Издательство CORPUS ®

* * *

Сьюзан Голомб и Джонатану Галасси

Ступайте,

Счастливцы, вместе! Радость вашу всем

Дарите вы! Я ж, старая голубка,

Укрывшись в обнаженных ветках, буду

Одна навек потерянного друга

Оплакивать до гроба.

“Зимняя сказка”

Добрые соседи

Местная печать ничего не сообщала об Уолтере Берглунде – они с Патти уже два года как переехали в Вашингтон и больше не интересовали Сент-Пол, – но обитатели Рэмзи-Хилл были не настолько преданы своему городу, чтобы не читать “Нью-Йорк таймс”. Из длинной и нелестной статьи следовало, что в Вашингтоне Уолтер изрядно навредил своей карьере. Соседи не узнавали в описании Уолтера (газета называла его “надменным”, “зарвавшимся” и “нравственно ущербным”), великодушного, улыбчивого, легко краснеющего сотрудника “3М”, который даже под февральским снегом разъезжал на своем велосипеде по Саммит-авеню. Казалось невероятным, что Уолтера, который родился в сельской местности, а экологичностью взглядов перещеголял бы сам Гринпис, могут обвинять в незаконных махинациях с угольной промышленностью и в обмане сельских жителей. С другой стороны, в Берглундах всегда было что-то странное.

Уолтер и Патти были первопроходцами Рэмзи-Хилл – первыми выпускниками, купившими дом на Барьер-стрит с тех пор, как старая гвардия Сент-Пола тридцать лет назад сдалась под тяжестью времен. За этот викторианский дом они заплатили копейки и потом десять лет вкалывали, приводя его в порядок. Все началось с того, что кто-то очень целеустремленный поджег их гараж и, прежде чем Берглунды успели его отстроить, дважды влез к ним в машину. После полуночи на пустующем участке напротив их дома устраивались загорелые байкеры, чтобы выпить пива, поджарить чесночные сосиски и пореветь моторами, пока Патти не выйдет из дому в тренировочных штанах и не скажет им: “Знаете что, парни, шли бы вы отсюда”. Ее вид вряд ли мог кого-то напугать, но годы занятий спортом воспитали в ней присущее спортсменам бесстрашие.

С первого же дня стало понятно, что Патти не похожа на других. Высокая, слишком молодая женщина с завязанными в хвост волосами катала коляску по улице, полной ободранных автомобилей, битых пивных бутылок и заблеванного талого снега. Казалось, что авоськи, висевшие на ручках коляски, были набиты долгими часами ее дней. Позади были детско-хлопотные приготовления к утру, состоящему из беготни по детско-хлопотным делам, впереди – день, заполненный радио, готовкой, пеленками, шпаклевкой и эмульсионной краской, а потом – “Доброй ночи, луна” и калифорнийское вино. Патти олицетворяла собой перемены, медленно овладевавшие улицей.

В те времена, когда еще можно было не стесняясь водить “вольво-240”, жители Рэмзи-Хилл сообща стремились вернуть себе те навыки, ради утраты которых наши родители переселялись из городов в провинцию. Как убедить местных копов выполнять свою работу? Как уберечь свой велосипед от крайне целеустремленного вора? Как выгнать пьяницу, расположившегося у вас в саду? Как заставить бродячих котов гадить не в вашей песочнице? Как определить, достигла ли местная государственная школа той степени дерьмовости, когда уже не стоит пытаться что-то изменить? Были и более современные вопросы – например, вопрос тканевых подгузников. Стоит ли с ними возиться? Правда ли, что молоко по-прежнему развозят в стеклянных бутылках? Все ли в порядке с бойскаутами с политической точки зрения? Так ли уж необходим организму булгур? Куда сдавать севшие батарейки? Что ответить темнокожей нищенке, обвиняющей вас в том, что вы уничтожили ее район? Правда ли, что в глазури посуды фирмы “Фиеставэр” содержится опасное количество свинца? Насколько навороченным должен быть кухонный фильтр? Случалось ли у вас такое, что ваш “вольво” не реагировал на нажатие кнопки овердрайва? Давать попрошайкам еду или вообще ничего? Возможно ли вырастить необычайно уверенных в себе, счастливых, успешных детей, работая полный рабочий день? Можно ли молоть кофе накануне вечером, или это надо делать по утрам? Был ли у кого-нибудь в истории Сент-Пола позитивный опыт общения с кровельщиком? Где найти хорошего механика для “вольво”? Нет ли у вашего “вольво” проблем с тросиком? На передней панели есть какой-то выключатель с загадочной наклейкой, который так по-шведски убедительно щелкает, но, кажется, ни к чему не подключен, – зачем он нужен?

У Патти Берглунд, этой дружелюбной пчелки, радостной переносчицы социокультурной пыльцы, всегда был ответ на любой вопрос. Она принадлежала к малому числу неработающих матерей Рэмзи-Хилл и прославилась своей неспособно-стью говорить хорошо о себе или плохо – о ком-нибудь другом. Она утверждала, что одно из подъемных окон, на которых она заменила крепления, однажды ее “обезглавит”. Ее дети “наверняка” умирали от трихинеллеза, потому что она недостаточно прожарила свинину. Она подозревала, что ее “пристрастие” к запаху растворителя для красок могло быть связано с тем, что она больше “никогда” не читает книг. Она доверительно сообщала, что после “того случая” ей “запрещено” удобрять цветы Уолтера. Некоторым подобное самоуничижение было не по нраву – они видели в нем род снисхождения, как если бы Патти, преувеличивая свои недостатки, чересчур очевидно пыталась утешить менее одаренных домохозяек. Но большинство считали ее скромность искренней или по крайней мере забавной, да и в любом случае сложно устоять перед женщиной, которую так любят ваши дети и которая помнит не только их дни рождения, но и ваш и поздравляет вас блюдом печенья, открыткой или букетом ландышей в вазочке из магазина дешевых товаров, которую любезно предлагает не возвращать.

Было известно, что Патти выросла на востоке страны, в пригороде Нью-Йорка, и получила одну из первых женских баскетбольных стипендий в Миннесоте, где, согласно табличке в кабинете Уолтера, вошла во второй состав сборной США. Учитывая то, как сильно Патти была привязана к своей семье, казалось странным, что никакой тяги к корням у нее не наблюдалось. Она годами не выезжала за пределы Сент-Пола, и непохоже было, чтобы кто-то приезжал к ней с востока, даже родители. Если спросить ее в лоб, она отвечала, что ее родители помогли многим людям, что ее отец – адвокат в Уайт-Плэйнс, мать занимается политикой, да, член законодательного собрания штата Нью-Йорк. Затем она энергично кивала и как бы подводила черту, давая понять, что тема исчерпана:

– В общем, этим они и занимаются.

