Глава 18

Телефон зазвонил, когда я ставила последнюю точку в автобиографии юного гаспезианца, покорившего сердца провинциальных домохозяек своим золотым голосом и невинным видом. Убедившись, что звонит Катрин, я ответила мрачным «м-мм» тоном, ставшим для меня привычным уже с неделю.

– Сегодня вечером в восемь в ресторане, тебя устраивает? – спросила Катрин.

– М-мм.

– Я могу за тобой зайти, придем вместе…

– М-мм.

– В полседьмого у тебя?

– М-мм.

– Я принесу водки, хорошо?

– М-мм.

Терпение Катрин поражало меня до глубины души, и я даже спрашивала себя: не потому ли еще дуюсь, что мне интересно, где же его предел? Прошла неделя после «возвращения Флориана». Всего семь дней, так мало в масштабах жизни, но бесконечно долго, если провести их в неприятии действительности, лукавстве и смутном отвращении к себе.

Я посмотрела на цветы, стоявшие на крышке секретера, пышный букет пионов розовато-оранжевого цвета, глядя на которые хотелось поесть абрикосов, – они благоухали уже четыре дня. Их прислал Флориан, знавший мои вкусы, как никто; к букету была приложена записочка: «Они напоминают мне тебя. Твой старый любовник». Странная подпись, но, получив цветы, я непрестанно слушала песни Жака Бреля, плакала и убеждала себя, что Флориан – моя судьба. «От зари до темна я люблю тебя, слышишь, люблю-у-уууу», – причитали мои колонки.

Я таскала цветы с собой из комнаты в комнату, они охраняли мой сон ночью, были со мной в кухне, когда я ела, и красовались на секретере светлого дерева, за которым я по много часов писала каждый день. Секретер от Максима, цветы от Флориана – я понимала, что есть что-то до ужаса нездоровое в этом декоре, но упорно не меняла его, хоть Никола и советовал мне работать в гостиной, подальше от секретера и пионов. Я не хотела расставаться с ними, надеясь получить от них ответ. Я смотрела на эти прекрасные цветы, вдыхала их аромат и спрашивала себя, вправду ли именно Флориан мне нужен, обоснованны ли мои сомнения или это плод моей хронической неуверенности в себе, смогу ли я вновь обрести счастье и душевный покой с этим человеком, который отнял их у меня своим уходом?..

Потом я задерживалась у секретера, проводила рукой по его гладкому и твердому дереву, ожидая, наверно, откровения или озарения, – чего-то извне, что убедило бы меня, что я не совершу ошибки, вернувшись к Флориану, что Максим – лишь приятный эпизод в моей жизни и мне не о чем жалеть.

Я не говорила с ним с той встречи на террасе бара Нико, куда он зашел случайно и задержался с нами на несколько стаканчиков. Его присутствие совершенно выбило меня из колеи, я дала себя поцеловать, потому что не могла иначе, – но когда его губы прижались к моим и я почувствовала легкое прикосновение его языка, мне так его захотелось, что я испуганно огляделась, не видят ли все мое желание.

Он, конечно, догадался, что что-то неладно, и даже тихонько спросил, что со мной. Я ответила, что все в порядке, просто устала, заработалась, – в общем, лепетала всякую чушь, которую он истолковал правильно: со мной действительно неладно, меня смущает его присутствие, и я слишком, просто слишком труслива, чтобы сказать ему прямо, что происходит. Он, проявлявший до сих пор со мной поистине олимпийское терпение, на сей раз даже не пытался скрыть, что ему это неприятно. Он довольно скоро ушел, сказав мне: «Звони, если хочешь».

– Нет! Сам мне позвони! – ответила я в пароксизме лени и трусости. Он посмотрел на меня с раздражением и – я была уверена – разочарованием. После его ухода я насела на Никола, спрашивая, он ли рассказал все Максиму, но тот ответил только: «Макс не дурак, Жен. И все чувствует. Он не знает в точности, что происходит, но видит, что ты вся… – Он поерзал на стуле, имитируя повадку неуклюжей и закомплексованной девицы, сосредоточенной на себе. – И что ты никак не хочешь сказать ему, в чем дело. Согласись, это вряд ли его радует».

Я обиделась и с привычным уже лукавством ответила, что он не вправе ждать от меня чего бы то ни было и что я ему ничего не должна. Во взгляде, брошенном на меня Никола, я, кажется, прочла, что есть предел, за которым в эгоцентризме нет больше ничего, ну совсем ничего очаровательного.

Максим все-таки звонил мне после этого, оставил два голосовых сообщения и несколько СМС, которые забили мой телефон, и я слушала их и читала по несколько раз в день, вновь и вновь ища ответа на свои вопросы. Он был очень корректен, не напускал на себя холодность, говорил, что думает обо мне, и просил звонить, если мне захочется. «Только если захочется, Женевьева, – сказал он в одном из сообщений. – О’кей? Не звони, потому что чувствуешь себя обязанной. Мы выше этого».

