Книга: Свобода
Назад: Работа над ошибками
Дальше: Глава 3. Свободные рынки стимулируют конкуренцию

Глава 2. Лучшие подруги

Автор решительно не может вспомнить, в каком состоянии пребывало ее сознание на протяжении первых трех лет в колледже, а потому делает вывод, что тот период она провела без сознания. Ей казалось, что она бодрствует, но на самом деле это больше походило на лунатизм. Иначе трудно объяснить, к примеру, тот факт, что ее ближайшей подругой стала влюбленная в нее психопатка.

Автору больно признавать это, но частично вина лежит на Большой Десятке и порожденном ею искусственном закрытом мире. В основном страдали мальчики, но, даже в конце семидесятых годов, в эту ловушку попадались и девочки. В июле Патти отправилась в Миннесоту в летний лагерь для студентов-спортсменов. Потом в колледже состоялось отдельное, раньше, чем у всех, организационное собрание для студентов-спортсменов, после чего Патти поселилась с ними в общежитии, водила дружбу только с ними, ела с ними за отдельным столом в столовой, плясала с ними на вечеринках и записывалась только на те курсы, которые посещали ее товарки, чтобы вместе сидеть – ну и иногда, если позволяло время, учиться. Спортсменов никто не заставлял так жить, но в Миннесоте большинство из них жили именно так, а Патти окунулась в этот мир спорта еще глубже, чем остальные – просто потому, что у нее была такая возможность. Потому что она сбежала из Уэстчестера!

– Езжай куда хочешь, – сказала Джойс. Читай: имея великолепные предложения из Северо-западного университета и Университета Вандербильта (более близких моему сердцу), ехать в посредственный государственный колледж в Миннесоте – это абсолютный идиотизм. – Это тебе решать, мы поддержим тебя, что бы ты ни выбрала, – сказала Джойс. Читай: когда твоя жизнь рухнет из-за очередного дурацкого решения, мы с папой будем ни при чем.

Очевидное отвращение Джойс к Миннесоте и удаленность этого штата от Нью-Йорка решили дело. Сейчас автор видит в себе типичного несчастного подростка, который так зол на своих родителей, что ему обязательно нужно примкнуть к какому-нибудь культу, кругу посвященных: там он будет гораздо дружелюбнее, великодушнее и обходительнее, чем дома. Для Патти таким культом стал баскетбол.

Первым человеком, который отвлек ее от этого мира и стал ей близок, стала психопатка Элиза, о ненормальности которой Патти, разумеется, поначалу ничего не знала. Элиза была ровно наполовину красива. Ее голова была восхитительна сверху и заметно портилась книзу. У нее были великолепные густые каштановые кудри, огромные выразительные глаза и симпатичный носик пуговкой, но ниже черты лица становились мелкими и расплывчатыми, вызывая неприятные ассоциации с недоношенными детьми. Подбородок у нее был крохотный. Обычно она носила мешковатые вельветовые штаны, чудом державшиеся на бедрах, обтягивающие рубашки с короткими рукавами, которые покупала в магазинах для подростков и застегивала только на пару средних пуговиц, красные кеды и большой овчинный жакет цвета авокадо. От нее несло пепельницей, но она старалась не курить рядом с Патти в помещении. По иронии судьбы, тогда ускользавшей от Патти, но теперь очевидной автору, у Элизы было много общего с творческими сестричками Патти. У нее была черная электрогитара с дорогостоящим усилителем, но те несколько раз, когда Патти удавалось уговорить ее сыграть что-нибудь, Элиза в результате набрасывалась на нее с проклятиями, чего в остальное время (по крайней мере поначалу) практически не происходило. Она заявляла, что присутствие Патти давит на нее, стесняет и именно поэтому она каждый раз срывается после нескольких аккордов. Она приказывала Патти делать вид, что та не слушает, но даже если Патти отворачивалась и утыкалась в журнал, все было не слава богу. Элиза клялась, что в ту секунду, когда Патти уйдет, она божественно сыграет эту песню.

– Сейчас – без вариантов.

– Прости, – говорила Патти. – Прости, что я на тебя так действую.

– Когда ты не слушаешь, я играю блестяще.

– Я знаю, знаю. Я уверена, что ты потрясающе играешь.

– Это факт. Мне плевать, веришь ли ты.

– Но я верю!

– Я говорю, что мне плевать, веришь ли ты мне, потому что я действительно играю эту песню блестяще, когда ты не слышишь.

– Может, что-то другое сыграешь? – умоляла Патти.

Но Элиза уже отключала провода.

– Хватит. Ладно? Мне не нужны твои утешения.

– Прости, прости, прости, – говорила Патти.

Впервые она увидела Элизу на единственной лекции, где могли встретиться спортсмен и поэт – на Введении в Естествознание. Патти вошла в огромную аудиторию с десятью новыми подругами – большинство выше нее ростом. Все они были в серых или коричневых спортивных костюмах с эмблемой “Золотых сусликов”, волосы у всех были в разной степени влажности. В этой стайке были отличные девчонки – в том числе Кэти Шмидт, с которой автор дружит всю жизнь и которая впоследствии стала государственным защитником и как-то раз два вечера подряд выступала по телевизору в телевикторине “Джепарди”, – но душная аудитория, неизменные спортивные костюмы, влажные волосы и постоянная близость утомленных спортсменских тел вгоняли Патти в какой-то ступор. Притупляли контакт.

Элиза предпочитала сидеть за спортсменами, прямо позади Патти, но она так горбилась, что над партой торчали только ее пышные темные кудри. Впервые она обратилась к Патти в начале лекции, прошептав ей на ухо:

– Ты самая лучшая.

Патти обернулась, чтобы понять, кто это говорит, и увидела копну волос.

– Что-что?

– Я вчера вечером видела, как ты играешь, – сказали волосы. – Ты потрясающая и очень красивая.

– Ох, спасибо большое.

– Тебе должны давать больше времени.

– Какое совпадение, мне тоже так кажется!

– Ты должна потребовать, чтобы тебе давали больше времени. Хорошо?

– У нас в команде полно крутых игроков. Не я же решаю.

– Да, но ты лучшая, – упрямо сказали волосы.

– Спасибо за комплимент, – весело сказала Патти, чтобы поставить точку в этой беседе.

Тогда она полагала, что персональные комплименты смущают ее потому, что она переполнена бескорыстным командным духом. Теперь автор склонен полагать, что она подсознательно отказывалась от сладкого нектара лести, понимая, что ее жажда никогда не будет утолена.

После лекции она смешалась со своими товарками и избегала бросать взгляды на задний ряд, где сидели волосы. Тот факт, что ее фанатка оказалась на естествознании прямо за ней, Патти сочла простым совпадением. В университете училось пятьдесят тысяч студентов, но едва ли пятьсот из них (не считая бывших игроков, их друзей и родственников) считали женские матчи достойным времяпрепровождением. Если вы были Элизой и хотели занять место прямо за скамьей “Сусликов” (чтобы Патти, выйдя с поля, сразу увидела ваши волосы и вас, склоненную над блокнотом), вам следовало явиться за четверть часа до начала игры. И не было ничего проще, чем после финального свистка и традиционных рукопожатий перехватить Патти у раздевалки, протянуть ей листок из блокнота и спросить:

– Ты попросила побольше времени, как я сказала?

Патти до сих пор не знала, как зовут эту девочку, но та определенно ее знала: на листке десятки раз повторялось слово ПАТТИ, написанное потрескавшимися мультяшными буквами и многократно обведенное, как будто это было эхо, отдающееся в спортзале, как будто неуправляемая толпа скандировала ее имя. Последнее было далеко от реальности: зал почти пустовал, а Патти училась на первом курсе, имела всего лишь десять минут за всю игру и ее имя пока что не было у всех на устах. Растрескавшиеся карандашные крики заполняли весь лист, за исключением небольшого пробела, на котором была схематически изображена баскетболистка, ведущая мяч. Можно было предположить, что это была сама Патти – на майке у баскетболистки был написан ее номер, да и потом, кто еще может быть нарисован на листе, исписанном ее именем? Как и все, что делала Элиза (в этом Патти предстояло скоро убедиться), рисунок был наполовину гениален, наполовину неуклюж и откровенно плох. Поза девушки, пригнувшейся к земле перед резким рывком, была передана восхитительно, но лицо и голова принадлежали некоей собирательной женщине из буклета об оказании первой помощи.

Взглянув на листок, Патти ощутила предвестник того чувства падения, которое охватит ее через несколько месяцев, когда они с Элизой будут есть кексы с марихуаной. Что-то очень неправильное и нездоровое, от чего трудно защититься.

– Спасибо за рисунок, – сказала она.

– Почему тебе не дают больше времени? – спросила Элиза. – Ты почти всю вторую половину просидела на скамье.

– Вот когда мы вырвемся вперед…

– Ты круче всех, а тебя отправляют на скамью? Не понимаю.

Кудряшки Элизы метались, как ветви ивы под яростным ветром, она явно была на взводе.

– Дон, Кэти и Шона отлично себя проявили, – сказала Патти. – Сохраняли преимущество.

– Но ты гораздо лучше!

– Мне пора в душ. Спасибо за рисунок.

– Может, не в этом году, максимум – в следующем, но все обязательно захотят тебя, – сказала Элиза. – Ты будешь привлекать внимание. Тебе надо начать учиться защищать себя.

Это было так нелепо, что Патти пришлось остановиться и поправить ее.

– Слишком много внимания – эта не та проблема, с которой сталкиваются в женском баскетболе.

– А мужчины? Ты знаешь, как защитить себя от мужчин?

– Ты о чем?

– Я о том, что с мужчинами надо держать ухо востро.

– Сейчас у меня нет времени ни на что, кроме спорта.

– Ты просто не понимаешь, какая ты удивительная. И как это опасно.

– Я просто хорошая баскетболистка.

– Это чудо, что с тобой еще ничего не произошло.

– Ну, я не пью, это помогает делу.

– А почему ты не пьешь? – немедленно поинтересовалась Элиза.

– В период тренировок – нельзя, ни глоточка.

– Ты круглый год тренируешься, что ли?

– Ну, и еще у меня был неприятный опыт, так что…

– Что случилось? Тебя изнасиловали?

Патти вспыхнула, и на лице ее одновременно отразились пять совершенно разных чувств.

– Ого, – сказала она.

– Да? Именно это и случилось?

– Мне надо в душ.

– Видишь? Я об этом и говорю! – возбужденно воскликнула Элиза. – Ты меня совсем не знаешь, мы с тобой едва пару минут проговорили, и ты мне уже, можно сказать, сообщаешь, что стала жертвой насилия. Ты совершенно беззащитна!

В тот момент Патти была слишком встревожена и смущена, чтобы указать на пробелы в этом умозаключении.

– Я могу себя защитить, – сказала она. – У меня все в порядке.

– Ну хорошо. Ладно, – пожала плечами Элиза. – Это твоя безопасность, не моя.

По залу прогромыхали тяжелые щелчки выключателей – гасили лампы.

– Ты занимаешься спортом? – спросила Патти, чтобы загладить свою непокладистость.

Элиза опустила взгляд на свои широкие бедра и крошечные косолапые ножки, обутые в кеды.

– А что, похоже?

– Ну, не знаю, может… бадминтон?

– Терпеть не могу спорт, – продолжала Элиза со смехом. – Любой.

Патти тоже рассмеялась, радуясь, что они сменили тему. Однако она чувствовала, что что-то здесь не то.

– Я не то что подаю “по-девчачьи” или бегаю “как девчонка”, – сказал Элиза. – На уроках я просто отказывалась подавать или бегать, и все. Если мне бросали мяч, я просто ждала, чтобы кто-нибудь подошел и забрал его. Когда мне надо было бежать, например, на первую базу, я немножко ждала, а потом просто шла.

– Боже, – сказала Патти.

– Да, мне даже не хотели давать аттестат, – похвасталась Элиза. – Я выпустилась только потому, что родители были знакомы со школьным психологом. В итоге я отрабатывала занятия на велосипеде.

Патти неуверенно кивнула.

– Но баскетбол-то ты любишь?

– Ну да, – согласилась Элиза. – Баскетбол – это весело.

– То есть на самом деле ты не ненавидишь спорт. Ты ненавидишь заниматься спортом.

– Ты права. Точно.

– Ну, как бы там ни было.

– Ну, как бы там ни было, будем дружить?

Патти рассмеялась.

– Если я скажу “да”, я только докажу, что недостаточно осторожна с малознакомыми людьми.

– Звучит как “нет”.

– Может, поживем – увидим?

– Хорошо. Очень осторожно с твоей стороны, одобряю.

– Видишь? Видишь? – Патти снова рассмеялась. – Я осторожнее, чем ты думала!

Автор не сомневается, что если бы Патти отдавала себе отчет в том, что с ней происходило, и хотя бы частично обращала внимание на окружающий мир, она бы далеко не так преуспевала в баскетболе. Практически пустая голова – это обязательное условие спортивных успехов. Если бы она могла оценить Элизу по достоинству (и увидеть ее ненормальность), она бы хуже играла. Обращая внимание на всякие мелочи, не станешь игроком, который забивает 88 процентов штрафных.

Элиза невзлюбила остальных друзей Патти и даже не пыталась общаться с ними. Она называла их “твои лесбиянки” или “эти лесбиянки”, хотя половина из них были традиционной ориентации. Довольно быстро Патти начала чувствовать, что живет в двух взаимоисключающих мирах. Одним из них был Мир Спорта, в котором она проводила большинство своего времени и где она скорее завалила бы экзамен по психологии, чем отказалась бы сходить в магазин за вкусностями для подруги, растянувшей лодыжку или подхватившей простуду. В другом мире, маленьком темном Мире Элизы, она не так старалась произвести хорошее впечатление. Единственной точкой, где соприкасались эти два мира, был стадион “Уильямс”, где Патти, пробиваясь через защиту, чтобы сделать двух-очковый бросок или передачу вслепую, испытывала особую гордость и удовольствие, если со скамьи за ней наблюдала Элиза. Но и эта точка соприкосновения прожила недолго, так как чем больше времени Элиза проводила с Патти, тем реже она вспоминала о своей любви к баскетболу.

У Патти всегда было много приятелей, но не было друзей. Когда она видела Элизу, ждущую ее с тренировки, ее сердце ликовало, потому что она знала, что ее ждет вечер наставлений. Элиза водила ее смотреть фильмы с субтитрами и заставляла внимательно слушать Патти Смит (“Здорово, что тебя зовут так же, как мою любимую певицу”, – говорила она, не обращая внимания на то, что имена пишутся по-разному, и не зная, что полное имя Патти – Патриция: Джойс назвала ее так, чтобы дочь выделялась среди других, а Патти стеснялась произносить это имя вслух). Она давала Патти сборники стихов Дениз Левертов и Фрэнка О’Хары. Когда баскетбольная команда закончила игры с восемью победами и одиннадцатью проигрышами, не пройдя в 1/8 финала (несмотря на 14 очков, добытых Патти, и ее многочисленные пасы), Элиза приучила ее к шабли “Поль Масcон”.

Чем Элиза занималась в свободное время – оставалось тайной. В ее жизни вроде бы присутствовали какие-то “мужчины” (т. е. мальчики) и она иногда упоминала о каких-то концертах, но когда Патти спрашивала про эти концерты, Элиза заявляла, что сначала Патти должна прослушать все сборники, которые та для нее записала, а с этими сборниками Патти пришлось нелегко. Ей нравилась Патти Смит, которая, казалось, понимала, что она чувствовала в ванной наутро после изнасилования, но The Velvet Underground нагоняли на нее тоску. Как-то она призналась Элизе, что больше всего любит The Eagles. Ничего страшного, сказала Элиза, The Eagles – отличная группа. Но в комнате у нее так и не появилось ни одной их кассеты.

Родители Элизы были крутыми психотерапевтами в городах-близнецах и жили в Уэйзате, прибежище богачей. Еще у нее был старший брат, третьекурсник в колледже Бард, которого она называла особенным. Когда Патти интересовалась, что в нем особенного, Элиза отвечала:

– Все.

Сама Элиза получила среднее образование в трех разных школах и поступила в университет только потому, что в противном случае родители отказались ее субсидировать. Она была хорошисткой, но по-другому, чем Патти: Патти получала В по всем предметам, Элиза же получала А с плюсом по литературе и D по всем остальным. Насколько было известно, помимо баскетбола ее интересовали только поэзия и удовольствия.

Элиза вознамерилась уговорить Патти попробовать травку, но Патти чрезвычайно заботилась о своих легких, поэтому на сцене появились кексы. На Элизином “фольксвагене-жуке” они отправились в дом в Уэйзате, где было полно африканских скульптур и не было родителей, уехавших на выходные на конференцию. Они собирались устроить затейливый ужин а-ля Джулия Чайлд, но выпили слишком много вина и в результате поедали сыр и крекеры и готовили кексы с огромным количеством травки. На протяжении шестнадцати часов, пока Патти была под кайфом, она думала, что больше никогда этого не сделает. Она чувствовала себя так, как будто пропустила столько тренировок, что больше уже ничего не поправить, и это было ужасное чувство. Кроме того, ее пугала Элиза – она внезапно ощутила, что ее как-то странно тянет к Элизе и что самое важное сейчас – сидеть неподвижно, сдерживаться и не показывать свою бисексуальность. Элиза беспрерывно спрашивала ее, как дела, и Патти всякий раз отвечала, что все отлично, что неизменно казалось им безумно смешным. Послушав The Velvet Underground, Патти гораздо лучше поняла их музыку, это была очень грязная группа, и их грязь утешительным образом сочеталась с тем, как она чувствовала себя в этом доме в Уэйзате в окружении африканских масок. Начав приходить в себя, Патти с облегчением поняла, что даже под сильным кайфом держала себя в руках и Элиза не притронулась к ней: абсолютно ничего лесбийского не намечалось.

