Глава 8

– Что ты здесь делаешь? – наконец спросила я отца, который пытался, но не очень успешно, встать с кресла.

– Я беспокоился за мою малышку, такие дела! Одре, почему ты не сказала нам, куда идешь? Пришлось обзвонить всех твоих подруг!

– Что?

В вырвавшемся у Одреанны «что?» отчетливо слышалась нотка паники, и мне даже показалось, что она сейчас упадет в обморок от стыда, что меня насмешило.

– Папа, – сказала я с упреком. – Ты не знаешь, что ничего хуже нельзя сделать подростку? Звонить всем ее подругам? О чем ты думал?

– Я искал мою дочь, черт возьми! – Он, наконец, сумел встать, но, шагнув к нам, покачнулся.

– Ты пьян? – Я повернулась к Катрин, которая вышла из кухни с тарелкой колбасы. – Он пьян? – Она энергично кивнула.

– Это они дали мне скотч! – объяснил отец преувеличенно жалобным голосом. – Потому что виски у них нет…

– Извини, Жен, – сказал Никола и тоже встал.

– Его было так жалко, – ввернула Катрин. – Бедный Билл. Он был просто не в себе, девочки.

– Я правда был не в себе. Но теперь мне лучше.

– И потом, честно говоря… – добавил Никола. – Мы не могли устоять… твой отец – лучший в мире собутыльник!

Они чокнулись, смеясь, как два кретина, и снова сели.

– Ты звонил моим подругам? – вмешалась Одреанна. – Ну, все, это капец: это хуже, чем конец света!

– Ладно, надо все-таки выбирать выражения, ты не находишь?

– Мой отец звонил моим подругам! – Она посмотрела на меня так, что мне стало ясно: выбор выражений сегодня в меню не предусмотрен.

– Ну а что мне было делать, Одре? – воскликнул отец еще более жалобно. – Твоя мать довела меня до ручки. Она видела по телевизору репортаж о самоубийствах среди подростков и…

– ФИГНЯ?

– Ну, так ведь этот Билл, как его там, тебя бросил, и потом…

– Ты идиот, слышишь? Ты полный идиот!

Она пулей пронеслась через гостиную прямо в сапогах, но, не зная, куда идти, остановилась перед коридорчиком, который вел в комнаты.

– Жен, где твоя комната?

– Это не ее комната, это папин кабинет! – крикнул Ной, когда я указала на комнатушку, расположенную прямо за спиной отца. Одреанна, которая буквально вибрировала от возмущения и только ценой нечеловеческих усилий сохраняла то, что, видимо, считала последними остатками достоинства, обежала гостиную по кругу и метнулась в кабинет, временно служивший мне спальней, оглушительно хлопнув дверью.

– Может, дать ей кота? – предложил Ной.

– Не думаю, что это хорошая идея, мой волчонок.

С озадаченной и немного разочарованной гримаской он сел рядом со своим отцом.

– Непростая она, твоя сестра.

– Ной, – сказал ему Никола, легонько шлепнув по бедру, – ты еще знать не знаешь, что такое женщины.

– Нико! – возмутилась Катрин.

– Вот, кстати, и пример! – фыркнул мой отец, поднимая свой стакан. Они с Никола снова чокнулись, смеясь, как два жизнерадостных идиота, а Катрин отвесила кузену подзатыльник.

– Пойди извинись, – сказала я отцу, который тут же снова стал пытаться встать. – Не сейчас! Пусть остынет… Черт, папа… вырастив двух дочерей, ты мог бы быть поделикатнее, тебе не кажется?

– Я лучше, чем был, знаешь… спроси у матери…

– Ладно, знаю я все ваши байки…

У моей матери всегда был наготове целый ряд примеров толстокожести отца (способного, скажем, заявить посреди семейной ссоры: «Да ладно, хватит цепляться, достала уже. Давай трахнемся и забудем это»), которые сегодня казались очень смешными, но ей-то в свое время было не до смеха.

– Черт, это же нормально, что мы беспокоились, разве нет? Жози, конечно, хватила через край, но все-таки…

– Но как тебе пришло в голову приехать сюда? Я все опомниться не могу, что и Одреанне это пришло в голову…

– Ну, обзвонив всех ее подружек, я попытался пораскинуть мозгами… и сообразил… она только и говорила о тебе всю неделю, после того как ты побывала на ее дне рождения.

– Это правда? – В очередной раз я была очень польщена, даже слишком.

– Ну да… – сказал отец, которого это, кажется, тоже удивило. – И я подумал, что тебя ведь тоже бортанули…

– Хватит… ты не мог бы выразиться иначе?

Он посмотрел на меня так, будто я заговорила по-китайски.

– В общем, я позвонил тебе, но ты не отвечала. – Я действительно оставила свой телефон на столе в столовой. – Ну, вот я и приехал, как единственный мужчина. Жози осталась дома, на случай, если Одреанна вернется… О черт! Жози! Нам надо домой! Который час?

– Почти восемь.

– Сейчас начнется «Нэшенал Джиографик»! – взвизгнул Ной. Он питал всепоглощающую страсть к документальным фильмам о животных, которые показывают в этой передаче. – Идите разговаривать в столовую!

Восемь с половиной лет, и уже телетиран!

– Нам пора домой, – повторил отец и смешно заерзал, пытаясь встать.

– Я думаю, ты не сможешь вести машину, папа.

Катрин смотрела на меня, округлив глаза и энергично качая головой.

– Брось! Я ирландец! Лишний скотч или два…

Никола не оборачиваясь поднял руку и показал четыре пальца.

