Глава двадцать третья
Каллум

Даже несмотря на сопутствующие обстоятельства, я ощущал облегчение от возращения в Госфорд. Думаю, мне всегда подспудно не хватало продолжения прерванного отпуска.

Я снова привыкаю к Лайле по мере того, как отступают шок и бредовое состояние недели, проведенной в больнице. Я научился не замечать нервные тики ее рук или то, как неуверенно она ходит. Ступает Лайла как-то неуклюже, а мышцы ног напряжены. Она до сих пор не любит сидеть на месте, старается сделать хотя бы несколько шагов. Однако, когда я наблюдаю за тем, как Лайла пересекает комнату или идет по саду, видно, что дается ей это с трудом.

Это плохо, но даже близко не сравнится с тем, как Лайла задыхается от кашля. В своей прямолинейной манере она предупредила меня, что я не должен впадать в панику, когда она пытается сглотнуть, а вместо этого начинает кашлять. Своей заботой я делаю только хуже, когда вскакиваю на ноги и спешу ей на помощь.

– Какого хрена, Каллум! Оставь меня в покое! – едва откашлявшись, однажды набросилась на меня Лайла.

Я научился сдерживаться и есть очень медленно, так, чтобы не заканчивать намного раньше ее. Я научился сосредотачивать внимание на своем дыхании во время еды. Когда Лайла, как мне показалось, в очередной раз подавилась, я дважды глубоко перевел дух прежде, чем попытался ей помочь.

Я также научился присутствовать где-то рядом с ней почти круглые сутки. Лайла двигается неуклюже. Уже страдает ее координация движений. Когда она идет в туалет, я непринужденно ошиваюсь где-то поблизости, прислушиваясь, не упадет ли она. Когда Лайла принимает душ, я жду возле ванной комнаты. Когда слышу, что она включает воду, я становлюсь у двери, желая убедиться, что с ней все в порядке. Когда воду отключают, я быстро ухожу прочь, чтобы она не узнала…

Теперь Лайла стала более откровенной со мной, говоря о наших отношениях и чувствах ко мне, но до сих пор отказывается принимать мою заботу. Я инстинктивно понимаю, что Лайла будет и дальше возражать против того, чтобы я относился к ней словно к инвалиду, даже тогда, когда она утратит свою независимость. Теперь я для нее отчасти ангел-хранитель, отчасти навязчивый ухажер-преследователь.

Подозреваю, что подсознательно моя мотивация объясняется еще и желанием впитать каждую секунду пребывания рядом с Лайлой, пока я еще могу, но в общем я просто боюсь. Каждое помещение, каждое дело, которым она занимается, каждый миг несут в себе потенциальную угрозу. Мне каким-то образом нужно получать все, что возможно, от каждой секунды. Деньки были замечательно долгими: я наслаждался ее обществом и охранял ее покой…

Как только мы приспособились к новому порядку вещей, я начал уговаривать Лайлу почаще бывать в саду. Под осенним солнцем она чувствовала себя совсем неплохо. Я клал в корзинку для пикников одеяло, книги и что-нибудь поесть, а потом отводил ее куда-нибудь, где росла мягкая трава. Что, в свою очередь, привело к тому, что Лайле захотелось снова работать в саду. Это занятие вызывало у меня беспокойство, но я видел, что ей это нужно.

– Как думаешь, что случается, когда мы умираем? – спросила она меня однажды, когда мы собирали с грядки урожай.

Я не знал, что ответить, но и молчать было бы неловко.

– Думаю, ничего особенного, – обтекаемо ответил я.

Не поймите меня превратно. Я искренне желаю, чтобы мой рационализм оказался ошибочным и Лайлу ждало после смерти какое-нибудь замечательное существование. Проблема состояла в том, что я в это не верил, не верил даже сейчас, когда мы оба очень нуждались в подобном утешении.

– Я считаю, что у нас есть только эта жизнь, – признался я и сунул сельдерей в плетеную корзинку, в которую мы складывали собранные овощи. – Ты ведь тоже так думаешь?

– Я склоняюсь к гуманизму. – Внезапно она сорвала листок сельдерея с растения, которое я только что срезал, и порывисто сунула его себе в рот. – Мне кажется, что, когда умираешь, ты словно бы засыпаешь. Это станет концом, отдохновением. Ты засыпаешь, словно после тяжелого дня, когда ты очень устал, или как будто под действием анестезии.