Можно было бесконечно пытаться заставить Патти признать, что кто-то дурно себя ведет. Когда ей рассказали, что Сет и Мерри Полсен устраивают для своих близняшек пышную вечеринку в честь Хеллоуина и демонстративно пригласили туда всех соседских детей, кроме Конни Монаган, Патти всего лишь заметила, что это очень “странно”. Когда они с Полсенами столкнулись на улице, те объяснили, что они все лето пытались заставить мать Конни Монаган, Кэрол, не бросать бычки из окна спальни в их детский бассейн.

– Очень странное поведение, – согласилась Патти, покачав головой, – но ведь Конни в этом не виновата.

Полсенов, однако, не удовлетворило это определение. Они бы предпочли “социопатичное”, “агрессивное” – словом, плохое. Они хотели, чтобы Патти, говоря о Кэрол Монаган, употребила один из этих эпитетов, но Патти была не способна продвинуться дальше “странного”, и Полсены отказались включить девочку в список приглашенных. Патти так рассердила эта несправедливость, что она в день вечеринки отвезла своих детей, Конни и их одноклассника на тыквенную ферму, где они катались в грузовике с сеном. Но худшим, что она сказала о Полсенах, было то, что ей кажется странной их злоба по отношению к семилетней девочке.

Кэрол Монаган была единственной матерью на Барьер-стрит, появившейся там примерно тогда же, когда и Патти. Она попала туда по своеобразной программе патронажного обмена после того, как забеременела от своего высокопоставленного начальника в Хеннепине, который поспешил выслать ее из своего округа. К концу семидесятых в городах-близнецах осталось не так много мест, где посчитали бы хорошим тоном содержать на балансе госучреждения мать незаконного ребенка шефа. Кэрол сделалась одной из рассеянных, подолгу обедающих сотрудниц городского бюро лицензий, а какая-то залетка из Сент-Пола получила ее должность на другом берегу реки. Соседний с Берглундами дом на Барьер-стрит, видимо, был частью сделки: иначе сложно было объяснить, почему Кэрол согласилась жить в подобном бараке. Летом к ней раз в неделю после захода солнца на джипе неизвестной марки приезжал пустоглазый подросток в комбинезоне Департамента озеленения и проходился по лужайке газонокосилкой. Зимой тот же подросток появлялся, чтобы убрать снег с дорожки.

К концу восьмидесятых дом Кэрол оставался единственным неухоженным домом квартала. Она курила “Парламент”, обесцвечивала волосы, красила свои длинные ногти в кричащие цвета, кормила дочь переваренными полуфабрикатами и поздно возвращалась домой по четвергам (это мамочкин выходной, говорила она, как будто свой выходной был у каждой матери), бесшумно открывая дом Берглундов выданным ей ключом и забирая с дивана спящую Конни, заботливо укутанную одеялом. Патти проявляла безграничную щедрость, предлагая Кэрол присмотреть за Конни, пока та работала, ходила по магазинам или занималась своими четверговыми делами, и в результате Кэрол стала полностью зависеть от соседки. Патти не могла не видеть, что в ответ на ее щедрость Кэрол полностью игнорирует ее дочь Джессику, непомерно нянчится с ее сыном Джоуи (“Еще один маленький чмок!”) и, одетая в прозрачные блузки и туфли на высоченных каблуках, липнет к Уолтеру во время соседских собраний, превознося его домохозяйственные доблести и разражаясь хохотом в ответ на каждое его замечание. Но худшее, что Патти позволяла себе сказать о Кэрол на протяжении долгих лет, – это что одиноким матерям приходится нелегко, и если Кэрол порой вела себя странно, то это, должно быть, из гордости.

С точки зрения Сета Полсена, слишком часто, по мнению его жены, упоминавшего Патти, Берглунды относились к виноватым либералам, испытывающим потребность прощать всех и вся, чтобы получить прощение за свою счастливую судьбу; им не хватало смелости пользоваться тем, что им было дано. В теорию Сета не укладывался тот факт, что Берглундам ничего особенного дано не было: единственным их активом был дом, который они перестроили собственными руками. Другую брешь в теории указала Мерри Полсен: Патти не была особенно прогрессивной и уж точно не являлась феминисткой (целыми днями торчала дома и пекла свои чертовы именинные печенюшки, сообразуясь с календарем), а политика вызывала у нее явное отторжение. Если упомянуть при ней выборы или какого-нибудь кандидата, она теряла свое обычное дружелюбие, начинала нервничать, чрезмерно кивать и поддакивать.

Мерри, которая была на десять лет старше Патти и выглядела ровно на свой возраст, в прошлом активно участвовала в деятельности студенческого демократического общества в округе Мэдисон, а в настоящем активно увлекалась божоле нуво. Когда Сет за ужином в третий или четвертый раз упомянул Патти, Мерри приобрела цвет своего любимого вина и объявила, что в мнимом дружелюбии Патти Берглунд нет признаков развитого самосознания, нет солидарности, нет никакой политической подоплеки, нет гибкости и нет ни малейшего следа коммунитаризма, что сама она – не более чем отсталая домохозяйка. Если уж говорить начистоту, то Мерри уверена, что под приторной оболочкой скрывается жесткая, эгоистичная, соперническая и рейганистская натура. Ведь очевидно, что Патти полностью сосредоточена на детях и доме и ей наплевать на своих соседей, на бедных, на страну, на родителей и даже на собственного мужа.

Патти действительно была полностью сосредоточена на собственном сыне. Хотя Джессика давала больше поводов для гордости – по уши в книгах, обожает животных, играет на флейте, незаменима на футбольном поле, популярная нянька, не настолько хорошенькая, чтобы ее это испортило, и даже у Мерри Полсен вызывает только восхищение, – у Патти с языка не сходил Джоуи. В своей доверительно-хихикающей самоуничижительной манере она вываливала на собеседника тонны подробностей о том, как им с Уолтером трудно приходится с сыном. Большинство ее историй состояли из жалоб, но никто не сомневался, что она обожает мальчика. Она походила на женщину, жалующуюся на своего ублюдочного красавца мужа. Как если бы она гордилась тем, что он разбивает ей сердце, как если бы ее готовность к этому была главным, единственным фактом, который она хотела сообщить человечеству.

– Он меня доконал, – не раз сообщала она на протяжении долгой зимы Постельных Войн, когда Джоуи утверждал свое право ложиться одновременно с Уолтером и Патти.

– Капризничает? Плачет? – спрашивали ее остальные матери.

– Шутите? – говорила Патти. – Я была бы счастлива, если бы он плакал. Плач – это нормально, к тому же любой плач когда-нибудь заканчивается.

– Так что же он делает? – спрашивали матери.

