Глава 3. Безумие Красавы
Красава прижала палец к губам.
— Молчите… человек, в которого заглядываете, Зослава, будет знать, что вы заглянули, но вот понять доподлинно, что именно вам случилось увидеть, он не сумеет. Пока вы молчите.
Я кивнула.
Молчать.
От как есть, молчать… и молчу… стою, силюся управится с этою чужою памятью. На кой она мне? Мне собственных забот ныне хватает. Вона, бабка капризная, которая рогом уперлася, что не поедет в Барсуки. Мол, здоровье у нее слабое… и Марьяна Ивановна — бабка с нею сдружилася крепко, что мне было не по нраву — кивает.
И вправду слабое.
Не выдюжит дорогу, хоть ты самолучший возок прикупи.
Арей, с которым бы словом перемолвится, а он меня сторонится, глядит искоса. Кирей… и третий мой жених, про которого только и ведаю, что монетка у него имеется заклятая. И этою монеткою он мою жизню давече спас. И как быть?
А тут вот еще она…
Стоит боярыня, любуется цветами… ишь, поднялись крокусы… и красные, и лиловые, и белые, в глазах прям рябит. Вот в наших лесах сперва-то подснежники вылазят, а следом — ветреница, и леса тогда белым убираются, будто бы снегом теплым.
Там уж следом яблони зацветают, вишни и сливы… груши старостины, которые не белым — ружовым цветут, и так хорошо, что днями бы под ними сидел и любовался.
А она мне тут памятью поделилася.
Про заговоры.
Про царицу-матушку, которая…
Сглотнула я и отвернулась. Не хочу думать. Не бывает такого, чтоб одна баба у другой дите отняла, и с холодным сердцем, со спокойствием совершила сие… волшба темная… чего ради?
Нет, мне расповедывали и про азар, и про царствие.
И про то, как важно, чтоб наследник за царем на престол воступил, взял в руки, что венец драгоценный царский, что скипетру, что иные власти символы. И чтоб бояр приструнил, хватит им промеж собой лаяться. Чтоб людям дал воли чутка… чтоб…
…и потекут тогда по царствию Росскому молочные реки да с кесельными берегами. А в кажном дворе пряничное дерево вырастет.
Вздохнула я.
Не на себя ведь злюся, и не на боярыню, которая мне рассказала — как сумела, так и рассказала — а на тое, что не ведаю, чего с этим рассказом делать.
Царевичам расповедать?
Так они матушку свою паче родной любят. Поверят ли? Я б, скажи мне давече, что бабка моя мертвым духом одержимая, в жизнь не поверила б. И рассказчику оному в ясные оченьки плюнула б, а то б и по лбу дала, для вразумления.
И они чем лучше?
Кирей?
Нет, он тоже царицу чтит.
Ильюшка? Лойко? Этим двоим любить матушку нашую не за что…
— Не знаешь, что тебе делать? — боярыня на небо поглядела. — Ясное какое… тем летом нас с мужем во дворец призвали… принимала нас сестрица ласково, позволила на царевича взглянуть. И потребовала клятву принести кровную, что молчать стану. А нет, так и… казнить нас, конечно, не за что. Но дороги нынче не спокойны, а ну как поедем домой и беда случится? Лихих людей в царстве развелось — тьма тьмущая…
Уж не тех ли лихих, которые наставницу Люцианы Береславовны в ирий до срока спровадили?
— И я клятву дала. Ее и не нарушила, — она улыбнулась мягко, счастлив. А мне подурнело прям. Выходит, клятва клятвою, а любую обойти можно. — Вернулись мы с мужем в земли родовые его… жили… как жилось, так и жили… тихо… он школу построил для деток простого звания… мальчиков грамоте учат. Слову Божинину. И еще, если случается, что дите с даром, то сюда… магика вот, царицей даденого, к делу приставил… Варей уж в годах, а с детьми возиться полюбил… учит, как умеет… да…
На раскрытую ладонь боярыни села бабочка.