– Мы выше этого, – повторяла я плаксивым голосом, корча рожи моему телефону. Его слова разозлили меня по той простой причине, что я прекрасно знала: он прав.

Даже Жюли Вейе ухитрилась подействовать мне на нервы. Мне хотелось, чтобы она меня поняла, чтобы достала из своего бюстгальтера размера DD бутылку водки, налила мне стаканчик и сказала: «Ты и правда влипла в дерьмо, так выпей и, сделай милость, жалуйся в течение часа».

Но она предпочла сказать мне терпеливым и слегка елейным, на мой вкус, тоном, что лучшее, по ее мнению, что я могу сделать, это откровенно поговорить и с Флорианом, и с Максимом, объяснить им обоим ситуацию, «быть честной и правдивой с ними и с самой собой». Я вышла из ее кабинета, твердя все тем же плаксивым голосом: «Будь честной и правдивой». Это входило в привычку: стоило кому-нибудь сказать мне что-то правильное, как я начинала повторять это противным тоном. «Блестящая техника самозащиты», – заметил Никола с нескрываемой насмешкой и получил в ответ обиженное «м-м-мм».

Его терпение иссякало, и даже терпение Катрин, казалось бы неистощимое, тоже было на исходе.

– Что тут сложного, черт побери? – говорила она мне. – Выбери одного из двух!

И я была неспособна объяснить ей, что несложно-то несложно, сама знаю, но по тысяче причин, столь же простых, сколь и банальных, я жутко напугана. Я была просто парализована страхом – даже многими страхами. Я боялась новой боли, боялась, что Флориан опять уйдет, боялась ошибиться, пожалеть, утратить то шаткое равновесие, которое, кажется, обрела. Да, страхов было много, более или менее абстрактных, и они преследовали меня ночами, когда я искала в теплой шерстке моих котов немного утешения…

Я ждала озарения, какого-то знака свыше, которого все не было, мне хотелось прочесть его в облаках, плывущих за окном моей спальни, на которые я могла смотреть часами, упершись подбородком в ладони и облокотясь на секретер, вся окутанная запахом пионов.

Именно это я и делала уже не меньше часа, когда мой телефон опять зазвонил. Я с подозрением посмотрела на аппаратик – это была моя мать.

– М-мм-алло, – промычала я. Роль матери давала ей право на более развернутый ответ, чем просто «м-мм».

– Женевьева?

– М-мм-да.

– Как ты поживаешь? – Я слышала, что она изо всех сил старается выразить сочувствие, хоть к истинному сопереживанию и неспособна.

– Все хорошо, – сказала я и разозлилась на собственный тон. Интересно, подумалось мне: я вхожу в новую фазу: уже не могу выносить сама себя. Я пуста и эгоцентрична, я зануда, у меня нет воли на какой бы то ни было поступок, чтобы с этим справиться, я могу только ругать и вяло ненавидеть себя.

Мать в трубке поколебалась. Она, должно быть, спрашивала себя, жду ли я разговора о моей дилемме или, хуже того, совета. Наконец, кашлянув, она сказала:

– Ты не хочешь пойти со мной сегодня в театр? У меня есть два билета, и я подумала, что мы могли бы провести прекрасный вечер.

Ее неловкие усилия по «налаживанию контакта» со мной всегда меня трогали, и я вдруг пожалела, что не могу сказать ей «да». Мне было бы хорошо в эфемерном пузыре театральной постановки, а потом я могла бы поужинать с матерью и отдохнуть душой, поговорив о чем-нибудь, кроме моих колебаний, когда она закажет свои полстакана вина.

– Я не могу, – ответила я так жалобно, что сама поразилась – это было уж чересчур. – Я ужинаю с Катрин и Никола, он познакомит нас со своей новой подругой. Это важно для него.

– Я понимаю, понимаю, – сразу согласилась мать, наверняка с облегчением.

– Но мне бы очень хотелось, правда. Это бы меня отвлекло.

Повисла пауза. Моя фраза предполагала, что мне желательно отвлечься, значит, то, о чем я думаю сейчас, мне неприятно, значит, у меня тяжело на сердце, и значит, об этом надо поговорить. На меня накатила жалость к матери.

– Мы еще как-нибудь сходим, – сказала я. – А что за пьеса?

Я прямо-таки почувствовала, как размяк телефон от облегчения моей собеседницы. Несколько минут она говорила о пьесе и исполнителях – об этой постановке Катрин вопила уже несколько недель по той простой причине, что безуспешно пробовалась на одну из второстепенных ролей.

– Знаешь, – вдруг сказала мать, видимо, решив покончить со скользкой темой, которую нельзя было совсем уж замолчать, – ты ведь можешь тянуть, сколько захочешь. Скажи этим двум мужчинам, что тебе нужно время для себя.

Пресловутое «время для себя». Наркотик моей матери.

– Мам… не могу же я сказать двоим, чтобы они меня ждали.

– Почему нет?

– Да ну! Кто я такая, чтобы просить двоих мужчин отойти в тень, пока я буду думать?