– О’кей, айриш-бой. Ты останешься здесь, – постановила я.

– Об этом не может быть и речи!

– Пап… я позвоню Жозиане и скажу ей, что ты напился. Неужели ты думаешь, что она позволит тебе сесть за руль?

– Я н-не п-пьян! – Он осекся, услышав, как у него заплетается язык, и от души расхохотался: – Ох, ничего себе…

– Вот именно «ох, ничего себе»! Давай, звони жене и оставайся с нами ужинать.

– Я уже поужинал, а вы идите, пожалуйста, все в столовую! – сказал Ной не по-детски властно.

Три часа спустя я легла в постель рядом с сестрой, которая в конце концов простила отца. Они долго говорили – я постаралась сделать так, чтобы никто им не мешал, – и она признала то, что давно уже поняла: что ее отец, при всей своей неуклюжести, без памяти любит ее. Ее не очень вдохновляла перспектива подняться завтра спозаранку, чтобы успеть заехать домой переодеться, прежде чем идти в школу (я предложила одолжить ей свитер, но все равно пришлось бы надевать те же джинсы два дня подряд, а она скорей пришла бы в школу с кучей дерьма на голове), зато она была возбуждена этой импровизированной ночевкой в квартире на Плато.

Отец улегся на диван и уже храпел, когда я вышла из ванной, почистив зубы. Я поцеловала его в лоб, мысленно порадовавшись тому, что он здесь, и тому, что у меня такой нелепый и часто смешной, но крепко любящий отец.

– Спокойной ночи, – сказала я Одреанне, уютно свернувшейся клубочком под пуховым одеялом между двух котов.

– Спокойной ночи…

Последовала долгая пауза, потом прозвенел ее голосок в темноте:

– Жен?

– Да?

– Мы не одни такие, правда?

Я увидела нас с ней со стороны, два разбитых сердечка на раскладном диване в чужой квартире, с нашим отцом – храпящим за дверью добрым и неуклюжим цербером.

– Да, – сказала я. – Мы не одни такие.

И как ни странно, я сама в это верила.

Утром нам с Никола пришлось общими усилиями будить отца, который все еще сотрясал пружины дивана своим титаническим храпом. С похмелья, с примятыми по одну сторону головы волосами, он был очень смешной. Он ворчал, пыхтел, охал и смеялся, повторяя Никола, что чертовски хорошо провел вечер, а Ною советуя быть аккуратнее со скотчем и женщинами. Он уехал с Одреанной, выпив две чашки крепчайшего кофе.

– Спасибо… – сказала Одреанна, обняв меня за шею на удивление крепко. – Я буду часто приходить, о’кей?

– О’кей? – ответила я, несколько встревоженная перспективой регулярного общения с четырнадцатилетней сестренкой. – Держи меня в курсе, – добавила я. – Но могу тебе обещать, что скоро станет лучше.

Она, похоже, не поверила, но все же улыбнулась мне и помахала затянутой в розовую перчатку рукой, выходя на лестницу. Вскоре за ней последовали Никола с Ноем, пытавшимся надеть пальто наизнанку, потом Катрин, которая бежала, прыгая через ступеньки и крича, как и каждое утро: «Я опаздываю!»

Через пятнадцать секунд я услышала, как она поднимается обратно на той же скорости. «Черт возьми-и-иии…» Я была еще у двери и, открыв ее, обнаружила, что она ушла в пальто, шапке и шарфе… но без сапог.

– Альцгеймер начинается, – сказала она, показывая на свои ноги, на которых были только красные носки. – Это точно. Альцгеймер.

– Успокойся… – Я умирала от смеха.

– Была одна девушка в «Галере», ненамного старше меня, у нее был Альцгеймер…

– Да успокойся же ты! – Я нагнулась, нашарила на полу ее сапоги и протянула ей. – А как уладилось с… – Я указала подбородком на дверь квартиры Эмилио, украшенную, разумеется, постером с Че.

– Нормально, нормально, – ответила Катрин. – Я сказала, что очень извиняюсь, но это было ошибкой…

– Так и сказала – ошибкой?

– Нет, я сказала по-испански, чтобы он лучше понял! – Она смотрела на меня, как на последнюю тупицу.

– Правда, как-то глупо получилось…

– Подруга, это же Эмилио. Он где-то гулял, когда Бог раздавал обидчивость. Да оно и к лучшему, мне наверняка скоро понадобится любая помощь, чтобы справиться с моим Альцгеймером… – Ей, кажется, пришла в голову идея. – Как ты думаешь, он остался бы в стране, чтобы… чтобы стать моей памятью?

– Я… Кэт, послушай, слишком рано для шуток такого уровня. Я, пожалуй, еще не дозрела.

– Ага, ты скоро об этом пожалеешь, когда я начну забывать твое имя!

– Хмм-хмм…

– А потом твое лицо! – крикнула она, убегая.

Я собралась закрыть дверь, когда Эмилио открыл свою:

– Que loca, э?

– Кому ты это говоришь. Она не обидела тебя вчера?

– Женевьева. Жизнь коротка, а женщины красивы. У меня нет времени обижаться.

Он подмигнул мне и закрыл дверь. Я тоже закрыла свою, улыбаясь и от души желая быть похожей на него. Возможно ли это? Можно ли научиться такому великолепному пофигизму? «Жизнь коротка. Женщины красивы. У меня нет времени обижаться». Я пошла варить кофе, повторяя про себя эти три короткие фразы, как мантру. Может быть, если я сумею как следует проникнуться ими, мне не придется завидовать иллюзорному Альцгеймеру Катрин и ее благодатной забывчивости. Может быть, я тоже смогу насладиться жизнью, которая проходит так быстро, не цепляясь за память о Флориане?