Крылышки атласные.
Золотом шитые.
Велика.
Красива. И боярыня замерла, глядя на чудо этакое.
— И забыли бы обо всем… насколько получилось забыть…
Ох, мнится мне, что дурно получилось. Иная память — та еще мука.
— …а годков этак десять тому дед явился… пришел тайными тропами. Смурной. Худой. Слег в горячке. Я уж думала, он и вовсе отойдет… сидела подле постели. Пусть и дурной у него норов, а все родич… последний…
— Что?
— Я не сказала? — боярыня пальчиком тронуло хрупкое крыльце бабочки. И та дернулася, но не слетела с ладони. — Запамятовала, должно быть… сгинул наш поселок…
— Как?
— Умерли все… от неведомой болезни…
Расповедывала нам Марьяна Ивановна про иные болезни, от которых в поселениях ни малых, ни старых не остается, что идут да люд честной косой выкашивают.
— В один день… в один час… дед тогда у озера был… если долго смотреть в Мертвую воду, то можно увидеть душу…
— Чью?
— А чью покажет… не знаю, кого он искал. Знать, надо было, если сидел. А вернулся — в поселении все мертвые, что люди, что зверье… сказал, ни кошки, ни куры не осталося… и волшбою мертвою тянет. Он думает, что это Беруся вернулась… но зачем ей?
От чего не ведаю, того не ведаю.
Бабочка крылья развернула и поднялась, полетела неровно. Вверх и вниз. И вбок. Будто след путает… вся этая история запутаная — страсть.
— Сказал еще, что волшбу творили темную подле деревни нашей. Там места особые и силу можно пробудить такую, с которой не всякий человек совладает. И пробудили. Эта сила его позвала. Но дед упрямый. А может, Божиня оберегла… получилось уйти…
Она склонила голову и пальцы, щепотью сложенные, к сердцу приложила.
Искренне ли?
Нет, видела я все глазами Красавы, да только… только ныне слышалась мне в речах ее будто бы илжа? Иль тень от нее…
— С того времени дед вовсе странен сделался. Жить жил… муж мой добр, старику в приюте не отказал, пусть и старик этот его безбожником обзывает. Сам-то молился денно и нощно, все просил простить его и тех, кто его виною жизни лишился… верно, будь послабей, ушел бы. А вот зимой нынешнею очнулся точно. Сказал, что открыла она ворота тому, с чем ныне не управится… что только дурак может думать, будто по силам ему бурю оседлать да над весями прокатиться… и ушел… а нас в столицу пригласили. Не хотела я ехать… и ныне не хочу тут оставаться… встречаться с нею… быть может, ей вновь жизнь понадобилась?
Она говорила уже, не глядя на меня, без страха или тоски, но будто бы сама с собой. Голову на бок склонила, пальчиками коснулась тяжеленных заушниц.
— Заберет? Пускай… главное, помолиться… и в баню… а то станут девки обмывать, шептаться будут, что боярыня грязью заросла… в столицах все завистливые. Я-то легко уйду… что тут… а там сынок мой ждет. Знаю, давно ждет… притомился, должно быть… кто ему колыбельку качает? Кто песенки поет? Я хорошие знаю… мне мамка не пела, но я знаю… а дед говорит, что дурная, если поперек судьбы хочу… просто песенки… и одеяльце… вдруг да в ирии сквозит?
Она обернулась.
Уставилась на меня глазищами, в коих разума — ни на каплю. В руки вдруг вцепилась.
— Вдруг да в ирии сквозит? А у него одеяльца нету! Я говорила, что надобно его с одеяльцем… а они — что Божиня позаботится…
— Савушка! — боярин бежал по дорожке, растерявши всякую солидность. Пыхтел, полы шубы подхвативши, боярский малый посох в подмышку сунувши. Шапку — в другую. За ним и девки неслися сенные в сарафанах нарядных, зеленых. Спешили, торопилися, да не могли поперед хозяина скочить, оттого и гляделося это дюже забавно. — Савушка, вот ты где…
— Это он все, — Красава дернула меня. — Он! Он продал наше дитятко… польстился на золото царское. А теперь вот притворяется невинным. Но Божиня все видит! Божиня его накажет!