– Он проверяет нас на прочность. Мы заставляем его выключить свет, но он стоит на том, что не должен отправляться спать, пока не ляжем спать мы, потому что он ничем от нас не отличается. Клянусь Господом, как будильник, каждые четверть часа! Он, видно, лежит с часами в руках, следит, чтобы прошло ровно пятнадцать минут, и тогда кричит: “Я не сплю! Я еще не сплю!” Таким презрительным, саркастичным тоном… очень странно. И я умоляю Уолтера не вестись на это, но поскольку уже без четверти двенадцать, Уолтер направляется в комнату Джоуи… И они в очередной раз спорят о разнице между детьми и взрослыми и о том, демократия у нас в семье или благонамеренная диктатура, пока я – я! – не сдаюсь. И я уже из кровати, представляете, кричу им: “Все, стоп, прекратите!”

Мерри Полсен не развлекали подобные рассказы. Позже, загружая оставшуюся после ужина посуду в посудомойку, она отметила, что нет ничего удивительного в том, что Джоуи не знает разницы между детьми и взрослыми – его собственная мать, кажется, не знает, к какой из этих категорий себя отнести. Заметил ли Сет, как в ее историях видно, что дисциплина всегда исходит от Уолтера, как если бы Патти была безучастной наблюдательницей с единственной задачей – быть милой?

– Интересно, любит ли она еще Уолтера, – оптимистично пробормотал Сет, открывая последнюю бутылку. – Физически, я имею в виду.

– Она все время намекает, что у нее выдающийся сын, – сказала Мерри. – Вечно жалуется, что он чрезмерно на всем концентрируется, слишком подолгу занимается одним и тем же.

– Ну, честно говоря, потому-то он такой и упрямый, – заметил Сет. – Терпеливо оспаривает авторитет Уолтера.

– Она вечно им хвалится.

– А ты разве никогда не хвалишься? – поддел ее Сет.

– Возможно, – ответила Мерри. – Но я хотя бы имею минимальное представление о том, как это звучит со стороны. И моя самооценка не строится на уникальности наших детей.

– Ты великолепная мать.

– Великолепная мать – это Патти, – ответила Мерри, подливая себе вина. – Я всего лишь очень хороша.

Патти жаловалась, что Джоуи все дается слишком легко. Он был прелестным белокурым мальчиком и, казалось, знал ответ на любой вопрос, который ему задавали в школе, как будто бесконечные последовательности ответов A, B и С в тестах были прописаны у него в ДНК. Он с поразительной легкостью общался с соседями в пять раз его старше. Когда в школе или в бойскаутской группе ему поручали распространять конфеты или лотерейные билеты, он честно признавался, что продает абсолютное дерьмо. Замечая у других детей игрушки или игры, которых ему не покупали, Джоуи пускал в ход особую, неприятно снисходительную улыбку. Чтобы только не видеть этой улыбки, друзья насильно впихивали ему свои приобретения, и он стал профи в видеоиграх, хотя родители недолюбливали их, а также приобрел глубокие познания в рэпе и хип-хопе, от которых родители тщились уберечь его юные уши. В возрасте одиннадцати-двенадцати лет он, по рассказам Патти, за ужином, случайно или намеренно, назвал отца “сынок”.

– Что с Уолтером было!.. – рассказывала она остальным матерям.

– Все подростки сейчас так друг с другом разговаривают, – сказали матери. – Это все из рэпа.

– Джоуи так и сказал, – ответила Патти. – Он сказал, что это всего лишь слово, и даже не дурное слово. И разумеется, Уолтер позволил себе с ним не согласиться. А я сижу и думаю – Уол-тер, Уол-тер, не на-чи-най, это все бес-смыс-лен-но, но нет, он же должен объяснить, ведь, скажем, “мальчик” – это не дурное слово, а к взрослым все равно нельзя так обращаться, особенно к черным. Основная проблема Джоуи в том, что он отказывается видеть различия между взрослыми и детьми, и в результате Уолтер заявляет, что Джоуи не получит сладкого, а тот отвечает, что он и не хочет, что он, в общем, не особенно и любит сладкое, а я сижу и думаю – Уол-тер, Уол-тер, не на-чи-най. Но Уолтер же не может остановиться, он должен доказать, что на самом деле Джоуи обожает сладкое. Но Джоуи не соглашается ни с чем из того, что говорит Уолтер. Он врет напропалую, конечно, но утверждает, что ест сладкое только потому, что так принято, а не потому, что ему нравится, а Уолтер не выносит лжи и предлагает ему месяц обходиться без сладкого. А я сижу и думаю – Уол-тер, Уол-тер, это к добру не при-ве-дет, потому что Джоуи отвечает, что может год не есть сладкого, что больше никогда не будет есть сладкого, кроме как в гостях из вежливости. А этому, как ни странно, можно верить, потому что он настолько упрямый, что у него получится. И тут я вмешиваюсь и заявляю, что, мол, ребята, давайте не будем увлекаться, сладкое – это важная часть рациона, чем полностью подрываю авторитет Уолтера, а поскольку весь спор на самом деле касался его авторитета, я разрушаю все то, чего он успел добиться.

Другим человеком, безгранично любившим Джоуи, была Конни Монаган. Это была серьезная и молчаливая маленькая личность, имевшая неприятную привычку немигающе смотреть вам в глаза, как будто у вас с ней не было ровным счетом ничего общего. Конни стала неотъемлемым элементом кухни Патти в послеобеденные часы – она усердно скатывала тесто для печенья, прилагая столько усилий, что масло таяло и тесто начинало сверкать. За то время, что требовалось Конни для создания одного шарика, Патти делала одиннадцать, и, доставая готовое печенье из духовки, Патти всегда спрашивала у Конни разрешения съесть “самую выдающуюся” (маленькую, плоскую, жесткую) печенюшку. Джессика, на год старше Конни, была рада уступить кухню соседке и почитать или повозиться со своими террариумами. Конни не представляла угрозы столь цельной и гармоничной личности, как Джессика. Конни не имела никакого понятия о цельности – в ней была глубина, но не ширина. Раскрашивая картинки, она заполняла одним цветом одну или две области и не прикасалась к остальным, оставаясь равнодушной к бодрым предложениям Патти взять другие фломастеры.

Сосредоточенность Конни на Джоуи быстро стала заметна всем матерям, кроме Патти: возможно, из-за того что она сама была полностью им поглощена. В парке Линвуд, где Патти иногда устраивала для детей занятия гимнастикой, Конни в одиночестве сидела на траве и мастерила никому не нужные колечки из клевера, коротая время в ожидании того момента, когда Джоуи брал биту или бросал мяч, моментально привлекая ее внимание. Она походила на воображаемого друга, случайно обретшего видимость. Джоуи с его не по годам развитым самообладанием редко находил нужным обижать ее на глазах у его друзей, а Конни, со своей стороны, умела без всяких упреков или просьб исчезать, когда становилось очевидным, что мальчики хотят побыть в мужской компании. Она знала, что завтра будет новый день. На протяжении долгого времени у нее всегда была Патти, стоящая на коленях в огороде или висящая на стремянке в запачканной шерстяной рубашке, поглощенная сизифовым трудом восстановления краски викторианской эпохи. Если Конни не могла быть рядом с Джоуи, она по крайней мере могла быть ему полезной, занимая его мать в его отсутствие.

