Время близилось к полудню, когда Джадд Уайлдер впал в состояние странной эйфории. Теперь он чувствовал себя так, словно после долгого отвесного подъема из какой-то жаркой и влажной тропической низменности он наконец-то выбрался на высокое плато, где воздух был чист и свеж, только странным образом совсем не бодрил.

Не возникало никакого желания вставать с постели. Это само по себе было совершенно необычно, ведь всю жизнь, если не считать редких случаев болезни, ему никогда не удавалось полежать в постели, раз уж он проснулся, – а сейчас, и это вполне определенно, он уже больше не был больным. Несколько раз, желая убедиться, он делал по нескольку вдохов-выдохов, сначала легких, осторожных, потом все глубже и глубже, пока легкие не наполнились настолько, насколько могли вместить воздуха, и при всем при этом в груди не возникало ни малейшего признака боли. Тошнота пропала. Было понятно, что и жара у него никакого нет. Биение сердца, отдававшееся в ушах, когда он лежал на боку, было ровным и сильным.

Он пережил сердечный приступ – и выжил. Должно бы, как ему думалось, появиться нечто вроде ощущения победы, успеха, большой удачи, по крайней мере. Ощущалась же одна только всепроникающая пустота. Разум походил на высохший колодец, вода из которого ушла куда-то в подземную трещину, которая, на миг раскрывшись, тут же закрылась вновь. Хватало терпения ждать: колодец снова наполнится, и вот что было удивительнее всего: он с готовностью отдавался ожиданию.

И опять: вроде терзала необходимость принять меры для отмены размещенных им в Нью-Йорке заказов на то, что теперь, после переноса конференции, уже не понадобится, но непривычно было отсутствие будоражащей безотлагательности. Уже это вполне выбивало из привычной колеи, но то же самое отсутствие безотлагательности удерживало от поиска объяснений. Да и не пытался он взвесить или измерить – хоть с сожалением, хоть с облегчением – то, как сам отнесся к переносу конференции. Если он и думал о ней вообще, то чисто по совпадению. Когда-то (вот ведь и вправду застряло в памяти) он совершенно явственно ощутил возвышенное облегчение: это было на последнем курсе колледжа, после Перл-Харбора, тогда объявили, что выпускникам, призванным в вооруженные силы, дипломы будут выдаваться без выпускных экзаменов, – только душа никак не лежала к тому, чтобы выяснять, с чего это заворошил он в памяти старое и, казалось, давно забытое.

Несколько раз приходили мысли о Кэй: куда тут денешься, когда эта глупая сиделка без умолку болтала о ней, выспрашивая снова и снова, не считает ли он нужным хоть что-то сообщить жене. И опять: охватывало все то же чувство удачного по времени стечения обстоятельств, ощущение, что все устроено как нельзя лучше. Как ни смутны были все его мысли, все ж он четко представлял, что произошло бы, будь Кэй здесь, так и видел ее стоящей в ногах кровати и пронзающей его взглядом, полным самодовольного подтверждения сбывшегося предвидения, напоминающего о том, сколько раз она его урезонивала: «Ты что стараешься сделать – убить себя?» А потом, как всегда, прибавила бы: «И ради чего?» Здесь, прикованный к постели, он уже не смог бы взять и молча уйти: единственный способ, каким он приучил себя выражать бессмысленность попыток добиться ее понимания.

Нараставшее смятение было вызвано не столько стараниями отличить иллюзию от истины, сколько отделить одну истину от другой. Единственной угрозой безмятежности была мисс Харш, – и вот она снова склонилась к нему, и снова заблестела золотом капсула, служившая острием в наконечнике копья, образованном большим и указательным пальцами медсестры.

– Нам пора принимать лекарство, – произнесла она.

– Что это? – требовательно спросил он, сжимая губы перед угрозой проворного движения ее руки.

– Доктор велел, – произнес голос, механический, магнитофонный, такой же безжизненный, как запись смеха в игрушке.

– Ничего не стану принимать, пока не узнаю, что это такое.

Пленка моталась дальше:

– Мы же не хотим, чтобы пришлось сообщать доктору Карру, как мы упрямимся, ведь не хотим?

– Да сообщайте ему все, что вам хочется.

Пленка встала. Губы больше не двигались. Однако, пристально глядя на нее, больной вдруг увидел глаза, но не как часть всего застывшего ее облика, а так, словно видел их сквозь прорези маски, и глаза эти выдавали внутреннее замешательство, которое ну никак не вязалось с ее застывшей улыбкой.

Быстро схватив капсулу, он бросил ее в рот: сдача на милость, вызванная чувством, будто он нечестно дразнит юродивую с младенческим разумом, бесцельно требуя признания того, что ему было уже известно. Сказал же сегодня утром доктор Карр, что ему больше не будут давать наркотические препараты, только такие вот легкие успокоительные, которые подействуют на него не больше, чем слабенький мартини. Это была правда. Он от других ничего не почувствовал, и от этой ничего не почувствует.