— Савушка!
Он был высок.
И некогда, должно быть, хорош собою. Ныне же раздался телом, обрюзг. И кафтан, шитый из дорогой ткани, не скрывал этое обрюзглости. Нависал над поясом золотым живот. Блестело испариной красное лицо с чертами крупными.
Из мясистого носа торчали седые волосы.
А борода боярская рыжею была.
На щеках же, скрозь красноту, конопушки виднелись.
— Савушка… — он выдохнул и шапку с головы стянул. — Зачем ты ушла? Простите, сударушка, что она вам тут… наговорила.
— Ничего, — боярыня хитро улыбнулась. — Ничего не сказала. Знаешь же, что сказать не могу. Это тайна.
Она прижала палец к губам.
— А вот показать… все ей показала… как есть показала… и теперь она знает правду!
У меня ажно похолодело все.
А вдруг да… мне сию правду и точно знать не покладено. Глянул на меня боярин, роту открыл, да и закрыл: девки аккурат подбегли. Засуетилися.
— А куда ж вы матушка сгинули… а мы так в волнение пришли… а ну как заблудилися… а если б споткнулися, ноженьку поранили… — гомонили они все разом, боярыню окружая. У меня и то перед глазьями зарябило от зелени да шитья.
Богато живут, ежель и холопки в шелка рядятся.
— Моя жена, — боярин шапкою отер пот со лба. — Говорит, сама не ведает, чего…
— Ой, матушка… солнышко-то припекает, вы перегрелися…
— Кыш пошли, кликуши, — Красава попробовала вырваться из цепких девичьих ручек, но не позволили. А меня ажно замутило.
Вспомнилися иные девицы.
И то, как верещали они, приговаривали…
…нет, не виновная я в их смерти. И бабка не виновная. Хочу так думать, да совесть не угомонится никак, все нашептывает, что, когда б не мы с бабкою, жили б девки долгую жизню. Были б счастливы? Кто знает, может и не были б, да все одно…
— Кыш!
— Красавушка, не надо… выпей вот, — боярин сдернул с пояса флягу чеканную и девкам сунул. — Дайте боярыне отвару…
— Матушка, выпейте… всего глоточку…
— А и выпью, — она остановилась и вырываться перестала. — Почему б не выпить? Я все сказала… все показала… и теперь…
Она вырвала флягу из рук растерянной девки и поднесла к губам.
— Она видела, понимаешь… она видела… и ей ты не скажешь, что я умом повредилась, что несу невесть что… клятва… знаешь, в чем радость безумия, Зослава? Мы не ведаем, чего творим… мы не властны над своим разумом, а значит, ни одна клятва… они слетают, как слетают оковы…
— Савушка, — простонал боярин. — Это у нее… после того, как сыночка нашего потеряла… вот и повредилось, все ей мерещится глупое…
— Мерещится, — Красава сделала глоток. — Никак иначе… а знаете, что обидно? Я потеряла. А он… у него наследник недавно родился… а ведь клялся, что изменять не станет… и она клялась, что мы с нею вдвоем… сестры… до скончания времен сестры. И они тоже безумны, если клятвы их ничего не значат. Как вы думаете?
Ее взгляд вдруг потускнел.
И пальцы разжались, но ловкая девка не позволила фляге упасть. Другая и боярыню подхватила.
— Вы уж извините, — боярин шапку кое-как напялил, лысину прикрывая. — Не думал, что она этакое учинит… хворая она… вроде и здоровая, а как распереживается, то и несет невесть что.
И глянул так, искоса, мол, верю ли…
А я чего? Кивнула. Мол, так и есть.
Хворая
А хворым многое простительно, даже клевета на царицу-матушку.
