Возвратившись к себе в кабинет после утреннего обхода, Аарон Карр позвонил доктору Титеру домой, настроившись тут же передать ему лечение Уайлдера, поскольку понимал, чем дольше тянуть, тем будет труднее. К телефону подошла миссис Титер. Мужа, сообщила она, неожиданно вызвали в Вашингтон и вряд ли он вернется раньше завтрашнего вечера. Говорила миссис Титер обеспокоенно, извиняющимся тоном, и голос выдавал ее маяту и опустошенность, вызванные, без сомнения, дилеммой, с которой столкнулся ее супруг, разрываемый, как того следовало ожидать, совершенно противоположными силами притяжения. С одной стороны, два дня ощутимо пополняющие кошелек врачебных вызовов, а с другой – щекочущее самолюбие приглашение в Вашингтон на заседание комитета для консультирования министерств здравоохранения, образования и социального обеспечения по вопросам применения нового закона об охране здоровья в сельской местности.

Получается, что лечение Уайлдера в течение двух дней будет вестись без лечащего врача. Вообще-то можно было бы передать его доктору Карруту, который сегодня несет дежурство как штатный врач, только это вызвало бы некоторые вопросы касательно протокола Окружной мемориальной, влезать в которые у Аарона Карра не было никакого желания. В поисках выхода он решил избавиться от загвоздки, сплавив ее на усмотрение главврача. Джонас Уэбстер обычно заглядывал в больницу где-то между восемью и девятью. Мистер Уэбстер еще не приехал, уведомила телефонистка, но пообещала позвонить Карру, как только главврач появится.

Успокоив совесть, Карр взглянул на часы, было 8:22, и обратился к пишущей машинке, надеясь с часик поработать над книгой до назначенного на 9:30 обследования больного, которого вел доктор Нейлсон. Взяв в руки рукопись, он принялся торопливо ворошить страницы, пока не дошел до последнего написанного им абзаца, рассчитывая, перечитав его, восстановить поток мысли, нарушенный вызовом в отделение «Скорой» прошлой ночью. Однако это только напомнило ему про случай с Уайлдером.

Он все еще вглядывался в чистый лист бумаги, заправленный в машинку, когда зазвонил телефон. Узнав басовитое рыканье доктора Уэбстера, Карр заговорил было про отсутствие Титера, но Уэбстер прервал его вопросом:

– Вы вчера вечером приняли коронарного больного, доктор, мужчину по фамилии Уайлдер?

– Да, я как раз об этом хотел поговорить с вами.

– Президент его компании у меня в приемной. Я с ним побеседовал, но на самом деле он хочет встретиться именно с вами. Не могли бы вы зайти?

– Разумеется, – ответил удивленный Карр. Он-то ожидал приезда кардиолога, но никак не президента компании, где работал Уайлдер. Человек проехал сорок миль, чтобы навестить захворавшего сотрудника: как-то не вязалось с голосом, звучавшим вчера вечером в телефонной трубке, – хотя два года обследования президентов корпораций в клинике Аллисона приучили Карра к тому, что поразительные несоответствия никак не являются чем-то необычным в этой среде. И все же он даже приостановился поначалу, увидев в прорези перегородки, отделявшие вестибюль от главного коридора, ожидавшего его человека. Будь там кто-то еще, Карр ни за что бы не принял за президента крупной компании этого похожего на гнома мужчину, сгорбившегося над журналом.

Впрочем, почувствовав присутствие доктора, мужчина вскочил на ноги уже совершенно иным человеком: он источал энергию, словно напавший на след терьер, и почти сразу же занял подобающее место в классификации характеров, составленной чуткой памятью Аарона Карра. Вне всякого сомнения, он был человеком, который сам себя сделал, не было у него тех внешних черт, каковые в современной корпорации обыкновенно принимаются за признаки лица руководящего. Карликового роста, далеко не властной наружности, он в молодые годы никогда не привлек бы внимания ни единого кадровика, подыскивавшего кандидатуру управленца в резерв на выдвижение. Ясно как день: он с боями проложил себе путь на самый верх, подстегиваемый, несомненно, той мощью честолюбия, какая зачастую обнаруживается в людях малого роста, и вдохновляемых истиной, постигнутой на собственном опыте: уверенность, выраженная достаточно дерзко, обычно принимается по номинальной стоимости.