– Как дела с уроками? – спрашивала Патти со стремянки. – Нужна помощь?

– Мама поможет мне, когда вернется.

– Она вернется поздно и будет усталой. Можно удивить ее и сделать все заранее. Хочешь?

– Нет, я подожду.

Никто не знал, когда точно Конни и Джоуи начали трахаться. Сет Полсен, не имея тому никаких доказательств, утверждал, чтобы позлить окружающих, что Джоуи в тот момент было одиннадцать, а Конни – двенадцать. Спекуляции Сета основывались на интимности, которую обеспечивал домик на дереве, построенный Уолтером и Джоуи на старой яблоне на пустующем участке напротив их дома. Когда Джоуи закончил восьмой класс, его имя стало постоянно звучать в ответах соседских мальчиков на натужно небрежные расспросы родителей о сексуальном поведении их одноклассников. Позже появилась версия, что Джессика к концу того лета уже о чем-то знала – внезапно и без видимых причин она стала очень презрительно обращаться с Джоуи и Конни. Но никто не видел их вместе до следующей зимы, когда они устроили совместный бизнес.

По словам Патти, урок, который Джоуи вынес из бесконечных споров с отцом, заключался в следующем: взрослые главнее детей, потому что у взрослых есть деньги. Это стало очередным подтверждением уникальности Джоуи: пока остальные матери жаловались на ту уверенность в своих правах, с которой их отпрыски требовали денег, Патти со смехом изображала горечь, с какой ее сын просил денег у Уолтера. Соседи, нанимавшие Джоуи, знали, как трудолюбиво он разгребает снег и убирает листья, но Патти рассказывала, что в душе он ненавидит ту мелочь, которую ему за это платят, и считает, что, расчищая для взрослого подъездную дорожку, он попадает в нежелательную зависимость от этого взрослого. Нелепые схемы добывания денег предполагали распространение подписки на скаутские журналы, демонстрацию фокусов за деньги или изучение основ таксидермии и набивку соседских призовых судаков – все это попахивало либо вассальной зависимостью (“Я – чучельник для правящего класса”), либо хуже того, благотворительностью. Поэтому, стремясь освободиться от Уолтера, он неизбежно пришел к предпринимательству.

Кто-то – может, даже сама Кэрол Монаган – оплачивал учебу Конни в маленькой католической школе имени Святой Катерины, где девочки носили форму и где любые украшения были под запретом – разрешались только одно кольцо (“простое, металлическое”), одни часы (“простые, без камней”) и одна пара сережек (“простые, металлические, не более полудюйма в диаметре”). Одна из популярных девятиклассниц из школы Джоуи привезла из дома в Нью-Йорке дешевенькие часы, которые произвели фурор во время перерыва на обед. Продавец с Канал-стрит по просьбе девочки напечатал крохотными розовыми буковками на их жвачкоподобном желтом браслете цитату из песни Pearl Jam – Не называйте меня доченькой. Как Джоуи позже написал во вступительном сочинении в колледж, он немедленно выяснил, где такие часы продаются оптом и сколько стоит термопресс. Он вложил в оборудование накопленные четыреста долларов, сделал Конни пластиковый браслет-образец (к траху готова, гласил он) и, используя ее в качестве курьера, снабдил часами добрую четверть ее товарок, беря с них по тридцать долларов за штуку, прежде чем монахини спохватились и запретили носить часы с надписями. Как рассказывала Патти остальным матерям, Джоуи, естественно, воспринял это как грубое нарушение своих прав.

– Это не нарушение прав, – сказал ему Уолтер. – Ты зарабатывал на искусственном ограничении торговли. Что-то я не заметил, чтобы ты жаловался на правила, пока они работали на тебя.

– Я сделал вложение. Я рискнул.

– Ты использовал дырку в правилах, и они ее прикрыли. Разве ты этого не предвидел?

– Почему ты меня не предупредил?

– Я тебя предупреждал.

– Ты говорил, что я могу потерять деньги.

– А ты их и не потерял. Ты просто заработал меньше, чем хотел.

– Эти деньги должны были мне достаться.

– Джоуи, зарабатывать деньги – это не право. Ты продавал ерунду, которая на самом деле не была нужны этим девочкам и которую некоторые из них не могли себе позволить. Именно поэтому в школе Конни носят форму – это справедливо по отношению ко всем.

– Ко всем, кроме меня.

Из того, как Патти рассказывала об этом разговоре, посмеиваясь над невинным возмущением Джоуи, Мерри Полсен было ясно, что Патти по-прежнему не знает, чем ее сын занимается с Конни Монаган. Чтобы удостовериться, Мерри закинула удочку. Что, по мнению Патти, Конни получила за свои труды? Она работала за процент?

– Да, мы сказали ему, что он должен отдать ей половину заработка, – ответила Патти. – Но он бы и так это сделал. Он всегда ее защищал, хотя он младше.

– Он ей как брат…

– Вообще-то нет, – шутливо сказала Патти. – Он гораздо лучше. Спросите Джессику, каково быть его сестрой.

– Ха-ха, и правда, – ответила Мерри.

Позже Мерри заметила Сету:

– Потрясающе, она и в самом деле не в курсе.

– Я думаю, это неправильно, – заявил Сет, – радоваться незнанию подруги. Тебе не кажется, что ты искушаешь судьбу?

– Извини, просто это очень смешно, прямо восхитительно. Тебе придется не злорадствовать за двоих, чтобы судьба нас не покарала.

– Жалко ее.

– Прости уж, но, я нахожу это забавным.

К концу той зимы мать Уолтера упала в обморок в магазине дамской одежды в Гранд-Рэпидс, где она работала. Причиной тому, как выяснилось позже, была легочная эмболия. Барьер-стрит была знакома с миссис Берглунд – та приезжала на Рождество, на дни рождения детей и на свой собственный день рождения. В этот день Патти всегда водила ее к местной массажистке и угощала лакрицей, макадамийскими орехами и белым шоколадом – ее любимыми лакомствами. Мерри Полсен беззлобно называла ее “мисс Бьянкой” – в честь почтенной госпожи мыши из детских книжек Марджери Шарп. На ее морщинистом лице виднелись следы былой красоты, у нее дрожала челюсть и руки, одна из которых была изуродована перенесенным в детстве артритом. Уолтер с горечью говорил, что она была истощена, измотана тяжелой жизнью с его пьяницей отцом и работой в придорожном мотеле близ Хиббинга. Но, овдовев, она твердо намеревалась сохранять независимость и элегантность и продолжала ездить на стареньком “шевроле-кавалере” в магазин одежды. Узнав о ее обмороке, Патти и Уолтер поспешили на север, оставив Джоуи под присмотром преисполненной презрения старшей сестры. Последовавший подростковый трахомарафон, который Джоуи провел в своей спальне при полном попустительстве Джессики, закончился с внезапной смертью и похоронами миссис Берглунд, после чего Патти стала совсем другой соседкой, гораздо более саркастичной.

