Глава 34
К концу девяносто седьмого года я окончательно убедился, что мои усилия по подавлению революционного движения однозначным успехом не увенчались. Зубатов с Бердяевым смогли приблизительно оценить численность партии эсеров и получили от двух до трех тысяч человек — с моей точки зрения, огромная цифра. У большевиков, по — моему, к февралю семнадцатого года и то столько не было! Правда, опасность в основном представляла не вся партия, а только ее боевое отделение, к которому у моих людей пока подхода не имелось и сказать про него они почти ничего не могли. Единственное, что не вызывало сомнений — это его связь с питерской охранкой. Причем о ней мне уже успели доложить не только Рогачев и Рита, но даже недавно получивший генеральский чин Ширинкин.
— Считаю необходимым отстранения Секеринского, — заявил он мне.
— Евгений Никифорович, у вас уже есть материалы для его гарантированного осуждения? — ответил я вопросом на вопрос. — Или вы уже все знаете об эсерах — настолько, что новые сведения вам уже не нужны? Тогда поделитесь, пожалуйста, со мной, а то у меня пока информация весьма неполная.
— Нет, Александр Александрович, но ваша безопасность…
— От того, что покровители эсеров поймут — за ними началась охота, она только уменьшится. Нет уж, давайте не будем спешить. Лучше доложите мне план мероприятий по усилению охраны цесаревича Михаила.
— Главное из них — убедить его высочество относиться к нашим рекомендациям хотя бы вполовину так серьезно, как это делаете вы. Все остальное приложится.
— Хорошо, сам поговорю с Мишкой.
Однако сначала я съездил в Кресты и побеседовал с другим человеком. Звали его Владимир Ильич, общеупотребимая фамилия пока была Ульянов, и на днях он должен был отправиться в первую ссылку — суд дал ему три года. Крупская собиралась поехать в Шушенское с ним, но такое было возможно только для супругов, чей брак освящен церковью, отчего Ильич подал прошение о венчании прямо в Крестах. Вот, значит, я и решил в виде Юрия Андропова лично отвезти ему разрешение. Ибо давно прошли те смутные времена, когда агентов Рогачева можно было пересчитать по пальцам (правда, с задействованием и ног тоже), и их сил едва хватало на присмотр за одним Морозовым — Кориным. Сейчас, если понадобится, можно без особого напряжения сил взять под колпак весь Союз борьбы за освобождение рабочего класса, и еще останется кому присмотреть за анархистами.
— Чем же моя скромная персона заинтересовала настолько высокое начальство, что разрешение привез аж действительный статский советник? — хмыкнул Ильич.
— Вашими убеждениями, а точнее, их довольно быстрой и неожиданной трансформацией, — объяснил я. — Еще год назад вы считали Россию капиталистической страной, а сейчас явно под влиянием Плеханова пришли к выводу, что она полуфеодальная. С этим трудно спорить, и с тем, что к социальной революции надо двигаться поэтапно — тоже.
На Физиономии Ильича начали появляться первые признаки обалдения, и я продолжил:
— Но вот сами этапы вы, с моей точки зрения, обозначили весьма странно. Мол, сначала рабочий класс в союзе с либеральной буржуазией свергает самодержавие, а потом в союзе с крестьянством разбирается с буржуазией. Так?
— Ну, если отвлечься от вашей нарочитой вульгаризации проблемы, то да.
— А почему не наоборот? Ведь буржуазия, будь она хоть десять раз либеральной, именно в силу своих классовых интересов всегда будет антагонистом пролетариату. Кстати, либералы — те еще сволочи, мать родную продадут, не задумываясь, не говоря ж о каком — то там пролетариате. Вспомните историю практически всех революций. Если мы придем к консенсусу, дам почитать соответствующие материалы, у нас их много. Да таких, что волосы дыбом встанут!
Тут я осекся, ибо Ильич уже сейчас являлся обладателем заметной лысины, но будущий вождь пролетариата был выше подобных мелочей и мою бестактность проигнорировал.
— Почему не наоборот? — повторил я. — Сначала в союзе с самодержавием решительно разобраться с либеральной буржуазией, а уж потом переходить к построению социалистического общества. Так будет логичнее, ибо буржуазия за свое право эксплуатировать рабочих перегрызет глотку кому угодно, а самодержавие, если вдуматься, является последней стадией перед переходом к социализму и на самом деле против него в общем — то ничего не имеет.
— Это лично вы, господин статский советник, можете не иметь, во что, кстати, трудно поверить. Но самодержавие является выразителем классовых интересов крупного капитала и высшего реакционного дворянства.
— Да кто же вам такое сказал? Сейчас, подождите минут пять.
Я достал из портфеля флакон с растворителем, тряпочку, небольшое зеркало и, быстро отклеив с физиономии лишнюю мохнорылость, смыл грим и предстал перед Ильичом в своем каноническом облике.
— Узнали? На всякий случай представляюсь официально. Александр Александрович Романов, император. И совершенно ответственно заявляю — мне самому пока неясно, кого бы я большим удовольствием лично перестрелял — высшее дворянство или самых богатых представителей крупного капитала. Хотя, если учесть, что они все банкиры, промышленники — то победнее будут, то, пожалуй, сначала все — таки финансовых воротил. Но и совсем обделять вниманием высшее дворянство тоже никак нельзя.