Патти заинтересовали родители Элизы, и она хотела дождаться их и познакомиться, но Элиза твердо заявила, что это плохая идея.

– Они любят друг друга больше жизни, – сказала она. – Они все делают вместе. У них соседние кабинеты, и они вместе пишут все статьи и книги, и делают на конференциях сдвоенные презентации, и никогда не разговаривают о работе дома, потому что это неконфиденциально. У них даже велосипед-тандем есть.

– И?

– И они странные и не понравятся тебе, и тогда ты меня разлюбишь.

– У меня родители тоже не подарок, – сказала Патти.

– Тут другое, поверь мне. Я знаю, о чем говорю.

Они ехали обратно в “жуке”, и позади них подымалось бескровное миннесотское солнце. Тогда они впервые до некоторой степени поссорились.

– Ты должна остаться здесь на лето, – говорила Элиза. – Не уезжай.

– Это вряд ли, – сказала Патти. – Мне надо работать в офисе у папы и быть в Геттисберге в июле.

– Почему ты не можешь остаться здесь и поехать в лагерь отсюда? Мы можем найти работу, и ты будешь каждый день ходить в спортзал.

– Мне надо домой.

– Почему? Тебе же там было ужасно.

– Если я останусь здесь, то буду каждый вечер пить вино.

– Не будешь. У нас будут строгие правила. Мы придумаем любые правила, какие захочешь.

– Я вернусь осенью.

– Тогда мы будем жить вместе?

– Нет, я уже обещала Кэти, что буду жить с ней. Мы будем жить вчетвером.

– Скажи, что передумала.

– Не могу.

– Это бред! Я тебя почти не вижу!

– Я тебя вижу чаще других. Мне с тобой хорошо.

– Тогда почему ты не останешься тут на лето? Ты мне не доверяешь?

– С чего вдруг?

– Не знаю. Просто не могу понять, почему ты предпочитаешь работать на своего папочку. Он о тебе не заботился, он тебя не защитил, а я защищу. Он не принимает близко к сердцу твои потребности, а я принимаю.

Действительно, когда Патти думала о поездке домой, у нее опускались руки, но ей представлялось необходимым наказать себя за марихуанные кексы. К тому же ее отец пытался что-то наладить и присылал ей написанные от руки письма (“Нам не хватает тебя на теннисном корте”) и предлагал взять старый бабушкин автомобиль, который, как он полагал, бабушке уже не подходит. После года разлуки она сожалела, что была с ним так холодна.

Может, это была ошибка? И она отправилась домой на все лето и обнаружила, что ничего не изменилось и это не была ошибка. Она смотрела телевизор до полуночи, каждое утро просыпалась в семь и пробегала пять миль и проводила дни, подчеркивая имена в юридических документах и ожидая прибытия почты, с которой, как правило, приходили длинные, отпечатанные на машинке письма от Элизы с сообщениями о том, как она скучает по подруге, рассказами о “похотливом” боссе в кинотеатре повторного фильма, где она торговала билетами, и требованиями немедленно написать ответ, что Патти и делала, используя для этого старые фирменные бланки и пишущую машинку “Селектрик” в пропахшем нафталином отцовском кабинете.

В одном из писем Элиза написала: Думаю, нам надо придумать правила друг другу – для защиты и самосовершенствования. Патти это не вдохновило, но она написала три правила для своей подруги: Не курить до обеда; Каждый день делать зарядку и развиваться физически; Ходить на все занятия и делать все задания по ВСЕМ предметам (а не только по английскому). Ей, конечно, следовало бы встревожиться, увидев, как сильно отличались от ее правил правила Элизы: Пить только по субботам и только в присутствии Элизы; Не ходить на смешанные вечеринки без Элизы; Рассказывать Элизе ВСЕ, – но здравый смысл у нее работал плохо, и вместо этого она обрадовалась тому, что у нее такая заботливая подруга. Среди всего прочего наличие такой подруги давало Патти защиту и оружие против ее средней сестры.

– Как дела в Миннесо-о-оте-е? – так начиналась их обычная перепалка. – Ты съела много кукурузы? Ты видела быка Малыша? Была в Брейнерде?

Можно было бы предположить, что Патти, привыкшая к соревнованиям, со временем научилась справляться с унизительной глупостью сестры, которая была на три с половиной года ее младше (хотя в школе их разделяли только два класса). Однако сердцу Патти от рождения не хватало защитной оболочки: ее никогда не переставало задевать отсутствие у сестры сестринских чувств. Кроме того, та была Творческой Личностью, а потому постоянно изобретала новые способы огорошить Патти.

Лучшей защитой, на которую была способна Патти, всегда оказывался вопрос:

– Почему ты вечно разговариваешь со мной таким голосом?

– Я просто спросила, как поживает старая добрая Ми-иннесоо-о-ота-а.

– Ты кудахчешь. Похоже на кудахтанье.

Ответом ей был взгляд блестящих глаз. И после паузы:

– Это же Земля Десяти Тысяч Озер!

– Иди отсюда, пожалуйста.

– У тебя там завелся парень?

– Нет.

– Девушка?

– Нет. Но у меня появилась отличная подруга.

– Та, что тебе шлет все эти письма? Она спортсменка?

– Нет. Поэт.

– Ого. – Сестру, похоже, это заинтересовало. – Как ее зовут?

– Элиза.

– Элиза Дулитл. Письма она писать мастер. Она точно не твоя девушка?

– Она писательница, ясно? Очень интересная писательница.

– Да мне тут просто кое-кто напел, что у вас там творится в раздевалке. Тот гриб, что о себе молчит.

– Какая же ты дрянь, – сказала Патти. – Она очень крутая и встречается с тремя парнями сразу.

– Брейнерд, штат Миннесо-о-ота-а-а, – ответила сестра. – Пришли мне открытку с Малышом из Брейнерда.

Она удалилась, распевая вибрато: “Утром я выхожу замуж…”

Вернувшись в школу осенью, Патти познакомилась с Картером, который стал ее, за неимением лучшего слова, скажем, первым парнем. Тот факт, что они познакомились сразу после того, как Патти, покоряясь Третьему Правилу, доложила Элизе, что ее пригласил на ужин второкурсник из команды борцов, теперь кажется автору глубоко неслучайным. Элиза возжелала предварительно познакомиться с этим борцом, но даже у покладистости Патти были границы.

– Он, похоже, славный парень, – сказала она.

– Извини, но ты все еще на испытательном сроке, – покачал головой Элиза. – Изнасиловал тебя тоже славный малый.

– Да он не был славным, мне просто льстило, что я ему нравлюсь.

– А теперь ты нравишься этому борцу.

– Да, но я же трезвая.

Они порешили, что сразу же после ужина Патти придет к Элизе (в награду за работу летом родители сняли ей комнату за пределами кампуса), а если этого не произойдет до десяти часов, Элиза отправится на ее поиски. Ужин прошел не блестяще, и в половине десятого Патти поднялась в Элизину комнату, расположенную на последнем этаже, где и застала подругу с юношей по имени Картер. Они сидели на разных концах дивана так, что их ступни упирались друг в друга. Определить интимность происходящего не представлялось возможным. Стереосистема исполняла последний альбом DEVO.

Патти замерла в дверях.

– Мне прийти потом?

– Ни за что, мы тебя так ждали! – воскликнула Элиза. – У нас с Картером все в давнем прошлом.

– Очень давнем, – подтвердил Картер с достоинством и, как Патти казалось позже, легким раздражением. Он спустил ноги на пол.

– Потухший вулкан, – пояснила Элиза, представляя их друг другу.

Патти раньше не доводилось видеть подругу с парнем, и ее потрясло то, насколько другой казалась Элиза – она зарумянилась и стала запинаться и время от времени издавать явно нарочитые смешки. У нее, казалось, вылетело из головы, что Патти следует подвергнуть допросу касательно прошедшего ужина.

Дело было в Картере, который оказался ее другом по одной из школ, – он взял академический отпуск и теперь работал в книжном магазине и ходил по концертам. У Картера были идеально прямые темные волосы странного оттенка (хна, как выяснилось позже), красивые глаза с длинными ресницами (тушь, как выяснилось позже) и ни одного заметного недостатка, кроме неровных, удивительно мелких и острых зубов (как выяснилось позже, расходы на основные детские нужды – например, на ортодонта, – канули в омуте болезненного развода его родителей). Патти сразу же понравилось, что он не стесняется своих зубов. Она решила произвести на него хорошее впечатление и показать себя достойным другом Элизы, но тут Элиза сунула ей в лицо стакан вина.

– Нет, спасибо, – отказалась Патти.

– Но сегодня же суббота!

Патти хотела заметить, что правила не обязывали ее пить по субботам, но присутствие Картера на секунду помогло ей осознать всю нелепость этих правил, как и того, что она должна была докладывать Элизе об ужине с борцом. Так что она взяла стакан, выпила его, за ним следующий и ощутила восхитительное тепло. Автор в курсе, как скучно читать о том, как герой постепенно напивается, но иногда такие подробности важны для сюжета. Когда Картер около полуночи собрался уходить, он предложил Патти подбросить ее в общежитие и, прощаясь, спросил, можно ли ее поцеловать (все в порядке, отчетливо подумала она, это же друг Элизы). После того как они некоторое время потискались на холодном октябрьском ветру, он спросил, увидятся ли они завтра, и она подумала: а он не тормозит.

Надо отдать должное: эта зима стала лучшим спортивным сезоном ее жизни. Патти ни разу не пропустила тренировки по состоянию здоровья, и тренер Тредвелл, прочтя ей строгую лекцию о вреде эгоизма и сути лидерства, каждую игру ставил ее в защиту. Раз за разом Патти поражалась тому, как медленно вдруг стали двигаться старшие игроки, как легко было выхватить у них мяч и забить его в прыжке. Даже играя в паре с другим защитником, что случалось все чаще и чаще, она ощущала внутреннюю связь с корзиной: всегда инстинктивно знала, где она находится, и чувствовала себя ее любимым игроком, лучшим кормильцем ее округлого рта. Даже вне поля она чувствовала непрекращающееся давление где-то за бровями, постоянно пребывая в состоянии чуткой дремы, сосредоточенного отупения. Всю эту зиму она дивно проспала, так ни разу до конца и не проснувшись. Она едва замечала, когда получала локтем по голове или когда после сигнала об окончании игры на нее налетали счастливые товарищи по команде.

Частично дело было в Картере. Он совершенно не интересовался ее спортивными успехами и, казалось, не обращал внимания на то, что в особо загруженные недели она уделяла ему не больше нескольких часов, которых иногда хватало только на то, чтобы торопливо заняться сексом в его квартире и вернуться в кампус. В определенном смысле автор и теперь полагает это идеальной разновидностью отношений, хотя надо признать, что она становится менее идеальной, если представить себе, сколько девчонок Картер трахнул за те полгода, что Патти считала его своим парнем. Эти шесть месяцев были первым из тех двух безусловно счастливых периодов в жизни Патти, когда все сходилось один к одному. Она любила неровные зубы Картера, его неподдельную скромность, его умелые ласки, его терпение. У Картера было немало достоинств. Давал ли он ей натужно ласковые указания в том, что касалось секса, или признавался в отсутствии планов на будущее (“Моего образования как раз хватит, чтобы стать скромным шантажистом”), голос его был неизменно мягким, невнятным и стыдливым – бедняга Картер был невысокого мнения о себе как о представителе человеческой расы.

Патти же была о нем чрезмерно высокого мнения вплоть до одной апрельской субботней ночи – она раньше времени вернулась с церемонии награждения национальной сборной в Чикаго (Патти заняла второе место среди защитников в баскетболе), чтобы сделать Картеру сюрприз в день его рождения. С улицы она увидела свет в его окне, но ей пришлось четырежды позвонить в домофон, прежде чем она услышала голос Элизы:

– Патти? Ты что, не в Чикаго?

– Вернулась пораньше. Впусти меня.

Последовал треск, а за ним – пауза, настолько долгая, что Патти позвонила еще дважды. Наконец в двери показалась Элиза в кедах и овчинном жакете.

– Привет, привет, привет! – закричала она. – Не верю своим глазам!

– Почему ты меня не впустила? – спросила Патти.

– Не знаю, решила сама спуститься, там такой дурдом, и я решила спуститься, чтобы мы могли поговорить. – Глаза Элизы сверкали, она беспокойно ломала пальцы. – Там сплошная наркота, может, пойдем куда-нибудь, я так тебя рада видеть, привет! Как ты? Как Чикаго? Как все прошло?

Патти нахмурилась:

– Я не могу подняться к своему парню?

– М-м, нет, погоди – парню? Не слишком сильно сказано? Я думала, это просто Картер. В смысле, я знала, что он тебе нравится, но…

– Кто там?

– Ну, всякие знакомые.

– Кто?

– Ты никого не знаешь. Пойдем куда-нибудь?

– Кто, например?

– Он думал, что ты возвращаешься завтра. Вы же завтра ужинаете, так?

– Я улетела пораньше, чтобы увидеть его.

– О боже, ты же в него не влюблена? Нам надо поговорить о том, как ты себя защищаешь, я-то думала, что вы просто развлекаетесь, ты же никогда не называла его своим парнем, я-то об этом должна была бы знать, так? Если ты мне не будешь всего рассказывать, я не смогу тебя защитить. Ты нарушила правило, так?

– Ты мои правила тоже не соблюдала, – заметила Патти.

– Богом клянусь, все не так, как ты думаешь. Я твой друг. Просто там есть кое-кто, с кем ты вряд ли подружишься.

– Девушка?

– Слушай, я ее выгоню. Мы от нее избавимся и потусим втроем. – Элиза захихикала. – У него есть очень, очень, очень крутой кокс.

– Погоди. Вас там трое? Это и есть вечеринка?

– Так круто, так круто, обязательно попробуй. Сезон ведь закончился, так? Мы от нее избавимся, ты сможешь подняться, и мы затусим. Или можем вдвоем пойти ко мне, если подождешь, я возьму наркоты, и мы пойдем ко мне. Ты должна это попробовать. Пока не попробуешь, не поймешь.

– Оставить Картера с кем-то и пойти с тобой пробовать кокаин? Отличная идея.

– Боже, Патти, прости. Это не то, что ты думаешь. Он сказал, что устроит вечеринку, но потом достал кокс и немножко поменял свои планы, а потом оказалось, что он позвал меня только потому, что тот человек не пришел бы, если бы оказалось, что они будут вдвоем.

– Могла бы уйти, – сказала Патти.

– Нам уже было весело. Попробуешь – поймешь, почему я не ушла. Я тебе клянусь, я здесь только поэтому.

Вопреки здравому смыслу, эта ночь не привела к охлаждению или прекращению дружбы с Элизой. Вместо этого Патти порвала с Картером и попросила у Элизы прощения за то, что не рассказала ей все об их отношениях, а та попросила прощения у нее за то, что уделяла ей мало внимания, и пообещала в будущем следовать их правилам и не употреблять больше тяжелых наркотиков. Теперь автору ясно, что представления Картера об идеальном именинном подарке явно включали в себя наличие пары доступных девушек и белого муравейничка на прикроватной тумбочке. Но Элиза исступленно корила себя и от беспокойства была весьма убедительна. На следующее утро, прежде чем Патти успела все обдумать и сделать вывод, что ее предполагаемая лучшая подруга делала что-то не то с ее предполагаемым парнем, Элиза уже, запыхавшись, колотилась к ней в дверь с сообщением, что уже три раза пробежала трек в четверть мили и теперь Патти должна научить ее каким-нибудь упражнениям. С ее точки зрения, она была одета как заправский бегун (майка с изображением Лены Лович, боксерские шорты до колен, черные носки, кеды). Она горела идеей совместных занятий по вечерам, пылала любовью к Патти и страшилась ее потерять; и Патти, которой только что открылось истинное лицо Картера, закрыла глаза на то, что представляла из себя Элиза.

Элиза продолжала массированное наступление, пока Патти не согласилась провести с ней лето в Миннеаполисе, после чего снова стала пропадать и потеряла всякий интерес к спорту. Большую часть этого жаркого лета Патти провела одна в снятом через третьи руки клоповнике в Динкитауне, жалея себя и чувствуя, как рушится ее самооценка. Она не понимала, почему Элиза была так одержима идеей совместной жизни: как правило, она возвращалась домой не раньше двух часов ночи или не возвращалась вовсе. Правда, она продолжала уговаривать Патти употребить что-нибудь новенькое, сходить на концерт или найти себе нового любовника, но Патти питала временное отвращение к сексу и постоянное – к наркотикам и сигаретному дыму. К тому же зарплаты за летнюю работу на кафедре физвоспитания едва ли хватало на покрытие ренты, а она не хотела, уподобляясь Элизе, просить родителей о денежных вливаниях. Поэтому Патти чувствовала себя все более и более несовершенной и одинокой.

– Почему мы дружим? – спросила она наконец, пока Элиза наводила марафет перед очередным выходом.

– Потому что ты потрясающая, ты красавица и мой самый любимый человек в мире, – ответила Элиза.

– Я спортсменка. Со мной скучно.

– Нет! Ты Патти Эмерсон, мы живем вместе, и это круто.

Ее слова переданы дословно – автору они врезались в память.

– Но мы ничего не делаем, – сказала Патти.

– А что бы ты хотела делать?

– Я думаю поехать к родителям на некоторое время.

– Что? Ты шутишь? Ты их не любишь! Ты должна остаться со мной.

– Но ты каждый вечер уходишь.