Он без возражений потянул воду из трубочки-поилки, сочтя за лучшее не напоминать мисс Харш, что сказал ей доктор Карр, когда, придя, застал ее за тем, что она ложечкой скармливала ему завтрак в рот: нельзя обращаться с ним, как с беспомощным инвалидом. Он пил жадно и долго, после того как проглотил капсулу. Улыбка ее, возможно, выражала бы признательность, не будь выражение лица медсестры точно таким же, с каким она реагировала на все остальное, что происходило вокруг: оно не изменилось после резкого замечания доктора Кара, оно не менялось и когда она, купая его, прошлась шершавой губкой по гениталиям и вдруг отдернула руку, почувствовав, как плоть коснулась плоти, всего на мгновение, но и его хватило, чтобы увидеть в неизменной ее улыбке неприятный знак плотоядного вожделения.

Забудь ты о ней, посоветовал он самому себе, припомнив, как однажды режиссер сказал о слабоумной старой актрисе: «Не надо ее винить, ее надо пожалеть». Он закрыл глаза, намеренно стараясь не давать мозгу никакой пищи для раздумий.

Должно быть, это ему удалось, потому как иначе не объяснить провал между видением того, как она уходит со стаканом, и внезапным осознанием – он видит ее возвращающейся из коридора, вновь склоняющейся к нему, на этот раз держа в руках кучу цветов, кое-как собранных в букет.

– Взгляните, какой прелестный у нас сюрприз! – воскликнула она, тыча в него цветами, забивая ему ноздри удушающе приторным ароматом.

Джадд срыгнул, стараясь не дать вернуться вчерашней тошноте.

– Они прелестны, верно? – трещала она, требуя согласия, как платы за то, чтобы оставить его в покое, по счастью, не стала дожидаться полной его капитуляции, а повернулась, чтобы положить цветы на комод, обратив к больному всю необъятность туго затянутых в одежду ягодиц. Как бы издали донеслись ее слова:

– А теперь мы сыграем в нашу маленькую игру. – Она повернулась обратно, высоко, дразнящим жестом подняв белый прямоугольник визитной карточки. – Ну-ка, кто, по-вашему, этот дорогой друг, приславший нам эти прелестные, прелестные цветы?

Джадд сомкнул глаза, пытаясь убежать в сон, но его преследовал ее неотвязчивый голос, взлетевший теперь на высоту фальцета.

– «С наилучшими пожеланиями скорого выздоровления – Элоиз и Роджер Старк».

– Старк?!

Словно споткнувшись, убегавший разум Джадда встал как вкопанный, дыхание замерло, будто больной услышал предупредительный крик. Он невольно бросил взгляд на раскрытую дверь, едва не различая за ней Роджера Старка, взирающего на него сверху вниз с выражением холодного торжества: мимолетное видение, медленно уступившее место уже утвердившейся в сознании уверенности, что Старк не так уж и грозен, каким когда-то казался.

На второй неделе работы в компании вице-президент Старк попросил Джадда отобедать с ним: явно натужное поползновение к товариществу, притворство, о лживости которого говорило не только то, что Старк, как было известно, приглашал всех по кругу: по главе управления в день, но еще и стойкое впечатление, что его предложение дружбы не что иное, как упражнение, предписанное каким-нибудь учебником по менеджменту. Отсутствие же искренности выдавала улыбка, которая вспыхивала и угасала безо всякой связи с тем, о чем шла речь, причем оказывалась настолько несвоевременной, что походила на трюк, который так и не был освоен в совершенстве.

Тогда на обед Джадд отправился, твердо намереваясь держать рот на замке: послушать и вызнать, оценить, что уготовано компании в ближайшее время. Зато после с раздражением убедился в полном отсутствии у себя самодисциплины: за обедом все произошло с точностью до наоборот. Слушал и мотал на ус как раз Старк, постоянно дразня его вопросами, поставленными настолько в точку, что отказаться отвечать на них было просто невозможно. Обед с Роджером Старком вовсе не походил на любую из встреч с Мэтом Краучем, когда легко и привычно шел обмен мнениями и сведениями по типу «ты мне – я тебе». Джадда обдало таким холодом и страхом, что он, придя к себе в кабинет, сразу же выискал среди личных бумаг пришедшее несколько дней назад письмо из Манхэттенского агентства по трудоустройству руководящих кадров, где спрашивалось, заинтересует ли его должность управляющего по рекламе и продвижению товаров в некой компании, которая, хотя и не называлась, но ясно было, что речь шла о «Дженерал карпет корпорэйшн».