– Ты же не боишься? – спросил я.

То, куда повернул разговор, меня удивило и немного испугало. Я перестал работать, не в силах продолжать.

– Нет, – пожала плечами Лайла. – Смерть меня не страшит, а вот симптомы, сопутствующие болезни… Когда это случилось с папой и ему становилось все хуже, он стал ужасно импульсивным. Однажды мама застала его за тем, что он спускался вниз по утесу здесь, перед домом. Когда мама спросила у него, что он делает, папа заявил, что хочет немного поплескаться в воде. Он уже не осознавал, что это опасно.

Мысленно я сделал пометку: надо будет как-нибудь ночью укрепить забор, пока она будет спать.

– Но, мне кажется, я буду вести себя разумно, – тихо продолжила Лайла. – Я полагаю, что простужусь, у меня случится очередное воспаление легких, я буду терять сознание, потом приходить в себя, пока не придет тьма. Мой мозг не очнется, и я не почувствую страха. – Она улыбнулась. – Темнота. Умиротворение. Чего здесь бояться? Я даже ничего не узнаю, поэтому не испугаюсь.

Я принялся срезать сельдерей, растущий передо мной на грядке. Картина, которую она мне обрисовала, испортила мне настроение. А потом Лайла переступила через грядку и схватила меня за плечи. Мне пришлось посмотреть ей в глаза.

– Эй, послушай! Я буду удивлена, если после смерти очнусь среди фей и окажется, что какое-то загробное существование все же предусмотрено. Тогда я вернусь и устрою тебе веселую жизнь. Возможно, я проникну к тебе в спальню и переверну корзину с нижним бельем или так перемешаю твои туфли, что ты даже пару себе не подберешь.

Она изобразила ужас, и я засмеялся, хотя в животе у меня все сжалось.

– Мне легче представить себе, как я просыпаюсь однажды, а моя кровать усыпана листьями или цветами.

Она тоже рассмеялась и, склонившись, поцеловала меня в макушку.

– Ты прав. Надеюсь, я буду более утонченной, но, честно говоря, если я засну и проснусь чертовым духом, то сделаю так, что ты будешь выглядеть, словно побывал на Магди Гра.

– Симптомы дали себя знать сразу после того, как мне исполнилось тридцать четыре года, – рассказывала она, когда мы на следующей неделе лежали как-то ночью в постели.

Нервное ощущение первых дней улеглось, и я снова мог получать удовольствие от близости с ней.

– После смерти папы я сдала генетический анализ, а потому знала, что это должно случиться. Я знала также, что это случится рано из-за высокого числа CAG-повторов. Ты помнишь, сколько их у меня?

– Помню, что много.

– Сорок восемь, – произнесла Лайла, и по ее тону становилось ясно, что об этом числе она часто вспоминала на протяжении своей жизни. – Это много, но это не значит, что болезнь Хантингтона будет протекать с большими осложнениями, просто симптомы, скорее всего, проявятся раньше, и болезнь разовьется стремительно. Со мной это приключилось точно по расписанию.

– А с твоим отцом?

– Он был постарше, когда заболел, а бабушка – и того старше. В некоторых случаях течение болезни усугубляется с каждым последующим поколением. Именно поэтому у меня нет детей. На мне все это и закончится.

– Как ты поняла, что заболела?

– У большинства людей сначала проявляются психиатрические симптомы. Часто это необъяснимое возбуждение либо депрессия, но мне кажется, со мной пока все в этом плане в порядке. У меня же начали неметь ступни ног. Я это ощущала и часто выходила из себя. Я читала, что умственный труд смягчает двигательные симптомы, поэтому вместо того, чтобы обратиться к врачу, я начала работать, словно одержимая. Я работала и занималась научными исследованиями. А еще я злилась на весь мир.

– А потом ты вышла на невролога из Мексики?

– Нет, сначала я нашла Линн. Я предприняла то же, что и ты в то утро в больнице: пыталась уговорить ее подсказать мне хоть какую-то возможность исцелиться, – негромко рассмеявшись, сказала Лайла. – Меня терзало безумное подозрение, что существует какой-то прорыв в лечении, но она это от меня скрывает. В клинике у Линн я встретилась с Харуто.