– Тогда давай займемся чем-нибудь вместе.

– Но ты же знаешь, что я не хочу заниматься такими вещами.

– Хорошо, тогда пойдем в кино. Можем пойти прямо сейчас. Что ты хочешь посмотреть? Хочешь посмотреть “Дни жатвы”?

Так началось очередное массированное наступление, продолжавшееся достаточно долго, чтобы перетянуть Патти через перевал лета и не дать ей сбежать. Во время этого – третьего по счету – медового месяца, изобиловавшего двойными сеансами в кино, вином с содовой и заезженными до дыр альбомами Blondie, Патти впервые услышала о музыканте Ричарде Каце.

– О боже, – стонала Элиза. – Кажется, я влюбилась. Кажется, я теперь буду хорошей девочкой. Он такой большой. Как будто на тебя падает нейтронная звезда. Как будто тебя стирают гигантским ластиком.

Гигантский ластик только что закончил Макалистер-колледж, устроился на работу в компанию, сносящую дома, и организовал панк-группу под названием “Травмы”, в успехе которой Элиза не сомневалась. Единственным, что не вписывалось в ее идеальный образ Каца, был его выбор друзей.

– Он живет с каким-то зацикленным придурком, Уолтером, – рассказывала она. – Такой, знаешь, безумный фанат, но при этом весь из себя пуританин. Очень странно. Я сначала решила, что это менеджер Каца, но он оказался каким-то лузером. Я утром выхожу из комнаты Каца, а Уолтер сидит на кухне, ест фруктовый салат и читает “Нью-Йорк таймс”. Знаешь, о чем он меня спросил? Видела ли я какие-нибудь хорошие пьесы в последнее время. Пьесы – это типа театр. Очень Странная Парочка. Познакомишься с Кацем – сама поймешь.

В конечном итоге некоторые обстоятельства оказались для автора более болезненными, чем дружба Уолтера и Ричарда. На первый взгляд они казались еще более странной парой, чем даже Патти с Элизой. Неизвестный гений из отдела расселения Макалистер-колледжа поселил душераздирающе ответственного провинциала из Миннесоты в одной комнате с замкнутым и ненадежным городским гитаристом из Йонкерса, склонным к различного рода зависимостям. Единственным их сходством, в котором мог быть уверен гений из отдела расселения, было то, что они оба получали пособие для малоимущих. Тонкий светлокожий Уолтер был выше, чем Патти, но гораздо меньше смуглого широкоплечего Ричарда, в котором было шесть футов четыре дюйма роста. Ричард обладал сильным сходством (которое впоследствии отмечали многие, не только Патти) с ливийским диктатором Муаммаром эль-Каддафи. Те же черные волосы, те же смуглые рябые щеки, та же удовлетворенная улыбка властителя, осматривающего войска и пусковые установки. Он выглядел на пятнадцать лет старше своего друга. Уолтер напоминал назойливого помощника тренера, какие иногда встречаются в школьных спортивных командах, – хилый мальчик, который во время игр стоит с папкой у края поля в пиджаке и галстуке. Игроки терпят его, потому что он хорошо разбирается в правилах. Это казалось одной из составляющих отношений между Ричардом и Уолтером: Ричард, во многих отношениях раздражительный и ненадежный человек, бесконечно серьезно относился к своей музыке, а Уолтер обладал необходимыми познаниями для того, чтобы ценить подобную музыку. Позже, когда Патти узнала их лучше, она поняла, что на самом деле они не так уж и различались – оба изо всех сил старались, пусть и по-разному, быть хорошими людьми.

Патти познакомилась с гигантским ластиком душным августовским воскресеньем: она вернулась с пробежки и обнаружила его на диване, словно бы съежившемся под огромным Ричардом. Элиза тем временем принимала душ в их неописуемой ванной. Ричард, одетый в черную футболку, читал книгу, на мягкой обложке которой была большая буква V. Только после того как обливающаяся потом Патти налила себе стакан холодного чая, он обратился к ней:

– А ты что?

– Прошу прощения?

– А ты что тут делаешь?

– Я тут живу.

– Понял.

Ричард медленно и тщательно оглядел ее. Ей показалось, что, по мере того как его взгляд скользил по ее телу, она постепенно впечатывалась в стену, и когда он отвернулся, она, абсолютно плоская, оказалась пришпилена к обоям.

– Ты видела альбом? – спросил он.

– Э-э. Альбом?

– Я тебе покажу, – сказал он. – Тебе, должно быть, интересно.

Он сходил в комнату Элизы и протянул Патти папку на трех кольцах, после чего вновь уткнулся в книгу и как будто забыл о ней. Это была старомодная папка, обитая бледно-голубой тканью, на которой крупными буквами было написано ее имя: патти. В нем были, как показалось Патти, все ее фотографии, когда-либо печатавшиеся в спортивном разделе газеты “Миннесота дейли”, все открытки, которые она когда-либо посылала Элизе, все полоски фотографий из фотобудок, где они снимались вдвоем, и все фотографии с тех выходных, когда они наелись кексов с марихуаной. Патти сочла альбом странным и чересчур подробным, но главным образом она почувствовала жалость к Элизе – жалость и стыд, что спрашивала у подруги, любит ли та ее.

– Странная она девочка, – заметил Ричард с дивана.

– Где ты это взял? Ты всегда копаешься в вещах людей, с которыми спишь?

Он рассмеялся.

– J’accuse!

– Всегда?

– Остынь. Он лежал за кроватью. На самом виду, как говорят копы.

Шум воды в ванной оборвался.

– Верни на место, – сказала Патти. – Пожалуйста.

– Я подумал, что тебя это заинтересует, – сказал Ричард, не двигаясь с места.

– Пожалуйста, положи его туда, откуда взял.

– Начинаю подозревать, что у тебя такого альбома нет.

– Пожалуйста.

– Очень странная девочка, – повторил Ричард, забирая у нее альбом. – Потому я и заинтересовался.

Фальшь, сквозившая в обращении Элизы с мужчинами, – она непрестанно хихикала, сюсюкала и ерошила волосы – могла настроить против нее даже друзей. В сознании Патти переплелись ее постоянное стремление угодить Ричарду, ее странный альбом и неуверенность в себе, которую он символизировал. Она впервые начала стесняться своей подруги. Это было странно, учитывая, что Ричард не стеснялся спать с Элизой, а у Патти вроде как не было причин интересоваться его мнением об их дружбе.

В следующий раз она увидела Ричарда чуть ли не в последний день житья в клоповнике. Он снова сидел на диване, сложив руки и тяжело притопывая правым сапогом, и наблюдал за Элизой, которая играла на гитаре именно так, как привыкла слышать Патти: крайне неуверенно.

– Ты не попадаешь, – сказал он. – Отстукивай ритм.

Но Элиза, вспотевшая от сосредоточенности, остановилась, как только заметила Патти.

– Я не могу играть при ней.

– Можешь, почему нет, – сказал Ричард.

– Вообще-то не может, – запротестовала Патти. – Я ее нервирую.

– Интересно. С чего вдруг?

– Понятия не имею, – ответила Патти.

– Она слишком меня поддерживает, – сказала Элиза. – Я прямо чувствую, как она хочет, чтобы у меня все получилось.

– Какой ужас, – обратился Ричард к Патти. – Ты должна хотеть, чтобы она слажала.

– О’кей, – согласилась Патти. – Я хочу, чтобы ты слажала. Можешь? У тебя вроде неплохо это получается.

Элиза изумленно на нее посмотрела. Патти сама удивилась своим словам.

– Извините, я пойду к себе, – сказала она.

– Сначала послушаем, как она налажает, – предложил Ричард. Но Элиза уже отключала провода.

– Тебе надо играть с метрономом, – сказал ей Ричард. – У тебя есть метроном?

– Это была плохая идея.

– Может, ты сам что-нибудь сыграешь? – спросила Патти.

– В другой раз, – ответил он.

Но Патти вспомнила смущение, охватившее ее, когда он вручил ей альбом.

– Одну песню, – взмолилась она. – Один аккорд. Сыграй один аккорд. Элиза говорит, что ты круто играешь.

Он покачал головой.

– Приходи как-нибудь на концерт.

– Патти не ходит на концерты, – вмешалась Элиза. – Ей не нравится дым.

– Я занимаюсь спортом, – сказала Патти.

– Да, я уже видел, – ответил Ричард, взглянув на нее со значением. – Звезда баскетбола. Кто ты – нападающий, защитник? Я не знаю, какой рост у девушек считается высоким.

– Я считаюсь невысокой.

– Но ты довольно высокая.

– Да.

– Мы собирались идти, – сказала Элиза, вставая.

– Ты сам выглядишь как баскетболист, – сказала Патти Ричарду.

– Неохота ломать пальцы, – фыркнул он.

– Неправда, – запротестовала она. – Это редко случается.

Но она мгновенно поняла, что эта реплика не была интересной или продуктивной. Ричарду явно было плевать на ее баскетбол.

– Может, я схожу на какой-нибудь твой концерт, – сказала она. – Когда следующий?

– Как ты туда пойдешь, там же накурено? – с неудовольствием спросила Элиза.

– Это неважно, – сказала Патти.

– Да? Вот это новости.

– Захвати с собой беруши, – посоветовал Ричард.

После того как они ушли, Патти поплакала в своей комнате – причины для слез были слишком неутешительны, чтобы формулировать их. В следующий раз она увидела Элизу тридцать шесть часов спустя и извинилась за свою стервозность, но Элиза уже была в отличном настроении и сказала ей, чтобы та ни о чем не беспокоилась, что она продает гитару и с удовольствием сводит Патти на концерт Ричарда. Концерт состоялся субботним сентябрьским вечером в слабо вентилируемом клубе под названием “Лонгхорн”. “Травмы” играли на разогреве у Buzzcocks. Первым, кого Патти увидела, был Картер. Он намертво вцепился в гротескно хорошенькую блондинку в блестящем коротком платье.

– Вот дерьмо, – сказала Элиза.

Патти храбро помахала Картеру, который – сама учтивость – направился к ней, сверкнув своими плохими зубами. Блестки семенили следом. Элиза протащила Патти через сцепление дымящих сигаретами панков к сцене. Там они наткнулись на светловолосого юношу, в котором Патти распознала знаменитого соседа Ричарда раньше, чем Элиза громко и монотонно выпалила: “Привет-уолтер-как-дела”.

Не будучи знакомой с Уолтером, Патти не осознала, насколько необычным было то, что вместо дружелюбной улыбки ее подруга получила в ответ холодный кивок.

– Это моя лучшая подруга, Патти, – сказала ему Элиза. – Можно она тут с тобой постоит, пока я сбегаю за сцену?

– Они сейчас начнут, – заметил Уолтер.

– Я на секунду, – ответила Элиза. – Присмотри за ней, хорошо?

– Мы можем туда вместе пойти.

– Нет, займи нам место. Я сейчас.

Уолтер с неудовольствием проследил за тем, как она ввинтилась в толпу и исчезла. Он выглядел вовсе не таким чудиком, как описывала Элиза, – на нем был свитер с V-образным вырезом, а волосы его представляли собой кудрявую рыжеватую копну. Он был похож именно на того, кем являлся, – на первокурсника с юридического факультета, но он выделялся в окружении панков с их уродливыми прическами и нарядами, и Патти, внезапно застеснявшаяся своей одежды, которая еще минуту назад полностью ее устраивала, была благодарна ему за его обычность.

– Спасибо, что стоишь тут со мной, – сказала она.

– Я думаю, нам еще долго тут стоять, – заметил Уолтер.

– Рада познакомиться.

– Я тоже рад. Ты же звезда баскетбола?

– Да, это я.

– Ричард рассказал мне про тебя. – Он повернулся к ней. – Ты употребляешь много наркотиков?

– Нет! Боже. С чего вдруг?

– Сужу по твоей подруге.

Патти не знала, как ей справиться со своим выражением лица.

– Я не знала.

– Ну, за сцену она пошла именно за этим.

– Ясно.

– Извини. Я знаю, вы дружите.

– Да нет, такие вещи стоит знать.

– Она, кажется, неплохо обеспечена.

– Да, родители дают ей деньги.

– Точно, родители.

Уолтер, казалось, был так озабочен отсутствием Элизы, что Патти умолкла. Она вновь ощутила угрюмый дух соперничества. Едва осознавая свой интерес к Ричарду, она находила нечестным, что Элиза использует не только себя, свою наивную полупривлекательную личность, но и родительские возможности, чтобы привлекать Ричарда и покупать доступ к нему. Какой слепой была Патти! Как она отстала от окружающих! И как уродливо выглядела сцена! Голые провода, холодный хром барабанов, невзрачные микрофоны, изолента вроде той, которой залепляют рот похищенным, и прожекторы, похожие на пушки: жесткое и откровенное зрелище.

– Ты часто ходишь на концерты? – спросил Уолтер.

– Нет, никогда. Один раз была.

– У тебя есть беруши?

– Нет. А надо?

– Ричард играет очень громко. Можешь взять мои. Они почти новые.

Он достал из кармана рубашки мешочек с двумя белесыми резиновыми личинками. Патти взглянула на них и старательно улыбнулась.

– Нет, спасибо, – поблагодарила она.

– Я очень чистоплотный, – сказал он серьезно. – Никакого риска для здоровья.

– А как же ты?

– Я их разорву на половинки. Тебе понадобится заткнуть уши.

Патти наблюдала за тем, как старательно он рвет беруши.

– Я их пока подержу и надену, если понадобится, – сказала она.

Они простояли там еще пятнадцать минут. Элиза выскользнула из толпы, покачиваясь и сияя, огни погасли, и слушатели сгрудились перед сценой. Патти тут же уронила беруши. Все пихались куда сильнее, чем было необходимо. Толстяк, затянутый в кожу, врезался ей в спину и толкнул к сцене. Элиза уже трясла волосами и подпрыгивала от нетерпения, поэтому Уолтеру пришлось самому оттолкнуть толстяка и помочь Патти выпрямиться.

“Травмы”, высыпавшие на сцену, состояли из Ричарда, его неизменного басиста Эрреры и двух костлявых пареньков, которые, судя по виду, едва закончили школу. В ту пору в Ричарде было больше от шоумена, чем потом, когда стало ясно, что звездой ему не стать и лучше быть антизвездой. Он скакал на цыпочках и крутился, пошатываясь, ухватив гитару за гриф. Он сообщил публике, что его группа сыграет все песни, которые знает, и на это уйдет двадцать пять минут. Затем члены группы пошли вразнос и принялись штурмовать аудиторию яростным шумом, в котором Патти не слышала ни малейших признаков ритма. Музыка напоминала еду, слишком горячую, чтобы ощутить вкус, но отсутствие ритма или мелодии не мешало скопищу панков скакать, врезаться друг в друга и топтаться по всем наличествующим женским ступням. Пытаясь держаться от них подальше, Патти потеряла Уолтера и Элизу. Шум стоял невыносимый.

Ричард вместе с двумя другими “Травмами” орал в микрофон: “Я ненавижу солнце! Ненавижу солнце!” – и Патти, которая любила солнце, использовала все свои баскетбольные навыки, чтобы вырваться из зала. Она врубилась в толпу, растопырив локти, выбралась из давки, наткнулась на Картера и его блестящую подружку и продолжала пробираться к выходу, пока не очутилась на улице, в теплом и свежем сентябрьском воздухе, под миннесотским небом, на котором каким-то чудом еще сохранились следы сумерек.

Она помедлила у двери клуба, наблюдая за опоздавшими фанатами Buzzcocks и ожидая, что в дверях появится Элиза. Вместо этого она увидела Уолтера.

– Все в порядке, – сказала она. – Оказалось, что это не в моем вкусе.

– Тебя отвезти домой?

– Нет, возвращайся. Скажешь Элизе, что я поеду домой одна, чтобы она не волновалась.

– Не похоже, что она волнуется. Давай я провожу тебя домой.

Патти отказалась, Уолтер настаивал, она протестовала, он продолжал настаивать. Затем она поняла, что у него нет машины и он предлагает поехать с ней на автобусе, и начала протестовать с новой силой, а он настаивал на своем. Позже он сказал, что тогда, на остановке, начал влюбляться в нее, но ничего похожего на эту симфонию не звучало в сердце Патти. Она жалела, что оставила Элизу, потеряла беруши и не осталась еще поглядеть на Ричарда.

– Я, кажется, не прошла тест, – сказала она.

– Тебе вообще нравится такая музыка?

– Мне нравится Blondie. Мне нравится Патти Смит. Видимо, нет, мне не нравится такая музыка.

– Можно тогда спросить, почему ты пришла?

– Ну, Ричард меня пригласил.

Уолтер кивнул, как будто сделав для себя какой-то вывод.

– Ричард хороший человек? – спросила Патти.

– Очень! – воскликнул Уолтер. – Как посмотреть, конечно. Его мать бросила его, когда он был маленький, и помешалась на религии. Его отец работал на почте, пил, и, когда Ричард заканчивал школу, у него начался рак легких. Ричард до самой смерти заботился о нем. Он очень верный, хотя, наверное, не с женщинами. С женщинами он не так хорош, если ты об этом спрашивала.

Патти уже поняла это интуитивно, и ее почему-то не оттолкнуло это сообщение.

– А ты? – спросил Уолтер.

– Что – я?

– Ты хороший человек? Похоже, что да. И все же…

– И все же?

– Я ненавижу твою подругу! – взорвался он. – Мне не кажется, что она хороший человек. Вообще-то она мне кажется ужасной. Она лгунья и способна на подлость.

– Она моя лучшая подруга, – сказала Патти оскорбленно. – Со мной она ведет себя нормально. Может, вы просто не поладили.