– Ты женщина, которую они любят.

– Нет! Нет! Какой ужас… не говори так… – Я уткнулась лбом в клавиатуру компьютера.

– Почему это ужас? – спросила мать.

– Большая ответственность, мама, слишком большая ответственность. Ты же должна это понимать, правда?

Я была убеждена, что автаркия моей матери, ее склонность к безбрачию и одиночеству объясняются, по крайней мере отчасти, страстным желанием избежать любой ответственности, которую предполагает жизнь в паре, – и любовь.

– Боже мой, девочка моя… по-твоему, это так тяжело, когда тебя любят?

– Я этого не говорила… а вообще-то… ты ведь тоже так думаешь, разве нет?

Я ожидала, что мать решительно запротестует, но она, ни секунды не поколебавшись, ответила:

– Да. На меня это всегда давило, но я этим отнюдь не горжусь, Женевьева.

Я была ошеломлена. Признание слабости? Со стороны моей матери? Я промычала полувопросительное «х-мм», чтобы услышать продолжение.

– Я научилась мириться с этим, – сказала она. – Так я устроена и принимаю себя такой, какая я есть, но… но ты – другая, деточка.

Деточка? Даже в детстве мать не называла меня так. Я машинально взглянула на определитель телефона, чтобы убедиться, что говорю именно с Мадлен Борегар, моей родительницей.

– Твой отец… – продолжала мать, – у твоего отца масса недостатков, но он умеет быть любимым. – Она засмеялась. – Может быть, даже слишком. Ты пошла в него. И в этом, надеюсь, ты тоже на него похожа.

Я была слишком ошарашена этими откровениями и новым для меня статусом «деточки», чтобы сосредоточиться на моей проблеме.

– Но мама… почему же… почему ты никогда…

– Да потому, что мне в самом деле так лучше, – ответила она без тени горечи. – И потом, я слишком закоснела. И пусть! Все правильно. – Она говорила совершенно искренне, это было очевидно. – Но ты – не такая. И не жди, когда тоже закоснеешь, потому что к тому времени наживешь себе массу комплексов и не будешь счастлива. Ты – нет.

Я огляделась вокруг в тщетной надежде, что мой отец или Катрин вдруг материализуются в комнате, чтобы я смогла поудивляться с ними вместе. Но был только Ти-Гусс, таращившийся на меня с подлокотника кресла, и я состроила ему ошеломленную рожицу, чтобы хоть с кем-то разделить свой шок.

– И все-таки, – продолжала мать, – дай себе немного времени. Маленькую передышку. Если эти парни неспособны ждать, так, может, они и не стоят того, чтобы так изводить себя?

– Мам! – выговорила я наконец. – Это как-то слишком мудро!

– Это что – «ирония»? – Я так и услышала кавычки, в которые мать заключила слово «ирония», как будто речь шла о новомодном изобретении, в которое она не верила.

– Нет… Нет, это не ирония. Ты права, вот и все. Но я…

– Но ты не можешь опомниться, а? – Она говорила насмешливым тоном – растерянность дочери ее явно очень забавляла.

– Честно говоря, я немного удивлена. Не в плохом смысле.

– Ладно. Так ты поговоришь с ними?

– Нет! Нет, потому что, хоть я и знаю, что это надо сделать, я просто-напросто трушу.

– Вот видишь, ты дочь своего отца, – сказала моя мать – или лукавый инопланетянин, похитивший мою мать и занявший ее место. Я засмеялась – сказано было хорошо.

– Серьезно, – сказала я, перед тем как повесить трубку, – я бы с удовольствием сходила с тобой в театр как-нибудь.

– Я тебе позвоню. Удачи, дочка.

– Угу. Спасибо, мама.

Я положила телефон, вконец растерявшись от этого сюрреалистического для меня разговора. Мою мать подменили?! Или она наткнулась, наконец, после стольких лет чтения, на буддистского монаха, чьи советы имеют применение в реальной жизни? Или отец с ней поговорил? Он-то по-прежнему твердил мне, что надо поставить крест на обоих и найти себе «славного паренька, который стоит двумя ногами на земле, и чтобы любил гольф», из чего я быстро заключила, что он ищет прежде всего идеального зятя для себя, а уж потом мужчину для меня.

Я хотела было позвонить отцу и спросить, какие еще у него требования к будущему зятю, но тут пришла Катрин.

– Хелло-о-оо? – донесся ее осторожный голос.

– Иду! – крикнула я. – Иду-иду-иду.

Я направилась в прихожую. Катрин, видно, находившая, что это очень смешно, была еще за дверью, просунув в щель только одну руку – руку, в которой была зажата бутылка водки.

– Ладно, хватит дурачиться, – проворчала я, взяв бутылку. – Я не кусаюсь.

Медленно показалась голова Катрин, наклоненная под забавным углом, и я улыбнулась. «Хоть на что-то сгодились твои курсы мимики», – сказала я. Лицо ее превратилось в комичную маску разочарованного Пьеро, и она вошла.