Я вспомнила фильм «Вечное сияние чистого разума», в котором Джим Кэрри решает стереть из своей памяти женщину, разбившую ему сердце. Выбрала бы я такой вариант, если бы имела возможность? Я представила себе, как мы с Катрин через пятьдесят лет покачиваемся в гамаках в хосписе далекого будущего и блаженно улыбаемся прошлой жизни, из которой стерты все тягостные воспоминания. Мы смеемся над ее красными носками, и ничто больше не имеет значения.

Жизнь без Флориана. Я знала, что наступит день, когда наша история станет мне бесконечно дорога и я буду лелеять каждый образ, каждое воспоминание, которые сегодня терзают мне сердце. Но как же далеко до этих дней великой отрешенности! Так много вещей, более или менее значимых, мучительно напоминали мне о Флориане и обо всем, что у нас с ним было общего.

Места, – например, маленькая фруктовая лавочка, где мы делали мелкие покупки, или грязноватый корейский ресторанчик, куда мы любили заскочить поесть перед кино. Натюрморты: блюдо с устрицами и бутылка белого вина (наша первая трапеза вдвоем), ветви старого кедра под снегом. Запахи: аромат сирени, распустившей пышные гроздья под нашими окнами, или душок апельсинового масла, которым Флориан раз в неделю полировал старинный тиковый столик, доставшийся ему от матери. Целая страна: я не знала, когда снова смогу выносить Германию и все, что с ней связано. Звуки, времена года и часы дня. И рассвет, который он любил благоговейно, навсегда принадлежал ему…

Список был длинный, жестокий, безжалостный. Были и другие, менее приятные воспоминания – его холодность и отстраненность после наших ссор, неизменно действовавшие на меня, как наказание, его многочисленные принципы, за которые он держался зубами, даже когда ему однозначно доказывали их абсурдность, его почти комичное нежелание признавать свою неправоту. Но природа не всегда разумно устроена, и эти элементы со знаком минус были убраны в дальние закрома моей памяти – только хорошие, только отрадные моменты вспоминались, всплывая на поверхность убийственными пузырями.

Я задумалась, похожа ли на меня Одреанна и удается ли ей вспоминать те качества прекрасного Уильяма, что нравились ей меньше. Но она, скорее всего, просто не успела их в нем найти, и я сама не знала, завидно мне или жаль ее.

Я поймала семенившего мимо меня Ти-Гуса и свернула его в мурлычущий клубок, который могла ласкать и тискать, бродя по квартире. Мой отец еще раз спросил вчера, когда мы ели салат и колбасу, чересчур обильно запивая вином: что такое он сделал или чего не сделал, чтобы его дочери были так несчастны в любви? Вопрос этот меня сильно задел: с какой стати он рвался взять на себя ответственность за наши разбитые сердца?! К тому же я не решилась сказать это при Одреанне, но мне казалось, что вот так валить наши с ней горести в одну кучу было оскорблением моей любви.

– Что-то я сделал не так, – твердил мой отец, – ведь я – единственное, что вас двоих объединяет!

– Пап… ничего ты не сделал, брось! И даже мы ничего не сделали! Это наши парни ушли! Мы ничего не сделали!

– Может быть, в этом-то и есть ваша проблема?

Я ничего не ответила – так боялась, что он прав. Еще одна благодатная тема для психотерапевта, сказала я себе, ставя кота на пол осторожно, будто он был фарфоровым. Я должна была увидеться с ней сегодня днем и заранее составила список тем, казавшихся мне подходящими для обсуждения. Я находила это занятие довольно пустым и чувствовала себя школьницей, сознавая, что слишком стараюсь и пытаюсь скрыть свое ученическое рвение за внешней беспечностью.

Я перечитала свой список, решив, что, если смогу запомнить его содержимое, то не придется доставать бумажку при психотерапевте. Я, конечно, подозревала, что ей приходилось наблюдать и куда более нелепое поведение пациентов, но как мне нестерпима была мысль заплакать при ней! Пусть даже я знала наверняка, что большинство ее пациентов это делают. Поэтому я предпочитала сегодня не демонстрировать ей материальное доказательство моих проблем.

Я написала:

Вопросительные знаки были, разумеется, только для самоуспокоения. Я отлично знала, что, если изложу свои проблемы Жюли Вейе в виде вопросов, она ответит чем-нибудь невыносимым вроде: «А ты сама что думаешь?», и одна мысль об этом выводила меня из себя. Я написала внизу листка «пассивность», трижды подчеркнув это слово. Итак, вооружившись вызубренным списком, я почувствовала удовлетворение, будто сделала уроки. Организованности мне всегда не хватало (вечный источник наших с Флорианом конфликтов), и в тех редких случаях, когда мне удавалась ее проявить, я бывала очень довольна собой. Я обещала себе тогда быть отныне образцом организованности, точно зная, что этого никогда, никогда не будет!..

Мы с Катрин, не в меру выпив, осыпали друг друга цветами, хваля наш «внутренний художественный беспорядок», что долго смешило Флориана. Он целовал меня и говорил, что это правда, что он любит этот сложный и, по его словам, прелестный хаос в моей головке. Что же, он перестал находить его прелестным? Стал им тяготиться? Я добавила внизу листка: «Навязчивая потребность строить теории на тему: «Почему Ф меня бросил».

