Глава 21
Ранним утром при свете четырех свечей Джек Мэггс наконец окунул большое перо альбатроса в аптечный пузырек.
Он написал: «Дорогой Генри Фиппс» лиловыми чернилами.
Он написал эти слова не слева направо, а как бы в зеркальном отражении:
«Дорогой Генри Фиппс»
Он писал легко, словно был давно знаком с этим недостойным доверия искусством.
Потом остановился и стал смотреть на позолоченный потолок, и в это время чернила посветлели до светло-фиолетового цвета. Затем он продолжил дальше:
Я приехал в тот день, о котором известил тебя, и не нашел тебя дома.
Он снова проследил, как меняется цвет чернил в строке – сначала фиолетовый, а потом белый и в конце концов текст становится невидимым.
Он продолжил:
Я надеялся, что ты сможешь вернуться сегодня, возможно, ты не разглядел наспех написанные мною даты и принял цифру 23 за 28, но я прождал эти долгие часы сначала на деревянной скамье, а потом на твоем очень красивом из орехового дерева столе, но напрасно.
Очень грустно быть одиноким в том месте, в которое я вложил Великие Надежды, но я надеюсь, что мое разочарование будет недолгим. У меня есть посыльный, который скоро найдет тебя. Если ты сейчас читаешь это письмо, то потому, что ты с ним уже встретился, с «Ловцом воров», он расскажет тебе, как сделать эти строки видимыми. Я надеюсь, что он не забудет сказать тебе, что все это после прочтения НУЖНО СЖЕЧЬ. Многие события, о которых я пишу здесь, произошли давно, но я опасаюсь, что мои враги все еще смогут использовать их против меня.
«Ловец» даст тебе зеркало. Если это дешевое зеркало, то знай, что это не то, которое я дал ему, ибо я богатый человек и мне было приятно поедать тебе самое лучшее зеркало, какое есть в Лондоне. Если ты знаком с марками великих серебряных дел мастеров,то на ручках зеркал ты можешь прочитать необычайные истории.
Итак, Генри Фиппс, сейчас тебе предстоит прочесть в зеркале иную историю, то есть историю обо мне.
Ты простишь меня за то, что я был таким неловким в своих прежних письмах. Я писал их в большой спешке в одной из гостиниц Дувра, как только туда приехал. Я должен признаться, что не так удачно подбирал слова, как мне бы следовало, и открыл тебе нечто такое, что могло вызвать у тебя опасения быть втянутым в мое криминальное прошлое.
Генри Фиппс, ты воспитан человеком с отзывчивым сердцем и законопослушным. Это явствовало из всех твоих полных любви писем, и поэтому нетрудно представить, как тебя могло напугать известие о том, что Джек Мэггс, наконец, решился вторгнуться в твою полную изящества и красоты культурную жизнь. У меня было много лет, чтобы подготовить тебя, но я не воспользовался этим. Но что сделано, то сделано, и ты теперь предоставляешь мне единственный выбор: рассказать тебе свою жизнь всю сразу, сделав тебя первым, кто узнает все; если бы эта информация попала в другие руки, мне пришлось бы пожизненно плясать джигу в Ньюгейте..
Тебе уже много лет известно, что зовут меня Джек Мэггс, хотя Мэггс – это не фамилия моего отца. Эту фамилию мне дала моя приемная мать, которая решила, что я слишком болтлив.
Фамилию своего отца я не мог знать, потому что, когда мне было всего три дня от роду, меня нашли лежащим на куче грязи под Лондонским мостом.
Подобрали меня беспризорные мальчишки. Я сам этого не помню, но мне так часто говорили о моей Счастливой Судьбе, что я много лет видел во сне, как их призраки вытаскивают меня из вонючей грязи Темзы. Эти вечно голодные проныры нашли в себе силы подраться за шарф и чепчик, которые были на мне, стакой неистовой страстью, что потом Сайлас Смит, мой Благодетель, все время удивлялся тому, что они не разорвали меня пополам, как в Библии предлагал, верша свой суд, Соломон.
Кстати, обрати внимание на этого Сайласа Смита, ибо он возникнет в этой истории позднее. Именно он, долговязый тощий вор с узким лицом и носом любителя кларета – сам он был сыном священника, – заплатил мальчишкам по полпенни за мое голое тело и еще полпенни за то, что они доставили меня туда, где с меня смыли вонючую грязь.