– Она часто тебя куда-нибудь отводит, а потом бросает, пока нюхает кокс с кем-нибудь еще?

– Нет. Между прочим, это произошло впервые.

Уолтер промолчал, пыхтя от негодования. Автобус все не шел.

– Иногда я вижу, как нужна ей, и мне это очень, очень приятно, – сказала Патти после паузы. – Это бывает нечасто, но когда бывает…

– Не верю, что на свете мало людей, которым ты нужна.

– Со мной что-то не так. Других своих друзей я тоже люблю, но постоянно чувствую, что между нами стена. Как будто все они принадлежат к одному виду, а я – к другому. Более ревнивому, более эгоистичному. В общем, к худшему. Рядом с ними я все время чувствую, что притворяюсь. С Элизой мне притворяться не нужно – я могу просто быть собой и все равно буду лучше, чем она. Я же не слепая. Я вижу, что она двинутая. Но мне нравится с ней общаться. Ты никогда не чувствуешь того же по отношению к Ричарду?

– Нет, – ответил Уолтер. – С ним на самом деле очень тяжело общаться. Но он мне понравился с первого взгляда, когда мы только поступили. Он полностью погружен в свою музыку, но он очень любознательный, пытливый. Я это ценю.

– Видимо, дело в том, что ты просто по-настоящему хороший человек, – подытожила Патти. – Ты любишь его за то, какой он, а не за то, как ты себя с ним чувствуешь. Возможно, именно в этом разница между тобой и мной.

– Но ты кажешься очень хорошим человеком! – запротестовал Уолтер.

В глубине сердца Патти понимала, что произвела на него ошибочное впечатление. Ошибка всей ее жизни состояла в том, что она позволила Уолтеру верить в то, что ему казалось, зная, что это не соответствует истине. Он так верил в ее совершенство, что в конце концов убедил ее саму.

Когда в тот первый вечер они наконец вернулись в кампус, Патти вдруг осознала, что уже битый час говорит о себе, не замечая, что вопросы задает только Уолтер. Но мысль о том, чтобы проявить вежливость и заинтересованность, утомляла ее, потому что он ее не интересовал.

– Можно тебе как-нибудь позвонить? – спросил он у двери.

Она объяснила, что из-за тренировок будет не слишком общительна в ближайшее время.

– Но было ужасно мило с твоей стороны проводить меня до дома, – сказала она. – Спасибо.

– Тебе нравится театр? У меня есть знакомые, с которыми я хожу в театр. Это не должно быть свидание или что-то в этом роде.

– Я очень занята.

– В этом городе отличные театры, – настаивал он. – Я уверен, тебе понравится.

Бедный Уолтер, знал ли он, что на протяжении последующих месяцев, когда Патти узнавала его все ближе, больше всего в нем ее интересовало то, что он был другом Ричарда Каца? Замечал ли он, что при каждой встрече Патти удавалось непринужденно перевести разговор на Ричарда? Возникло ли у него подозрение в тот первый вечер, когда она позволила ему позвонить ей, что она думает о Ричарде?

На двери она обнаружила бумажку с сообщением от Элизы. Она сидела в своей комнате, и глаза ее слезились от дыма, пропитавшего волосы и одежду. Наконец Элиза перезвонила на телефон, стоящий в холле, и, перекрикивая шум на заднем фоне, напустилась на нее за внезапное исчезновение.

– Это ты исчезла, – сказала Патти.

– Я просто пошла поздороваться с Ричардом.

– Тебя не было полчаса.

– Что случилось с Уолтером? – спросила Элиза. – Он ушел с тобой?

– Он отвез меня домой.

– Хреново. Он тебе говорил, что ненавидит меня? По-моему, он ревнует. По-моему, его тянет к Ричарду. В этом есть что-то гейское.

Патти оглядела холл, чтобы убедиться, что ее никто не слышит.

– Это ты принесла наркоту на день рождения к Картеру?

– Что? Я тебя не слышу!

– Это ты принесла то, что вы с Картером употребляли на его дне рождения?

– Я не слышу!

– КОКС НА ДНЕ РОЖДЕНИЯ КАРТЕРА! ЭТО ТЫ ПРИНЕСЛА?

– Нет! Боже! Ты поэтому ушла? Ты из-за этого расстроилась? Это тебе Уолтер наговорил?

Патти с дрожащими губами повесила трубку и битый час стояла под душем.

За этим последовало очередное наступление Элизы, но уже не такое мощное, поскольку теперь она преследовала еще и Ричарда. Когда Уолтер исполнил свою угрозу и позвонил Патти, она обнаружила, что не против его увидеть – он был связан с Ричардом, а ей хотелось изменить Элизе. Уолтер был слишком тактичен, чтобы снова упоминать ее подругу, но Патти не забывала о его мнении, и некая добродетельная часть ее наслаждалась культурным времяпрепровождением, не включавшим в себя вино с содовой и бесконечное прослушивание одних и тех же пластинок. В ту осень она сходила с Уолтером на две пьесы и один фильм. Когда начался сезон игр, он сидел на трибуне, радостный и румяный, и махал каждый раз, когда она смотрела в его сторону. После матчей он звонил ей, чтобы восхититься ее игрой и продемонстрировать тонкое понимание стратегии, которое Элиза никогда не трудилась имитировать. Если он, не дозвонившись, оставлял сообщение, Патти с дрожью набирала его номер, надеясь поговорить с Ричардом, но, увы, Ричард, казалось, никогда не бывал дома один.

В перерывах между ответами на расспросы Уолтера Патти удалось выяснить, что он приехал из Хиббинга, штат Миннесота, подрабатывает плотником в той же компании, что и Ричард, и каждое утро встает в четыре часа, чтобы успеть позаниматься. Часам к девяти вечера он, как правило, начинал зевать, и, когда они начали встречаться, вечно занятую Патти это полностью устраивало. Как он и обещал, к ним присоединились три его подруги, с которыми он учился в школе и колледже, три эрудированные творческие девушки. Элиза бы наверняка высмеяла их полноту и сарафаны, если бы ей довелось с ними познакомиться. Глядя на эту восторженную троицу, Патти постепенно начала ценить Уолтера по достоинству.

Как рассказывали его подруги, Уолтер вырос в квартирке на задворках мотеля “Шепчущие сосны”. Отец был алкоголиком, старший брат регулярно колотил Уолтера, младший прилежно повторял издевательства старшего, а мать была слишком слаба духом и телом, чтобы справляться с работой кастелянши и ночного портье, поэтому летом, во время наплыва туристов, Уолтер целыми днями убирал комнаты, а затем допоздна размещал прибывающих, пока его отец напивался с дружками-ветеранами, а мать спала. Помимо этого, он во всем помогал отцу – мыл автостоянку, прочищал трубы, чинил титан. Отец зависел от его помощи, и Уолтер вкалывал, надеясь когда-нибудь заслужить похвалу. По словам его подруг, надежда эта была тщетной, поскольку Уолтер был слишком чувствительным и интеллигентным мальчиком и, в отличие от братьев, не увлекался охотой, грузовиками и пивом. Несмотря на круглосуточную и круглогодичную занятость, Уолтеру удавалось блистать в школьных спектаклях и мюзиклах, иметь множество преданных друзей, учиться у матери готовке и шитью, интересоваться природой (в круг его интересов входили тропические рыбы, муравьиные фермы, спасение осиротевших птенцов и составление гербариев). Школу он закончил с отличными результатами. Ему предлагали стипендию Лиги плюща, но он поступил в Макалистер, чтобы иметь возможность по выходным ездить домой и помогать матери в битве с упадком, царившим в мотеле (отец страдал эмфиземой и был совершенно бесполезен). Уолтер мечтал стать режиссером или актером, но учился на юридическом факультете и, по слухам, объяснял это следующим образом: “Хоть кто-то в семье должен зарабатывать”.

Странным образом Патти – хотя она не была влюблена в Уолтера – обижало присутствие других девушек на встречах, которые могли бы быть свиданиями, и она радовалась, замечая, что именно ее присутствие заставляет его сиять и беспрерывно краснеть, пока они болтают в антракте. Этой девчонке нравилось быть звездой. Практически в любой ситуации. На последний, декабрьский, спектакль он примчался перед самым началом, весь в снегу, держа в руках пакеты с подарками. Патти он вручил огромную пуансеттию, которую вез в автобусе, тащил по слякоти и с трудом пронес в зал. Всем, даже самой Патти, было очевидно, что подаренный ей цветок – остальные девушки получили интересные книжки – символизировал глубокое расположение. То, что Уолтер ухаживал не за более стройной версией его славных восторженных подружек, а за Патти, которая употребляла всю свою смекалку на изобретение новых поводов невзначай упомянуть Ричарда Каца, озадачило и встревожило ее – но и польстило. После спектакля Уолтер лично доставил пуансеттию в общежитие – сначала на автобусе, а затем пешком, по слякотным улицам. Оставшись одна, Патти открыла прикрепленную к горшку открытку, гласившую: Патти – с нежностью от преданного поклонника.

Примерно в то же время Ричард бросил Элизу. Как оказалось, бросатель из него был весьма жестокий. Элиза в истерике позвонила Патти, завывая, что “этот пидор” настроил Ричарда против нее, что Ричард не желает дать ей ни малейшего шанса и что Патти должна помочь ей и устроить им свидание, потому что он не желает с ней разговаривать или впускать в квартиру…

– У меня выпускные экзамены, – холодно сказала Патти.

– Давай вместе туда съездим! Мне надо все ему объяснить.

– Что объяснить?

– Что он должен дать мне шанс! Может он меня хотя бы выслушать?

– Уолтер не гей, – сказала Патти. – Ты это выдумала.

– О господи, он и тебя против меня настроил.

– Нет, – сказала Патти. – Это не так.

– Сейчас я приеду, и мы разработаем план действий.

– У меня утром экзамен по истории. Мне надо заниматься.

Далее Патти услышала, что Элиза уже полтора месяца не ходит на занятия, так как слишком увлеклась Ричардом. Он во всем виноват, она всем ради него пожертвовала, а теперь он ее бросил, а ей надо скрыть от родителей, что она запустила учебу, поэтому она сейчас приедет к Патти, пусть та никуда не уходит и ждет ее, потому что им надо придумать, как быть дальше.

– Я устала, – сказала Патти. – Мне надо заниматься, а потом я лягу спать.

– Черт, он вас обоих против меня настроил! Самых родных мне людей!

Патти удалось свернуть разговор, и она поспешила в библиотеку, где просидела до закрытия. Она была уверена, что Элиза ждет ее у выхода с сигаретой и планирует не давать ей уснуть до утра. Ей безумно не хотелось выполнять свои дружеские обязанности, но она сочла это своим долгом и почти разочаровалась, не встретив Элизу по пути в общежитие. Она почти что решилась позвонить ей, но облегчение и усталость перевесили чувство вины.

Прошло три дня, от Элизы ничего не было слышно. Перед тем как уехать на рождественские каникулы, Патти позвонила ей, чтобы убедиться, что все в порядке, но та не взяла трубку. Она улетела в Уэстчестер, окутанная облаком вины и беспокойства, и с каждой безуспешной попыткой дозвониться до подруги с кухонного телефона это облако сгущалось. В сочельник она позвонила в мотель “Шепчущие сосны” в Хиббинге, штат Миннесота.

– Твой звонок – это лучший рождественский подарок! – воскликнул Уолтер.

– Ну спасибо. Вообще-то я хотела узнать, как дела у Элизы. Она как-то пропала.

– Тебе еще повезло, – заметил Уолтер. – Нам с Ричардом в конце концов пришлось выключить телефон.

– Когда?

– Два дня назад.

– Тогда я спокойна.

Патти долго болтала с Уолтером, отвечая на его бесчисленные вопросы и описывая безумную рождественскую жадность, охватившую ее сестер и брата, ежегодные унизительные семейные напоминания о том, как поздно она перестала верить в Санта-Клауса, странные сексуально-сортирные шуточки, которыми отец обменивался с ее средней сестрой, “жалобы” этой же сестры на то, какие легкие задания дают первокурсникам в Йеле, и внезапное решение матери пересмотреть свое решение двадцатилетней давности перестать праздновать Хануку и прочие еврейские праздники.

– А у тебя как дела? – спросила Патти спустя полчаса.

– Нормально, – ответил Уолтер. – Печем с мамой сладости. Ричард с отцом играют в шашки.

– Как мило. Жаль, что меня там нет.

– Мне тоже ужасно жаль. Пошли бы с тобой на снегоступах.

– Было бы здорово.

Было бы и правда здорово, и Патти уже не могла сказать, сделало ли Уолтера привлекательным присутствие Ричарда или же он привлекал сам по себе – своим умением создавать уют везде, где бы ни находился.

Ужасные новости от Элизы поступили рождественской ночью. Патти подошла к телефону в подвале, где в одиночестве смотрела матч НБА. Прежде чем она успела попросить прощения, Элиза сама извинилась за долгое молчание и рассказала, что ходила по докторам.

– Мне сказали, что у меня лейкемия.

– О господи!

– После Нового года начнется лечение. Я сказала только родителям. Никому не рассказывай. Особенно Ричарду. Поклянись, что никому не скажешь.

Облако вины и беспокойства пролилось бурей сожалений. Патти рыдала и спрашивала Элизу, уверена ли она, уверены ли доктора. Элиза объяснила, что всю осень чувствовала себя все более и более вяло, но не хотела никому жаловаться, потому что боялась, что Ричард бросит ее, если окажется, что у нее мононуклеоз, но в конечном итоге все же обратилась к врачу, и два дня назад ей поставили диагноз – лейкемия.

– Опасная разновидность?

– Они все опасны.

– Но есть шанс выздороветь?

– Есть вероятность, что лечение поможет, – сказала Элиза. – Через неделю я буду знать точнее.

– Я вернусь пораньше. Я побуду с тобой.

Но Элиза, как это ни удивительно, больше не хотела, чтобы Патти была с ней.

Кстати о Санта-Клаусе: автор считает, что родители не должны врать, но тем не менее случаи бывают разные. Можно соврать человеку и устроить ему сюрприз, соврать ради шутки, а можно соврать, чтобы выставить дураком того, кто тебе поверит. Однажды, будучи подростком, Патти так обиделась на насмешки над ее долгой верой в Санта-Клауса (она верила в него даже тогда, когда ее младшие сестры и брат уже перестали), что отказалась выходить к рождественскому ужину. Отец пришел к ней в комнату и очень серьезно заявил, что от нее скрывали правду, потому что восхищались ее невинностью, и они очень ценят в ней это качество. Это одновременно было и самыми желанными словами на свете, и очевидной чушью, поскольку все с очевидным удовольствием дразнили ее. Патти верила в то, что родительский долг – учить детей отличать реальное от вымышленного.

Остаток зимы Патти изображала Флоренс Найтингейл – она таскала сквозь метель кастрюльки супа, отмывала кухню и ванную Элизы, оставалась у нее допоздна, вместо того чтобы отсыпаться перед матчем, часто засыпала, обняв свою изможденную подругу, подвергалась бесконечным проявлениям нежности (“Ты мой ангел-хранитель”, “Видеть тебя – все равно что быть в раю” и т. д., и т. п.) – и все это время не отвечала на звонки Уолтера, хотя бы чтобы объяснить, почему у нее теперь нет на него времени. Достаточно сказать, что все это время Патти не замечала красных флажков. Нет, говорила Элиза, от этого вида химиотерапии не выпадают волосы. И нет, она не может записываться на процедуры в то время, когда Патти могла бы забрать ее домой из больницы. И нет, она не хочет съехать с квартиры и перебраться к родителям, и да, родители постоянно ее навещают, просто они с Патти не совпадают, и да, больные раком постоянно делают себе противорвотные уколы иглами для подкожных инъекций – вроде той, что Патти нашла под тумбочкой.

Вероятно, самым большим красным флагом было то, как Патти избегала Уолтера. Она видела его на двух январских матчах, и они перебросились парой слов, но после этого он долго не появлялся на стадионе, и она понимала, что не отвечает на его звонки потому, что стесняется признать, сколько времени проводит с Элизой. Но что постыдного в том, чтобы заботиться о подруге, больной раком? Кроме того, разве она в пятом классе не поверила бы насмешкам одноклассников над Сантой-Клаусом, если бы хотя бы в глубине сердца хотела знать правду? Она выбросила пуансеттию, хотя та еще не увяла.

Уолтеру наконец удалось поймать ее в конце февраля, в снежный день, когда должен был состояться матч “Сусликов” и команды Калифорнийского университета – их главных соперников в этом сезоне. С самого утра Патти была настроена против всего мира благодаря телефонному разговору с матерью, которую она поздравляла с днем рождения. Патти твердо решила не рассказывать о своих делах и в очередной раз обнаружила, что Джойс абсолютно плевать на соперников ее команды, потому что она в полном восторге от успехов средней сестры Патти. Та по настоянию своего йельского профессора пробовалась на главную роль в новой нью-йоркской постановке “Участницы свадьбы”, прошла во второй состав и, возможно, на время оставит Йель, вернется домой и полностью посвятит себя театру. Джойс была на седьмом небе от счастья.

Заметив Уолтера, топчущегося на продуваемом всеми ветрами углу Уилсоновской библиотеки, Патти поспешила отвернуться, но он догнал ее. На его огромной меховой шапке покоился сугроб снега, а лицо покраснело, как навигационный маяк. Хотя он пытался улыбаться, голос его дрожал, когда он спросил Патти, получила ли она хотя бы одно из его сообщений.

– Я была очень занята, – сказала она. – Прости, что ни разу тебе не перезвонила.

– Я что-то не так сказал? Я тебя обидел?

Он был зол и задет, и она почувствовала себя ужасно.