Мэтью Р. Крауч, однако, оказался отнюдь не глупцом. Вопросы, которые он задавал, били в точку, выдавая знание дела, свидетельствовали о том понимании, которое вынудило Аарона Карра спросить:

– Складывается впечатление, мистер Крауч, что вы имеете некоторое представление о сердечных приступах.

– Приходится, – тут же последовал резкий ответ. – Видит бог, с меня их хватало. В прошлом году двух человек лишился. Джадд третий. – Лицо Крауча напряглось, как в гневе стиснутый кулак. – И, черт побери, я не намерен и его терять, ни за что, если в мире Божьем можно хоть что-то сделать, чтобы спасти его.

– На самом деле, думаю, особых причин для сильной тревоги нет, – успокаивающе сказал врач. – Все признаки свидетельствуют о небольшом инфаркте, как раз о таком, залечить который не составит труда. Однако, разумеется, всегда есть возможность неблагоприятных осложнений.

– Это все игры, в какие вы обязаны играть, – покачал головой Крауч. – Ничего больше вы с этим поделать не можете. Так ведь? Только, черт побери, есть кое-что, что вам по силам сделать с тем, что наступит после. Как раз об этом-то я и тревожусь.

– Боюсь, я не совсем понимаю вас, – промямлил Карр, отказываясь верить, что Крауч на самом деле имел в виду то, о чем, по всей видимости, говорил.

– Вы не понимаете? – Крауч криво усмехнулся. Он по-прежнему держал журнал, который читал, туго скрученный в трубочку, тот в его руке казался скипетром власти. Крауч разжал кулак, и журнал распрямился, показывая обложку. Аарон Карр увидел, номер «Анналов общей практики» с его статьей «Эмоциональная реабилитация сердечных больных», по ней он и делал доклад на конференции в Атлантик-Сити.

Вороша страницы, Крауч допытывался:

– Это ведь вы писали, так?

– Откуда это у вас? – Тон, каким Карр задал вопрос, был натянутым: сказывалось мучительное воспоминание о подстроенном Сиплтоном провале, а кроме того, как-то неприятно было видеть в руках непосвященного то, что писалось им исключительно на потребу профессионалов.

Кривая усмешка президента сделалась еще самоувереннее.

– Я когда полагаюсь на человека, то хочу знать, с кем имею дело. После вашего вчерашнего телефонного звонка… возможно, мне следовало бы знать, кто вы такой, только я не знал, а потому позвонил своему доктору. Спросил, не знает ли он про вас чего. Я-то рассчитывал только на то, что он сумеет отыскать сведения про вас в каком-нибудь справочнике. Представления не имел, что вы окажетесь ему знакомы.

– В самом деле? – смущенно воскликнул Карр. – А кто ваш доктор?

– Говард Роббинс, – ответил Крауч, дав собеседнику всего мгновение на попытку припомнить, и быстро прибавил: – Он сказал, что вы его, наверное, не помните. Сказал, что видел вас всего один раз в Атлантик-Сити, когда вы этот доклад делали. Первое, о чем он подумал, когда я ему объяснил, что меня волнует в истории с Джаддом. Сказал, что я непременно должен прочесть статью. Ну, я пошерстил кругом и достал журнал. Тем как раз и занимался, пока вас ждал, – читал.

– Понятно, – выдавил из себя Аарон Карр, стараясь ничем не выдать волнующего осознания того, что его работа оказалась не такой уж провальной, какой он всегда себе ее представлял, ощущение это очень быстро переросло в чувство праведной победы над Горацием Сиплтоном.

