Глава 12
Дни пролетали для Эби как во сне — в полузабытьи, в вязком мареве путаных мыслей, в паутине странных разговоров.
Ни вырваться-проснуться, ни задуматься, к чему все это, зачем.
Всего лишь сон.
Временами тяжелый и болезненный. Временами легкий и полный немыслимых фантазий, каким нет места в реальной жизни.
Например, брошенный на траву плед, бутылка вина и разложенная по тарелкам снедь. Эйден зовет это пикником, а Эби просто знает, что ему нужно есть. И ей — тоже. А потому сидит рядом, подобрав под себя ноги, и старается не думать, что скажет мэтр Дориан, если застанет их посреди ухоженного когда-то газона, теперь истоптанного вдоль и поперек Джеком, которого господин Мерит гоняет каждые пять минут на кухню, вспоминая то про вилки, то про соль… Солью он посыпает ломоть хлеба и протягивает Эби. Это единственное, что они оба могут жевать не через силу и без тошноты. А вино и закуски просто стоят — потому что так надо, потому что пикник…
Во время одного из таких пикников в их сон заглянул Творец-садовник.
Вошел в калитку, толкая перед собой тележку с инвентарем, и с ходу взялся окучивать какие-то кустики и подрезать разросшиеся ветки. Как истинному Творцу, ему и дела не было до каких-то смертных, следивших за ним из глубины сада…
А полосатая кошка так и не появилась.
После садовника Эби загадала, что если придет полосатая кошка, все обязательно будет хорошо. Но та не приходила.
Джек писал теперь под диктовку на грифельной дощечке, а когда ему ничего не диктовали, выводил свое имя, а еще — «Эбигейл». Однажды написал «Эйден», но сразу стер. Эйден решил, что это знак. Он не сказал ничего, но Эби знала, что он так подумал. И по тому, как он усмехнулся тогда, и потому, что сама подумала так же. Подумала, но не испугалась. Она ничего уже не боялась.
Кроме жившего в подвале зверя…
В ту ночь зверь словно взбесился. От его рычания пол дрожал, и Эби тоже дрожала, с головой спрятавшись под покрывало.
Она все ждала, когда чудовище утихнет, чтобы выйти из комнаты и уйти куда-нибудь до самого утра. В гостиную. Или в библиотеку — там крепкая дверь, и можно запереться изнутри. Или в сад. Куда угодно — лишь бы подальше!
Эби уже делала так однажды: пряталась в гостиной, пока не спустился разбуженный шумом мэтр Дориан и не унял монстра. Может быть, он и теперь услышит.
Когда зверь перестал метаться, сотрясая стены и звеня цепями, а грозный рев сменился мерным утробным рычанием, девушка набросила на плечи покрывало и выскочила в коридор.
Шаг. Второй…
Она ступала едва слышно, чтобы зверь не учуял ее и не разозлился.
Еще шаг…
Когда она поравнялась с ведущей в подвал дверью, та неожиданно распахнулась. Яркий свет ударил в глаза, отпечатался на фоне дрожащего сияния мужской силуэт, и в тот же миг стало темно, и лишь негромкое рычание и чье-то близкое дыхание нарушали гробовую тишину…
Эби закричала.
Закричала, попятилась, уперлась спиной в стену и, чувствуя, что ноги отказываются держать ее, начала медленно сползать на пол.
Чьи-то руки подхватили уже в самом низу. Подняли, затормошили. Прижали к пахнущей спиртом и маслом груди, крючьями пальцев вцепились в волосы…
— Ш-ш-ш-ш… Что ж ты громкая такая? Испугал? Ну все, все…
Эби попыталась вырваться, но руки, не такие уж чужие, если вспомнить, держали крепко. И волосы не рвали — гладили.
— Не бойся, все хорошо. Шум разбудил? Все, теперь тихо будет. Тихо…
Дыхание знакомое, горячее. Губы сухие — мазком по щеке. А щека уже мокрая. И внутри все клокочет, то ли от прежнего страха, то ли от нового…
— Дориан забыл о нем, закопался в работу с головой, а он тут надрывается. Хорошо, я услышал.
— П-покормил? — прошептала Эби.
— Можно и так сказать. Спирта залил.