– Как ты? – спросила она.

– Слушай… я только что говорила с матерью, и… она сказала мне много важного.

– О боже. Ты собираешься заниматься тай-чи в парке? Жен, ты уж предупреди меня, если начнешь заниматься тай-чи в парке, мне надо психологически подготовиться, что у меня в лучших подругах будет пожилая особа.

– Не собираюсь я заниматься тай-мать-его-чи… Не беспокойся. Но… она спросила, почему мне так трудно быть любимой, и…

Катрин присосалась к горлышку бутылки и, только оторвавшись от него, закричала:

– Надо! Выпить! Чтобы пережить очередную серию твоей окаянной эпопеи! Р-Р-РРР!

– Ладно! Ладно! Хватит! – Я попыталась выглядеть обиженной, но рассмеялась. Открыв бутылку, я приготовила нам два мартини. – Пей, пока можешь, а? Конец придет коктейлям, когда ты будешь носить в себе чудо новой жизни.

– Беременная женщина может позволить себе стаканчик время от времени, – возразила Катрин, глядя на меня, как ребенок на взрослого, в ожидании подтверждения своих слов и своего заветного желания.

– Не знаю, Кэт. Во всяком случае, уж точно не сухое мартини.

– Ах… моя прелесть… – Она принялась гладить свой стакан. – Думаю, эта жертва того стоит, – добавила она.

– Ты думаешь?

Мысль, что Катрин может осуществить свой план, все еще казалась мне настолько абсурдной, что я позволяла себе говорить об этом как бы в шутку, не принимая всерьез ее комментарии и тревоги. Она пожала плечами, отпив большой глоток коктейля, и я сказала себе, что и для нее, наверно, на всем этом тоже есть налет абсурда.

– Ты волнуешься? – спросила я.

– Почему, из-за ребенка?

– Нет… из-за встречи с подругой Никола.

– Даже слова «подруга» слышать не хочу, Жен…

– А я волнуюсь. Вдруг она нам не понравится?

– Вдруг она слишком нравится ему? – Катрин смотрела на меня – она явно ждала ответа. Я обошла кухонную стойку и обняла ее.

– Он не уйдет, Кат.

– Он имеет право уйти! Он не обязан всю жизнь жить со своей кузиной – старой девой…

– Не говори так… – Я поцеловала ее густые волосы. – Никакая ты не старая дева…

– Скоро ею буду, Жен.

– Да ладно тебе!

– Это я буду заниматься тай-чи в парке.

– Прекрати. Просто тебе тоже надо научиться быть любимой, ты не находишь? – Катрин бросила на меня такой обескураженный взгляд, что я рассмеялась.

– Не такая уж глупая теория, – продолжала я. – Это не значит, что ты должна обязательно делать стойку, когда парень бегает за тобой, Кэт.

Мне пришел в голову длинный и трогательный перечень мужчин, которых Катрин спровадила, потому что они были «слишком назойливые», «слишком розовые», «слишком женоподобные» и, мой любимый вариант, «слишком доступные» – последним звеном в этой цепи стал Эмилио.

– Когда придет единственный, если он придет, я его узнаю. Мне кажется, это всегда знаешь, правда?

– Лично я хотела бы знать, почему ты думаешь, что я могу ответить на этот вопрос, учитывая нынешние обстоятельства…

Катрин засмеялась, и мы допили мартини, обсуждая теорию моей матери и наши бедные запутавшиеся сердца.

– Знаешь, – вздохнула моя подруга, когда я безуспешно пыталась помешать ей сделать еще два коктейля, – может быть, это в последний раз мы встречаемся вот так – обе одинокие, без детей, я при кузене и его сыне… Может быть, через пару месяцев или через годик все будет по-другому.

– Может быть, лучше? – предположила я, попытавшись вложить в свой тон оптимизм, которого во мне не было ни на грош.

– Может быть, – ответила Катрин. И мы помолчали, словно боясь спугнуть нашу хрупкую веру в будущее тщетными словами.

– Пошли, – сказала я наконец, отнимая у нее шейкер. – Нико и Сьюзен нас ждут.

Мы влетели в битком набитый ресторан, визжа, точно девчонки. Дождь лил как из ведра, и мы пересекли улицу бегом, Катрин – с пластиковым пакетом сомнительного происхождения на голове. «У меня кудряшки завиваются, когда волосы мокрые», – объяснила она метрдотелю, с пренебрежением воззрившемуся на ее пакет. Он перевел взгляд на ее волосы, кудрявее некуда, вежливо улыбнулся и указал нам наш столик. В ресторане было людно, оживленно, публика старалась выглядеть богемной, и ей это более или менее удавалось. Все говорили громко, еще громче смеялись, заказывали подчеркнуто много вина, и все, казалось, были знакомы между собой.