Мы замолчали. Я смахнул волосы, упавшие ей на лицо, и прислушался к шуму океана.

– Хочешь, я тебе о нем расскажу?

Голос ее был тихим. Конечно, я не хотел. Я не хотел ничего знать, но в ее словах звучала такая тоска, такое желание выговориться, что я подавил растущую во мне ревность.

– Конечно.

– Ты мне никогда не рассказывал о своих бывших.

– О моих бывших рассказывать неинтересно.

– Уверена, что они о тебе рассказывают.

– Все мои бывшие уже давным-давно замужем, счастливы и хоть раз в жизни сообщили своим мужьями, что Каллум Робертс был тем еще засранцем.

Мы оба тихо рассмеялись.

– Расскажи хотя бы об одной.

Я вздохнул.

– Ты излишне требовательна. Я расскажу тебе об Аннализе. – Аннализа была моей последней подружкой до Лайлы. – Глупенькая, вечно хихикающая девчонка. Серьезно.

– Дай догадаюсь! Она была инструктором по фитнесу?

Похоже, Лайла решила меня немного поддразнить.

– Ошибаешься, – самодовольно произнес я, пока не осознал, что правда куда непригляднее. – Она врач-косметолог.

– О, это идеально! Дай-ка снова угадаю… Она была твоим личным косметологом.

– Недолго.

Я притворился, что пытаюсь выгородить себя. Похоже, тяжелый разговор вдруг принял легкомысленный оборот. Если даже шутить будут за мой счет, ничего страшного. Так все равно предпочтительнее.

– А разве конфликта интересов в ее случае не было? Разве юристы и врачи имеют право встречаться со своими клиентами?

– На самом деле это было даже удобно. Она не приходила ко мне домой до тех пор, пока мы не начали появляться на людях.

– А эта Аннализа, не приходившая к тебе домой косметолог, была красива?

– Не красивее тебя, но симпатичная, – не кривя душой, заявил я. – Миловидная – более точное для нее определение, чем красивая. Все мои бывшие подружки были симпатичными. Когда-то это казалось мне очень важным. Неудивительно, что я так и не остепенился.

– И что пошло не так?

– Мы встречались несколько месяцев. Все вроде было нормально… даже более чем нормально, но… Я не знаю… Я просто понимал, что наши отношения ни к чему не приведут…

– Она не была идеальной?

– Нет, не была, – согласился я.

Сердце мое норовило вырваться из груди. Я вдруг понял, что могу честно во всем признаваться и мои слова не причинят никакого вреда, ибо ситуации достигла, что называется, самого дна.

– Она не была тобой.

В глазах Лайлы вспыхнули игривые огоньки. Она прикусила губу и оперлась о мою спину. Я чувствовал, что она расстроена, и подозревал, что она не отступится. Лайла хотела меня. Больше ей не было нужды что-либо от меня скрывать. Я тоже мог быть с ней предельно откровенен.

Какое-то время мы молча лежали рядом.

– Я ненавижу эту болезнь, Лайла, – наконец сказал я.

– Знаешь, Каллум, а это даже не совсем болезнь. Проблема в моем ДНК. Из-за этого мне даже еще тоскливее на душе. Я страдаю не из-за несчастного случая, не из-за какой-то инфекции, которую подхватила. Болезнь является частью меня. Ненавидя ее, я должна ненавидеть саму себя. Вот это самое ужасное.

– А что обо всем этом думает Пета? Ты рассказывала матери, зачем ездила в Мексику?

– Нет. Мы сказали родителям Харуто. Они пытались нас отговорить, очень настойчиво пытались, поэтому я оставила маму в неведении. Она всегда была на моей стороне, как говорят, на все сто процентов, но было бы несправедливо взваливать на нее еще и это.

– Думаешь? Насколько я заметил, вы предпочитаете не смягчать ударов.

– Мама совсем растерялась, когда после генетического обследования оказалось, что я тоже больна, – вздохнула Лайла.

– Для нее это должно было стать ударом.