Он также попросил этих попрошаек отыскать повитуху, но они были такие невежды, что, извинившись, признались ему, что никогда не знали, что такое повитухи и никогда не слышали о них. Тогда Сайлас спросил их, кто помогает детям рождаться на свет. Но речные беспризорники никогда не жили в семьях и никогда не видели, как появляются на свет дети. Им хотелось получить свои деньги, но они не знали, как это сделать, пока один из них, постарше, вдруг не вспомнил, что под описание повитухи подходит Мери Бриттен.
– Тогда отведите меня к ней, – велел Сайлас.
Он следовал за озябшими маленькими «водяными крысами» по узкой Пеппер-Элли-стэйрс, зловонной, усеянной мусором улице, которой, как мне сказали, уже нет. Пригибаясь, он прошел под сгнившими шпалерами во двор, увешанный веревками, на которых то высоко, то пониже, сушилось белье, мимо сточных канав, заполненных остатками воды со стиральной содой. Он был из тех, кто всегда играл вторые роли, и сейчас не ведал, какой успех принесет ему эта его авантюра.
Когда вся компания вошла во двор, младенец вдруг раскричался. Державший меня паренек кивком своей маленькой островерхой головы указал на дальнюю стену двора, но Сайлас не собирался платить полпенса своим проводникам до тех пор, пока они первыми не войдут в темную подворотню.
У него в руке была монета, а у уличного мальчишки в руках был я. За подворотней в конце дорожки виднелась одинокая дверь, и Сайлас стучал в нее своей тростью до тех пор, пока ее не открыла крупного роста женщина с рыжими волосами. Ее плечи были открыты, и белая кожа словно сияла в приглушенном свете.
– Мадам, – сказал Сайлас Смит.
Мери Бриттен даже не заметила его красного носа. Она довольно часто рассказывала мне, что первое, что она увидела, был я, а она категорически меня не хотела. Она слышала слабый плач голодного младенца и почувствовала запах его озябшей немытой кожи. Она попыталась пригрозить гостям кирпичом, которым отгоняла крыс.
– Отнесите ваш мусор в другое место, – сказала она. – В больницу для подкидышей. – Она приняла Сайласа Смита за священника.
Но он сделал то, что совсем не было в его характере, – он открыл кошелек, где у него хранились золотые соверены.
Открыл ли он тогда таким образом и свое сердце? Я не могу этого утверждать с полной уверенностью, ведь он был вором, а те, кого мы называли «получателями» – так мы говорили о «семейных людях», обычно весьма прижимисты, когда речь идет о деньгах.
– Я постараюсь, чтобы это было вам не в убыток, – обещал Сайлас Мери Бриттен.
Он вручил ей свою визитную карточку. Мери Бриттен присела в книксене и положила кирпич на пол. Она сказала:
– Простите, сэр, за то, что я такое сказала, но такими нас сделали Двери Ада. Сидя здесь, мы видим только воровские проделки Дьявола и т.д.
Сайлас бросил мальчишкам заработанные полпенни и снял свою высокую черную шляпу.
Мери широко открыла дверь своего дома и пригласила меня и Сайласа войти в ее жизнь.
Я рос, слушая эти рассказы, и они не нравились мне с самого малолетства. Я сто раз слышал, как я был голоден, каким был худым и сморщенным, как тряпка, и так далее. Как она купала меня, а затем, завернув в чистый обрывок серого одеяла, заставляла взять в рот соску с ячменной водой.
И еще о мясе. Постоянные разговоры о мясе. Мери Бриттен не могла не вставить в любой разговор что-нибудь о мясе.
– Ему нужно будет мясо, – говорила она. – Без мяса они становятся вялыми. Но нам повезло, – говорила она, – потому что мой сын, Том Бриттен, «искатель» в Смитфилде. У меня в доме всегда есть мясо и всегда будет.
– Поверьте мне, – говорил ей Сайлас Смит, – вы сейчас бедная женщина, но скоро вы разбогатеете за вашу доброту.
И он, благослови его Господь, дал ей соверен. Он, у которого всегда в голове столько нечестных замыслов и махинаций, сколько у карточного шулера крапленых карт в колоде, дал золотой соверен бедной женщине.
А что касается Мери, то это был первый в ее жизни соверен, к которому прикоснулись ее пальцы.
– Ему нужно будет мясо, – сказала она. – Шейная часть, обрезки и желудок – вот чего нам не хватает».
На этом заканчивалась вводная часть письма.