– То, что тут сказано, сущая правда, – понесся дальше Крауч. – У меня сейчас точно такой же случай. Сэм Харрод был когда-то нашим агентом по закупкам. Лучший, черт, закупщик шерсти во всей отрасли. Сам его взрастил. Еще год назад не было в производстве ковров фабрики, которая не пыталась бы сманить его у меня. Потом у него этот приступ сердечный случился. Было это шесть месяцев назад. С сердцем сейчас все в порядке. Во всяком случае, оно вполне здоровое, для того чтобы ему снова за работу взяться. Только всякий раз, стоит ему приблизиться к конторе, ну просто все из рук вон. – Поймав взгляд доктора Карра, мистер Крауч неистово вскрикнул: – Я не хочу, чтоб такая же история приключилась с Джаддом Уайлдером!

– Да, разумеется, не хотите, – пробормотал Карр, желая, чтобы больше его коллег поняли то, что понимал этот непосвященный: при терапии сердечных заболеваний заботиться надо скорее о душе пациента, нежели о его сердце.

– Вы первый встреченный мною специалист по сердцу, который, похоже, понимает, в чем тут собака зарыта.

– Я не кардиолог, мистер Крауч.

– Хорошо, хорошо, – нетерпеливо отмахнулся тот. – Терапевт… да зовите себя кем хотите. Только вы немало поработали над этой темой. Должны были. Иначе не написали бы того, что тут сказано.

– Вообще-то я действительно несколько лет занимался исследованиями в области сердечно-сосудистых заболеваний в Берринджеровском институте.

– Я так и думал, – сказал Крауч, довольно фыркая. – Большинство из этих чертовых специалистов-сердечников… у них только одна забота – сердце человека. Если оно вылечено, то тем, с точки зрения их забот, дело и кончено. Только, черт побери, дело совсем еще не кончено.

– Нет, не кончено, – согласился врач, но тут же припомнил о профессиональном требовании защищать коллег от всех обвинений, даже тех, какие сам выдвигал. – Я уверен, мистер Крауч, что всякий врач, мало-мальски занимавшийся сердцем, осведомлен о наличии эмоциональных последствий.

– Быть осведомленным – это одно, – резко парировал Крауч. – А вот сделать что-то путное в таких случаях – это совсем другое.

– Совершенно верно.

– Я только вот что скажу: коль уж суждено было Джадду свалиться с сердечным приступом, ему точно чертовски повезло попасть в ваши руки.

Получать похвалы Аарон Карр не был привычен, а потому даже не нашелся, чем ответить, его одолело смущение от предположения, что Крауч, кажется, рассчитывает, что именно он возьмется за лечение. Перспектива, мелькнувшая, словно в неожиданно распахнувшейся двери, манила своей яркостью: инфаркт у Уайлдера, не настолько серьезный, чтобы только и думать о физическом выздоровлении, правильный путь – сосредоточить основные усилия на эмоциональной реабилитации. Большинство собранных им историй болезни имеют отрицательный исход вместо положительного, они больше дают представление об ошибках в ходе лечения, чем предлагают действенный курс, каким нужно следовать. Если бы он смог сам проводить это лечение, лично вникая в него с самого начала и до конца… а почему бы и нет? В своих силах он уверен.

– Боюсь, вы сами не вольны браться за частные случаи, – услышал он голос пришедшего к такому выводу Крауча, пропустив мимо ушей все сказанное им ранее и только теперь уделяя все внимание объяснениям президента. – Вот поэтому я и пошел к вашему малому… Как бишь его зовут-то, вашего главврача?

– Доктор Уэбстер.

– Точно. Док Роббинс сказал, что лучше мне сначала обратиться к нему. Во всяком случае, теперь со всем этим улажено. Он сказал, что не видит причины, которая не позволила бы вам взяться за это дело, если вы того захотите.