– Знаю, Каллум. Конечно, она переживала ужасные времена, но, господи, мне было еще хуже. Дедушка и бабушка умерли, когда я закончила школу. Потом умер папа. Жизнь изрядно нас потрепала и побила. Думаю, что мама дошла до ручки. Она настояла на том, чтобы я сдала анализы. Я искала лучик надежды и верила, что каким-то чудом выиграю в этой генетической лотерее, но не выиграла. Желая подвести черту под самым худшим годом нашей жизни, я поступила на юридический, и мир на короткое время стал моей раковиной. На следующей неделе я выяснила, что у меня тоже болезнь Хантингтона, а CAG-повторы частые. Лет через двадцать, если не раньше, мне предстояло встать на дорогу, ведущую в ад. Мне тогда очень нужна была моральная поддержка, но мама совершенно съехала с рельс, так что я осталась разбираться один на один со всем, на меня навалившимся.

– Сочувствую, Лайла.

– Я выжила. Я со всем справилась. У меня просто не было другого выхода. Я знала, что жизнь слишком коротка, по крайней мере, моя жизнь.

Кажется, Лайла пыталась шутить, но я не рассмеялся.

– Значит, ты все же решила поступить в университет?

– Мама не хотела. Она считала, что, если мне осталось лет пятнадцать полноценной жизни, я должна выжать из них все, что только можно. Она хотела продать ферму, чтобы я смогла попутешествовать по миру, пока в состоянии. Мама даже предложила отправиться со мной.

– Но ты все равно решила учиться.

– Я уже и так успела повидать мир. Я знала, что там есть, в большом мире. Мне хотелось знаний, информации, хотелось встретить вызов судьбы, но более всего я нуждалась в стабильности. Я мечтала немного побыть нормальной, прежде чем начнутся безумие и судороги.

– И тебе удалось.

– На самом деле удалось. У меня была замечательная жизнь, Каллум.

– И твоя мама изменила свое мнение.

– Да. Когда мама справилась со своим кризисом, она стала, что называется, первоклассной матерью, но я все равно не сказала ей, когда у меня проявились первые симптомы. Я просто ничего ей не рассказывала, но знала, что она и так поймет. Харуто ей не слишком нравился. Когда мы решили уехать и попробовать лечение стволовыми клетками, я ей сказала, что мы просто отправились путешествовать. Я общалась с мамой по электронной почте, писала так, чтобы у нее сложилось впечатление, будто я стараюсь взять от жизни все, что возможно.

Лайла слегка повернулась в постели, прижимаясь ко мне плотнее.

– Значит, ты перестала чувствовать собственные ступни. Из-за этого ты никогда не носишь туфли?

– Ну, неприятно, когда не ощущаешь землю под ногами… Но нет, дело не в этом. Я и прежде ходила босиком. Ненавижу чертовы туфли.

Я скорее почувствовал, чем увидел, как она улыбается в темноте.

– Харуто долго болел, прежде чем умер?

– Несколько месяцев. Самостоятельно он мог только дышать, а во всем остальном был словно овощ. Он так и не пришел в сознание. Я солгала всем, заявила, что мы попали в автомобильную аварию. Я даже его родителям ничего не сказала. Соврала, что с лечением стволовыми клетками ничего не вышло и мы решили немного развеяться, покататься по Мексике, а потом попали в аварию. Идиотская ложь. Они должны были знать правду, но я просто не смогла сказать этим милым людям, что Харуто умирает, а я жива.

– Сожалею, Лайла.

– Хуже того: я больше с ними не общаюсь. Когда Харуто умер, я сходила на его похороны, мы вместе поплакали, я пообещала, что буду звонить, и не выполнила свое обещание. Мне было слишком тяжело.

– Уверен, они поймут.

– Возможно.

– И что ты собиралась делать дальше? Заниматься адвокатской практикой?

– Когда ты в безнадежной ситуации, самое лучшее заключается в том, что тебе не нужно строить планы. Не помню, чтобы у меня были хоть какие-то надежды на то, что лечение подействует. Я просто не могла ничего не делать, только сидеть и ждать, когда мой мозг начнет меня предавать.

Я задумался, пытаясь представить, как чувствовал бы себя, оказавшись в ее положении. Я уже начинал считать себя экспертом по болезни Хантингтона, вот только не мог вынести мысли, что придется наблюдать за медленной деградацией Лайлы.

– Ты видела своего отца, когда он уже был болен?

– Да… довольно часто.