Вот тут будущего Ленина наконец — то проняло всерьез, он даже на некоторое время потерял дар речи, что для него было совершенно нехарактерно.
— В общем, предлагаю подумать о возможности построения социального государства пролетариатом в союзе с самодержавием — по крайней мере, на первом этапе. И, кстати, не хотите ли сменить место ссылки? С Сибири на квадрат Б-двенадцать.
— Э… ваше величество, — очнулся от столбняка Ильич, — а где это?
— В Гатчинском дворцовом комплексе, Приоратский замок и прилегающая к нему территория площадью два гектара. Причем, если вам там не понравится, можете в любой момент по первому же требованию отправиться в Сибирь. Да, чуть не забыл. Госпожа Крупская, разумеется, может жить с вами, и венчаться, раз уж вы атеисты, для этого не обязательно. В общем, на ваше усмотрение.
Однако господину Ульянову в такой момент явно было не до какого — там венчания. Его интересовали более актуальные вопросы.
— Господин… ваше…
— Меня зовут Александр Александрович. Так ко мне и обращайтесь, если вы не против.
— Благодарю. Но почему вы считаете самодержавие и социализм родственными понятиями?
— Да потому, что они такие и есть. С какой такой стати мне все бросить и начать выражать интересы великих князей и крупных банкиров, которые, кстати, все как один вполне определенной национальности? Для меня высшей ценностью является крепкое и справедливое государство, и рабочий класс, по — моему, будет наилучшим партнером в его построении. Ведь чем идеальный госкапитализм отличается от социализма? Только самым верхним эшелоном власти. При социализме вместо монарха там будет представительный коллективный орган народовластия, а остальные различия не принципиальны и легко преодолимы при наличии политической воли. Так вот, почему бы монарху для начала не стать председателем того самого органа народовластия? Тогда социальная революция сможет пройти если и не совсем мирно, то уж во всяком случае без миллионных жертв. А при любом другом раскладе они обязательно будут, вспомните хотя бы французскую революцию.
— Ладно, Александр Александрович. Вы действительно говорите очень интересные вещи, нуждающиеся в тщательном осмыслении, и, будь я борцом — одиночкой, скорее всего, уже принял бы ваше предложение. Но сейчас мне не дает это сделать вопрос — что станет с моими товарищами по борьбе за освобождение трудового народа?
— Да то же самое, что с вами, причем в обоих вариантах. Только убеждать их придется уже вам, у меня на это просто нет времени. Кто согласится с концепцией легальной борьбы в предложенном формате — милости просим в Приорат. А для несогласных, вы уж извините, все останется как было. Как мне кажется, нелегальной борьбой лучше заниматься в Туруханском крае, нежели в Санкт — Петербурге. Или есть еще такой остров, называется Новая Земля, там тоже неплохо. Для тех же, кто примет мое предложение, уже есть поприще, где они смогут приложить свои силы и умения. Я давно задумываюсь о создании какой — нибудь чрезвычайной комиссии по охране прав человека. Которая должна неустанно мониторить ситуацию в этой области и в случае любого нарушения немедленно докладывать мне. Но исключительно вместе с предложениями, как можно поправить дело. Плач типа «ой, все плохо, мы просто не знаем, что делать» я рассматривать не буду.
— Какие именно права имеются в виду?
— Основополагающие. Право на жизнь, на охрану здоровья, на труд с достойной оплатой, на отдых, на жилье и на свободу совести. Разумеется, далеко не все нарушения этих прав происходят от чьего — то злокозненного произвола. Значит, если чрезвычайная комиссия решит, что дело в несовершенстве текущего законодательства, она должна представить конкретные предложения по его изменению.
— И вы хотите меня убедить, что будете воплощать в жизнь все наши предложения?
— Нет, не хочу, потому что все воплощать не буду, а только разумные. Но ведь вас же насильно в комиссии никто держать не собирается! Если кому покажется, что сотрудничество с властью потеряло смысл, ему будет достаточно всего лишь заявить об этом и отправиться досиживать свой срок в ссылку. То есть хуже, чем сейчас, никому в любом случае не будет, зато может стать лучше. И вам, то есть осужденным революционерам, и народу, за счастье которого вы вроде как боретесь.
Ленин не ответил мне ни согласием, ни отказом, но я чувствовал, что он, похоже, в глубине души все решил и сейчас просто ищет достаточно весомые аргументы для того, чтобы согласиться. Потому как, во — первых, я предлагал действительно привлекательные вещи. А во — вторых, ни в какое — то там дикое Шушенское, ни тем более на Новую Землю Владимиру Ильичу явно не хотелось.