— Спирта? — Она отстранилась, но тут же, почувствовав пробежавший по спине холодок, вернулась под защиту теплых рук. — А он после спирта не буйный будет?
— Кто?
— З-зверь… который в подвале…
— Зверь? — Эйден затрясся вдруг, мелко-мелко. Обнимает, по спине гладит и… смеется? — Бедная моя крошка Эби. Как же ты живешь тут столько времени, со зверем в подвале-то?
Укутал плотнее в покрывало, в охапку сгреб и потащил.
— Куда? — пискнула слабо девушка.
— Куда-куда — со зверем знакомиться!
Распахнул дверь в подпол, втянул Эби.
Сил противиться у нее не было. Только зажмурилась, когда, загудев пчелиным роем, вспыхнули под потолком дрожащим нервным светом большие электрические лампы.
— Эх ты, глупышка-трусишка! — Эйден бережно усадил ее на ступеньки и сам присел рядом, по-прежнему обнимая за плечи. — Зверь у нее… Ну смотри уже, фантазерка.
Эби приоткрыла глаза. Не глаза — узкие щелочки. Ресницы паутинками свет закрывают, но так почти не страшно.
Подвал большой, сухой, чистый. Стены беленые. Пол не земляной — каменный.
По одной стене полки, железки там какие-то. В углу бочки стоят.
Воздух не гнилью, а маслом машинным пропах, спиртом, кожей тертой, горячим металлом.
— Как тебе зверюга? Красавец, да?
Махина огроменная. Гудит, рычит. Вблизи и не похоже на звериный рык, слышно, что аппарат вроде того, в котором мэтр кофе себе варит.
— Холодильная машина, — объяснил Эйден. — Шкаф в кухне, а отсюда по трубкам охладительный раствор идет. И там, это… не знаю… Знаю, что надо спирт залить, и масло еще…
А она спать боялась. Пряталась.
— А царапины? — Вцепилась в него, словно сама в холодильную машину верить не хочет. — В комнате у меня весь пол исполосован, доски в крови…
Эйден поглядел на нее и улыбаться перестал.
— Это, крошка Эби, другая история. О другом звере.
Обнял крепче, к груди прижал, чтобы она в лицо ему не смотрела. По волосам погладил.
— Рассказать?
— Расскажи.
Самое время страшные сказки слушать.
Лампы гудят, рычит зверь-холодильник.
А под щекой бьется гулко чужое сердце… Или не чужое уже?
— Давно… Да нет, не так уж давно, четырех лет не прошло… В общем, это была моя комната.
Эби дернулась — голову поднять, в глаза заглянуть — не пускает.
— Я до этого в столице жил. Сначала в фамильном особняке. Два этажа, сад с Парламентскую площадь. До этой самой площади — десять минут пешком. В самом центре, считай… А потом на окраину переехал. В лечебницу для душевнобольных. Тоже сад. Стены вокруг. Сиделки в чепчиках… Только я этого не помню. После интересно стало, съездил посмотреть. А тогда — ничего. Вчера был, а сегодня нет меня. Тело есть. Ходит, руками машет, жрать просит… А души нет. Маленький огрызок остался — памяти на донышке, чувства… Да какие там чувства? Голод. Холод. Страх. И злость. Когда страшно, всегда злость…
Когда страшно — мороз по коже. Зубы стучат. Руки трясутся.
Одна радость: покрывало на плечах, а сверху — ладони теплые…
— Самое сильное проклятье — то, что на крови и через смерть сделано. Это мне Дориан потом объяснил. Он по делам тогда в столицу приехал, доктора знакомого встретил, а тот ему и рассказал. Случай, мол, любопытный… Дориан тоже любопытный. Он первый проклятье и увидел. Оно въелось уже, прижилось. Может быть, если бы раньше… Но Дориан упрямый, если в голову что вобьет… Поначалу в лечебницу приходил. Потом договорился как-то, что меня с ним в Салджворт отпустили. Наверное, думали, что на опыты отдают. Он ту комнату приготовил. Решетки на окна поставил, запор на дверь… Я сбегать пытался, не спрашивай, не знаю — куда, зачем… Или головой о стены бился и вены грыз. Это ведь все равно что сбежать, да? Только навсегда уже… Не отпустил. Машину какую-то собрал. Он же без машин не может… Тут уже помню немного: провода, иголки. Молния… Больно, но после — точно туман развеивается. Стал понемногу в себя приходить. Чувства вернулись… какие-то… Память… Сначала ненадолго: час-два, и снова все забывал. Дориан мне даже картинки в уборной сделал, чтобы я знал, что зачем… Не все ж за мной, как за младенцем, ходить? Потом без картинок как-то… Ложку вспомнил. Вилок он мне долго не давал. И ножей тоже. Но после — ничего. Видишь, без поводка гуляю. Без намордника. Не кусаюсь…
А сам зубами за ухо ухватил легонько — смеется уже.