– О, Конни, – говорила она теперь. – Такая милая девочка, такая тихая безобидная девочка, с такой прекрасной матерью. Говорят, у Кэрол новый парень, такой мачо, вдвое ее младше. Ужасно будет, если они переедут, ведь Кэрол просто внесла в нашу жизнь новые краски! А как я буду скучать по Конни. Ха-ха. Такая тихая, милая, благодарная девочка.

Патти выглядела ужасно – осунувшаяся, невыспавшаяся, с посеревшим лицом. Ей потребовалось много времени, чтобы начать соответствовать своему возрасту, но теперь Мерри Полсен наконец-то была вознаграждена за долгое ожидание.

– Теперь она все знает, – сказала Мерри Сету.

– Украли ее детеныша – самое тяжкое преступление.

– Украли, точно. Бедненький невинный безупречный Джоуи похищен злым гением из соседнего дома.

– Ну, она на полтора года старше.

– Технически.

– Говори что хочешь, – сказал Сет, – но Патти и правда любила маму Уолтера. Ей будет нелегко.

– Да знаю я, Сет, знаю. И теперь мне и правда ее жаль.

Те соседи, которые общались с Берглундами ближе, чем Полсены, сообщили, что мисс Бьянка оставила свою мышиную норку на берегу небольшого озера близ Гранд-Рэпидс Уолтеру, но не двум его братьям. По этому поводу между супругами произошло небольшое разногласие: Уолтер хотел продать дом и поделить выручку с братьями, Патти настаивала, что он должен уважить желание матери вознаградить своего лучшего сына. Младший брат был военным и жил на авиационной базе в пустыне Мохаве; старший же посвятил свою жизнь не в меру энергичной реализации питейной программы отца, вытягивая деньги из матери, в остальном же полностью ею пренебрегая. Каждое лето Уолтер и Патти на недельку-другую отвозили детей к его матери, часто прихватывая с собой пару подружек Джессики, впоследствии отмечавших, что хотя там “лес и глушь, но мошкары не так уж и много”.

Видимо, стремясь угодить Патти, которая, похоже, сама начала неумеренно пить (когда по утрам она забирала газеты – “Нью-Йорк таймс” в синей упаковке и “Стар трибьюн” в зеленой, – ее лицо напоминало пятно от шардоне), Уолтер в результате согласился оставить себе дом, чтобы проводить там отпуск. В июне, когда школьным занятиям пришел конец, Патти отвезла Джоуи на север, чтобы он помог ей опустошить шкафы и вымыть и перекрасить дом. Джессика тем временем оставалась с Уолтером и посещала дополнительные занятия по поэзии.

Некоторые соседи – Полсены не входили в их число – возили сыновей тем летом в домик у озера. Они обнаружили, что Патти изрядно приободрилась. Один из отцов втайне описал ее Сету – босую, загорелую, в черном купальнике и джинсах, – и этот образ пришелся Сету по душе. Прилюдно же все отмечали заботливость и беспечность Джоуи и то, как хорошо им с Патти вместе. Всех приезжающих они немедленно втягивали в некую сложную салонную игру, которая называлась “Ассоциации”. Патти допоздна сидела перед свекровиным телевизором, развлекая Джоуи глубокими познаниями в ситкомах шестидесятых – семидесятых годов. Джоуи, обнаружив, что их озеро не обозначено на карте – на самом деле это был огромный пруд, на берегах которого разместились два дома, – окрестил его Безымянным, и Патти нежно и сентиментально говорила о “нашем Безымянном озере”. Узнав, что Джоуи допоздна прочищает водостоки, стрижет кусты и отскребает старую краску, Сет Полсен задался вопросом, не платит ли Патти сыну за работу. Но этого никто не знал.

Что же касалось Конни, выглядывая из окна, выходившего на дом Монаганов, Полсены почти всегда заставали ее в ожидании. Она и в самом деле была очень терпеливой девочкой, а обмен веществ у нее был как у рыбы зимой. По вечерам она убирала со столов в заведении “В. А. Фрост”, но все остальное время в будние дни сидела на крыльце, наблюдая за проезжающими мимо тележками с мороженым и играющими детьми, а в выходные – в шезлонге, поглядывая на шумную и яростную рубку деревьев и стройку, которую Блейк, новый парень ее матери, затеял вместе со своими не состоящими в профсоюзе дружками. В основном она просто ждала.

– Что новенького, Конни? – спрашивал ее Сет через забор.

– Не считая Блейка?

– Да, не считая Блейка.

Поразмыслив немного, Конни качала головой:

– Ничего.

– Скучаешь?

– Да нет.

– А в кино ты ходишь? Книжки читаешь?

Конни смеривала Сета своим немигающим взглядом, говорившим: “У нас нет ничего общего”.

– Посмотрела “Бэтмена”.

– А Джоуи? Вы такие закадычные друзья, скучаешь, наверно, по нему.

– Он вернется, – отвечала она.

Когда дело о сигаретных бычках осталось в прошлом (Сет и Мерри признали, что, возможно, преувеличивали значимость горы окурков в бассейне и реагировали чересчур эмоционально), Полсены обнаружили в Кэрол Монаган неистощимый источник знаний о местной демократической политике, которой Мерри увлекалась все сильнее и сильнее. Кэрол между делом рассказывала жуткие истории о коррупции, подкупах, мошеннических сделках, дырах в системе безопасности, нечистых расчетах и явно тащилась от ужаса Мерри. Сама Мерри стала ценить Кэрол как живое воплощение городского упадка, с которым она намеревалась сразиться. В Кэрол восхищало то, что она как будто никогда не менялась – год за годом все так же наводила по четвергам марафет бог знает для кого, поддерживала патриархальные традиции в городской политике.

Но однажды она изменилась. В то время менялось все вокруг. Мэр города, Норм Коулман, обратился в республиканца, а бывший борец-профессионал нацелился на губернаторскую резиденцию. В случае с Кэрол катализатором послужил ее новый парень, Блейк, молодой козлобородый экскаваторщик, которого она встретила в бюро по выдаче водительских прав и ради которого радикально изменилась. Сложные прически и шлюховатые платья ушли в прошлое, на смену им пришли удобные штаны, простая взлохмаченная стрижка и более скромный макияж. Новая, счастливая Кэрол радостно выпрыгивала из блейковского пикапа и с грохотом захлопывала за собой дверь. Вскоре Блейк стал ночевать у нее, шляться по округе в майке “Викингов”, незашнурованных рабочих ботинках и с банкой пива в кулаке, а затем принялся спиливать деревья на заднем дворе и орудовать взятым напрокат экскаватором. На его бампере красовалась надпись, гласившая: я белый, и я голосую.