– Нет, совершенно нет.

– Я бы еще чаще звонил, просто не хотел тебе надоесть.

– Просто ужасно занята, – пробормотала она. Снег не прекращался.

– Девушка, отвечавшая на звонки, должно быть, возненавидела меня, потому что я все время просил передать одно и то же.

– Ну, телефон стоит рядом с ее комнатой. Ее можно понять. Она все время кому-то что-то передает.

– Я не понимаю, – сказал Уолтер, чуть не плача. – Ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое? Да?

Она ненавидела, просто ненавидела подобные сцены.

– Я правда очень занята, – сказала она. – И у меня сегодня важный матч.

– Нет, – покачал головой Уолтер, – что-то случилось. Что? У тебя такой расстроенный вид.

Она не хотела упоминать разговор с матерью, потому что пыталась настроиться на игру, и лучше было на этом не зацикливаться. Но Уолтер так отчаянно молил об ответе – не ради своих чувств, но ради справедливости, – что Патти почувствовала, что должна что-то объяснить.

– Слушай, – сказала она. – Поклянись, что не скажешь Ричарду.

Сказав это, она осознала, что так и не понимает смысл этого запрета.

– У Элизы лейкемия. Это ужасно.

К ее изумлению, Уолтер расхохотался:

– Ну это вряд ли.

– Это правда, – сказала она. – Веришь ты в это или нет.

– Ладно. И она по-прежнему принимает героин?

– У нее лейкемия, – повторила Патти. – О героине я ничего не знаю.

– Даже Ричард этим не балуется, а это, поверь мне, говорит о многом.

– Я ничего об этом не знаю.

Уолтер с улыбкой кивнул.

– Тогда ты и вправду замечательный человек.

– Об этом я тоже ничего не знаю. Мне надо пообедать и пойти готовиться к игре.

– Прости, я не смогу сегодня прийти на матч, – сказал он, когда она повернулась, чтобы уйти. – Я хотел, но сегодня будет выступать Гарри Блэкман. Я должен его послушать.

Она раздраженно обернулась:

– Без проблем!

– Это член Верховного суда. Автор вердикта по делу Роу против Уэйда.

– Я знаю, – сказала она. – Моя мать ему практически поклоняется. Можешь не объяснять, кто это.

– Ладно. Извини.

Между ними закрутился снежный вихрь.

– Ладно, тогда больше не буду тебе надоедать, – сказал Уолтер. – Мне жаль насчет Элизы. Надеюсь, у нее все будет хорошо.

В том, что произошло дальше, автор винит только себя – не Элизу, не Джойс, не Уолтера. Как всякого игрока, ее мучило, что периоды незаброса часто затягиваются: она честно отыгрывала второстепенные встречи, но даже в моменты худших вечерних дум находила утешение в чем-то большем – в своей команде, в мысли, что спорт важен, – извлекая истинную усладу из ободряющих воплей товарок по команде и подшучивания “на счастье” между таймами: вечные вариации про дырявые руки и мазилу, из тех, что и ей самой случалось выкрикивать тысячу раз. Она всегда стремилась завладеть мячом, потому что мяч всегда спасал ее, был надежной частью жизни и в детстве преданно сопровождал ее каждое лето. И все эти церковные ритуалы, которые неверующим кажутся бессмысленными или фальшивыми: когда мяч попадает в корзину, хлопают по ладоням так, когда член команды покидает поле – эдак, а после удавшегося штрафного – непременная куча-мала. И конечно, выкрики “Шона, давай!”, или “Кэти, молодец!”, или “Впе-ред! Впе-ред!”. Все это стало для нее настолько родным, настолько понятным, настолько необходимым сопровождением хорошей игры, что ей не приходило в голову этого стыдиться – так же как того, что она потела, носясь по полю. Женский спорт, конечно, был далек от пасторали. Помимо объятий здесь присутствовали яростное соперничество, ссоры и жестокая нетерпимость. Шона обвиняет Патти в том, что та делает слишком много пасов Кэти и слишком мало – ей; Патти негодует, видя, как тупоголовая Эбби Смит, центральный игрок, в очередной раз упустила мяч и не справилась с ним; Мэри Джейн Рорабэкер затаила злобу на Кэти, потому что та не пригласила ее снимать квартиру с ней, Патти и Шоной, хотя в Сент-Поле они дружили в десятом классе; каждый игрок испытывает виноватое облегчение, видя, как нервничает и лажает многообещающий новичок и потенциальный соперник, и т. д., и т. п. Но соревновательные виды спорта подразумевают наличие особой веры и полной самоотдачи, и когда в тебя окончательно вобьют этот образ мышления – в средней или по крайней мере старшей школе – тебе уже не о чем волноваться по пути в спортзал: ты знаешь Ответ на Вопрос, и Ответ этот – Команда, и все пустяковые личные переживания остаются за пределами зала.

Возможно, Патти, переволновавшись из-за разговора с Уолтером, забыла как следует поесть. Что-то определенно пошло не так в ту самую секунду, когда она вошла на стадион “Уильямс”. Команда Калифорнийского университета сплошь состояла из качков – трое игроков были шести футов росту, а то и больше, – и тренер Тредвелл задумала заставить их выдохнуться, чтобы самые низкорослые члены команды, особенно Патти, могли проскальзывать и забивать мячи прежде, чем “Мишки” выстроят свою защиту. Планировалось, что они будут вести себя максимально агрессивно и спровоцируют двух лучших бомбардиров “Мишек” на нарушения. Никто не ждал, что “Суслики” победят, но в случае победы они могли войти в двадцатку лучших команд в неофициальном национальном рейтинге – а так высоко при Патти они еще не забирались. Так что это был крайне неудачный вечер для утраты веры.

Патти ощущала какую-ту странную слабость. Во время разминки она двигалась так же, как и всегда, но ее мускулы словно утратили эластичность. Ее раздражала бодрость товарищей по команде, но стеснение в груди и медлительность мыслей мешали ей утихомирить их. Мысли об Элизе удалось прогнать, но вместо этого теперь она размышляла о том, что через полтора сезона с ее карьерой будет покончено, а ее сестра может стать знаменитой актрисой, так что спорт был сомнительным объектом приложения времени и сил, и ведь мать годами намекала на это, а она беспечно игнорировала ее предупреждения. Можно с уверенностью сказать, что подобные размышления перед игрой категорически не рекомендуются.

– Будь собой, будь крутой! – наставляла ее тренер Тредвелл. – Кто наш лидер?

– Я лидер.

– Громче.

– Я лидер.

– Громче!

– Я лидер!

Если вы когда-нибудь занимались командными видами спорта, вы поймете, что после произнесения этих слов Патти немедленно ощутила собранность и сосредоточенность. Странно, что подобные фокусы работают и простые слова придают уверенности. Она спокойно размялась и спокойно пожала руки капитану “Мишек”, чувствуя на себе оценивающие взгляды соперников и зная, что их предупредили: она – очень опасный игрок и руководит нападением в “Сусликах”; ее репутация была чем-то вроде брони. Но когда начинаешь терять уверенность во время игры, никакие фокусы не помогают. Патти прорвалась к кольцу и сделала двухочковый бросок, и в этот момент вечер для нее закончился. К концу второй минуты она почувствовала комок в горле и поняла, что в эту игру налажает так, как не лажала никогда раньше. Ее противник был на два дюйма длиннее, на тридцать фунтов тяжелее и прыгал бог знает насколько выше, но проблема была не в ее теле – или, скажем так, не только в теле. Ощущение проигрыша угнездилось в ее сердце. Вместо того чтобы бурлить яростью из-за физического превосходства “Мишек”, она переживала из-за этой несправедливости, жалела себя. “Мишки” попробовали устроить массированное наступление по всему полю и с удивлением обнаружили, что у них это отлично получается. Шона отбила мяч в сторону Патти, но та упустила его, оказавшись в углу. Ей снова достался мяч, и она снова упустила его. Ей снова достался мяч, и она бросила его прямо в руки защитнику, словно желая порадовать его. Тренер объявила перерыв и потребовала, чтобы она встала дальше на поле и играла на передаче; но “Мишки” уже ждали ее там.

Она бросила мяч, тот описал длинную траекторию и приземлился куда-то на трибуны. Пытаясь сглотнуть ком в горле и разозлиться, она получила штрафной за нарушение. Прыгала Патти уже совсем без энтузиазма. В трехочковой зоне она дважды упустила мяч, и тренер вызвала ее на пару слов.

– Так, где моя девочка? Где мой лидер?

– У меня сегодня не получается.

– У тебя все получится. Все в твоих руках.

– Ладно.

– Покричи на меня. Выпусти пар.

Патти потрясла головой:

– Не хочу выпускать.

Тренер нагнулась и взглянула ей в лицо, и Патти с огромным усилием заставила себя взглянуть ей в глаза.

– Кто наш лидер?

– Я.

– Крикни!

– Не могу.

– Хочешь, чтобы я тебя удалила? Ты этого хочешь?

– Нет!

– Тогда иди. Ты нам нужна. Поговорим потом, ладно?

– Ладно.

Прилив сил тут же схлынул, ненадолго задержавшись в теле Патти. Она продолжала играть ради своих товарищей, но играла бесхарактерно, совсем как когда-то, – она участвовала в игре, а не вела ее, передавала мяч, а не забивала его; а затем скатилась к еще более старым привычкам и торчала на краю поля, иногда бросая оттуда мяч в прыжке – в другой вечер ей бы удался подобный трюк, но не сегодня. Как сложно спрятаться на баскетбольном поле! Патти вновь и вновь терпела неудачи, и каждая новая неудача словно бы приближала следующую. Повзрослев и узнав, что такое депрессия, она привыкла к чувству, которое испытывала в тот февральский вечер. Но тогда для нее было внове видеть, как вокруг бурлит игра, полностью вышедшая из-под ее контроля, и ощущать, что все происходящее – приближение и удаление мяча, тяжелые удары ног по полу, каждая новая попытка противостоять целеустремленным и решительным “Мишкам”, каждый добродушный хлопок по плечу в перерыве – имеет один смысл: это ее поражение, ее беспросветное будущее, тщетность ее усилий.

В конце третьего периода тренер наконец усадила ее на скамью. “Суслики” отставали на двадцать пять очков. Оказавшись на скамье, Патти немного пришла в себя. У нее вновь прорезался голос, и она подбадривала своих товарищей и хлопала их по ладоням, как неугомонная первокурсница, упиваясь унижением и стыдом из-за их чрезмерно деликатных утешений – она была низвергнута до болельщицы в игре, в которой должна была блистать. Но она считала, что заслужила этот позор, наломав дров на поле. Купаясь в собственном дерьме, Патти впервые за день отлично себя чувствовала.

В раздевалке она пропустила мимо ушей отповедь тренера, после чего проплакала добрых полчаса. Друзьям хватило мудрости оставить ее в покое.

Надев пуховик и вязаную шапочку с эмблемой “Сусликов”, она отправилась в лекторий, надеясь, что Блэкман еще выступает, но здание уже было заперто. На секунду Патти задумалась, не вернуться ли ей к себе, чтобы позвонить Уолтеру, но тут же поняла, что больше всего ей сейчас хочется нарушить режим и напиться вина. По заснеженным улицам она добрела до квартиры Элизы и тут поняла, что на самом деле ей больше всего хочется наорать на подругу.

Элиза возразила по домофону, что сейчас поздно и она устала.

– Впусти меня, – потребовала Патти. – Без вариантов.

Элиза впустила ее и улеглась на диван. Она валялась в пижаме и слушала какой-то пульсирующий джаз. Густой воздух был пропитан апатией и застоявшимся сигаретным дымом. Патти, упакованная в пуховик, стояла у дивана, и с ее кроссовок стекал растаявший снег. Элиза медленно дышала и очень долго собиралась заговорить – случайные подергивания лицевых мускулов наконец утратили хаотичность, и ей удалось пробормотать:

– Как игра?

Патти не ответила. Вскоре стало очевидно, что Элиза забыла о ее присутствии.

Не было смысла начинать орать на нее прямо сейчас, поэтому Патти быстро обыскала квартиру. Она сразу же нашла у дивана героин – Элиза просто бросила сверху подушку. Среди поэтических и музыкальных журналов лежала синяя папка на трех кольцах. На первый взгляд, с лета ее содержимое не изменилось. Она порылась в бумагах и счетах в поисках чего-нибудь, имеющего отношения к медицине, но ничего не нашла. Пластинка пошла по второму кругу. Патти перевернула ее и уселась на журнальный столик – перед ней лежал альбом и героин.

– Подъем, – сказала она.

Элиза зажмурилась еще крепче. Патти потрясла ее за ногу.

– Подъем!

– Мне нужна сигарета. Химия меня просто вырубает.

Патти усадила ее попрямее.

– Привет, – сказала Элиза, слабо улыбаясь. – Рада тебя видеть.

– Я больше не хочу с тобой дружить, – заявила Патти. – Мы больше не будем встречаться.

– Почему?

– Просто не хочу.

Элиза закрыла глаза и потрясла головой.

– Ты должна помочь мне, – сказала она. – Я принимала наркотики из-за боли. Из-за рака. Я хотела сказать тебе, но не решалась…

Она откинулась на спину.

– У тебя нет рака. Ты это выдумала, потому что двинулась на мне.

– У меня лейкемия. Сто процентов.

– Я пришла из вежливости, чтобы поговорить с тобой лично. Теперь я пошла.

– Останься! У меня проблемы с наркотиками, ты должна мне помочь.

– Мне нечем тебе помочь. Обратись к родителям.

Последовала долгая пауза.

– Дай сигарету, – попросила Элиза.

– Меня бесят твои сигареты.

– Я думала, что ты меня понимаешь насчет родителей. В том плане, что я не та, кем они хотели бы меня видеть.

– Я тебя вообще не понимаю.

Последовала еще одна пауза.

– Ты же понимаешь, что будет, если ты уйдешь? – спросила Элиза. – Я покончу с собой.

– Тогда нам определенно следует остаться друзьями! – съязвила Патти. – Чувствую, будет весело.

– Я просто тебя предупреждаю. Ты – единственная прекрасная вещь в моей жизни.

– Я не вещь, – уверенно сказала Патти.

– Ты когда-нибудь видела, как кто-нибудь колется? Я неплохо наловчилась.

Патти убрала шприц и героин в карман куртки.

– Какой телефон у твоих родителей?

– Не звони им.

– Позвоню. Без вариантов.

– Ты меня не бросишь? Ты будешь меня навещать?

– Обязательно, – солгала Патти. – Скажи мне номер.

– Они все время о тебе спрашивают. Они считают, что ты хорошо на меня влияешь. Ты не уйдешь?

– Не уйду, – снова солгала Патти. – Какой номер?

Родители прибыли после полуночи и выглядели именно так, как должны выглядеть люди, которых оторвали от приятного времяпрепровождения по подобному поводу. Патти обрадовалась знакомству с ними, но это чувство определенно не было взаимным.

Бородатый отец с глубоко посаженными темными глазами и миниатюрная мать в кожаных сапогах на шпильках словно распространяли вокруг себя сексуальные вибрации: Патти подумала о французском кино и вспомнила слова Элизы, что они жизни друг без друга не мыслят. Патти была бы не против услышать парочку извинений за поведение их чокнутой дочурки в присутствии посторонних, или благодарность за заботу об их дочери на протяжении последних двух лет, или по крайней мере признание, что именно они проспонсировали последний кризис. Но как только семейка очутилась в одной комнате, немедленно начала разворачиваться странная диагностическая драма, в которой явно не было роли для Патти.

– Какие наркотики, говори! – потребовал отец.

– М-м, герыч, – ответила Элиза.

– Герыч, сигареты, бухло. Что еще?

– Иногда чуть-чуть кокаина. Теперь уже реже.

– Что еще?

– Все.

– А твоя подружка тоже употребляет?

– Нет, она чемпионка по баскетболу. Я же вам говорила. Она правильная и крутая. Она потрясающая.

– Она знала, что ты употребляешь?

– Нет, я сказала, что у меня рак. Она ничего не знала.

– Сколько это продолжалось?

– С Рождества.

– И она тебе поверила. Ты нагородила всякой чуши, и она тебе поверила.

Элиза захихикала.

– Да, я ей поверила, – сказала Патти.

Отец даже не взглянул в ее сторону.

– А это что еще? – сказал он, показывая на голубой альбом.

– Это мой альбом “Патти”, – объяснила Элиза.

– Похоже на какую-то фанатскую тетрадь, – заметил отец матери.

– Она сказала, что бросает тебя, и ты заявила, что покончишь с собой, – подытожила мать.

– Что-то вроде того, – кивнула Элиза.

– Фанатизм какой-то, – прокомментировал отец, листая страницы.

– Ты и правда собиралась покончить с собой? – спросила мать. – Или это была просто угроза?

– В основном угроза.

– В основном?

– Ладно, я и не собиралась умирать.

– Но ты же понимаешь, что мы должны воспринять это всерьез. У нас просто нет выбора, – сказала мать.

– Я, пожалуй, пойду, – вмешалась Патти. – У меня утром занятия, так что…

– Какую разновидность рака ты себе выдумала? – спросил отец. – В какой части тела?

– Лейкемия.

– В крови, значит. Выдуманный рак крови.

Патти положила шприц и героин на кресло.

– Я положу сюда, хорошо? – сказал она. – Мне уже пора.

Родители посмотрели на нее, переглянулись и кивнули. Элиза поднялась с дивана.

– Когда мы увидимся? Ты придешь завтра?

– Нет, – ответила Патти. – Не думаю.

– Подожди! – Элиза подбежала и вцепилась Патти в руку. – Я все испортила, но я поправлюсь, и мы снова будем дружить, ладно?