Я услышал, как переменился тон ее голоса. Когда Лайла рассказывала о себе, даже о Харуто, она старалась казаться невозмутимой, но как только я упомянул ее отца, в ее голосе появилась горечь.

– Это было просто ужасно. Из энергичного, полного жизни человека он… Папа не мог сидеть, стоять, даже лежать спокойно. Хорея так прогрессировала, что папа все время двигался, даже не понимая, что делает. А затем он начал сходить с ума. Постепенно он превратился в дергающееся бездушное тело, живущее в доме для хронических больных.

Я очень пожалел о том, что вообще завел об этом разговор. Прежде я видел несколько фото Джеймса Мак-Дональда. Теперь перед моим внутренним взором возник четкий образ этого человека. Вдруг я осознал, насколько дочь похожа на отца.

– Меня сплавили к бабушке и дедушке, и самым ужасным оказалось то, что каждый раз, когда я видела папу, ему становилось все хуже и хуже. Мозг глупенькой девочки-подростка воспринимал происходящее так, словно изменения в нем происходили буквально за одну ночь. Я всегда страшилась этого. А теперь все мои подростковые кошмары становятся явью. Если я сейчас сдамся, то мне станет после этого очень-очень страшно.

Воцарилось продолжительное молчание. Я подвинулся так, чтобы ее голова лежала на моей груди, а я мог гладить Лайлу по спине. После долгой паузы она снова заговорила. На этот раз ее голос был хриплым.

– Папа долго и медленно брел к своей смерти. Мама не поместила его в частную лечебницу. Ее родители заставили маму это сделать только тогда, когда папа уже даже не осознавал ее присутствия. Он прожил там несколько месяцев, а потом умер от сердечного приступа. Вместо горя мы почувствовали лишь облегчение. До его смерти мы уже сотни раз успели оплакать папу.

Я ничего не мог сказать на это. Мы лежали в тишине, если не считать ее тяжелого дыхания, а потом заснули.

Прошло несколько дней. Лайла принимала ванну, а я читал книгу, сидя на кровати.

Я прислушивался к звукам в ванной, опасаясь, как бы чего не случилось. Мне очень не нравилось, когда Лайла уходила туда одна. Слишком уж много там было потенциальных опасностей. Когда несколько лет назад Лайла устроила здесь ремонт, она распорядилась установить большую, отдельно стоящую ванну под окном. Как по мне, ванна стояла слишком далеко от стены. Лайле не на что было опереться, когда она забиралась в ванну или выходила из нее. А эти чертовы полы в ванной комнате были полнейшим кошмаром. Лайла всегда набирала слишком много воды, поэтому, когда она в нее залезала, вода выплескивалась, а пол становился очень скользким. Я расстилал на полу коврики и полотенца, но Лайла постоянно поднимала их и выбрасывала в корзину для грязного белья.

Через некоторое время я осознал, что переворачиваю страницы, но не понимаю ни слова из прочитанного, поэтому поднялся и подошел к двери ванной комнаты.

Она показалась мне такой красивой и хрупкой, когда я увидел, как она тихонько подпевает музыке, звучащей из айпада, который лежал на подоконнике.

– Привет, – улыбнувшись, сказала она. – Хорошая книга?

– Не очень. Может, нам пожениться?

Она не замешкалась с ответом:

– Я бы с удовольствием вышла за тебя замуж, Каллум Робертс, вышла бы тотчас же, если бы я была не я.

– Но ты – это ты…

– В этом, сам знаешь, заключается проблема… большая проблема. – Она подняла руку из воды и наблюдала, как капли падают обратно в ванну. – Я бы с удовольствием подарила тебе свою жизнь, но жизни у меня как раз и нет.

– Нет, у тебя есть жизнь, конечно, не такая продолжительная, как нам хотелось бы, но все же… – возразил я. – Хотя, каким бы благородным ни казалось твое желание избавить меня от этого непродолжительного жизненного опыта, ты упускаешь из виду один немаловажный факт.

– И какой же?

– Я тебя люблю. Я буду всегда тебя любить, не важно, больна ли ты или здорова, здесь или…

Мои глаза наполнились слезами, а потом и она заплакала.

– Я тебя люблю, – прошептала Лайла.

Она зажала ладонью рот, словно это могло остановить всхлипы, уже рвущиеся наружу. Подойдя к ванне, я опустился на колени рядом с ней.