Я увидела в глубине зала Никола, махавшего нам руками. Он выглядел нервным, возбужденным, но довольным и как будто помолодел лет на десять. Я обернулась посмотреть, идет ли за мной Катрин, но она задержалась у какого-то столика, встретив знакомых. Я пошла дальше, к моему старому другу и его новой любви, которая спокойно улыбалась мне. Она была красивой женщиной, и ей удалось на первый взгляд невероятное – выглядеть в свои годы естественной. Без макияжа, в простой рубахе из некрашеного шелка, с собранными в небрежный пучок седеющими волосами, с внушительной коллекцией тонких серебряных браслетов на запястьях, она выглядела потрясающе. Она поднялась, когда я подошла, протянула мне руку, сказав: «Очень рада. Я Сьюзен», – и я была покорена.

Я была, однако, уверена, что Катрин примет в штыки эту женщину, незакомплексованную, простую и явно очень функциональную: полная противоположность Катрин. Поэтому я косилась на нее с опаской, когда она, расцеловавшись с Никола, садилась рядом со мной. На Сьюзен она не посмотрела. Наконец она повернулась к той, которую, должно быть, считала соперницей, вознамерившейся отнять у нее лучшего друга, почти брата.

– Привет, Катрин, – сказала Сьюзен. – Я очень рада с вами познакомиться. Рада и… немного волнуюсь.

Как же, как же, захотелось мне сказать, да ты, наверно, не волновалась с тех пор, как в первый раз прочла Бхагават-гиту в 1975 году. Но это фальшивое признание, похоже, немного смягчило Катрин, которая произнесла:

– Вот как? – довольным тоном, даже с некоторой гордостью, и в свою очередь призналась: – Я тоже.

Я почувствовала, на расстоянии метра в два, как Никола изрядно расслабился.

– Короче, вы, стало быть, пара? – спросила Катрин, глядя то на него, то на нее. Неплохо иногда иметь кого-то, начисто лишенного деликатности, в своем окружении: не приходится кружить вокруг да около. Сьюзен и Никола засмеялись, ни дать ни взять – голубки, и она принялась рассказывать нам свою версию их знакомства. Они перебивали друг друга, смеялись, заканчивали друг за друга фразы, и я смотрела на Никола, на нового Никола, которого прежде не знала, чей цинизм и наплевательство совершенно растворились в любви.

Мне хотелось схватить Катрин за руку, утащить ее в туалет и выпытать, находит ли она тоже все это неимоверно трогательным. Душа радовалась на них смотреть, и мне, с моим неизменным эгоцентризмом, захотелось узнать, лучусь ли я таким же простодушным счастьем рядом с Флорианом или с Максимом.

Когда Сьюзен, извинившись, ушла в туалет, Никола, в которого вдруг вселился мальчишка-подросток, наклонился к нам и зачастил:

– Ну? Ну? Ну? – с надеждой в голосе.

– Она супер, – сказала я.

– Угу. Недурна, – добавила Катрин с улыбочкой, означающей, что, по сути, она совершенно со мной согласна. – Но… она ни слова не сказала о вашей разнице в возрасте.

– Ты бы ожидала хоть на секунду, чтобы мужчина на двенадцать лет старше своей подруги упомянул о разнице в возрасте? – спросила я.

– Нет, – ответила Катрин. – Но… знаешь…

– Нет, не знаю, – солгала я. – Стыдись, подруга.

Никола смотрел на меня с такой благодарностью, что мне стало смешно.

– Думаю, что познакомлю ее с Ноем, – сказал он.

Катрин молчала, и я поняла, что мне надо вмешаться:

– Уверена, Ною она очень понравится. Да, Кэт? – добавила я, слегка толкнув ее локтем.

Катрин вздохнула и покосилась в сторону туалета. Убедившись, что Сьюзен еще не возвращается, она наклонилась через стол и быстро проговорила:

– Да, я думаю, она понравится Ною, но, Нико, я знаю, что не должна тебя об этом спрашивать, но я только об этом и думаю, короче, я все-таки спрошу: ты ведь меня не бросишь, нет?

Никола взял ее за руку.

– Вот это моя Катрин. Не в меру впечатлительная, занятая только собой и неспособная фильтровать свои мысли. – Он говорил с нескрываемой любовью. – Мы с тобой на всю жизнь, сестричка. Будь спокойна.

– Тогда ладно, – кивнула Катрин. – Мне очень нравится Сьюзен.

Остаток ужина прошел в милой и непринужденной обстановке – мы узнавали Сьюзен, она открывала мир своего любимого. Катрин отпускала шпильки (которые Сьюзен изящно парировала) по поводу ее умеренности («Да брось ты. Кто же пьет всего три стакана вина за вечер? Это ненормально. Это даже подозрительно, Сьюзен!») или ее происхождения («Я так и думала, что ты из Ванкувера. У них там с экологической чистотой все в порядке…»), Никола смеялся и тихонько поглаживал Сьюзен по спине – он явно еще не настолько освоился, чтобы поцеловать ее при нас.