Я догадывалась, что этот последний пункт наверняка фигурирует в списках большинства брошенных женщин и что многие из нас склонны направлять эти теории против себя, искать свою вину, видеть проблему только в себе. Проклятые эстрогены, подумала я. Мужчины, я была уверена, намного реже нас попадаются в западню комплекса вины, отчего мне всегда хотелось удвоить феминистский пыл – и навсегда поставить крест на женской натуре.

Никола ушел, и мне не с кем было обсудить эти вопросы с бесконечными разветвлениями, поэтому я решила до запланированной встречи переключиться на работу. Я сообщила издателю, что почти закончила биографию «звездочки-энтузиастки красивых ногтей», и он прислал мне то, что называл (на мой взгляд, иронически) «синопсис» истории жизни еще одной женщины, актрисы и певицы, которой было сегодня лет пятьдесят, чья слава пришлась – я хорошо это помнила – на пору моей ранней юности. Да и то, говорила я себе, речь не о громкой славе: один хороший фильм и два похуже, одна роль в популярном телесериале и одна песня, видеоклип которой победил в «Бою клипов» в исполнении группы «Деф Леппард» (я голосовала против нее).

Я устроилась в кресле в гостиной, чтобы прочесть синопсис этой жизни, которая не хотела кануть в забвение. Написано было в телеграфном стиле – мне излагали факты, подчеркивали то здесь, то там необходимость эмоции («В том году умер мой отец: мне было грустно») и давали ненужные хронологические ориентиры. Издательский дом Империи теперь достаточно доверял мне, чтобы опустить сюрреалистические директивы, которые включал в первые синопсисы, указывая мне, в какой момент надо добавить пафоса, а какие пассажи написать так, чтобы читатель понял, что речь идет о ключевом событии (будущая актриса смотрит «Молчание ягнят» с Джоди Фостер и понимает свою судьбу). Это не было бы так смешно, если бы «будущая актриса» не прославилась в дальнейшем регулярным присутствием в таблоидах, на площадках телевикторин… и благодаря исключительно едкой пародии, которую сделал на нее один злой юморист. Мне стоило больших усилий не поддаться легкому цинизму, а впрочем, это было неизбежно: ведь чем незначительнее карьера, тем настоятельнее потребность в создании персонального мифа.

Итак, я пыталась отыскать в истории певицы-актрисы ключевые события, которые должны были стать моей путеводной нитью. Но их не было. Почти всю жизнь ее преследовало совершенно невероятное невезение, порой до смешного: к такой степени неудачливости просто нельзя относиться серьезно. Жлобы-родители, вороватый импресарио, неверные любовники, вороватый муж (он же импресарио), завистливые коллеги, нечистый на руку бухгалтер – список можно было длить и длить. Систематически, в любой ситуации, она делала худший выбор. Но никогда не жаловалась. Это было потрясающе.

Она была, пожалуй, вполне довольна судьбой, а в своем предсказуемом «перевоплощении» – она жила теперь одна за городом и выращивала лаванду – и вовсе счастлива. Я положила синопсис перед собой на кофейный столик и легонько отодвинула его ногой. Происходило нечто ненормальное: я положительно реагировала на эту историю – более того, я была тронута.

Во мне боролось желание заплакать перед этим уроком жизни, который я находила откровенно прекрасным (выращивать лаванду! улыбаться назло невзгодам! расцветать, невзирая на удары судьбы!) с желанием засмеяться над собой. Это никуда не годится, сказала я себе. Решительно, у меня нет больше никакой дистанции. Я схватилась за телефон и набрала номер мобильного Никола, который тут же ответил. Я слышала в трубке грохочущую музыку. Он был на записи нового альбома непотопляемой группы, и ему приходилось кричать, чтобы было слышно.

– АЛЛО?

– У тебя есть две секунды?

– ЭТО ВОПРОС ЖИЗНИ И СМЕРТИ?

– Я чуть не разревелась, читая синопсис следующей биографии, которую должна написать.

– ЧЬЯ ЭТО БИОГРАФИЯ?

Я назвала имя актрисы-певицы. В трубке наступила тишина.

– Алло? – повторила я.

– Я вышел из студии, – послышался голос Никола. – Жен, ты спятила?

– Не-е-еет… я просто стала чересчур впечатлительной… Нико, или у меня больше нет никакой дистанции, или моя судьба – выращивать лаванду в Восточных кантонах.

Никола от души засмеялся:

– Слушай… было бы, наверно, неплохо податься всей компанией в Восточные кнатоны… и лаванда хорошо пахнет.

– Нико, я позвонила тебе, потому что мне требуется порция цинизма. Если бы мне был нужен разнузданный оптимизм, я позвонила бы Кэт.

– Ну, не знаю… мы бы пили вино и набивали лавандой душистые подушечки, которые дамы кладут в комод… слушали бы Канон Пахельбеля… это было бы как «Закат американской империи», только без интеллектуальной нотки и меньше секса. Сду-ре-ла.

Он откровенно надо мной насмехался.

– Спасибо, Нико, – сказала я. – Мне лучше.

– Ты все еще растрогана, а?

Боже, как хорошо он меня знал.

– Угу. Но мне надо через час к Жюли Вейе.

– Отлично, – сказал Никола. – Забей на все остальное и сосредоточься на этом.

– Но, может быть, я тоже должна улыбаться, назло невзгодам? Может, это знак, который подает мне судьба?

– Пока, Жен.

– Пока…

Я повесила трубку, улыбаясь. «Что бы я делала без моих друзей?» – спросила я себя в тысячный раз после ухода Флориана. Я покосилась на синопсис, так и валявшийся на кофейном столике, и хотела было снова взяться за него, но тут зазвонил мой телефон.