– Я понимаю, что ты хочешь уберечь меня, Лайла, но одновременно ты лишаешь меня того, что мне дороже всего на свете.

– Я просто хочу, чтобы ты был счастлив, Каллум.

Когда она была расстроена, дикция ее страдала, и я с трудом понимал, что она говорит.

– Я тоже тебе этого желаю, – произнес я.

Лайла неуклюже протянула свои мокрые руки поверх края ванны. Наши пальцы сплелись. Я прижался щекой к ее ладоням, не отрывая от Лайлы взгляда.

– Несмотря на все твои изумительные странности, ты – любовь всей моей жизни. Я не могу ничего исправить, Лайла, хотя хочу этого больше всего на свете. Но я могу обещать: я – твой, что бы ни случилось.

– Я очень тебя люблю, Каллум. Я чувствую то же, что и ты. Извини… извини, но это все, что у нас осталось. Я рада, что ты ко мне вернулся.

Мы немного помолчали. В тишине раздавалось лишь наше учащенное дыхание, а еще ее слезинки с равными интервалами падали в воду.

– Это похоже на обмен брачными обетами, – прошептала Лайла.

Я сжал ее руки и кивнул.

– Без юридической чуши?

– Почти так, как я мечтала, только я в своих мечтах не была голой, а ты не стоял на коленях в луже возле ванной.

Я выпрямился, и мы обменялись долгим нежным поцелуем. Я мог бы воспарить в небо. Она меня любит. Она только что в этом призналась. Все остальное выскользнуло из моей головы. Я жил этим мигом и не хотел двигаться с места, боясь разрушить хрупкую магию этого мгновения.

Плитки под ногами вывели меня из оцепенения. Сначала онемели колени, затем ступни. Потом я подумал о том, что вода в ванной уже должна остыть. Проклятую реальность не обмануть даже на несколько минут. Я опять ее поцеловал.

– И что ты хочешь на свадебный обед?

– Я через минутку вылезу и помогу тебе его приготовить.

В переводе эта фраза значила: «Пожалуйста, позволь мне это сделать самой». Не то чтобы Лайла до сих пор превыше всего ценила свою чертову независимость. Просто мои кулинарные таланты в области вегетарианской кухни ни на йоту не улучшились. Лайла смахнула упавшую на лоб прядь волос.

– Я знала, что в глубине души ты романтик.

– Ты вывела меня на чистую воду.

На ферме мы ввели традицию: каждое воскресенье весь день выискивали в саду, что там уже созрело, а затем подбирали подходящие рецепты блюд. Я покупал безумно дорогое вино, которое как нельзя лучше сочеталось с этими блюдами, и даже заказывал ведерко кокосового мороженого, которое Лайла так любила. Его специально доставляли сюда из Мэнли.

На закате по подъездной дорожке к дому подходили Леон и Нэнси. Пета прибывала вскоре после них. Мы усаживались на террасе, рассказывали друг другу разные истории, пили вино, смеялись до тех пор, пока едва не забывали причину, по которой мы все здесь собрались. Каждый воскресный вечер, таким образом, превращался в небольшое Рождество. Несколько часов я жил только происходящим, общением с Лайлой и ее окружением, ставшим для меня семьей.

В мерцающем пламени свечей я видел радость на лице Лайлы. Я наслаждался богатством и оттенками вкуса вина и пищи. Как бы Лайла ни уставала, после она нежно занималась со мной любовью. Раздвижные стеклянные двери были приоткрыты. Внутрь проникал прохладный зимний воздух и доносился плеск морских волн. Именно в такие ночи я чаще всего лежал без сна и думал, кто мы такие, откуда появились на свет, но при этом старался не думать, куда мы идем.

Утро выдалось прохладным, и мы решили прогуляться. Мы шагали по длинной подъездной дорожке по направлению к дому Леона и Нэнси. Если бы Лайла не отказалась от задуманного, мы пошли бы дальше, посмотрели бы, как там дела у соседей, но я видел, что, хотя до конца дорожки мы еще не добрались, Лайла уже устала.

– Ты рассказал Эду и Вилли обо мне?

– Я упомянул о тебе на Рождество, когда мы общались по телефону, – сказал я, – но обо всем остальном… Я с ними нечасто общаюсь, и пока вроде повода не было.