– Ладно, – солгала Патти. Родители направились к ним, чтобы отцепить свою дочь.

Небо прояснилось, и температура поднялась до нуля. Патти жадно дышала, и чистый воздух лился в ее легкие. Свобода! Свобода! Больше всего на свете ей хотелось отмотать время назад и снова сыграть против Калифорнийского университета. Даже в час ночи, даже на голодный желудок она чувствовала, что способна победить. Она помчалась по улице Элизы, и в ушах ее звучали слова тренера – впервые за три часа, которые прошли с того момента, как они были произнесены. Тренер говорила, что это всего лишь игра, что у всех бывают неудачные дни, что завтра она снова будет в норме. Патти твердо вознамерилась плотнее, чем когда-либо, заняться поддержанием формы и тренировками, ходить с Уолтером в театр, сказать своей матери, что она рада за сестру. Вознамерилась стать лучше во всем. Охваченная восторгом, она не смотрела под ноги и заметила черный лед на тротуаре только тогда, когда ее левая нога ужасающим образом поехала куда-то в сторону, и, разбив ко всем чертям колено, она рухнула на землю.

Последующие шесть недель прошли однообразно. Она перенесла две операции – вторая понадобилась из-за того, что во время первой ей занесли инфекцию, – и в совершенстве выучилась ходить на костылях. Ее мать прилетела на первую операцию и разговаривала с врачами как с необразованными провинциальными мужланами. Патти пришлось извиняться за нее и быть особенно любезной, когда мать выходила из комнаты. Когда оказалась, что Джойс, возможно, была права, не доверяя врачам, Патти так расстроилась, что сообщила матери о второй операции лишь накануне. Она уверила Джойс, что той нет нужды прилетать – за ней здесь присматривают все друзья.

Уолтер Берглунд научился у своей матери ухаживать за больными женщинами и воспользовался временной неподвижностью Патти, чтобы вновь обосноваться в ее жизни. После первой операции он принес ей четырехфутовую норфолкскую сосну и предположил, что живое дерево понравится ей больше, чем срезанные цветы, которые все равно долго не протянули бы. После этого он навещал Патти почти каждый день – за исключением выходных, когда он ездил в Хиббинг помогать родителям. Он быстро очаровал ее друзей по спорту. Неказистым подружкам нравилось, что он слушает их внимательнее, чем парни, озабоченные лишь своей внешностью, а Кэти Шмидт, самая умная подруга Патти, объявила, что Уолтер так умен, что мог бы работать в Верховном суде. Спортсменки не привыкли находиться в обществе мужчины, с которым им было бы так комфортно, который бы так легко общался с девушками в перерывах между занятиями. Все видели, что он без ума от Патти, и все, кроме Кэти Шмидт, считали, что это потрясающе.

Кэти, как сказано выше, была умнее остальных.

– Он тебе не нравится, – сказала она.

– Ну в каком-то смысле нравится. А в каком-то и нет.

– То есть вы двое не…

– Нет. Вообще ничего. Не надо было ему рассказывать, что меня изнасиловали. Он чуть с ума не сошел, когда услышал. Тут же стал таким… нежным, и… заботливым, и… грустным. А теперь словно ждет письменного разрешения, чтобы сделать ход. Костыли, сама понимаешь, делу не помогают. Такое впечатление, что за мной повсюду ходит очень милый воспитанный пес.

– Ничего хорошего, – заметила Кэти.

– Да уж. Но я не могу от него избавиться, потому что он ужасно заботливый, и мне очень нравится с ним болтать.

– Он все-таки тебе немного нравится.

– Да. Может, даже не немного. Но…

– Но не безумно.

– Точно.

Уолтеру было интересно все, он читал газеты и “Тайм” от первого до последнего слова. В апреле, когда Патти перевели на полуамбулаторный режим, он начал приглашать ее на лекции, артхаусные и документальные фильмы, на которые ей бы иначе не удалось попасть.

Впервые кто-то заглянул в нее и увидел что-то за спортивным фасадом – любовь ли была тому причиной или тот факт, что из-за травмы у нее появилось много свободного времени. Чувствуя, что почти во всем, кроме спорта, она разбирается хуже Уолтера, Патти тем не менее была благодарна за то, что он признавал, что у нее может быть мнение и их мнения могут различаться. (Это было приятной переменой после Элизы – та на вопрос о том, как зовут президента Америки, со смехом отвечала, что понятия не имеет, и меняла пластинку на проигрывателе.) Уолтер носился с самыми разными идеями – он ненавидел Папу и католическую церковь, но одобрял исламскую революцию в Ираке, благодаря которой, как он надеялся, в Штатах будет экономней расходоваться энергия; ему нравилась новая программа контроля над рождаемостью в Китае, и он полагал, что США стоит устроить что-то подобное; авария на острове Три-Майл волновала его в меньшей степени, чем низкие цены на бензин и необходимость постройки высокоскоростных железных дорог, которые сделали бы ненужными автомобили, и т. д., и т. п. Патти пристрастилась хвалить то, что ему не нравилось. Особенно ей нравилось спорить с ним о “угнетении женщин”. Как-то раз, ближе к концу семестра, за кофе в студенческом совете у них состоялся знаменательный разговор, касающийся профессора Патти по наивному искусству, о котором она отзывалась весьма одобрительно, тем самым давая Уолтеру понять, каких качеств ей в нем не хватает.

– Фу! – воскликнул Уолтер. – Похоже, это обычный тип средних лет, который только и говорит что о сексе.

– Он говорит о символах плодородия, – запротестовала Патти. – Не его вина, если единственная скульптура, пережившая эти пятьдесят тысяч веков, говорит нам о сексе. К тому же у него белая борода, поэтому я его жалею. Сам подумай. Он бы мог много чего сказать о “нынешних юных леди”, об “этих костлявых созданиях”, и он знает, что мы его стесняемся, а у него эта борода, и он уже немолод, а мы, сам понимаешь, гораздо моложе. Но он все равно не может удержаться. Ему, должно быть, так сложно. Ничего не может поделать и сам себя унижает.

– Но это оскорбительно!

– И все же, – продолжала Патти. – Думаю, ему на самом деле нравятся полные ляжки. В этом все и дело: он правда тащится от каменного века. От толстых. И ужасно мило и очень грустно, что он так увлечен древним искусством.

– Но разве тебя как феминистку это не оскорбляет?

– А я и не считаю себя феминисткой.

– Невероятно! – Уолтер покраснел. – Ты не поддерживаешь реформу образования?

– Да я не особо разбираюсь в политике.

– Но ты учишься в Миннесоте потому, что получила спортивную стипендию, а пять лет назад этого не могло произойти. Ты здесь благодаря женскому федеральному законодательству, благодаря девятому пункту.

– Но суть девятого пункта в банальной справедливости, – заметила Патти. – Если половина студентов женского пола, им должна доставаться половина денег на спорт.

– Это феминизм!

– Обычная справедливость. Например, Энн Майерс. Ты о ней слышал? Она была звездой команды Калифорнийского университета и только что подписала контракт с НБА. Это чушь. Она ростом около пяти с половиной футов, она девушка, как она будет играть? В спорте мужчины превосходят женщин, и так будет всегда. Именно поэтому на мужские баскетбольные матчи ходит в сто раз больше людей, чем на женские – мужчины способны на гораздо большее, чем женщины. Глупо это отрицать.

– А если бы ты хотела быть врачом и тебе нельзя было бы учиться в медицинском колледже, потому что там предпочитают студентов мужского пола?

– Это тоже было бы нечестно, хотя я и не хочу быть врачом.

– А чего ты хочешь?

Поскольку мать Патти неустанно строила впечатляющие карьеры своих дочерей, не преуспев, по мнению Патти, на материнском поприще, сама Патти склонялась к мечтам о карьере домохозяйки и выдающейся матери.

– Я хочу жить в красивом старом доме и воспитывать двоих детей, – сказала она Уолтеру. – Я хочу быть лучшей матерью в мире.

– Но ты же хочешь сделать карьеру?

– Моей карьерой будут дети.

Он нахмурился и кивнул.

– Видишь, – сказала она. – Я скучная. Я гораздо скучнее твоих друзей.

– Это ерунда, – запротестовал он. – Ты безумно интересная.

– Очень мило с твоей стороны, но чем докажешь?

– Мне кажется, что у тебя внутри гораздо больше, чем ты сама думаешь.

– Боюсь, что ты заблуждаешься. Спорим, что ты не назовешь ни одного моего интересного качества.

– Ну, для начала – ты многого добилась в спорте, – сказал Уолтер.

– Бум-бум. Очень интересно.

– И твой образ мышления, – добавил он. – То, что ты считаешь ужасного препода милым и трогательным.

– Но ты же со мной не согласен!

– И то, как ты говоришь о своей семье. Какие истории ты о них рассказываешь. То, что ты уехала так далеко и живешь сама по себе. Это все жутко интересно.

Патти никогда раньше не видела, чтобы кто-нибудь был так очевидно в нее влюблен. На самом деле они, разумеется, говорили о желании Уолтера присвоить ее. Чем больше времени они проводили вместе, тем сильнее Патти ощущала, что, хотя она не была милой девочкой – или, возможно, как раз из-за этого – и хотя ее одолевало мрачное стремление во всем быть первой и у нее были вредные привычки, – на самом деле она была интересным человеком. И Уолтер, яростно настаивая на ее интересности, в свою очередь становился все более и более интересен ей.

– Если ты такой феминист, то как ты можешь дружить с Ричардом? – спросила Патти. – Он же вроде нас не особо уважает, нет?

Лицо Уолтера затуманилось.

– Если бы у меня была сестра, я бы никогда их не познакомил.

– Почему? Потому что он бы с ней дурно обошелся? Он так ужасен с женщинами?

– Он не нарочно. Он любит женщин. Просто они довольно быстро ему надоедают.

– Потому что мы взаимозаменяемы? Потому что мы всего лишь вещи?

– Дело не в политике, – сказал Уолтер. – Он за равные права. Это скорее вредная привычка. Его отец страшно пил, а Ричард не пьет совсем. Но с девушками он поступает как с пустыми бутылками после пьянки – выбрасывает их, и все тут.

– Звучит ужасно.

– Да, это мне в нем не нравится.

– Но ты продолжаешь с ним дружить, хотя ты и феминист.

– Друзей не бросают из-за их несовершенств.

– Да, но надо же попытаться помочь им стать лучше. Объяснить, в чем они не правы.

– Ты так делала с Элизой?

– Ладно, победил.

В следующий раз Уолтер наконец пригласил ее на настоящее свидание, с кино и ужином. Это был бесплатный киносеанс, где показывали (как это было похоже на Уолтера!) черно-белый греческий фильм под названием “Афинский дьявол”. Пока они сидели в кинозале отделения искусств, ожидая начала сеанса, Патти описала свои планы на лето: пожить с Кэти Шмидт в загородном доме ее родителей, продолжать лечение и подготовиться к возвращению в следующем сезоне. Внезапно Уолтер спросил, не хочет ли она вместо этого пожить в комнате Ричарда – тот уезжает в Нью-Йорк.

– Ричард уезжает?

– Да. Вся музыка происходит в Нью-Йорке. Они с Эррерой хотят восстановить группу и попытать удачи там. А у меня еще три месяца оплачено.

– Ого! – Патти осторожно выстроила выражение лица. – И я буду жить в его комнате.

– Ну, это уже будет не его комната. Она будет твоей, – сказал Уолтер. – Оттуда недалеко до спортзала. Гораздо ближе, чем от Эдины.

– И ты предлагаешь мне жить с тобой.

Уолтер покраснел и опустил взгляд.

– Ну, у тебя же будет отдельная комната. Но вообще, если бы тебе как-нибудь захотелось поужинать и прогуляться, было бы здорово. Мне можно доверять в том, что касается личного пространства, и я буду рядом, если тебе захочется пообщаться.

Патти уставилась на него, силясь осмыслить услышанное. Она чувствовала смесь а) обиды и б) сожаления из-за того, что Ричард уезжает. Она почти предложила Уолтеру поцеловать ее, прежде чем предлагать переехать к нему, но от обиды ей совершенно не хотелось целоваться. И тут в зале погас свет.

Насколько автор помнит, сюжет “Афинского дьявола» заключался в следующем: однажды мягкосердечный афинский бухгалтер в роговых очках по пути на работу видит в газете свою фотографию. Заголовок гласит – АФИНСКИЙ ДЬЯВОЛ ПО-ПРЕЖНЕМУ НА СВОБОДЕ. Прохожие афинцы немедленно начинают гнаться за ним, и его едва не арестовывают, но тут ему на помощь приходит банда не то террористов, не то обычных преступников, которые принимают его за своего демонического главаря. Банда планирует что-то вроде взрыва Парфенона, и главный герой пытается объяснить им, что он – всего лишь мягкосердечный бухгалтер и вовсе не Дьявол, но они так рассчитывают на его помощь, а жители города так твердо вознамерились покончить с ним, что тот наконец впечатляющим жестом срывает очки и становится их бесстрашным главарем – Афинским Дьяволом! Ладно, ребята, говорит он, слушайте мой план.

На протяжении всего фильма Патти видела на месте бухгалтера Уолтера и представляла себе, будто это он решительно снимает очки. Затем за ужином в “Вешо” Уолтер истолковал фильм как иносказательное изображение коммунизма в послевоенной Греции и объяснил Патти, как Америка, нуждаясь в партнерах по НАТО в юго-восточной Европе, долгое время поддерживала политические репрессии в той области. Бухгалтер, сказал он, олицетворял собой Обычного Человека, который осознает необходимость вступить в жестокую схватку с правыми.

Патти попивала вино.

– Мне так не кажется, – сказала она. – Мне кажется, дело в том, что у главного героя никогда не было своей жизни, потому что он был очень ответственным, и всего стеснялся, и не знал, на что способен на самом деле. Ему незачем было жить, пока его не приняли за Дьявола. Хотя после этого он прожил всего несколько дней, ему не страшно было умереть, потому что он наконец-то чего-то достиг и осознал свои возможности.

Уолтер был шокирован.

– Довольно бессмысленная смерть, – заметил он. – На самом деле он же ничего не достиг.

– Тогда зачем?

– Потому что он почувствовал солидарность с теми, кто спас ему жизнь. Он понял, что несет за них ответственность. Они были его подчиненными и нуждались в нем, и он был верен им. Он умер ради верности.

– Боже! – изумленно сказала Патти. – Ты все-таки удивительный.

– Все не так, – запротестовал Уолтер. – Иногда я себя чувствую самым большим идиотом в мире. Я бы хотел уметь врать. Я бы хотел быть таким эгоистом, как Ричард, и хотел бы попробовать себя в творчестве. И я не могу не потому, что я какой-то удивительный. Мне чего-то для этого не хватает.

– Но бухгалтер тоже не считал, что способен на подобное. Он удивил самого себя!

– Да, но это не реалистичное кино. На фотографии в газете был не просто похожий человек, там был он! И если бы он сдался властям, все тут же прояснилось бы. Ошибка в том, что он побежал. Поэтому я и говорю, что это притча, а не реалистическая история.

Патти чувствовала себя странно с бокалом вина в присутствии Уолтера, потому что он абсолютно не пил, но у нее было лихое настроение, и она довольно быстро залила в себя довольно много.

– Сними очки, – сказала она.

– Нет. Тогда я не буду тебя видеть.

– Ничего. Это всего лишь я. Просто Патти. Сними.

– Но мне нравится видеть тебя! Я люблю смотреть на тебя!

Их глаза встретились.

– Поэтому ты хочешь, чтобы я переехала к тебе? – спросила Патти.

Он покраснел.

– Да.

– Тогда, может, взглянем на твою квартиру, чтобы я решила?

– Сейчас?

– Да.

– Ты не устала?

– Нет, я не устала.

– А как твое колено?

– Мое колено в порядке, спасибо.

Она наконец-то думала только об Уолтере. Если бы ее спросили тогда, когда она ковыляла по Четвертой улице, вдыхая мягкий, соблазнительный майский воздух, надеется ли она столкнуться в квартире с Ричардом, Патти ответила бы отрицательно. Она хотела секса немедленно, и будь у Уолтера была хотя бы капля здравого смысла, он бы повернул обратно, услышав за своей дверью бурчание телевизора – увел бы ее куда-нибудь, куда угодно, хоть в ее комнату. Но Уолтер верил в настоящую любовь и, очевидно, боялся делать следующий шаг, не будучи уверенным во взаимности. Он привел Патти в квартиру. В гостиной, положив босые ноги на кофейный столик, сидел Ричард. На коленях у него лежала гитара, рядом на диване валялся блокнот на спирали. Он смотрел какой-то фильм о войне, пил пепси из огромной бутылки и сплевывал табак в банку из-под томатного соуса. В остальном в комнате царил образцовый порядок.

– А я думал, ты на концерте, – сказал Уолтер.

– Дерьмо, а не концерт, – ответил Ричард.

– Это Патти, помнишь ее?

Патти застенчиво проковыляла на передний план.

– Привет, Ричард.

– Патти, которая считается невысокой.

– Это я.

– И все-таки ты довольно высокая. Рад, что Уолтеру удалось наконец затащить тебя сюда. Я уж боялся, что этого никогда не произойдет.

– Патти думает пожить здесь летом, – вмешался Уолтер.

Ричард приподнял брови:

– В самом деле?

Он был тоньше, моложе и сексуальнее, чем запомнилось Патти. Как это ни ужасно, но внезапно ей захотелось сказать, что все это не так, что она вовсе не думала переезжать к Уолтеру или переспать с ним сегодня. Но, стоя здесь, глупо было отрицать очевидное.

– Я ищу квартиру поближе к спортзалу, – объяснила она.