Только Эби не весело. Совсем.
— Не нужно было говорить, да? Просто не хотел, чтобы ты себе всякие ужасы придумывала.
Или выговориться хотел. Бывает, давит что-то на сердце, и молчать силы нет. Но и сказать не всегда духу хватит…
— Все равно это — дело прошлое. У меня и бумажка есть про то, что я в своем уме, все столичные доктора подписались.
Снова смеется.
— А проклятье? — Эби выкрутилась все-таки, подняла на него мокрые глаза.
— Проклятье? — Улыбка застыла на его губах как приклеенная. — А что с ним станется? Тоже при мне. И на это бумажка есть, от тех же докторов. По-научному — три листа записей. Мозговая опухоль… тра-та-та… извлечению не подлежит… тра-та-та… профилактика, режим, воздержание… Чушь собачья, неинтересно. Да и поздно уже… Во всех смыслах поздно. Пойдем-ка, я тебя в комнату отведу. Бояться не будешь после моих рассказов?
Поднялся со ступенек, ее поднял.
Ручку какую-то вниз потянул, и темно стало.
И в коридоре темень.
И в комнате у нее…
— Хочешь, лампу тебе зажгу? Со светом не так страшно.
— Не нужно.
Потому что неправда — со светом страшнее.
А так…
Так хорошо.
Руки теплые. Дыхание жаркое. Губы растрескавшиеся…
— Эби, ты… знаешь же, так не считается…
Не считается. Потому что сама.
Значит, второй поцелуй все равно должна будет.
Потом.
Все долги потом.
И ему. И Творцу в храме свечку — золоченую, по полрейла штука… Чтобы сразу за все…
За поцелуи, которые не в счет.
За покрывало, на пол соскользнувшее.
За шепот горячий… свой ли? Его?
За страх, лишь на миг вернувшийся и сгинувший в темноте…
Все лотом.
А сейчас только губы жадные… Ее? Его?
Пальцы, в волосах запутавшиеся…
Щетина колючая — по шее, по груди…
А простыни холодные отчего-то. Упала голой спиной — как в сугроб. Вздрогнула… Но не успела замерзнуть: накрыло сверху теплом. И огонь внутри на это тепло отозвался…
И забылось все вдруг… На мгновение? На вечность?
И светло стало… Тьма вокруг, глаза зажмурены, а ей светло… И так… так… так…
Вцепилась в мокрые его плечи, выгнулась, застонала… И вскрикнула тихо. Не от боли — от обиды, наверное. Словно было что-то, должно было быть… Но мимо прошло, лишь едва коснувшись…
Нет, не заплакала. Просто слезы сами собой из глаз покатились. А губы, родные, нежные, со щек эти слезы снимали. И щетина кололась. И уши горели от незнакомых ласковых слов…
После — вода из лейки под потолком. Текла по лицу, обжигала холодом кожу…
Полотенце пушистое, мягкое.
И опять поцелуи… Тоже не считаются?
Ну и пусть.
Главное, что на сердце легко. Хорошо. Ему. Ей…
Спокойно и тепло…
Холодно стало под утро.
Пусто.
Плечи озябли, оставшись без защиты горячих ладоней.
А когда скользнул по спине сквознячок от открывшейся двери, Эби открыла глаза и села на кровати, спросонья не понимая еще, было все это или ей только приснилось…
Было.
Она поспешно укуталась, и несмело, прячась за упавшими на лицо волосами, подняла глаза на вошедшего в комнату мужчину.