Вечер был слегка подпорчен за десертом, когда Сьюзен спросила меня:

– Ну а ты, Женевьева? Я слышала, ты пережила недавно настоящую эмоциональную встряску?

Мне только того и надо было. Я отодвинула в сторону свой тоффи-пудинг и кальвадос и принялась рассказывать Сьюзен свою историю во всех подробностях. Я понимала, что слишком многословна и что тому способствовали многочисленные бутылки вина при скромном, в три стакана, участии Сьюзен, но остановиться я не могла, невзирая на реакцию Катрин и Никола, которые сначала только косились на меня, а под конец стали толкать друг друга локтями и перешептываться: «Вели ей замолчать, не то я возьму тот старый пластиковый пакет, которым ты прикрывала волосы, и надену ей на голову».

Только Сьюзен, слишком вежливая и еще недостаточно мне близкая, терпеливо слушала меня, и в ее больших зеленых глазах сквозило сочувствие, побуждавшее меня к дальнейшим излияниям. Я рассказывала ей о Флориане, о Максиме, а больше всего – о себе, слова лились из меня нескончаемым и непрерывным потоком…

– …А Флориан… это Флориан. Это моя любовь, мой давний любовник, человек, которого я знаю всю жизнь, ну, не совсем всю жизнь, но ты понимаешь, что я хочу сказать, и потом, такого драйва нет ни у кого, даже иногда слишком много драйва, но у меня-то как раз с драйвом плоховато, так что мне это только на пользу, во всяком случае, я так думаю… вообще-то я уверена, знаешь, я пытаюсь лучше понять все это, даже консультируюсь с психотерапевтом, не то чтобы я писаю кипятком от психотерапевтов, наоборот, но тут, я думаю, мне правда надо было хорошенько разобраться в ситуации и в себе, я понимаю, что это, так сказать, экологически чистое выражение, но, хе-хе-хе, ты вряд ли что-то имеешь против экологической чистоты, а? И потом, Максим, он тоже как бы психотерапевт, хоть у него и другая профессия, но, когда я с ним, мне часто кажется, что я лучше понимаю себя, но это, может быть, потому, что мы еще не так хорошо друг друга знаем, я с ним более непосредственна, потому что еще не увязла в рефлексах, которые приходят с близостью, хотя я не очень верю в эту теорию, но одно знаю точно, это очень классный парень, и я ему доверяю, я даже даю ему читать тексты, которые пишу и которые бы никому больше не показала, и он их комментирует, и мне это так помогает, но, в сущности, это, может быть, просто нарциссизм, и потом, секс офигенный, но и с Флорианом тоже отличный секс, может быть, даже лучше, это нельзя сравнивать, и потом… Дело в том, что я напугана, понимаешь? На-пу-га-на, потому что боюсь новой боли и боюсь промахнуться, изрядная часть меня просто не хочет ничего решать, а хочет убежать со всех ног и забыть все это, слушай, это невозможно, на днях я всерьез думала взять такси до аэропорта и прыгнуть в первый же улетающий самолет, я хочу сказать: кто так делает, кроме психов в кино? Тем более в моем возрасте, ну, не то чтобы я старая, но все-таки…

На этом месте Катрин закрыла мне рот рукой и сказала:

– Так, Женевьева, если ты скажешь еще одно слово, я тебя просто выволоку отсюда.

Я яростно запротестовала сквозь ее ладонь.

– ВЫЙДИ ИЗ СВОЕГО ТЕЛА, ЖЕН! – крикнула Катрин. – Вдохни поглубже и выйди из своего тела, посмотри со стороны на то, что ты делаешь уже полчаса, и спроси себя, хочешь ли ты быть этой женщиной.

Зажатая на диво сильными руками Катрин, я послушно проделала то, что она велела. Зрелище было, мягко говоря, не из приятных. Я накрыла ладонью руку Катрин, чтобы она отпустила меня.

– Ты замолчишь? – спросила она угрожающе.

Я кивнула, и она медленно ослабила хватку. Я, воспользовавшись этим, схватила свою рюмку кальвадоса и опрокинула ее залпом, а Никола сделал знак официанту принести еще.

– Извините, – сказала я. – Что-то меня перемкнуло.

Мне было неловко, и я злилась на себя за то, что так испортила такой приятный ужин. Но Сьюзен взяла меня за руку и сказала, глядя своими ясными глазами:

– Только не грызи себя. У тебя бушует буря в сердце и в голове, естественно, что это иногда прорывается наружу. Но, если можно, дам тебе совет… Ты можешь принять какое хочешь решение. Можешь выбрать одного из двоих, или никого, или решить пока не выбирать. Но, что бы ты ни решила, из уважения к этим двум мужчинам, которых ты, похоже, действительно любишь и уважаешь, ты должна им обоим это сказать.