– Конечно. Очень разумно.

– Она хотела взглянуть на твою комнату, – сказал Уолтер.

– Там сейчас не прибрано.

– Ты так говоришь, как будто там хоть иногда бывает прибрано, – радостно рассмеялся Уолтер.

– Случаются периоды относительной прибранности, – ответил Ричард и выключил телевизор пальцем ноги. – Как поживает твоя подружка Элиза? – спросил он у Патти.

– Она мне больше не подружка.

– Я же тебе говорил, – заметил Уолтер.

– Хотел услышать из первых рук. Она совершенно двинутая, правда? Сначала это не бросалось в глаза, но потом… Потом бросилось.

– Я совершила ту же ошибку, – призналась Патти.

– Только Уолтер сразу же все понял. Все об Элизе. Неплохое название.

– У меня было преимущество – она возненавидела меня с первого взгляда, – сказал Уолтер. – Мне было лучше видно.

Ричард захлопнул блокнот и сплюнул в банку коричневую кашицу.

– Я вас оставлю, дети мои.

– Над чем ты работаешь? – спросила Патти.

– Обычная херня, которую невозможно будет слушать. Пытался придумать что-нибудь с этой телочкой, Маргарет Тэтчер. Новый английский премьер-министр.

– “Телочка” звучит как-то притянуто по отношению к Маргарет Тэтчер, – сказал Уолтер. – “Дама” больше подходит.

– А тебе как “телочка”? – обратился Ричард к Патти.

– Да я вообще не из придирчивых, – ответила она.

– Уолтер утверждает, что так говорить нельзя. Он говорит, что это унизительно, хотя, по моему опыту, телки обычно не против.

– Звучит так, как будто ты еще в шестидесятых.

– Звучит так, как будто этот неандерталец еще с дерева не слез, – сказал Уолтер.

– У неандертальцев, по слухам, были прочные черепушки.

– Как и у быков, – заметил Уолтер. – И прочих жвачных животных.

Ричард рассмеялся.

– По-моему, сейчас уже никто не жует табак, кроме бейсболистов, – вмешалась Патти. – На что это похоже?

– Можешь попробовать, если есть желание блевануть, – сказал Ричард, вставая. – Я пошел. Оставляю вас, ребятки, наедине.

– Стой, я хочу попробовать, – сказала Патти.

– Это не лучшая твоя идея, – предупредил ее Ричард.

– Нет, я правда хочу.

То настроение безвозвратно ушло, и теперь ей было интересно, сумеет ли она удержать Ричарда. Ей наконец представилась возможность продемонстрировать то, что она пыталась объяснить Уолтеру с вечера их знакомства, – она недостаточно хороша для него. Разумеется, Уолтеру тоже представилась некая возможность – сорвать очки, принять демонический облик и изгнать соперника. Но Уолтер, как обычно, хотел, чтобы все было как хочет Патти.

– Дай ей попробовать, – сказал он.

Патти благодарно улыбнулась:

– Спасибо, Уолтер.

У табака был ментоловый вкус, и она тут же обожгла десны. Уолтер принес ей кофейную кружку для сплевывания, и Патти, как объект исследования, присела на диван, ожидая, пока подействует никотин, и наслаждаясь всеобщим вниманием. Но Уолтер порой поглядывал на Ричарда, и у нее вдруг заколотилось сердце: она вспомнила убежденность Элизы в том, что Уолтер по-особенному относился к своему другу; вспомнила ее ревность.

– Ричард восхищается Маргарет Тэтчер, – сказал Уолтер. – Он считает, что она олицетворяет собой капиталистическую “избыточность”, которая неизбежно приведет к падению капитализма. Думаю, Ричард пишет любовную балладу.

– Ты меня знаешь, – протянул Ричард. – Любовная баллада для волосатой дамочки.

– Мы пока не пришли к согласию по поводу вероятности марксистской революции, – объяснил Уолтер.

– М-м, – сказала Патти и сплюнула.

– Уолтер считает, что либеральное государство способно к саморегуляции, – сказал Ричард. – Он считает, что американская буржуазия с энтузиазмом примет все возрастающие ограничения их персональных свобод.

– У меня есть куча крутых идей для песен, а Ричард их почему-то все отвергает.

– Песня про экономичное топливо. Песня про общественный транспорт. Песня про национальную систему здравоохранения. Песня про налог на детей.

– Эти темы – белое пятно на карте рок-музыки, – заявил Уолтер.

– Два ребенка хорошо, а четыре – плохо.

– Два ребенка хорошо, а без них – еще лучше.

– Уже вижу, как толпы выходят на улицы.

– Тебе просто надо приобрести мировую известность, – сказал Уолтер. – Тогда тебя послушают.

– Запишу, чтобы не забыть. – Ричард повернулся к Патти: – Ты как?

– М-м! – ответила она, сплевывая в кофейную кружку. – Я, кажется, поняла, что ты имел в виду, говоря про “блевануть”.

– Попробуй не загваздать диван.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Уолтер.

Комната плыла и пульсировала.

– И тебе это нравится? – спросила Патти у Ричарда.

– Нравится.

– Как ты себя чувствуешь? – повторил Уолтер.

– Нормально. Главное – не шевелиться.

На самом деле ее сильно тошнило. Делать было нечего – приходилось сидеть на диване и слушать беззлобную перебранку Уолтера с Ричардом о политике и музыке. Уолтер с энтузиазмом продемонстрировал ей пластинку “Травм” и уговорил Ричарда проиграть сначала одну сторону, а потом и вторую. Первой шла песня “Ненавижу солнце”, которую она слышала осенью в клубе и которая сейчас казалась точным звуковым эквивалентом никотинового передоза. Хотя громкость была минимальная (стоит ли говорить, что Уолтер патологически стремился не беспокоить соседей), музыка вызывала у Патти жуткое, тошнотворное чувство. Слушая ужасающий баритон Ричарда, она чувствовала на себе его взгляд и понимала, что совершенно правильно истолковывала то, как он смотрел на нее в предыдущие встречи.

Около одиннадцати часов Уолтер начал неудержимо зевать.

– Прости, – сказал он. – Я отведу тебя домой.

– Я сама дойду. Если что, буду отмахиваться костылями.

– Нет, – сказал он. – Мы поедем на машине Ричарда.

– Нет, тебе пора спать, бедный ты, бедный. Может, Ричард меня отвезет? Согласишься на это ради меня?

Уолтер закрыл глаза и печально вздохнул, словно переступая через себя.

– Конечно, – сказал Ричард. – Я тебя отвезу.

– Сначала пусть посмотрит твою комнату, – пробормотал Уолтер, не открывая глаз.

– Добро пожаловать. Порядок говорит сам за себя.

– Мне понадобится экскурсовод, – со значением посмотрела на него Патти.

Стены и потолок комнаты были выкрашены в черный цвет, и панковская разруха, которую Уолтер свел на нет в гостиной, здесь цвела пышным цветом. Повсюду валялись пластинки и конверты от них, а также пустые заплеванные банки; пейзаж дополняли несколько гитар, переполненные книгами полки и кровать со смятыми черными простынями – было интересно и почему-то не противно думать о том, что на этих простынях происходило яростное стирание Элизы.

– Жизнерадостный цвет! – прокомментировала Патти.

Уолтер снова зевнул.

– Я это, разумеется, перекрашу.

– Если Патти не предпочитает черный, – заметил Ричард, стоя в дверях.

– Никогда об этом не думала, – ответила она. – Черный – это интересно.

– По-моему, очень успокаивающий цвет, – сказал Ричард.

– Так ты уезжаешь в Нью-Йорк.

– Да.

– Круто. Когда?

– Через две недели.

– О, я тоже в это время еду туда же. У родителей двадцать пятая годовщина свадьбы. Планируется какое-то омерзительное Празднество.

– Ты из Нью-Йорка?

– Уэстчестер.

– Я тоже. Хотя, видимо, из другой его части.

– Мы жили в пригороде.

– Определенно это не Йонкерс.

– Я кучу раз проезжала там на автобусе.

– Именно.

– И ты едешь в Нью-Йорк на машине? – спросила Патти.

– А что? Тебя надо подвезти?

– Возможно. Это предложение?

Он потряс головой:

– Мне надо об этом подумать.

Глаза бедняги Уолтера закрывались, и он в буквальном смысле слова не видел этого разговора. У Патти перехватывало дыхание от чувства вины и смущения, и она торопливо заковыляла ко входной двери, откуда и поблагодарила его за приятный вечер.

– Прости, что я так устал, – сказал он. – Тебя точно не отвезти?

– Я ее отвезу, – сказал Ричард. – Иди ложись.

Уолтер выглядел очень несчастным, но, возможно, он просто очень устал. Снаружи был прекрасный воздух, и Патти и Ричард в молчании дошли до его старой “импалы”.

Ричард, казалось, старался не прикасаться с ней, пока она усаживалась. Патти протянула ему свои костыли.

– А я думала, у тебя фургон, – сказала она, когда он уселся рядом. – Думала, у всех групп есть фургоны.

– У Эрреры есть фургон. Это мой личный транспорт.

– Значит, так я поеду в Нью-Йорк.

– Да, слушай. – Он вставил ключ в замок зажигания. – Ты уж либо рыбачь, либо снимай наживку. Понятно? Это нечестно по отношению к Уолтеру.

Она уставилась прямо на ветровое стекло.

– Что нечестно?

– Давать ему надежду.

– Вот как ты обо мне думаешь.

– Он удивительный человек и очень, очень серьезный. С ним надо обращаться бережно.

– Я знаю, – сказала она. – Можешь не объяснять.

– Хорошо, и зачем вы сюда пришли? Мне показалось…

– Что? Что тебе показалось?

– Мне показалось, что я чему-то помешал. Но когда я попытался уйти…

– Ну ты и сволочь.

Ричард кивнул, как будто ему было совершенно наплевать на то, что она о нем думает, или как будто он устал от глупых женщин, говорящих ему глупости.

– Когда я попытался уйти, – сказал он, – ты как будто не поняла намека. Ладно, дело твое. Просто хотел узнать, понимаешь ли ты, что просто убиваешь Уолтера.

– Я не хочу говорить с тобой об этом.

– Ладно. Не будем говорить об этом. Но ты с ним часто видишься? Почти каждый день, да? Уже много недель.

– Мы друзья. Мы гуляем.

– Отлично. И ты знаешь про ситуацию в Хиббинге.

– Да. Его маме нужна помощь в отеле.

– Это все, что он тебе сказал.

– У его отца эмфизема. Мать – инвалид.

– И он двадцать пять часов в неделю работает на стройке и учится на отлично в юридической школе. Но у него тем не менее есть время каждый день гулять с тобой. Как здорово, правда, что у него столько свободного времени? Но у тебя ведь симпатичная мордашка, ты же этого заслуживаешь, правда? И такая ужасная травма. Травма и мордашка, и это дает тебе право ни о чем даже не спрашивать.

В Патти бурлило чувство несправедливости.

– Знаешь что, – нервно сказала она, – он рассказывал мне, как ты по-скотски обращаешься с женщинами. Рассказывал.

Это, казалось, совершенно не заинтересовало Ричарда.

– Я все пытался понять, как это вы так подружились с малышкой Элизой, – сказал он. – Теперь понятно. Сначала я удивился. Ты показалась такой славной девчушкой из пригорода.

– То есть я тоже сволочь. Ты это хочешь сказать? Я сволочь и ты сволочь.

– Конечно. Как хочешь. Я не в порядке, ты не в порядке. Не важно. Я всего лишь прошу тебя не быть сволочью с Уолтером.

– Чушь!

– Говорю о том, что вижу.

– Значит, не то видишь. Уолтер мне нравится. И мне на него не плевать.

– И все же ты понятия не имеешь, что его отец умирает от заболевания печени, старший брат признан виновным в аварии с пострадавшими и сидит в тюрьме, а второй брат тратит армейскую зарплату на взносы за свой старенький “корвет”. А Уолтер спит по четыре часа в день, пока ты с ним просто дружишь и болтаешься повсюду, чтобы иметь возможность приходить сюда и заигрывать со мной.

Патти притихла.

– Я и правда всего этого не знала, – сказала она после паузы. – Всех этих подробностей. Но тебе не следует с ним дружить, если тебе не нравится, когда с тобой заигрывают.

– Ах, так это моя вина. Ясно.

– Извини, но, по-моему, да.

– Я сказал. Тебе надо разобраться в себе.

– Я в курсе, что мне это нужно. Но ты все же сволочь.

– Слушай, я отвезу тебя в Нью-Йорк, если хочешь. Две сволочи путешествуют, может быть забавно. Но если ты хочешь этого, сделай одолжение, не динамь Уолтера.

– Хорошо. Теперь, пожалуйста, отвези меня домой.

Возможно, из-за никотина она всю ночь не могла заснуть и без конца прокручивала в голове события вечера, пытаясь, как требовал Ричард, разобраться в себе. Но мысли ее играли какую-то странную пьесу кабуки: как бы она ни задавалась вопросом, кем на самом деле является и что станется с ее жизнью, в центре картины упрямо торчал один непреложный факт – она хотела поехать с Ричардом в путешествие и, более того, собиралась это сделать. Печальная правда заключалась в том, что их разговор в машине взбудоражил и успокоил ее – взбудоражил потому, что ее будоражил Ричард, а успокоил потому, что наконец после многих месяцев, потраченных на попытки стать кем-то, кем она на самом деле не была или была не до конца, теперь она ощущала себя и действовала в соответствии со своим истинным внутренним “я”. Именно поэтому она знала, что найдет способ совершить это путешествие.

Оставалось только подавить чувство вины, которое вызывал у нее Уолтер, и грусть из-за того, что она не была той девушкой, которая была нужна и ему, и ей самой. Как он был прав, не торопя события! Как он был прав в своих суждениях о ней! Осознавая, как верно и точно он ее оценивал, Патти все сильнее охватывали грусть и чувство вины из-за того, что она собиралась разочаровать его, и она еще глубже погружалась в омут неуверенности.

Затем почти неделю от Уолтера ничего не было слышно. Патти заподозрила, что он держался на расстоянии по предложению Ричарда, что Ричард прочел ему женоненавистническую лекцию о девичьем вероломстве и необходимости защищать свое сердце. В ее воображении Ричард считал, что оказывает тем самым услугу своему другу, а тот был в шоке от крушения иллюзий. Она не переставала думать об Уолтере, который возил ей в автобусе горшки с крупными растениями и краснел в тон пуансеттии. Она вспоминала вечера в ее общежитии, когда его заставала врасплох местная зануда, Сюзанна Сторс, – она зачесывала волосы на одну сторону, оставляя с другой несколько жидких прядей, болтающихся над ухом, – и как терпеливо он выслушивал монотонную кислятину насчет диеты Сюзанны, тягот инфляции, духоты в ее спальне и ее многочисленных разочарований в администрации и преподавателях университета, в то время как Патти, Кэти и другие девочки хохотали над “Островом фантазий”. Как Патти, якобы обездвиженная травмой, отказывалась встать и спасти Уолтера от Сюзанны, боясь, что та придет и будет изливать свою тоску на всех остальных, и как Уолтер, который вместе с Патти подшучивал над Сюзанной и прекрасно помнил, сколько работы у него впереди и как рано ему предстоит завтра вставать, все же раз за разом попадал в ее сети, потому что Сюзанна увлеклась им, а он жалел ее.

Короче, Патти не находила в себе сил снять наживку. Они не разговаривали, пока Уолтер не позвонил из Хиббинга – извиниться за долгое молчание и сообщить, что его отец впал в кому.

– Уолтер, я по тебе соскучилась! – воскликнула она именно то, что Ричард попросил бы ее не произносить.

– И я по тебе скучаю.

Она додумалась расспросить его об отце, хотя демонстрировать свою заботу стоило только в одном случае: если она намеревалась перейти с ним к следующему этапу. Уолтер рассказал об отказе печени, отеке легких и дерьмовых прогнозах.

– Мне ужасно жаль, – сказала она. – Слушай, по поводу комнаты…

– Тебе не обязательно решать прямо сейчас.

– Но тебе же нужен ответ. Если хочешь сдать ее кому-нибудь еще…

– Я бы лучше тебе сдал.

– Да, и я бы, может, и сняла, но на следующей неделе мне надо съездить домой, и я думала добраться до Нью-Йорка с Ричардом. Раз уж он все равно едет.

Все опасения, что Уолтер не уловит подтекста этого сообщения, утонули в его внезапном молчании.

– У тебя ведь уже был билет на самолет? – спросил он наконец.

– Его можно сдать, – солгала она.

– Это хорошо, – сказал он. – Но, знаешь, не стоит полагаться на Ричарда.

– Знаю, знаю. Ты прав. Я просто подумала, что сэкономлю деньги и они пойдут на оплату комнаты.

Двойная ложь. Билет купили ее родители.

– Я в любом случае заплачу за июнь.

– Зачем, если ты все равно не собираешься здесь жить.

– Может и собираюсь, говорю же, я пока не знаю.

– Ладно?

– Мне хочется, правда. Я просто не уверена. Так что, если найдешь другого съемщика, не сомневайся. Но за июнь я точно заплачу.

Последовала очередная пауза, после чего Уолтер разочарованным голосом сказал, что ему надо освободить телефон.

Преисполнившись бодрости после проведения этого тяжелого разговора, Патти позвонила Ричарду и уверила его, что произвела все необходимые действия по снятию наживки, на что Ричард ответил, что пока что не определился с датой выезда и хочет по пути остановиться в Чикаго, чтобы сходить на пару концертов.

– Мне главное – добраться до Нью-Йорка к субботе.

– Точно, годовщина свадьбы. Где это будет?