– Йалло! – пропела я в трубку, не сомневаясь, что это снова Никола. – Как там твои «непотопляемые»? Утонули?

– Женевьева?

Мое сердце трепыхнулось в груди и, я была уверена, перестало биться. Это был Флориан. И, как будто я могла забыть этот голос, которого ждала уже которую неделю и буду ждать, в этом я была убеждена, всю жизнь, он добавил: «Это Флориан».

Я по-прежнему молчала – даже если бы от этого зависела моя жизнь, я все равно неспособна была бы издать ни звука. Колоссальная тяжесть навалилась на мою грудь, давила на ребра, легкие, горло, живот и на мое бедное разбитое сердечко. Я успела подумать, и сама себе поразилась, до того абсурдно это было в данных обстоятельствах, что сигналы мобильной связи вряд ли принимаются на лавандовых полях в Восточных кантонах.

– Алло? – сказал Флориан.

Я не ответила. Я не знала, что сказать, и, главное, ничего говорить не хотела. Не хочу разговаривать, подумала я. Я имела право молчать, не в наказание, нет, но потому, что, казалось мне, Флориан не мог после всего горя, которое он мне причинил, требовать от меня слов. Эта мысль успокоила меня, я села на диван и перевела дыхание.

– Я… я хотел… – Он покашлял, как мне показалось, делано. – Узнать, как ты поживаешь?

Я догадалась, не имея тому подтверждения, что он дважды звонил в квартиру и, нарвавшись на отборную брань Катрин (которая специально ради такого случая выучила немецкие ругательства), второй раз попал на Никола, который заверил его, что я жива, спасибо, до свидания.

Он подождал немного, потом сказал: «Ладно». Ему стало ясно, что я не скажу ни слова, по крайней мере, не сейчас. Я открыла было рот, чтобы сказать, что молчу, потому что имею право, а не потому, что дуюсь, но подумала, что он достаточно хорошо меня изучил, чтобы знать, что дуться не в моем характере. Но что он знал обо мне в несчастной любви? Что я сама о себе знала? Из-за него я стала другим человеком.

– Я думал послать тебе мейл, – сказал он, – но… решил, что это будет трусливо.

В этом был весь Флориан: голова работает и принципы незыблемы. Он был, конечно, прав, но мне подумалось, что в этой ситуации трусость, вернее слабость, была бы более приемлема и даже милосердна. Я могла бы прочесть его мейл в окружении друзей, вооружившись бутылкой спиртного: сценарий, куда более приятный, чем то, что происходило сейчас.

– Ладно, – повторил он. – Это, наверно, была плохая идея.

Он говорил очень ласково – я знала этот его голос.

– Подожди, – сказала я.

Я не хотела, чтобы он отключался. Но не могла же я просить его оставаться на линии и дышать в трубку еще час, пока я не уйду на встречу с психотерапевтом!

– Долго же ты собирался, чтобы мне позвонить.

Это вырвалось у меня само собой. Я ведь все время думала о молчании Флориана и о том, что оно значит, – все время, до этого момента.

– Но… я хотел… ты тоже не звонила.

– Я ТЕБЕ не звонила? Ты издеваешься?

Ох-ох. Мне пришло в голову, что если я рассчитывала хоть на секунду сохранить достоинство и хладнокровие, то глубоко заблуждалась.

– Ты издеваешься? – отчеканила я.

– Женевьева…

– Ах, какие мы невозмутимые, какие взрослые, какие, бог ты мой, титаны самоконтроля! Будь же человеком хоть раз в жизни, черт возьми!

Первый залп вхолостую. Браво.

– Я не могла тебе звонить, потому что боялась, что твоя чертова хипстерша снимет трубку! И потом, что ты хотел, чтобы я тебе сказала, а? Хотел подтверждения, что да, ты разбил мне сердце? Что я реву ночами напролет из-за тебя? Это ты хочешь услышать? Ты доволен?

– Женевьева, перестань. Это не ты.

– «Это не ты», – передразнила я противным голосом. – Нет. Это не твое представление обо мне, Флориан. Извини, что не могу быть всегда в точности такой, как тебе бы хотелось. Я уверена, что твоя дерьмовая подружка всегда именно такая, как ты хочешь. Извини, что не могу предоставить тебе ЕЩЕ и бывшую, которая говорила бы только то, что ты хочешь услышать.

«Обалдеть!» – подумала я.

Я вздорная, скандальная, но бог ты мой, как же от этого полегчало.

– Да к черту! – почти выкрикнул Флориан в трубку. – Я только хотел узнать, как у тебя дела! К черту!

– Хорошо у меня дела, кретин чертов!

Мне хотелось орать, осыпать его бранью. Ничто на свете не доставило бы мне большего наслаждения, чем ругать его на все корки часами. Разве что, может быть, ударить. Боже мой. Мне в самом деле хотелось его ударить.

– Ты что, думал, я буду за тобой бегать? У тебя крыша съехала?

– Я брошу трубку.

– Ха! Ты мне звонишь, чтобы бросить трубку.

– Да что ты хочешь от меня услышать?!

Я хочу, чтобы ты умылся кровавыми слезами, подумала я. Но даже в моем теперешнем состоянии я чувствовала – еще чуть-чуть, и все превратится в фарс.

– Я ничего не хочу от тебя слышать.

«Я ничего не хочу от тебя слышать». Это была, разумеется, ложь, ложь и архиложь. Я хотела услышать, что ему очень жаль, или что он задушил ночью свою хипстершу и выбросил ее тело в реку, потому что не мог больше выносить ее глупость, и что он возвращается, что он купил самые прочные наручники, чтобы приковать ими себя ко мне до скончания времен.