Аарон Карр отвел взгляд, сделав вид, будто погружен в разглядывание сильно располневшей беременной женщины, только что подошедшей к справочному столу. Разрешение Уэбстера ему не требовалось. В контракте главного терапевта имелся пункт, позволявший ему проводить лечение ограниченного числа пациентов частным образом, однако то была льгота, которой он никогда раньше не пользовался, а потому и не могло возникнуть сомнений в том расположении, какого он добился, ни разу не позволив себе отбить у кого-то щедро платящего больного.

Обеспокоенность доктора Карра была слишком явной, потому как лицо Крауча скривилось в мрачную уродливую гримасу, подкрепленную требовательным вопросом:

– Вас что-то гложет, доктор?

Вопрос каким-то образом породил ответ, а тот, едва родившись, быстро подчинил себе все, наполнив память воспоминаниями о последних месяцах в клинике Аллисона, о проигранной битве, которую он вел с Гарви Аллисоном на поле этики врачебной тайны. Он рьяно отстаивал ту точку зрения, что все, выявленное при обследовании, стоит сообщать только больному. Аллисон же, пустив в ход власть высшего по должности, установил за правило, что клиника прежде всего связана обязательством с теми, кто платит по счетам, и при этом еще убеждал: коль скоро корпорации идут на трату таких денег, какие клиника получает за обследование топ-менеджеров, нет никакой иной альтернативы, как ставить обо всем в известность главу компании, зачастую давая ему сведения раньше, чем это сообщалось больному, а порой посвящать его в такие вещи, которых сам бы он никогда не узнал. Даже если оставить этику в покое, доказывал Аарон Карр, политика Аллисона вынуждала всех штатных врачей клиники извращать самые основы, заставляла их видеть в больном не человеческое существо, а корпоративное имущество, которое можно хладнокровно подвергать рентгеноскопии наподобие стального слитка, обреченного на выбраковку или переплавку, если обнаружатся скрытые внутри огрехи.

– Вы что думаете… что я вмешиваюсь не в свое дело?

– Нет, разумеется, нет, – быстро возразил Карр и, словно извиняясь за отговорку, добавил: – Притом что жена его из страны уехала, а больше никого нет, кому… Я уверен, он оценит вашу заботу.

– Давайте так, доктор: что бы вас ни беспокоило, выкладывайте все в открытую. Черт побери, я хочу, чтоб вы взяли на себя заботу об этом парне. Если кто и в силах поставить его на ноги, так это вы и есть.

– Слышать такое, разумеется, очень приятно, – медленно выговорил Аарон Карр, запнувшись на мгновение, чтобы сформулировать фразу: – Однако я далеко не уверен, что смогу сделать то, что вы от меня хотите.

– Что вы имеете в виду, говоря «чего я хочу от вас»? Я только то хочу, чтобы Уайлдер из этого выкарабкался и при этом размазней не сделался.

– Что означает, – осторожно перефразировал Карр, – что вы хотите, чтобы он вышел из болезни тем же самым человеком, каким был вчера. Такое невозможно, мистер Крауч. Не было еще человека, который доходил бы до порога смерти и возвращался оттуда вполне тем же самым человеком, каким был прежде.

– Это мне известно, – сказал Крауч, упорно не желая уступать.

– И это особенно верно при таких вот заболеваниях сердца, – продолжал Карр, уже более уверенно, почувствовав себя на твердой почве, поскольку пересказывал самим когда-то написанное. – С человеком может приключиться и кое-что похуже… Медицинские книги полны описаний таких случаев… однако, неизвестно почему, психологически именно сердечный приступ оказывает наиболее жестокое воздействие. Наверное, это связано с тем, что наше сознание целиком зациклено на сердце и мы осознаем, что поражены в самое сердце… Мы даже и слово это употребляем.

– И это мне тоже известно, – упорствовал Крауч.