– В “Мохонк маунтин хаус”, но мне нужно будет доехать до Уэстчестера.

– Посмотрим.

Нет ничего веселого в том, чтобы путешествовать с человеком, который считает, что от тебя, как и ото всех женщин, одни проблемы, но Патти не знала об этом до начала пути. Все началось с даты отправления, которую пришлось менять по ее просьбе. Затем оказалось, что из-за проблем с грузовиком должен задержаться Эррера, а поскольку в Чикаго Ричард планировал остановиться у друзей Эрреры, а Патти в его планы не входила, ситуация обещала быть неловкой. Кроме того, Патти не умела рассчитывать расстояния, поэтому, когда Ричард забрал ее на три часа позже обещанного и они выехали из Миннеаполиса только во второй половине дня, она не осознавала, как поздно они приедут в Чикаго и как важно не терять времени на трассе И-94. Они опаздывали не по ее вине. Она не постеснялась попросить сделать остановку у городка О-Клэр, чтобы освежиться, а через час – еще одну, неизвестно у чего, чтобы поужинать. Это было ее путешествие, и она твердо решила насладиться им! Но заднее сиденье было завалено оборудованием, которое Ричард не решался оставлять без присмотра, а его собственные нужды удовлетворял жевательный табак (на полу стояла большая плевательница), и хотя он не злился на то, что из-за костылей Патти делала все медленнее обычного, он и не предлагал ей расслабиться и не торопиться. И всю дорогу, каждую минуту, несмотря на немногословие Ричарда и плохо скрываемую досаду на ее вполне понятные человеческие потребности, она почти физически чувствовала, что он хочет ее трахнуть, и это тоже не добавляло непринужденности их беседе. Не то чтобы Патти не тянуло к нему. Но ей нужно было немного времени и пространства, и автор смущенно признает, что, несмотря на юность и неопытность, Патти отвоевывала себе это время и пространство, переводя разговор на Уолтера.

Сначала Ричард уходил от этой темы, но когда Патти удалось его разговорить, она много узнала о прошлом Уолтера. Об организованном им симпозиуме, посвященном перенаселению и реформе коллегии выборщиков, на который почти никто не пришел. О новаторском музыкальном шоу “Новая волна”, которое он четыре года вел на университетской радиостанции. О том, как он собирал подписи, чтобы в общежитии Макалистера лучше конопатили окна. О колонках, которые он писал для газеты колледжа, одна из которых была посвящена подносам с едой (он тогда работал в столовой): Уолтер подсчитывал, сколько семей в Сент-Поле можно накормить тем, что выбрасывается за вечер, напоминал своим однокашникам, что работникам приходится возиться с размазанным повсюду ореховым маслом, сражался со студенческой привычкой наливать в хлопья в три раза больше молока, чем нужно, а потом оставлять на подносах чашки, переполненные молоком, – неужели они думают, что молоко – это бесплатный и бесконечный ресурс вроде воды? Ричард говорил об этом тем же покровительственным тоном, какой он принял в разговорах с Патти две недели назад, тоном нежного сожаления по отношению к Уолтеру, как будто ему было больно оттого, что тот тратит столько сил, бодаясь с жестокой реальностью.

– А девушки у него были? – спросила Патти.

– Ему не везло, – ответил Ричард. – Он западал на недоступных телок. Тех, у кого были парни. Творческих телок, которые вращались в других кругах. По одной второкурснице он весь выпускной год страдал. Он отдал ей свое время в радиосетке – пятничный вечер – и вместо этого взял дневное время в четверг. Я узнал слишком поздно, чтобы помешать. Он переписывал ее работы, водил ее на концерты. Противно было видеть, как она на нем ездила. Вечно ни с того ни с сего приходила к нам.

– Как странно, – заметила Патти. – С чего бы?

– Он никогда меня не слушает. Дико упрямый. И по нему вроде бы не скажешь, но он всегда западает на хорошеньких. Красивых, с хорошей фигурой. Он в этом плане амбициозный парень. В колледже его это счастливым не сделало.

– А та девушка, которая все время к вам заходила? Она тебе нравилась?

– Мне не нравилось, как она обращалась с Уолтером.

– Это, похоже, для тебя больной вопрос.

– У нее был дерьмовый вкус, и она забрала его время в радиосетке. Существовал единственный способ достучаться до него. Показать, с кем он связался.

– А, так ты сделал ему одолжение. Понятно.

– Все вокруг такие праведники.

– Нет, правда, я понимаю, почему ты нас не уважаешь. Ты год за годом видишь девушек, которые хотят, чтобы ты предал своего лучшего друга. Странная ситуация.

– Тебя я уважаю.

– Ха-ха.

– У тебя есть мозги. Я бы не против повидаться с тобой летом, если ты захочешь дать Нью-Йорку шанс.

– Это вряд ли.

– Я просто говорю, что было бы здорово.

У нее было около трех часов, чтобы насладиться этой фантазией: уставившись на огни машин, спешивших въехать в мегаполис и покинуть его, она воображала, каково быть девушкой Ричарда, гадая, могла ли бы изменить его женщина, которую он уважает, представляя, как она бросает Миннесоту, представляя их будущую квартиру, наслаждаясь мыслью о том, как она спустит Ричарда на свою высокомерную среднюю сестру и как оцепенеет вся семья, увидев, какой Патти стала крутой, и рисуя себе, как он будет стирать ее каждую ночь, – пока они не въехали в реальность южного района Чикаго. Было два часа ночи, и Ричард не мог найти дом друзей Эрреры. Им все время преграждали путь сортировочные станции и темная, наводящая ужас река. Улицы пустовали, если не считать цыганских повозок и отдельных представителей Ужасной Черной Молодежи из тех, о ком пишут в газетах.

– Нам бы пригодилась карта, – заметила Патти.

– Здесь все улицы пронумерованы, не заблудимся.

Друзья Эрреры были художниками. Их дом, который Ричард нашел с помощью таксиста, выглядел абсолютно необитаемым. Болтающийся на двух проводах дверной звонок, как ни странно, работал. Кто-то отодвинул кусок холста, прикрывающий переднее окно, после чего спустился вниз, чтобы выразить Ричарду свое недовольство.

– Прости, чувак, – сказал Ричард. – Нам пришлось задержаться. Нам нужна вписка на пару ночей.

Художник был одет в дешевые мешковатые кальсоны.

– Мы только начали клеить обои в той комнате, – сказал он. – Там еще ничего не высохло. Эррера вроде говорил что-то о выходных?

– Он вам вчера не звонил?

– Звонил, и я сказал, что в свободной комнате полный бедлам.

– Ерунда. Мы очень благодарны. Мне надо кое-что занести внутрь.

Патти не могла таскать вещи и стерегла машину, пока Ричард медленно опустошал ее. В отведенной им комнате стоял тяжелый запах того, в чем она по молодости не распознала штукатурку, – и этот запах по молодости же не показался ей домашним и уютным. Единственным источником света был алюминиевый фотофонарь, прицепленный к усыпанной штукатуркой стремянке.

– Боже, – сказал Ричард. – У них здесь что, шимпанзе штукатурили?

Под грязной и пыльной кучей полиэтилена обнаружился двойной матрас, покрытый пятнами ржавчины.

– Не тот “Шератон”, к которому ты привыкла, полагаю, – сказал Ричард.

– А простыни здесь есть? – застенчиво спросила Патти.

Он обыскал соседнюю комнату и вернулся с вязаным пледом, индийским покрывалом и вельветовой подушкой.

– Будешь спать здесь, – сказал он. – Я лягу на кушетку.

Она бросила на него вопросительный взгляд.

– Уже поздно, – сказал он. – Тебе надо поспать.

– Ты уверен? Тут куча места. А на кушетке тебе будет тесно.

Она устала, но хотела его и захватила с собой все необходимое, и инстинкт подсказывал ей, что надо решить вопрос прямо сейчас, решить раз и навсегда, прежде чем у нее будет время подумать. Ей потребовалось много лет, почти полжизни, на то, чтобы понять причины, заставившие Ричарда вдруг повести себя по-джентльменски в ту ночь, – и поразиться им. Но тогда, в пыльной и сырой ремонтируемой комнате, она могла предположить только, что ошибалась на его счет или же что он отверг ее потому, что от нее были одни проблемы и она не помогала таскать вещи.

– Здесь есть что-то типа ванной, – сказал Ричард. – Может, тебе повезет больше, и ты найдешь выключатель.

Она тоскливо на него посмотрела, и он торопливо отвернулся. Обида и потрясение, напряженная поездка, недружелюбный прием и мрачность комнаты. Она вырубила свет, легла прямо в одежде и долго плакала, стараясь не издавать никаких звуков, пока ее разочарование не растворилось во сне.

Наутро она проснулась в шесть от яростных лучей солнца и успела изрядно разозлиться, пока ждала, чтобы проснулся кто-нибудь еще, после чего действительно причиняла всем одни проблемы. В этот день она была такой непокладистой, как никогда в жизни. Друзья Эрреры оказались грубиянами и заставили ее почувствовать себя ничтожеством, потому что она не понимала их высококультурных намеков. Ей дали три шанса проявить себя, после чего перестали обращать на нее внимание. Затем, к облегчению Патти, они покинули квартиру вместе с Ричардом, который через некоторое время вернулся с коробкой пончиков к завтраку.

– Я собираюсь сегодня поработать с этой комнатой, – сказал он. – Тошнит от их кривых рук. Не хочешь пошлифовать немножко?

– Я думала, мы пойдем на озеро или еще куда-нибудь. Здесь так жарко. Или в музей?

Он смерил ее серьезным взглядом:

– Ты хочешь в музей?

– Куда-нибудь выбраться и насладиться Чикаго.

– Это можно сделать вечером. Будет играть Magazine. Знаешь их?

– Я ничего не знаю, ты еще не понял?

– У тебя плохое настроение. Ты хочешь уехать.

– Я ничего не хочу.

– Если мы уберемся в комнате, ты лучше выспишься.

– Мне плевать. Я не хочу заниматься шлифовкой.

Кухня представляла из себя тошнотворный свинарник, от которого пахло безумием. Сидя на кушетке, на которой спал Ричард, Патти пыталась читать одну из книг, которые она взяла, надеясь впечатлить его: роман Хэмингуэя. Но из-за жары, вони, усталости, комка в горле и пластинок Magazine, которые Ричард ставил одну за другой, она не могла сосредоточиться на чтении. Когда жара стала невыносимой, она отправилась к Ричарду, который штукатурил стены, и сообщила, что собирается прогуляться.

На нем не было рубашки, а волосы на груди выпрямились и разгладились под ручейками пота.

– Не лучший район для прогулок, – сказал он.

– Тогда пойдем вместе.

– Дай мне еще часок.

– Нет, забудь, – сказала она. – Я пойду сама. У нас есть ключ от этой квартиры?

– Ты правда хочешь отправиться гулять в одиночку на костылях?

– Да, если ты не хочешь пойти со мной.

– Я же говорю, освобожусь через час.

– А я не хочу ждать час.

– В таком случае, – сказал Ричард, – ключ на столе.

– Почему ты так плохо ко мне относишься?

Он закрыл глаза и, казалось, мысленно сосчитал до десяти. Было видно, как он ненавидит женщин и все, что они говорят.

– Может, ты примешь холодный душ и подождешь, пока я закончу?

– Знаешь, вчера мне казалось, что я тебе нравлюсь.

– Ты мне нравишься. Но я занят.

– Отлично, – сказала она. – Трудись.

На улице, залитой пополуденным солнцем, было еще жарче, чем в квартире. Патти немного побродила вокруг, стараясь не плакать слишком явно и выглядеть так, как будто она знает, куда идет. Река, когда она подошла поближе, оказалась более мирной, чем ночью, теперь она была просто заросшей и грязной, а не зловещей и всепоглощающей. На противоположном берегу располагался мексиканский квартал, украшенный не то к какому-то прошедшему, не то к грядущему, не то к постоянному мексиканскому празднику. Она обнаружила забегаловку с кондиционером, где на нее пялились, но не приставали, и выпила там кока-колы, страдая над своим девичьим горем. Ее тело жаждало Ричарда, но мозг понимал, что она сделала Ошибку, приехав с ним сюда, что все ее ожидания были всего лишь бесплодной фантазией. В окружающем гомоне то и дело всплывали фразы, знакомые по школьным урокам испанского: lo siento, и hace mucho calor, и ¿qué quiere la señora? Она набралась храбрости, заказала три тако и съела их, наблюдая за бесконечными автобусами, катящимися мимо окон, – каждый вздымал волну вони. Время тянулось на особый лад – автор, имея теперь богатый опыт убивания времени, склонен расценивать его как депрессивный (одновременно бесконечный и тошнотворно стремительный; бесчисленные секунды не складываются в часы). Наконец рабочий день закончился, и вокруг стали появляться группы рабочих, которые обращали на нее слишком много внимания и обсуждали ее muletas; ей пришлось уйти.

Когда она вернулась к дому, солнце превратилось в оранжевый шар, висящий над улицами. Теперь она позволила себе осознать, что намеревалась исчезнуть надолго, чтобы испугать Ричарда. Этот план провалился: дома никого не было. Стены ее комнаты были практически готовы, пол подметен, кровать застелена настоящими простынями и подушками. На индийском покрывале лежала записка от Ричарда, написанная крохотными заглавными буквами, с адресом клуба и указаниями, как добраться дотуда подземкой. В конце было приписано: ПРЕДУПРЕЖДАЮ, МНЕ ПРИШЛОСЬ ПРИГЛАСИТЬ ТУДА ХОЗЯЕВ.

Раздумывая, стоит ли ей туда идти, Патти прилегла и проснулась через несколько часов, ничего не понимая. Ее разбудило возвращение хозяев дома. Она на одной ноге прискакала в соседнюю комнату, где самый неприятный из них, тот, кто без штанов встречал их накануне, сообщил, что Ричард ушел с кем-то еще и просил передать, чтобы Патти не ждала его – он вернется, чтобы отвезти ее в Нью-Йорк.

– Который сейчас час? – спросила она.

– Час.

– Ночи?

Друзья Эрреры заухмылялись.

– Нет, у нас тут солнечное затмение.

– А где Ричард?

– Он познакомился с какими-то девушками и ушел с ними. Куда – не сказал.

Как уже было сказано, Патти не умела рассчитывать расстояния. Чтобы добраться до Уэстчестера вовремя, им с Ричардом надо было выехать из Чикаго в пять утра. Она проснулась гораздо позже, серым дождливым утром, в совершенно другом городе, в другом времени года. Ричарда по-прежнему не было. Она съела зачерствевшие пончики и до одиннадцати читала Хемингуэя, после чего наконец поняла, что уже никуда не успевает.

Она закусила губу и позвонила родителям за их счет.

– Чикаго! – воскликнула Джойс. – Какой кошмар. Аэропорт далеко? Ты можешь взять билет на самолет? Мы думали, что ты скоро будешь. Папа хочет выехать пораньше, чтобы не попасть в пробку.

– Я все перепутала, – сказала Патти. – Извините.

– Может, ты хотя бы завтра утром приедешь? Ужин будет вечером.

– Я постараюсь, – сказала Патти.

Джойс уже три года состояла в законодательном собрании штата. Если бы она не начала перечислять Патти всех родственников и друзей, собирающихся в Мохонке, чтобы отдать дань уважения их браку, описывать нетерпение, с которым сестры и брат Патти ждали этих выходных, и свою признательность тем, кто летел к ним в буквальном смысле со всех концов страны, Патти, возможно, сделала бы все необходимое, чтобы добраться до отеля. Но, слушая мать, она вдруг ощутила странное умиротворение и уверенность. На Чикаго пролился мелкий дождь, из-за холстяных занавесок донесся приятный аромат остывающего бетона и озерной воды. С незнакомым ей ранее спокойствием Патти заглянула себе в душу и поняла, что никого не обидит и не огорчит, пропустив праздник. Все было уже почти готово. Она поняла, что почти свободна, осталось сделать только последний шаг – и этот шаг казался ужасным, но не в плохом смысле этого слова, если можно так выразиться.

Когда позвонил Ричард, она сидела у окна, вдыхая аромат дождя и наблюдая, как ветер треплет траву и кусты на крыше заброшенной фабрики.

– Я очень извиняюсь, – сказал он. – Буду через час.

– Не торопись. Уже поздно.

– Но праздник же будет завтра.

– Нет, Ричард, завтра будет ужин. Мне надо было быть там сегодня. К пяти часам.

– Черт. Серьезно?

– Ты правда забыл?

– Я как-то перепутал. Не выспался.

– Неважно. Уже можно не торопиться. Теперь я поеду домой.

И она поехала домой. Столкнула чемодан с лестницы, проковыляла следом на костылях, села в такси на Хэлстед-стрит, доехала на автобусе до Миннеаполиса и пересела на другой автобус, идущий до Хиббинга, где в лютеранской больнице умирал Джин Берглунд. Уолтер покраснел сильнее обычного. В провонявшем дымом тарантасе его отца, стоявшем у автобусной остановки, Патти обняла его за шею и с радостью выяснила, что он отлично целуется.

Назад: Работа над ошибками
Дальше: Глава 3. Свободные рынки стимулируют конкуренцию

3% льготное кредитное предложение подать заявку сейчас
Я г-н Марк Джо из корпорации, мы являемся законной, зарегистрированной и гарантированной кредитной компанией, мы предоставляем 3% -ое кредитование частным лицам, компаниям, государственным учреждениям и коммерческим организациям, а также людям всех видов. Свобода кредитов является решением всех ваших финансовых проблем. свяжитесь с нами сейчас по электронной почте: [email protected] Номер WhatsApp: +18635356458