Полсены, недавно закончившие затяжной ремонт, не спешили жаловаться на шум и беспорядок, Уолтер был либо слишком занят, либо чересчур любезен, чтобы протестовать, но когда в конце августа, после двухмесячного отпуска, проведенного с Джоуи, вернулась домой Патти, ее отчаянию не было предела – она с выпученными глазами носилась по улице от двери к двери, кляня Кэрол Монаган.

– Простите, что тут происходит? Может кто-нибудь сказать мне, что случилось? – вопрошала она. – Кто-то объявил войну деревьям? Что это за Пол Баньян на грузовике? В чем дело? Она уже не снимает этот дом? Разве можно вырубать деревья на съемной территории? Разве можно сносить стену дома, который тебе не принадлежит? Она что, втайне купила дом? Как ей это удалось? Она же лампочку не может сменить без моего мужа! “Уолтер, прости, что отрываю от ужина, но у меня свет не включается, может, придешь прямо сейчас? Раз уж ты здесь, дорогой, можешь разобраться с моими счетами? Их надо оплатить до завтра, а у меня еще ногти не высохли”. Как ей дали кредит? Она же еще счета из “Виктория cикрет” не оплатила! Как ей разрешили завести парня? У нее же был какой-то толстяк в Миннеаполисе! Может, дать весточку толстяку?

Ответы на свои вопросы Патти получила лишь у Полсенов, значившихся в самом конце ее соседского списка. Мерри объяснила, что Кэрол Монаган уже не снимает дом. Ее дом входил в число тех, которые жилищное управление приобрело в годы кризиса и теперь распродавало по дешевке.

– Почему я ни о чем не знала?

– Ты не спрашивала, – ответила Мерри и, не удержавшись, добавила: – Ты вроде бы никогда не интересовалось политикой.

– Говоришь, она дешево его купила.

– Очень дешево. Главное – иметь связи.

– И что ты об этом думаешь?

– Отстойно, что ж тут думать, – сказала Мерри. – Потому я и работаю с Джимом Шибелем.

– Я всегда так любила наш район. Мне всегда здесь нравилось, даже в самом начале. А теперь все кажется каким-то грязным и мерзким…

– Не унывай, участвуй! – заявила Мерри и снабдила Патти рядом соответствующих книжек.

– Не хотел бы я оказаться на месте Уолтера, – заметил Сет, когда Патти ушла.

– Рада слышать, – ответила Мерри.

– Мне показалось или у нее промелькнула нотка недовольства супружеской жизнью? Насчет того, что он помогал Кэрол со счетами… Ты что-нибудь об этом знаешь? Очень любопытно. Я об этом не слышал. А тут он еще не сумел сберечь прекрасный вид на деревья Кэрол.

– Это все рейганистская отсталость, – сказала Мерри. – Она думала, что сможет жить в своем пузырике, в своем маленьком мирке. Кукольном домике.

Новое сооружение во дворе Кэрол, выраставшее на протяжении следующих девяти месяцев на месте грязного пустыря, напоминало гигантский лодочный сарай с тремя слепыми окнами, терявшимися на фоне виниловой обшивки. Кэрол и Блейк называли его “залой” – этот термин впервые прозвучал на Барьер-стрит. Помня о проблеме сигаретных бычков, Полсены обзавелись высокой изгородью и высадили вдоль нее декоративные ели, которые разрослись и закрыли им обзор. Полную видимость, таким образом, имели только Берглунды, и вскоре произошло то, чего раньше никогда не бывало, – соседи начали избегать Патти, потому что она совершенно зациклилась на “этом ангаре”. Они махали ей и здоровались издалека, но не замедляли шаг, чтобы не оказаться втянутыми в разговор. Работающие матери пришли к выводу, что у Патти слишком много свободного времени. Раньше она отлично управлялась с детьми, учила их физкультуре и рукоделию, но теперь большинство соседских детей выросло. Как бы она ни пыталась занять себя, ей все равно было видно и слышно, что творится по соседству. Каждые пару часов она выходила из дома и мерила шагами задний двор, поглядывая на “залу”, как встревоженный зверь, которого выкурили из норы, а вечерами то и дело принималась колотить во временную фанерную дверь залы.

– Как дела, Блейк?

– Отлично.

– Даже не сомневаюсь! Слушай, тебе не кажется, что циркулярная пила – это чересчур для половины девятого вечера? Как насчет того, чтобы сделать перерыв до завтра?

– Это вряд ли.

– А если я просто попрошу перестать?

– Не знаю. Лучше оставь меня в покое.

– Вообще-то нам мешает шум.

– Что я могу сказать – очень жаль.

Патти отвечала взрывом резкого, непроизвольного хохота, похожего скорее на ржание.

– Очень жаль?

– Извини за шум. Кэрол рассказывала, что вы пять лет шумели, пока ремонтировали дом.

– Не припомню, чтобы она жаловалась.

– Вы делали то, что вам было нужно. Теперь я делаю то, что нужно мне.

– Получается, кстати, какое-то уродство. Извини, но это и в самом деле жуть. Жуткое уродство. Честно. Ну это так, к слову. Дело не в этом. Дело в циркулярной пиле.

– Ты находишься на частной территории, так что уходи.

– О’кей, я вызываю полицию.

– Отлично, давай.

Затем Патти уходила к себе, дрожа от ярости. Она и в самом деле несколько раз вызвала полицию, они действительно приезжали и беседовали с Блейком, но вскоре устали от ее звонков и не возвращались до следующего февраля, когда кто-то порезал все четыре новенькие зимние шины пикапа, принадлежащего Блейку, и Блейк с Кэрол направили полицейских к соседке, которая столько жаловалась. После этого Патти снова принялась бродить по улице и стучаться во все двери, шумно разглагольствуя:

– Самый очевидный подозреваемый! Соседская мать двоих подростков! Я же особо опасная преступница, а? У него самый огромный и уродский автомобиль на всей улице, у него на бампере надписи, которые оскорбляют каждого, кто не верит в превосходство белой расы, но кто же, кроме меня, мог порезать ему шины – вот загадка!

Мерри Полсен была убеждена в том, что шины порезала именно Патти.

– Мне так не кажется, – сказал Сет. – Она и в самом деле страдает, но она же не лгунья.

– Так она и не говорит, что это не делала. Надо надеяться, что она найдет себе хорошего психотерапевта. Ей бы это пригодилось. И работа на полный день.

– Где Уолтер, вот что меня интересует.

– Уолтер убивается, чтобы она могла целыми днями сидеть дома и сходить с ума. Он хороший отец Джессике, своего рода сдерживающий фактор для Джоуи. Ему есть чем заняться.