Это было, в принципе, то же самое, что мне говорили, и не раз, мои друзья и родители. Но спокойного и степенного тона Сьюзен вкупе с действием кальвадоса и возбуждением от моего слишком длинного монолога хватило в этот вечер, чтобы убедить меня в том, что я и так уже знала. Я должна поговорить с Флорианом и с Максимом. Я решила подождать до завтра и порадовалась своему решению, когда проснулась. Было десять часов, голова немного болела, но я знала, что не хочу больше ждать. Я выпила кофе и послала Максиму сообщение, написав, что мне срочно требуется яичница от Гаспара. Одиннадцать минут спустя он ответил, что ждет меня там.

Гаспар, которого я не раз видела после первой встречи холодным февральским утром, при виде меня чуть-чуть приподнял брови – таково было его приветствие для самых близких друзей. Я поздоровалась кивком и села напротив Максима, который читал за нашим обычным столиком. На нем была шерстяная куртка поверх тенниски, и я спросила себя, сколько мужчин на этой земле способны сделать старую шерстяную куртку сексуальной. Передо мной был наверняка один из немногих.

– Спасибо, что пришел, – сказала я.

– Бурный вечерок выдался вчера?

– Мы познакомились с подругой Нико… Это что-то! Никак не могу привыкнуть.

– Это здорово для него, – обронил Максим чуточку машинально, но искренне.

Гаспар, к которому мне не надо было обращаться, с тех пор как он зачислил меня в «завсегдатаи», принес мне кофе с холодным молоком. Мне захотелось взять его за руку, попросить остаться с нами, спеть нам песню своей родины или просто прочесть прогноз погоды из валявшейся на соседнем столике газеты, но он уже скрылся, будто тень, и я осталась одна под пристальным и проницательным взглядом Максима.

– Так, – начал он терпеливо. – Что происходит?

Его ясные глаза смотрели на меня с явной печалью и, казалось мне, почти детским простодушием. Я впервые в жизни подумала, что, наверно, слишком давно путаю душевную чистоту с отсутствием цинизма, и мне стало немного стыдно. Я поколебалась, мысленно сосчитала до трех – было бесполезно, смешно и даже просто оскорбительно оттягивать дальше момент признания.

– Мой «бывший» вернулся, – сообщила я.

Я не отрывала взгляда от глаз Максима, хотя думала, что не должна смотреть на него слишком пристально, но я хотела видеть его реакцию, прочесть по лицу его чувства, чтобы, по возможности, пощадить их. Он не выглядел шокированным и задетым – лишь едва заметно кивнул, как бы предлагая мне продолжать. Я глупо откашлялась, хотя никакого комка в горле у меня не было, и снова заговорила:

– То есть он приходил ко мне и сказал, что хочет, чтобы я вернулась. Это было неделю назад, и вот уже неделю я мучаюсь, потому что не знаю, что мне делать…

Я слегка поморщилась: разве я имею право себя жалеть? Или хуже того: искать жалости? Я мучаюсь, да, ну и тем хуже для меня, ни одному человеку в здравом рассудке и в голову не придет меня жалеть.

– Ты хочешь к нему вернуться? – спросил Максим.

– Не так это просто, Макс. Я знаю, что для тебя все просто, но… я не… у меня нет твоей благости. Я…

– Женевьева. Ты же не можешь не знать, любишь ли его еще или нет.

Какая-то часть меня, очень, увы, вредная, хотела было ответить: «Эй, мог бы и пощадить меня!», но я прекрасно знала, что он не обязан сейчас меня щадить, и так щадил уже достаточно. Я вспомнила, как раздражают его сложности на пустом месте, и сказала себе, что мы, в сущности, не созданы друг для друга.

– Да, я еще люблю его, – призналась я. – Но ведь что-то произошло у нас с тобой, и я знаю, для тебя то, что я говорю, невыносимо, потому что, я уверена, тебе все ясно, ну а мне вот неясно. Все еще неясно. Я… мне нравится быть с тобой, и я прекрасно сознаю, что мы с тобой не только… ну, сам знаешь, но ведь мы никогда не говорили…

– Тебе действительно нужны слова, чтобы разобраться в собственных отношениях?

Он сказал это без агрессивности. Он был искренне удивлен и даже, помимо легкого гнева, который я почувствовала, слегка умилен моей неприспособленностью.

– Да, – ответила я резко. – Вот такая я.

Максим покачал головой, ясно давая понять, что у него в голове не укладывается, как можно быть такой сложной на пустом месте.

– Слушай, – сказал он. – Что тут сложного? Мне нравится быть с тобой, мне с тобой хорошо, я бы хотел, чтобы у нас это продолжалось. Все очень просто. Да ты и сама это знаешь.

Я хотела было напомнить, что он никогда мне этого не говорил открытым текстом, но подумала, что ни к чему лишний раз его обижать.

– Мне, наверно, надо было дать тебе понять яснее, – продолжал Максим, – но… но ты еще не оправилась, и потом… – Он невесело улыбнулся. – Я не хотел тебя спугнуть.

Повисло тягостное молчание. Максим смотрел в окно, и на секунду мне показалось, что он сейчас заплачет. Но он повернулся ко мне и спросил:

– Короче, здесь-то ты зачем? Ты возвращаешься к «бывшему»?