Что же касается его соратников, то они меня не пугали. Руководящий состав «Союза борьбы» был вполне вменяемым. Это потом в партию набежали всякие Троцкие, Урицкие, Свердловы и прочие политические проститутки пополам с иудушками. Кстати, о Троцком — неужели так и не удастся вспомнить его настоящую фамилию? Ведь я помнил, что по первому разу они сели почти одновременно с Лениным. А Ильич — вот он, уже полгода как сидит! Черт возьми, ведь чувствую, что когда — то слышал и могу вспомнить, а все не получается. Как же его, гада — Бернштейн? Нет, Бронштейн! Точно, Бронштейн Лев Давидович. Эврика! Теперь осталось только затребовать справку, где и за что сейчас сидит такой персонаж. Вот только сотрудничество я ему предлагать не буду, идеи перманентной революции меня вовсе не прельщают. Зато я гуманист, и мне очень жалко, что он закончит жизнь в результате удара ледорубом по черепу (брр!), да еще после продолжавшейся сутки агонии. Нет уж, будем человеколюбивы, и пусть Лев Давидович преставится тихо, спокойно и без мучений, то есть одним не очень далеким прекрасным вечером заснет на своем тюремном топчане и просто не проснется.
А жизнь тем временем шла своим чередом, и в январе девяносто восьмого года Рита сообщила мне, что она снова ждет ребенка. Оно, конечно, здорово, но это означает, что мне опять семь месяцев подряд волноваться — а вдруг родится гемофилик? Ничего, как — нибудь переживу, не в первый же раз. Тем более что я, кажется, (тьфу — тьфу через левое плечо и стук — стук по лбу за отсутствием под рукой другой деревяшки) наконец — то хоть немного адаптировался на занимаемой должности. Во всяком случае, внутренний голос уже не ноет мне чуть ли не каждый день о том, как хреново сидеть на троне и насколько все было хорошо до того, как я туда взгромоздился. А то ведь первое время он вообще вел себя как попугай у Дефо — «Бедный, бедный Алик Романов! (в смысле Робин Крузо). Куда ты попал, куда тебя занесло?». Тьфу, да и только.
Но вот, значит, не прошло и восьми лет, как я вроде втянулся. Работа, конечно, та еще, так и в прошлой жизни на службе, если вспомнить, тоже всякого дерьма хватало. А с женой мне здесь вообще повезло, хотя и там тоже не было особых поводов жаловаться. Теперь осталось только дождаться, чтобы родился сын, причем здоровый, и жизнь вообще станет замечательной.
Японцы с англичанами и прочими французами? Так на то и щука в пруду, чтобы карась не дремал. Причем упомянутый карась — это не только я, но и Россия в целом. Если припомнить все то, что я знаю из ее истории, то получается, что моя страна может быстро развиваться только при наличии внешней угрозы. Как только угроза исчезает, начинается застой, а то и вообще загнивание. У меня, в общем, тоже нечто похожее — ну, типа, еж птица гордая, пока не пнешь, не полетит. Впрочем, грех жаловаться, пока пинки идут регулярно.
Кстати, насчет угроз. Их, между прочим, иногда не так легко заметить, и это может привести к серьезным последствиям. Советскому Союзу под конец его существования никто войной не угрожал, но утверждать, что все вокруг хотели ему только добра, может только беспросветный идиот. Идеология — это ведь тоже оружие, причем ого — го какое эффективное, в основном именно им Союз и был уничтожен, пока старые партийные кадры шамкали что — то дебильное про учение Маркса, которое всесильно, потому что оно верно, а молодые прикидывали, чего бы тут еще пожирнее урвать.
Кстати, а как тут у меня сейчас обстоят дела с той самой идеологией? Да так, себе, прямо скажем. Лозунг графа Уварова «православие, самодержавие, народность» в силу своего почтенного возраста уже основательно набил оскомину, а ничего нового никто придумывать не желает. Церковь, вон, вообще по степени своего разложения догнала КПСС конца восьмидесятых годов — какое уж тут православие! В общем, пора подумать о новых лозунгах. Их, по — моему, следует строить на основе слова «справедливость». Правда, каждый ее понимает по — своему, но ведь это и хорошо! Во всяком случае, никто не рискнет выступать против слоганов типа «мы за справедливость». Как в другом времени верно заметил товарищ Шнур — «мы за все хорошее, против всей …!». И ведь никто не спорит.
Я же, будучи императором, справедливость определю как баланс прав и обязанностей. Ежели они у каждого примерно соответствуют друг другу, значит, в обществе все устроено справедливо. Правда, так не бывает, поэтому идем дальше. Если у кого — то прав до хрена, а обязанностей кот наплакал, то, значит, эта гнида пьет кровь из народа и ее, тварь такую, надо давить. Во имя справедливости, блин, то есть без всякой жалости! А если у кого наоборот, то его надо срочно спасать от кровопийц.
Все это, конечно, замечательно, в некоторой растерянности подумал я. Но с чего это вдруг меня на высокие — то материи потянуло?
И тут, если выразиться литературно, ужасная догадка закралась мне в душу. Я торопливо раскрыл сначала поминальник текущих дел, а потом, холодея — журнал посещений, после чего обессиленно откинулся на спинку стула. Мои подозрения оправдались. Как — то так получилось, что на сегодня у меня не было вообще никаких срочных дел. Дожил, называется! Вот теперь от безделья всякая хрень в голову и лезет.