Самой яркой чертой Уолтера – помимо любви к Патти – было его добродушие. Он был идеальным слушателем – считал всякого собеседника гораздо более интересной и глубокой личностью, чем он сам. У него были удивительно светлая кожа, безвольный подбородок, ангельские кудряшки и неизменные очки в круглой проволочной оправе. Он начал свою карьеру с должности адвоката в юридическом отделе компании “3М”, но не преуспел, и его перебросили на социальные программы и благотворительность – тупиковая отрасль, где дружелюбие являлось необходимым качеством. Уолтер вечно раздавал соседям отличные контрамарки в театр Гатри и на камерные концерты и рассказывал о своих встречах с местными знаменитостями – Гаррисоном Кейлором, Кирби Пакеттом и даже – один-единственный раз – с Принцем. Затем он, ко всеобщему удивлению, покинул “3М” и стал директором по развитию Совета по охране природы. Никто, кроме Полсенов, не подозревал, что Уолтер втайне был недоволен своей работой, но он отдался природе с не меньшим энтузиазмом, чем до того – культуре, и единственное, что изменилось в его жизни внешне, – теперь он постоянно отсутствовал по выходным.

Возможно, его отсутствие было одной из причин, по которым он, против всеобщего ожидания, не вмешивался в противостояние Патти и Кэрол Монаган. Если спросить его в лоб, он принимался нервно хихикать и отвечал, что вроде как сохраняет нейтралитет. Он сохранял нейтралитет на протяжении весны и лета выпускного года Джоуи, вплоть до той осени, когда Джессика уехала на восток страны в колледж, а Джоуи переехал из родительского дома в соседний – к Кэрол, Блейку и Конни.

Это был немыслимый бунт – и нож в сердце Патти, начало конца ее жизни в Рэмзи-Хилл.

Июль и август Джоуи провел в Монтане, на ранчо одного из главных жертвователей Совета по охране природы. Он вернулся оттуда гордым обладателем широченных плечей и двух дополнительных дюймов роста. На августовском пикнике Уолтер, обычно не склонный к хвастовству, удостоил Полсенов сообщением о том, что благотворитель по телефону признался, что потрясен тем, как бесстрашно и неустанно Джоуи клеймил телят и мыл овец. Патти на том же пикнике ходила с опустевшими от боли глазами. В июне, прежде чем Джоуи отбыл в Монтану, они с матерью ездили на Безымянное озеро, чтобы продолжить ремонт домика, и единственный сосед, видевший их там, описывал безобразную сцену скандала, который длился весь день. Мать и сын орали друг на друга у всех на виду. Джоуи издевался над причудами Патти и в итоге назвал ее тупой, на что Патти разразилась истерическим смехом:

– Тупая! Браво, Джоуи! Как ты вырос! При всех называть свою мать тупой! Люди такое любят! Какой ты у нас взрослый и независимый!

К концу лета Блейк почти закончил залу и теперь оснащал ее такими блейковскими штуками, как настольный футбол, приставка, пивной бочонок, огромный телевизор, аэрохоккей, стеклянный подсвечник с эмблемой “Викингов” и автоматическое кресло. Соседям оставалось только воображать себе, как Патти за ужином отпускает ядовитые реплики по поводу этих усовершенствований, Джоуи обвиняет ее в тупости и нечестности, а Уолтер сурово требует извиниться. Но тот вечер, когда Джоуи перебрался в соседний дом, воображать не пришлось: Кэрол Монаган с большой охотой, громко и довольно злорадно пересказывала эту историю всем, кому хватало нелюбви к Берглундам ее выслушать.

– Джоуи был так спокоен, так спокоен, – вещала Кэрол. – Клянусь богом, тише воды ниже травы. Мы с Конни пошли с ним, чтобы поддержать его и дать всем понять, что я полностью за – вы же знаете Уолтера, он же такой деликатный, он мог решить, что мне это будет в тягость. А Джоуи, как всегда, сама ответственность. Он просто хотел все согласовать и прояснить. Он объяснил, что они с Конни все со мной обсудили, и я уверила Уолтера – я же знала, что он будет волноваться, – что с едой не будет никаких проблем. Мы же с Блейком теперь семья, и мы просто счастливы кормить еще одного человека, а Джоуи так ловко управляется с посудой, мусором и уборкой, да и к тому же, говорю я Уолтеру, вы с Патти были так добры с Конни, кормили ее и все такое. Они были реально добры к моей дочери, когда у меня все шло наперекосяк, тут не поспоришь, и я им всю жизнь буду за это благодарна. А Джоуи такой ответственный и спокойный мальчик! Он объяснил, что раз Патти мою дочку и на порог не пускает, то как же ему проводить с ней время, а я добавляю, что полностью одобряю их отношения – если бы только все молодые парочки были такими ответственными, как было бы хорошо! – и что им намного лучше быть у меня дома, в полной безопасности, чем мыкаться и искать неприятностей. Я к Джоуи всем сердцем, он в моем доме всегда желанный гость. Знаю, Патти меня не любит, она всегда задирала нос перед нами с Конни. Уж я-то знаю, на что Патти способна. Я с самого начала подозревала, что она закатит истерику. И тут, значит, она вся кривится и начинает, мол, думаешь, он любит твою дочь? Думаешь, он в нее влюбился? И все это эдаким писклявым голосочком. Как будто Джоуи не может полюбить Конни, потому что я, в отличие от его матушки, не училась в колледже, у меня не такой большой дом, я не из Нью-Йорка и по сорок часов в неделю торчу на работе. Вы даже не поверите, насколько она меня не уважает! Но с Уолтером-то, думаю, можно поговорить. Он такой душка, стоит красный как свекла, смутился, видно. Кэрол, говорит, идите с Конни домой, нам надо поговорить с Джоуи. А я не против. Я же не скандалить пришла. Я вообще не скандалистка. Только вот Джоуи говорит, что он ставит родителей в известность, а не спрашивает их разрешения и, дескать, нечего тут обсуждать. И тут Уолтер психанул, просто психанул. Весь в слезах, такой расстроенный – и я прекрасно его понимаю, Джоуи ведь его младшенький, и Уолтер не виноват, что Патти с чего-то не выносит Конни и Джоуи просто не может с ней жить. Но он начинает орать во всю глотку: ТЕБЕ ВСЕГО ШЕСТНАДЦАТЬ, И ТЫ НИКУДА НЕ ПОЙДЕШЬ, ПОКА НЕ ЗАКОНЧИШЬ ШКОЛУ! А Джоуи стоит и улыбается, тише воды ниже травы. Тут нет ничего противозаконного, говорит, я же всего лишь в соседний дом переезжаю. Очень разумно. Мне бы хоть капельку его мозгов в шестнадцать лет. Потрясающий ребенок. Мне прямо стало жаль Уолтера, потому что он начал вопить, что не будет платить за колледж, и что Джоуи больше не поедет в Монтану, и что, мол, он всего-то просит, чтобы Джоуи ужинал и ночевал дома и не отрывался от семьи. А Джоуи ему и говорит, я, мол, и не отрываюсь. Он же ничего такого и не говорил. Но Уолтер все носится и носится по кухне, я даже на секундочку подумала, что он сейчас его ударит, но он просто окончательно психанул и заорал: УБИРАЙСЯ, УБИРАЙСЯ, МЕНЯ ЭТО ДОСТАЛО, ПОШЕЛ ВОН! Ну и потом он помчался в спальню Джоуи и начал там вроде как рыться в ящиках, и Патти побежала за ним, и они там начали орать друг на друга, а мы с Конни обняли Джоуи, потому что он единственный нормальный в этой семейке, и нам было так его жаль, и тогда я поняла, что ему и впрямь надо поскорее переезжать. Тут Уолтер прибежал обратно, а Патти наверху визжала как ненормальная – она совсем съехала с катушек, – а Уолтер снова начал вопить: ВИДИШЬ, ДО ЧЕГО ДОВЕЛ МАТЬ? Все время дело в Патти, ей вечно надо быть жертвой. А Джоуи просто стоит и качает головой, так это все глупо. И с чего бы ему хотеть там жить?