Эйден, уже полностью одетый, причесанный и даже побритый, стоял у кровати и смотрел на нее… И от этого взгляда в груди защемило — чужой, холодный. Захотелось под землю провалиться, а еще лучше — умереть на месте…
— Вот. — Он бросил на постель какой-то сверток. — Ровно десять тысяч. Но можешь пересчитать.
И вышел.
А она еще долго сидела.
Минуту. Пять. Десять…
Потом бросилась снова под лейку.
Рвала волосы, терла лицо, глотала слезы вперемешку с мыльной водой и царапала в кровь плечи, понимая, что никогда от этого не отмоется…
Казалось, мир должен был рухнуть, но даже не пошатнулся.
Все как всегда.
Мэтр Дориан позвонил, приказал подать кофе в гостиную. Сообщил, что сегодня придут женщины из какого-то агентства, чтобы помочь Эби привести дом в порядок. Нет, у него нет претензий, она прекрасно справляется, но он решил, что «пора кончать с жизнью затворника», и пригласил на вечер приятелей. Придут семеро, а значит, с ним и господином Меритом за столом будет девять человек. И нет, он не планирует пышное застолье — соберутся ученые люди, которых и дома неплохо кормят, но господин Блэйн должен приготовить закуски. А Эби нужно за всем проследить, и за женщинами из агентства, и за поваром. Потому что она уже доказала, что ей можно доверять. А еще он не стал вызывать на вечер официантов, и ей придется прислуживать за столом. Вместе с Джеком. Вечер станет для него экзаменом. А для Эби — окончанием занятий с механическим человеком. Господин Эйден сказал, что больше не видит в ней необходимости и сам может научить Джека грамоте и манерам, а Эбигейл все равно вскоре предстоит покинуть этот дом. И не обязательно дожидаться окончания срока: в начале будущей недели господин Дориан съездит в полицейское управление и уладит все формальности, чтобы Эби не сочли беглянкой, если он отпустит ее раньше. А господин Мерит хочет нанять постоянную прислугу: с утра уже уехал в контору наймов, чтобы подобрать девушку, которая на первых порах будет только приходить, и Эби нужно будет разъяснить ей все про дом и работу тут, а после того, как она освободит комнату, новая девушка сможет перебраться туда. Сам мэтр Дориан предложил бы это место Эби… возможно… но господин Эйден хочет видеть квалифицированную прислугу. Однако Эби старалась, и поэтому хозяин не оставит ее без благодарности и даст десять рейлов. Или даже двадцать. С надеждой, что она потратит их с умом и больше не попадет в то место, где он ее встретил…
Девушка слушала мага с непроницаемым лицом. Лишь когда речь зашла о деньгах, губы искривила горькая усмешка.
— Но главное — это сегодняшний вечер. Все должно быть идеально. Я ведь могу на тебя положиться, Эбигейл?
— Да, мэтр Дориан.
— Сегодня я запущу Джека пораньше, как только Эйден вернется…
— Думаю, все, что касается кухни и столовой, я повторю с Джеком сама. Господину Мериту… нужно больше отдыхать…
Пусть так.
Она не нужна больше Джеку? Хорошо. Не придется видеться лишний раз с Эйденом.
В доме появится новая прислуга, а ее отпустят восвояси? Тоже хорошо. Деньги у нее есть. Хватило силы перетерпеть, смириться с пухлой пачкой банковских бумажек, не разорвать на мелкие кусочки, как сразу хотелось, не сжечь, не швырнуть ему в лицо… только рассмеялся бы… Она даже к дядьке заходить не станет за нехитрыми своими пожитками. Пойдет сразу на стоянку дилижансов, сядет в первый попавшийся и поедет… неважно куда. Далеко. Туда, где ее никто не знает.
У нее будет новая жизнь.
А Эйден… Эйден все равно скоро умрет. Его не будет ни в новой ее жизни, ни вообще.
Эби пыталась думать об этом со злобой, с мстительной радостью. Не получалось. Рядом с мыслью, что его не станет, теряло смысл все, что произошло, и то, чего никогда уже не случится. И больно было, и горько, и гадко, и злость брала… но только на себя. Хотелось верить, что он солгал ей о своей болезни, о проклятии. Тогда она могла бы ненавидеть его, всем сердцем ненавидеть, даже смерти ему желать. А он бы жил… Пусть бы жил…