– Позвони им.

– Зачем?

– Рано или поздно тебе понадобится их помощь, Каллум.

Я о таком даже не задумывался.

– Я пока без них вполне обходился.

– Какие они?

Лайла остановилась, чтобы передохнуть. Я последовал ее примеру. Несмотря на сотни часов, проведенных в беседах, я лишь пару раз упомянул в разговоре своих братьев. Я пинал ногами гравий, рассыпанный по дорожке, а Лайла, заведя руки за спину, оперлась о ствол камедного дерева.

– Они на меня не похожи, – заявил я. – Братья не одобряют эпиляцию груди воском…

Лайла улыбнулась.

– В последнее время ты тоже этим не увлекаешься.

Она была права. Теперь я чувствовал, что превращаюсь в косолапого оборотня. Прошло несколько недель с тех пор, как я стригся. Волосы отросли, стали непослушными и спутанными, как моя жизнь.

– У меня сейчас другие приоритеты… А еще волосы растут с пугающей скоростью… Впрочем, это дела не касается. Нет, мои братья… – я искал подходящие слова, – настоящие мужики. Ты меня понимаешь?

– Мускулистые чуваки… ха-ха.

Она приподняла брови.

– Иногда они вели себя как полные придурки, скажу я тебе. Они любили хохмить, а в детстве часто дрались. Я же был собранным и хорошо учился. Пока я сидел за учебниками, они вечно друг с другом боролись либо развлекали девочек у себя в спальне. Когда мама их ловила, то строго отчитывала. А я все учился, и о том, как классно бывает с девочками, я узнал только тогда, когда поступил в университет.

– Что и к лучшему, – задумчиво произнесла Лайла. – Мне кажется, ты был очень неуклюжим подростком.

Я рассмеялся.

– Ты даже представить себе не можешь, насколько неуклюжим. Когда я шел, то руками едва не касался земли. Нет, неандертальцем я не выглядел, просто у меня в том возрасте были очень длинные конечности. С годами это прошло. Когда же мне перевалило за двадцать, я, честное слово, компенсировал все в общении с дамами.

Я ей подмигнул. Брови Лайлы вновь слегка приподнялись.

– Уверена, что компенсировал, но… Ты не пытался навести мосты с братьями, когда они переехали?

– Я не говорил, что мы взрывали мосты, поэтому наводить было нечего. Просто они не похожи по характеру на меня, но очень похожи друг на друга.

– И чем они занимаются?

– Эд помешан на спорте. Во Францию он поехал в качестве футбольного судьи. Контракт был краткосрочным, но потом он встретил свою будущую жену и теперь навсегда обосновался во Франции. Кажется, он тренирует довольно известную команду, вот только я не помню какую. Вилли – инженер-механик. Он занимается двигателями… или еще чем-то в таком роде.

– Выходит, он не только боролся с братом, но еще выкраивал время для учебы?

– Они учились. Эд изучал спортивную психологию или еще какую-то чушь… Но знаешь, в чем проблема? Я могу рассказать тебе о семнадцати способах впарить покупателю автомобиль, я сам вожу машину, но, стоит ей сломаться, я самостоятельно даже шину сменить не смогу. Что же до спорта… иногда я могу сыграть в сквош, но спорт в целом не мое.

– Тебе больше нравится рассматривать эскизы дизайна рекламы, пить утонченные вина либо стричься каждые пять минут, чтобы всегда выглядеть опрятно.

– Вот именно.

Лайла отстранилась от ствола дерева и неуверенно зашагала по подъездной дорожке.

– Ты вспомнил, как зовут жену Эда? – спросила она, когда я последовал вслед за ней.

– Карен.

– Разве? Мне казалось, что ты говорил, будто ее зовут Лизетта или Сюзетта.

– Я шучу. Я до сих пор не вспомнил.

– Засранец.

– В этом я тебе раньше честно признавался, но я милый засранец. Разве не так?

– Иногда таким бываешь.

Пройдя еще несколько шагов по дорожке, Лайла повернула ко мне голову и нахмурилась.

– Ты хоть пытался вспомнить, как зовут жену брата?

Я с трудом сглотнул.

– Лизетта, – произнес я. – Уверен, что Лизетта.