– Да не знаю я!

– Ты издеваешься?

– Да не так это просто, пойми! Он разбил мне сердце! Ты не подумал, что мне страшно к нему возвращаться?

– Женевьева, я это прекрасно понимаю, но каким боком это касается меня?

– Как это – каким боком касается тебя? Мне кажется, я должна была хотя бы сказать тебе, разве нет?

Я поняла, что пришла для того, чтобы сказать ему, что больше не смогу с ним видеться. На что я до сих пор надеялась? Что невозможный статус-кво сохранится еще на какое-то время? Что все уладится чудесным образом и мне не придется принимать решение?

– Мне очень жаль, – добавила я.

– Чего тебе жаль?

– Ну, всего этого, что… мне, наверно, не надо было начинать, я должна была… Я совсем запуталась, я и сейчас еще ни фига не разобралась, но я прожила с Флорианом шесть лет, и потом, это все по моей вине…

– Все по твоей вине? – повторил Максим, словно не веря своим ушам. – Почему это по твоей вине? – Он уже сильно злился. – Я не знаю, что могло с тобой случиться в жизни, чтобы ты всегда винила во всем себя, Женевьева. Вообще-то я думаю, ты не винишь себя, скорее считаешь, что должна себя винить, и… это выше моего понимания.

Я смотрела на него и ничего не говорила. Я видела, что он ужасно зол. Краем глаза я засекла, как подошел Гаспар со своей яичницей и развернулся, почувствовав напряжение между нами.

– Я не понимаю, – повторил Максим.

– Я тоже не понимаю, что могло тебя привлечь в такой ущербной и закомплексованной женщине!

– Да брось ты!

Максим уронил обе руки на стол. Я видела, что он находит мою фразу совершенно глупой, и знала, что он прав. Но я была слишком горда, чтобы идти на попятный, поэтому только смотрела на него с упрямым видом – точь-в-точь такое выражение, наверно, бывало у Одреанны, когда ей что-то не нравилось.

– Ты умнее, Жен, – сказал Максим.

– Нет! Нет, понятно? Я умом не блещу. Не блещу, ясно? Хватит, не пытайся усмотреть что-то большее, это уже достало! Все, чего я в жизни хочу, – чтобы кто-то обо мне заботился и чтобы меня оставили в покое.

– Неправда. Ты не этого хочешь.

– Эй, ты кем себя возомнил?!

– Никем я себя не возомнил, я просто говорю тебе, что знаю, что ты хочешь большего! Вот и все!

Он повысил голос. Я вскочила, вся дрожа от возмущения, и, успев только сказать: «Ты меня даже не знаешь», быстро ушла, стискивая зубы, чтобы не расплакаться. Я выбежала, громко хлопнув дверью, и остановилась только через два квартала, чтобы перевести дыхание и повторить про себя, как мантру, что я правильно сделала. Мне было очень плохо. Этот смутный и безликий дискомфорт объяснялся, конечно, тем фактом, что я, зрелая женщина, повела себя, как невоспитанный подросток. Но я была и возбуждена. Мне казалось, что я наконец взяла себя в руки, от чего-то освободилась, совершила поступок, – неловкий, быть может, но все же поступок. Я посмотрела на часы. 11:30, сегодня суббота. Флориан должен быть дома.

Я пробежала несколько кварталов, отделявших меня от моего бывшего дома, и перешла на шаг только в сотне метров от кондоминиума, чтобы не прийти запыхавшейся и взмокшей. Я не знала, что скажу Флориану, – мне по-прежнему было страшно, но появилось желание двигаться или, вернее, что-то сдвинуть. Черт с ними, с приличиями, говорила я себе, вспоминая откровенно злые шпильки, которые отпускала Максиму. Он сам спровоцировал меня, твердила я про себя, он повел себя по-хамски, надо же, возомнил, что знает меня лучше, чем я сама! Он ошибался. Это Флориан знал меня лучше, чем я сама. Флориан, у двери которого я теперь стояла.

Я позвонила, молясь, чтобы он оказался дома, – если он не откроет, подумалось мне, у меня не хватит духу ждать, да и вернуться еще раз я вряд ли смогу. Я сразу услышала шаги внутри, и дверь распахнулась.

Флориан стоял на пороге, невероятно красивый, в старой белой футболке и джинсах, которым, насколько я помнила, было лет десять. Подняв к нему глаза, я хотела сказать хоть что-нибудь, но слова не шли. Слышал ли Флориан удары моего сердца? Я чувствовала, как они становятся реже, спокойнее, как будто это сердце, терзавшееся столько месяцев, вновь обрело свое место, свою форму и свой объем. Я робко улыбнулась, и Флориан, которому солнце било прямо в лицо, поднял глаза к небу и тоже улыбнулся, как будто только сейчас узнал меня. Он протянул ко мне руку, и я припала к его футболке, потом к его шее и к его губам.

– Я пришла, – только и сказала я.

– Да. Да. Ты пришла.