– Ладно, – произнес спокойный и степенный голос Флориана. – Я… я думаю о тебе, поняла?

– Иди на фиг.

– Ну что ж… я… до ско… пока.

– Иди на фиг.

И я повесила трубку.

– Хорошо было, а? – сказала я уставившимся на меня котам и рухнула на диван. Я не плакала, меня трясло. Хотелось кусаться. Мой телефон пискнул: пришло сообщение. Я перевернула аппаратик, готовая возненавидеть каждое слово Флориана, но это был Максим. «Встречаюсь с Нико в баре сегодня вечером в 18. Присоединишься? М.» Я отшвырнула телефон, который, к счастью, приземлился на кресло.

Еще сорок пять минут до встречи с психотерапевтом. Если я сейчас же не выйду, сказала я себе, то прогрызу диван. Я схватила первое попавшееся пальто, сунула ноги в сапоги и вылетела из квартиры. По лестнице поднимался Эмилио с огромным мешком картошки.

– Querida, разве это не пальто Никола?

– Некогда!

Если бы я остановилась, то врезала бы ему, просто ради удовольствия кому-то врезать. Так что я на бегу помахала ему рукой, кубарем скатилась по лестнице и помчалась в кафе, где работала Катрин.

– Привет, – сказал мне невыносимо игривым тоном Стивен, управляющий кафе, толстяк, который, как я подозревала, еще играл в компьютерные стрелялки и давно неровно дышал ко мне. Катрин наверняка рассказала ему о моем разрыве, и бедняга, похоже, питал надежду, которую я со злобным удовольствием изничтожила убийственным взглядом. Катрин за стойкой возилась с гигантской кофе-машиной.

– Флориан мне звонил, – сообщила я, оттолкнув молодого человека со связанными в пучок волосами.

– Иди ты! – вскрикнула Катрин. Она никогда не церемонилась, выражая удивление. Бросив свое занятие, она выскочила из-за стойки ко мне.

– Э-э… мой кофе? – робко спросил молодой человек с пучком.

– Видишь, ботаник, у меня срочное дело! – бросила ему Катрин, увлекая меня к столику. – Стив! Сделай кофе! Парень, который очень хочет выглядеть студентом-историком искусств, заказал маленький латте.

Она говорила очень, очень громко. Катрин была, наверно, единственной в мире официанткой, которая могла оскорблять клиентуру, командовать начальством и не потерять работу.

– Я, вообще-то, антрополог… – жалобно проблеял бедняга клиент, что в другое время меня бы насмешило.

– Так, – сказала Катрин, садясь напротив меня. – Подробности.

Она замолчала, словно вдруг что-то заметив.

– Это не пальто Нико на тебе?

– Да? Очуметь… прикинь, в каком состоянии я уходила? Но хоть сапоги надела, ты бы на моем месте…

– Ладно, ладно… подробности.

Я пересказала ей наш разговор. Она слушала, слишком часто, на мой взгляд, кивая головой, как интервьюерши на телевидении.

– О боже… – сказала она, когда я закончила. – Блин, весь план «ice queen» накрылся медным тазом.

– Какой план «ice queen»?

– Ну, план оставаться холодной, невозмутимой и равнодушной.

– У меня никогда не было плана оставаться холодной, невозмутимой и равнодушной, Кэт.

– Не было?

– Нет.

– А мне кажется, что это всегда лучший план.

– Извини меня, но… ты могла бы сказать, что сама была холодной, невозмутимой и равнодушной? Хоть когда-нибудь?

Катрин была полной противоположностью всему этому.

– Ну… может быть, не равнодушной, но… я хочу сказать, эта теория ведь не вчера родилась? Мужчины любят женщин с тайной…

Я смотрела на нее и молчала.

– Тебе не кажется, что во мне, например, есть тайна?

– Нет…

– Нет? – Она была искренне разочарована.

– Тайны в тебе ни на грош, Кэт, ты как экран, на котором постоянно демонстрируются все твои чувства. – У нее был такой несчастный вид, что мне захотелось подсластить пилюлю. – Знаешь, я всегда думала, что эти так называемые «женщины с тайной» – просто дуры, им до того нечего сказать, что только и остается молчать с таинственным видом. Многие мужчины путают тайну и пустоту.

Катрин задумчиво кивнула:

– Но тебе не кажется, что, если бы ты говорила с ним холоднее…

– Кэт! Чудо еще, что мне не понадобился долбаный дефибриллятор! Блин, НИКАКИХ признаков жизни целый месяц – и нате вам: мсье звонит узнать, как у меня дела. Как у меня могут быть дела, кретин чертов? – Я схватилась за голову. – О боже. Надо было оставаться «ice queen».

– Да нет…

– Вообще-то, что бы это изменило, а? Нечего строить иллюзии. Вряд ли он прибежал бы обратно, если б я делала вид, будто мне начхать.

– Да, но, может быть…

– Кэт! Мне сейчас не нужен здравый смысл, мне нужно, чтобы ты говорила «Да-нет, да-нет», это возможно?

– Да-нет, да-нет…

– Спасибо. – Я так и сидела, обхватив голову руками. – Я хочу, чтобы он вернулся, Кэт…

Удивительно, что я не заплакала. Я подняла лицо к Катрин, ожидая потока слез, но он не хлынул.

– Да-нет, да-нет, – повторила Катрин.