– К тому же есть и еще одна опасность в лечении, к которому приходится прибегать. – Продолжая говорить, Карр испытывал странное ощущение растерянности: он прибегал к тем самым доводам, какие его критики так часто пускали в ход против него самого. – Для того чтобы дать сердцу возможность исцелиться, мы вынуждены устанавливать режим почти полной неподвижности: никакой иной альтернативы нет, это единственное средство лечения, каким мы располагаем, а значит, нам не избежать психологического воздействия, которое оно непременно окажет. Обездвижить тело больного мы можем: в этом главным образом и есть смысл госпитализации, – но нам не остановить работу его сознания. О, какое-то время можно держать больного на успокоительном, но самое большее лишь несколько дней. После чего сознание заработает. Человек начнет прокручивать всю свою жизнь, кладя на одну чашу весов то, что он сделал, а на другую то, чего он достиг в результате, спрашивая самого себя, оправдана ли цена, которую он платит теперь. Если он из тех неуемных и неугомонных, которые с головой уходили в работу, а большинство инфарктников, не достигших пятидесяти, разумеется, таковы… то, вероятно, вполне может оказаться, что вопросом этим он никогда прежде не задавался. Чаще всего дело кончается тем, что человек устанавливает для себя новый набор ценностей.

– Вовсе не обязательно, что это плохо. Если человеку удается перенаправить мышление в нужную сторону, это, может статься, чертовски здорово.

– Разумеется. Однако это может означать, что он не захочет возвращаться на старую работу. Возможно, он захочет…

Даже пружины кушетки протестующе взвизгнули, так резко вскинулся Крауч, задиристо утверждая:

– Слов нет, я хочу, чтобы Джадд вернулся на работу. Само собой, хочу. Чего бы мне не хотеть? Работник он чертовски ценный. Только если для него это лучший выход, так и быть! Он ничего не должен ни мне, ни компании. Как раз наоборот. Если бы не Джадд Уайлдер… – Голос у старика сорвался, словно в горле застряло нечто невыразимое, лицо его потеряло всякое выражение. Именно в этот момент Аарон Карр отчетливо ощутил, как смутное вдруг сделалось прозрачным, как сложилась интуитивная картина, которая всегда становится конечной целью диагностического поиска, возникло чувство, будто удалось ему заглянуть в некий потаенный уголок человеческого сознания, прозрение, которое всегда вызывало в нем едва ли не мистическое состояние превосходства.

Крауч хрипло зашептал:

– Через что проходит человек, лежа там в постели, думая… черт побери, я не болтаю про то, про что ничего не знаю. У меня это восемь месяцев тянулось.

– Сердечный приступ?

Крауч покачал головой, когда он заговорил, челюсти его были стиснуты, губы едва раскрыты.

– Просто рухнул, вот и все. – Судорожно вздохнув, прямо-таки взорвался: – Только я справился! И вовсе не благодаря тем чертовым врачам. Наперекор им! Знаете, что они мне твердили без устали? То же, что вы сегодня тут говорите: успокойтесь, не волнуйтесь. – Твердили, что мне конец, что больше я не потяну. Я сам едва не поверил этому. Если бы не… – Крауч осекся, вдруг заметив, что дежурная прислушивается к их разговору.

– Пойдемте ко мне в кабинет, – быстро предложил Карр.

– Дело! – воскликнул Крауч, моментально, как ртуть, изменив и тон, и нрав, который уже казался не столько выражением утешения, сколько убежденностью в победе. Впечатление это еще больше усилилось, когда он обернулся, чтобы забрать большой конверт, поперек которого красным было напечатано: «ГРАНКИ», – пакет, который был вчера вечером предметом первой заботы больного. Невзирая на заверения Мэтью Р. Крауча, что думает он единственно о благополучии Джадда Уайлдера, «Крауч карпет К^о» никогда не покидала его мыслей.