внизу. Прохладный ветер сгонял разорванные облака вместе, угрожая дождем. Я закинул вытянутые ноги на кофейный столик и принялся читать. Я начал с первой страницы и продолжал читать даже тогда, когда мой мочевой пузырь норовил лопнуть, а зад онемел на твердом сиденье.

Я читал и плакал, ощущая, как худые руки Лайлы обнимают меня, пытаясь утешить. Я заметил, как постепенно не только ее почерк, но и само ее красноречие начали давать сбой. А потом я дошел до последней записи, которую Лайла сделала в то время, когда в последней раз наблюдалась у Линн, и понял, почему она оставила мне дневник.