– Да, да, я хочу, чтобы он вернулся! Я… знаешь, бывают такие моменты, когда я как будто забываю на две-три секунды, что он ушел. А потом вспоминаю, и… Клянусь тебе, это как вспышка, и я думаю: «Боже мой, я самая несчастная на свете». – Я подняла руку, прежде чем Катрин успела заговорить:

– Я знаю, что я не самая несчастная на свете. Но ты меня понимаешь?

– Да понимаю я тебя, понимаю. Но знаешь, что хуже всего? Иногда по вечерам я думаю о твоей истории – и завидую тебе. Потому что у тебя в жизни хоть что-то есть.

Она сказала это с совершенно обезоруживающей искренностью. Мне захотелось прыгнуть через стол и обнять ее. Моя подруга. Совсем, ну совсем без тайны. И такая настоящая, что это, по-моему, волнует сильнее любой тайны.

– Славная мы команда, а? – сказала я ей.

У Катрин глаза были на мокром месте. Но мои оставались решительно, безнадежно сухими. Я посмотрела на большие часы над стойкой, за которой лихорадочно суетился толстый Стив, готовя кофе для небольшой толпы.

– Мне пора, – встрепенулась я.

Катрин кивнула, утирая глаза:

– Извини. Я худшая подруга на свете. Ты приходишь ко мне поделиться, а я реву тебе в жилетку.

– Перестань. Это я говорю только о себе вот уже месяц… Просто тебя достало.

– Да?

– Да. А сейчас я пойду поговорить о себе с кем-то, кому за это плачу.

– Ты спроси ее, что она думает о теории «ice queen»! – крикнула мне вслед Катрин, когда я рысила к выходу, игнорируя безутешные взгляды Стива.

Удобно сидя в кожаном кресле, Жюли Вейе безмятежно смотрела на меня. На ней была супероблегающая белая блузка, длинные пряди черных волос симметрично ниспадали на груди.

– Ну, вот… как-то так, – сказала я.

Я только что закончила рассказ о телефонном разговоре с Флорианом. Мой список, разумеется, был забыт. Ничто больше не имело для меня значения, только этот разговор и то, что из него следовало. Я говорила, как выяснилось при взгляде на маленький будильник, стоявший на столе между нами, больше получаса. И теперь я ожидала, что Жюли Вейе, с высоты своего образования и своей роскошной силиконовой груди, скажет мне, что об этом думать. Я хотела, чтобы она препарировала разговор с моим бывшим, которого я, в конце концов, знала лучше, чем кто бы то ни было (и этим фактом все еще как дура гордилась: чертова хипстерша могла делить с ним постель – ужасная, ужаснейшая мысль! – зато я знала его как облупленного).

Но Жюли, конечно же, ничего не говорила.

– Моя лучшая подруга считает, что я должна была вести себя, как «ice queen»… а ты как думаешь?

– «Ice queen»?

– Холодная, невозмутимая и равнодушная.

Жюли кивнула в знак понимания.

– Это смешно, – заговорила я после паузы. – Вряд ли это бы что-нибудь изменило, правда?

Жюли по-прежнему молчала.

– О’кей, это, типа… ты молчишь, потому что я сама должна найти ответы на мои вопросы?

Она тихонько засмеялась:

– Я могу помочь тебе ответить на твои вопросы, Женевьева. Но я не могу тебе сказать, правильно ты сделала или нет, что накричала на своего бывшего.

– Но это же нормально, разве нет?

– Что?

– Кричать, бесноваться… Перед тем как прийти сюда, я зашла к подруге в кафе, где она работает, и… ничего, ни слезинки. Я только очень сильно злилась.

– Такое бывает. Как ты себя ощущаешь по отношению к этому?

– По отношению к бесноватости? – Мне казалось, что наш разговор принимает все более бредовый оборот. – Не знаю… я думаю, это закономерный этап, гнев, разве нет?

– Кто сказал, что закономерный?

– Ну, этапы после утраты… печаль, гнев, обида, смирение…

Вообще-то я имела очень смутное представление о списке и порядке следования этих этапов, о которых не раз слышала, но не придавала значения. Я отталкивалась в основном от эпизода из «Студии 30», где Алек Болдуин проигрывает каждый этап в замедленном темпе. Можно было перейти к обсуждению заслуживающего доверия источника.

Жюли Вейе напротив меня улыбалась.

– Мне не очень нравится этот подход, – сказала она.

– Так, по-твоему, этапов нет?

– Этапы есть, да, но они твои.

Я почувствовала, что глаза у меня стали круглыми, как в тот раз, когда она сказала мне неделю назад, что я решаю все. Я представила, как буду приходить в кабинетик Жюли Вейе неделю за неделей – и всякий раз поражаться очевидной истине. Ладно, если уж я выгляжу полной дурой, сказала я себе, можно задать глупый вопрос.

– Но… откуда мне знать, какие мои этапы?

Жюли по-прежнему улыбалась.

– У тебя все пациенты такие тупицы?

– Я должна соблюдать профессиональную тайну, иначе понарассказывала бы тебе и не такое…

Я улыбнулась ей в ответ.

– Так… я задам вопрос по-другому: откуда мне знать, этап это или просто минутная слабость?

– Ага, вот это уже интереснее. Ты злишься на себя за то, что так с ним говорила?

– Нет! – ответила я обиженным тоном – в духе Одреанниного «ты за дуру меня держишь?»

– Тебе от этого полегчало?

Я задумалась.

– Не очень. Когда я повесила трубку, во мне клокотал невыплеснувшийся гнев… как будто я начала восхождение, но до вершины добраться не успела…

Жюли смотрела на меня, кивая, – само понимание.

– В то же время… – продолжала я, – в то же время какая-то часть меня хотела попросить его вернуться. Обнажиться перед ним и сказать «вернись».