Он получил с дюжину, если не больше, подобных прощупывающих предложений от других компаний: успех товаров «Крауч карпет» привлекал широкое внимание в набиравших силу отраслях производства ковров и предметов домашней обстановки, – однако впервые за все время он что-то предпринял в ответ на одно из них. Отвечать письмом не стал, зато позвонил по телефону, и когда его догадка про «Дженерал карпет» подтвердилась, то, казалось, сама судьба всем и распорядилась: переход на новую работу вырисовывался так ясно, что написание личного резюме выглядело ненужной докукой, а предварительное собеседование в конторе агентства – пустой тратой времени.

Сам он никому – даже Кэй – о предложении «Дженерал карпет» не говорил, но тем не менее слух до мистера Крауча дошел. Уже на следующее утро он был вызван в кабинет президента и обвинен в шашнях с конкурентами, самом серьезном из преступлений по кодексу Крауча. Отвечая на чувства, слишком сложные, чтобы в них быстро разобраться, Джадд обошел стороной честное утверждение, что он не выдал никаких тайн про операции «Крауч карпет», прибегнув в защите к весьма замысловатому способу, который какими-то нехожеными путями вывел его на разговор о Роджере Старке. Хотя впоследствии сам Джадд не мог припомнить, что он действительно высказался в таком духе, мистер Крауч все равно понял так (явно как первое ошарашивающее откровение), будто все в компании полагают, что он отрекается в пользу Старка. Редко когда Джадд видел босса таким расстроенным. Гнев президента перекинулся на Роджера Старка и вылился в громыхание кулаком по столу, сопровождавшееся уверением, что он, черт побери, все еще управляет компанией и Роджер Старк никаким боком ни к рекламе, ни к продвижению товаров не привязан, что он в момент разберется с Роджером Старком, если тот попробует сунуть туда свой нос. Еще важнее было то, что в тот же день президент созвал совещание по рекламному бюджету. Он не только добился восстановления журнальной кампании, но и в остальном по всем пунктам, вызвавшим возражения Старка, принял решение в пользу Джадда.

Чего ж было удивляться, что Старк прислал ему цветы: автомат сработал, – не менее неизбежным было и то, что букет оказался так плохо подобран, какая-то чересчур пышная масса не сочетавшихся красок, удушливо перенасыщенная ароматами и сопровожденная такой банальной запиской.

Джадд поднял руки, пытаясь закрыть уши, но голос мисс Харш пробивался в слух какой-то неудержимой бубнежкой:

– «Надеемся, очень скоро вы снова будете в отличном здравии и станете чувствовать себя даже лучше, чем чувствовали когда-либо раньше»… Ну разве не прелестное отношение… «Уоррен и Энн Локк».

Все скрыла вспышка красного, кровавый взрыв, легкие Джадда свело от дурного запаха дешевого тоника для волос на розовой воде…

– Мистер Уайлдер!

Сознание пришло резким выходом на поверхность из темных глубин, внезапным прорывом к слепящему свету… «Скорая» приехала… должно быть, он на минуту терял сознание… лежа тут, на полу…

– Если вы не помните меня, сэр… я доктор Рагги.

– Знаю, – произнес больной. – В «Скорой», – и память подтвердила это видом алюминиевого блокнота, замеченного в тех же темнокожих руках. Только была и еще какая-то зацепка, ускользавшая от Джадда, и он был не в состоянии объяснить, отчего этот голос со странным акцентом так мучительно ему знаком.

– Доктор Карр придет повидаться с вами попозже: он сегодня очень занят, – вот я и зашел посмотреть, можем ли мы еще что-то сделать, чтобы вам было удобнее.

– Все со мной в порядке, – сказал Джадд, отворачиваясь, чтобы уйти от слишком понимающего взгляда этих пытливых черных глаз и гадая, давно ли за ним наблюдают: охватило чувство, будто его застали за неким постыдным мальчишеским занятием. Слегка переведя дыхание, больной непроизвольно срыгнул.

Мгновенно насторожившись, доктор Рагги спросил:

– Вы по-прежнему испытываете тошноту, сэр?

– Да просто цветы эти идиотские, – вырвалось у Джадда прежде, чем он успел закрыть рот, испугавшись, что выдал себя, ожидая, что раздастся слишком понимающее покашливание врача.

Однако услышал решительное требование:

– Сестра, извольте убрать цветы, пожалуйста.

Джадд опустил веки, отсекая мелькнувшее изображение лица мисс Харш с застывшей, но покривившейся улыбкой, словно маску ее скособочило.

– Как я понимаю, мистер Уайлдер, вы бывали в моей стране?

– Вашей стране? – переспросил он, поразившись, но всего на какое-то мгновение, поняв о чем речь, еще до того, как услышал подсказку: «В Индии». Вот теперь все стало ясно, теперь стало понятно, почему в «Скорой» таким знакомым показался акцент, и понятно это стало настолько, будто сознание его неожиданно восстановилось до полного разумения, угроза туманящих видений исчезла быстро, как будто бескрайнее небо враз очистилось от последнего облачка.

– Это было очень давно, – произнес больной, машинально извиняясь за неполноту воспоминаний.