Хотя кое-кто из соседей был явно доволен тем, что для Патти настало время пожинать плоды исключительности своего сына, в целом Кэрол Монаган на улице не любили, Блейка – порицали, Конни – побаивались, а Джоуи просто никто не доверял. Когда мятеж стал достоянием гласности, большинство соседей жалели Уолтера, тревожились за психику Патти и с огромным облегчением и благодарностью думали, какие же все-таки нормальные у них дети – как радуются они родительским щедротам, как невинно просят помочь им с уроками или с заявлением в колледж, как послушно сообщают о своем местонахождении после школы, как охотно повествуют о своих маленьких бедах, как предсказуемы они в своих проблемах с сексом, травкой и алкоголем. Боль, которой пульсировал дом Берглундов, была sui generis. Уолтер – который, как можно было надеяться, ничего не знал про то, как он “психовал” по версии Кэрол, – неловко признался некоторым соседям, что их с Патти “уволили” с поста родителей и они стараются с этим справиться.

– Он иногда приходит позаниматься, – рассказывал Уолтер, – но ночевать ему теперь приятнее у Кэрол. Посмотрим, сколько это продлится.

– И как Патти? – спросил у него Сет Полсен.

– Неважно.

– Вы бы, ребята, зашли как-нибудь к нам поужинать.

– Было бы здорово, – сказал Уолтер. – Но Патти, наверное, пока поедет в мамин дом. Ей надо прийти в себя.

– Я за нее волнуюсь. – Голос Сета дрогнул.

– Я тоже волнуюсь. Но я видел, как она умеет преодолевать боль. Она порвала колено на третьем курсе и все равно провела еще две игры.

– Но ведь потом ей сделали операцию и спорт пришлось бросить, так ведь?

– Я скорее про ее стойкость, Сет. Про игру через боль.

– Точно.

Уолтер и Патти так и не поужинали у Полсенов. Патти не показывалась на Барьер-стрит, пережидая на Безымянном озере долгие зимние и весенние месяцы. Даже когда ее автомобиль появлялся на дороге – на Рождество, к примеру, когда Джессика вернулась из колледжа и, по рассказам знакомых, закатила Джоуи скандал, в результате которого он больше недели прожил в своей бывшей спальне, тем самым обеспечив своей несгибаемой сестричке достойные каникулы, – Патти избегала соседских собраний, неотъемлемой частью которых раньше бывали ее шутки и плюшки. Иногда к ней заезжали женщины лет сорока – судя по их прическам и наклейкам на машинах, это были ее бывшие товарки по баскетболу, – поговаривали, что она снова начала пить, но все это были только слухи, так как, несмотря на свое дружелюбие, Патти так и не обзавелась близкими друзьями на Рэмзи-Хилл.

К Новому году Джоуи вернулся к Кэрол и Блейку. Подразумевалось, что большая часть обаяния этого дома для него кроется в постели, которую он делит с Конни. Его приятели знали, что он идейный противник онанизма и одно упоминание этого занятия неизменно вызывает у него снисходительную улыбку. Он утверждал, что задался целью прожить жизнь, не прибегая к подобным средствам. Самые прозорливые соседи, в том числе Полсены, подозревали, что Джоуи наслаждается ролью самого умного в доме. Он стал властелином “залы”, допуская в этот чертог всех, кого удостаивал своей дружбой (а семейный пивной бочонок стал яблоком раздора во всех домах округи). Его поведение с Кэрол граничило с флиртом, а Блейка он очаровал любовью ко всему, что любил сам Блейк, в особенности к инструментам и грузовику, который он научился водить. Из того, как снисходительно он улыбался, видя энтузиазм своих однокашников по поводу Альберта Гора и сенатора Уэллстоуна – как будто либерализм был слабостью, сравнимой с мастурбацией, – можно было сделать вывод, что он усвоил некоторые политические взгляды Блейка. Следующим летом вместо Монтаны он работал на стройке.

И все полагали, справедливо или нет, что всему виной было пресловутое добродушие Уолтера. Вместо того чтобы за волосы притащить Джоуи домой и привести его в чувство, дать Патти подзатыльник и привести ее в чувство, он растворился в своей работе по охране природы, где вскоре получил должность генерального директора штатского подразделения и позволил дому пустовать на протяжении многих вечеров подряд, позволил клумбам пойти в семена, изгороди – зарасти, окнам – запылиться, а грязному городскому снегу – засыпать покоробившуюся табличку “ГОР – ЛИБЕРМАН”, все еще торчавшую перед входом. Даже Полсены утратили интерес к Берглундам, так как Мерри теперь работала в городском совете. Все следующее лето Патти провела на Безымянном озере, и вскоре после ее возвращения – через месяц после того, как Джоуи отправился в университет штата Вирджиния при финансовых обстоятельствах, оставшихся тайной для Рэмзи-Хилл, и через две недели после национальной трагедии, – перед домом в викторианском стиле, в который они с Уолтером вложили полжизни, появился знак “продается”. Уолтер уже начал ездить на новую работу в Вашингтон. Хотя цены на рынке жилья вскоре должны были взлететь на небывалую высоту, местный рынок по-прежнему переживал спад после 11 сентября. Патти за небольшие деньги продала дом серьезной чернокожей паре с трехлетними двойняшками. В феврале чета Берглундов в последний раз прошлась по своей улице, прощаясь со всеми с подобающей вежливостью. Уолтер спрашивал о каждом из детей и передавал им самые лучшие пожелания, Патти больше молчала, но выглядела странно молодо – как та девушка, которая катала по улице коляску в то время, когда этот район был совсем другим.

– Просто чудо, что эти двое еще вместе, – сказал Сет Полсен позже своей жене.

Мерри покачала головой:

– Не думаю, что они понимают, как им жить дальше.

Джонатан Франзен Свобода

* * *

Добрые соседи

Джонатан Франзен

Свобода