– Ты больше не хочешь играть с ним в игры.

– Нет… уж точно не в «ice queen». Но… поди угадай, где игра, а где нет… Странно, да?

– Нет.

– Вдобавок я не знаю, играет ли он тоже… Я хочу сказать: это не очень в его духе, но… не знаю. Я совсем запуталась.

Я огляделась вокруг, как будто ответ или хотя бы подсказка могли быть написаны на бежевых стенах кабинета Жюли. Играл ли Флориан в игру? Он был почти маниакально честен, но я прекрасно знала, что ему приходилось говорить со мной очень осторожно: внимательно следить за собой, за мной, за шатким равновесием, которое он надеялся поскорее установить между нами. Флориан панически боялся неуравновешенности.

– Я провела последние сутки с моей сводной сестрой, – сказала я Жюли, – ей четырнадцать лет. Она говорила мне об играх, в которые играют подростки, и… по-моему, это так грустно и так нездорово… И я не дура, я знаю, что взрослые тоже в них играют, что всю нашу жизнь мы более или менее играем, но…

– Все играют в игры на определенном уровне в определенный момент.

– Я знаю. Все правильно. С этим я согласна. Но проблема в том, что я начинаю путаться и не понимаю: играет кто-то или нет? И когда играю я?

Жюли смотрела на меня, улыбаясь, с одобрительным огоньком в глазах – так смотрят на детей, которые все схватывают на лету.

– Тебе надо определиться, когда ты хочешь быть настоящей.

– Да всегда! Всегда! Мне осточертели игры! Если бы я могла быть настоящей все время… если бы!

Я на минуту представила себя донельзя чистой и настоящей, абсолютно прозрачной и честной в проявлениях чувств… это было невыносимо. Я поморщилась. Во мне еще крепко сидело предвзятое мнение, что цель консультации с психологом в том и состоит, чтобы найти свою «внутреннюю правду», – это универсальное выражение я громогласно поносила всякий раз, когда его употребляла Катрин.

– Значит, это я должна делать? – спросила я Жюли. – К этому стремиться? Никаких больше игр, только правда?

– Не обязательно, – скзала Жюли. – Не всегда. В чем-то это верно. Но общественный договор сложнее.

«Но я не хочу общественного договора с моим «бывшим»! – захотелось закричать мне. – Мы прожили вместе шесть лет! Мы выше общественных договоров! Мы любили друг друга! Большой, чистой и прекрасной любовью, которая еще живет во мне! И я не желаю марать ее чудовищными понятиями игр, и общественного договора, и…» Я хотела было выпалить вслух что-то в этом духе, но тут Жюли сказала:

– Наш час закончился.

Наш «час» составил на самом деле всего пятьдесят минут.

Я растерялась:

– Ой, нет! У меня…

Я чуть не ляпнула: «У меня был такой замечательный список», но вместо этого сказала:

– У меня было много других тем…

– Бывают такие недели. Когда одно событие занимает все время.

– Черт… не мог он позвонить на два дня раньше? Я бы успела переварить…

Жюли широко улыбнулась мне, показав сюрреалистической белизны зубы:

– Ты успеешь переварить за неделю. Постарайся только… соблюдать этапы, о’кей? Будь грустной, если хочешь, или гневной, или какой угодно. Это ты. Это твой ритм. Универсальной теории нет, Женевьева.

Я вышла, повторяя про себя: «Универсальной теории нет». А как бы мне хотелось, чтобы была! Я надеялась, крайне наивно, услышать от Жюли Вейе простые и однозначные ответы. Это вот так, то происходит этак, вот что ты чувствуешь, вот что будешь чувствовать, вот чего ты можешь и должна ожидать. «Ну почему нет практического руководства для женщины, переживающей несчастную любовь?!» – подумала я, хотя прекрасно знала, что в отделах популярной психологии книжных магазинов полки ломятся от книг, носящих фактически именно это название.

Я снова подумала о Флориане. Мой гнев утих, и вдруг захотелось задать ему тысячу вопросов. Вопросов, сформулированных не под влиянием моего желания ранить или вновь завоевать, вопросов искренних и важных. О да, говорила я себе, идя по улицам города, где наконец-то повеяло весной. Да! Я лелеяла образы: мы с Флорианом, символически нагие, смотрим друг на друга, такие, какие мы есть на самом деле, – образы, в которых я не желала на сей раз видеть бесконечный потенциал смешного. «Долой цинизм! – говорила я себе, блаженно улыбаясь этому видению новой эры. – Только красота, только позитив, лавандовые поля в Эстри!»

Была ли это экзальтация после встречи с психологом – ведь предупреждал же меня Никола? Как бы то ни было, не получив внятных ответов от Жюли Вейе, я решила, что хочу их и получу – от Флориана.

Я достала из кармана телефон. Если я стану думать, сказала я себе, если стану размышлять, то никогда этого не сделаю. Поэтому голова у меня была почти пустая и до странного ясная, когда я позвонила моему бывшему и с расстановкой сказала ему, что извиняюсь за свое утреннее поведение и что хочу с ним пообедать.

«Хоть такую малость ты мне должен», – добавила я, прекрасно зная, что Флориан, будучи человеком долга, не сможет отказать в подобной просьбе. Он согласился, слегка встревоженно, и мы распрощались, назначив встречу на завтра в полдень в ресторане неподалеку от его офиса. Такого рода план наверняка фигурировал в первой строчке списков «чего нельзя делать» в практических руководствах для женщин, переживающих несчастную любовь, но это дошло до меня только на следующее утро, когда отступать было уже слишком поздно.