12

– Ну и что я должна послушать?

– Мама, это невероятно! – Джилл возбужденно отпила из бокала глоток шампанского. – Я узнаю от них о войне такое, о чем раньше даже не подозревала!

– Например? – Маренн бросила настороженный взгляд на Йохена, но тот лишь невинно улыбнулся в ответ. – Они тебе сейчас понарасскажут – только слушай! Просто нашли в твоем лице неопытную и благодарную слушательницу, Джилл, вот и усердствуют. Мне-то небось ничего нового не расскажут, поскольку я своими глазами войну видела.

– Мама, ты хочешь сказать, что они рассказывают мне небылицы? – округлила глаза Джилл. И тут же бросилась доказывать обратное: – Йохен, напомни, пожалуйста, как назывался тот город?!

– Мариуполь.

– Да, точно, спасибо, Йохен. Мама, послушай! Оказывается, во время наступления наших войск Йохен, Франц и их товарищи встретили у этого самого Мариуполя группу красных большевиков. Те, не обращая абсолютно никакого внимания на наши танки, тащили мешки с деньгами из кассы местного завода. Ну разве не смешно, мама?! Ведь ясно же, что после войны эти деньги обесценятся, превратятся в обыкновенные бумажки! Например, если бы победили мы, то в ходу были бы рейхсмарки. А если русские, как, впрочем, и произошло, то все равно их власти провели бы реформу! Йохен сказал, что на их вопрос, куда и зачем они столько денег тащат, никто из русских ответить так и не смог. Мама, а ты как думаешь – куда и зачем они мешки с деньгами тащили?

– Ну, попробую предположить, – еле сдерживая смех, Маренн с серьезным видом облокотилась на крышку рояля. – Бумажными купюрами можно, например, обклеить стенки туалета. Поскольку туалеты у русских обычно деревянные и расположены на улице, в щели сильно дует. Еще, если я правильно помню, на каждой советской купюре изображен портрет Ленина. Вот и представь, как приятно, когда в самый ответственный момент на тебя со всех сторон взирает вождь. С другой стороны, как его рассмотришь, – она нарочито сконфуженно развела руками, – если в русских туалетах нет электричества?!

Йохен и Франц, опустив головы на руки, уже чуть ли не задыхались от смеха.

– А ты тоже отличная рассказчица, Ким, – отсмеялся первым Йохен.

– Увольте, друзья, – улыбнулась Маренн, – я могу в красках пересказать лишь то, что видела собственными глазами.

– Мама, – Джилл тоже смахнула слезы, выступившие на ее глазах от смеха, – а я сейчас вспомнила рассказ Штефана! Когда в сорок втором – помнишь? – он приезжал в отпуск, то поведал мне такую историю… Попробую воспроизвести наш с ним разговор дословно. В общем, он говорит мне: представь, что бегут четверо. Я спрашиваю: кто бежит и куда? Он отвечает: большевики, разумеется, кто ж еще? И продолжает: а мы с ребятами едем в танке, видим их и ничего не понимаем. Ну почему двое бегут с винтовками, а двое – вообще без оружия? Я Штефану тогда не поверила, но он мне объяснил. Оказывается, у русских расчет такой: когда тех, кто с винтовками, убьют, двое других их винтовки подхватят. Я, помню, спросила тогда Штефана: а что, у русских на всех солдат винтовок не хватает, что ли? Он пожал плечами и сказал: наверное, не хватает. И добавил: хотя, скорее всего, это просто экономия. Человека убьют – не жалко, а винтовки денежных расходов требуют…

– На самом деле, это очень грустная история, Джилл, – сокрушенно покачала головой Маренн. – Ведь она говорит лишь о непростительном цинизме русских командиров, которые заранее просчитали, что половину их соотечественников убьют, и легко смирились с этим. А на сэкономленные от покупки оружия деньги хотели, наверное, закупить в Америке тушенку, чтобы накормить тех, кто выживет…

– Азиаты… – улыбка медленно сползла с лица Джилл. – Я читала о византийцах, у которых русские переняли очень многое, и о татарах, под игом которых они долго находились. Вот и впитали от тех и других изощренную жестокость и истинно азиатское коварство. Нет, все-таки мы, потомки римлян, намного честнее! Мы – вечные солдаты, открыто вступающие в бой. Да и вся наша культура открытая и честная, тогда как у русских всё всегда исподтишка. Всё с подковыркой да длинными окольными путями. А человеческая жизнь для них ничего не стоит. Да и никогда, пожалуй, не стоила. Страна большевиков построена на костях…

На лестнице послышались шаги, и Маренн предупредупреждающе приложила палец к губам: к ним спускалась Наталья.

– В итоге мы с Натали разобрались с этими пресловутыми квартирными счетами, – сказала она при ее появлении, словно продолжая давно начатый разговор. И повернулась к Джилл: – Как только Клаус позвонит, обязательно передай ему, что он мне нужен. Срочно.

– Хорошо, мама. Передам.

– А сколько, кстати, в этих счетах накопилось? – поинтересовался Йохен, стряхивая в пепельницу сигаретный пепел. – Наш Франц, похоже, разучился и читать, и считать. Хотя число большевистких танков, как мне помнится, он подсчитывал быстрее всех и вроде даже ни разу не ошибся. Впрочем, вру: у него и тогда случались трудности с математикой. Правда ведь, Франц? – Шлетт лишь нервно дернул плечом, уткнувшись в вовремя схваченную со стола газету. – Франц, ты меня слышишь? – не отставал Йохен. – Помнишь свой доклад под Курском, когда русские двинулись на Прохоровку? «Йохен, я вижу пятнадцать… нет, тридцать… нет, сорок танков! Черт, похоже, я сбился со счета!..» – Мастерски скопировал он голос Шлетта.

– Это не оттого, что я считать не умею, – буркнул, вынужденно оторвавшись от газеты, Франц. И простодушно признался: – Просто тогда меня страшно удивило, зачем русские лезут со своими сорока танками на собственный противотанковый ров, который мы у них только что отбили?! Ну сами посудите: раз они его копали, значит, знают, что он там есть! Так нет, они еще и пехотинцев на броню понасажали!.. Вот мы их и покрошили своей артиллерией, пока они в этом рву ковырялись. На том, кстати, их атака и закончилась. Просто мне никогда не понять подобной стратегии. Только людей зазря положили…

Понимая, что хотя Натали и не меньше других осознает тупость большевисткого руководства, но что такие разговоры ей вряд ли придутся по душе, Маренн поспешила сменить тему и вернула разговор в прежнее русло:

– Квартирная хозяйка нашей Натали повысила арендную плату за жилье без предупреждения, да еще и задним числом. Я хочу попросить Клауса досконально изучить договор и выставить ей претензию. А Натали пока поживет с нами. Согласна? – она взглянула на Натали.

– Да, – кивнула та и опустилась в кресло (как заметила Маренн, подальше от Шлетта).

– Да как же она посмела так поступить? – возмущенно всплеснула руками Джилл. – И почему ты молчала, Натали? Я бы давно уже посоветовалась с юристом в нашем министерстве!

– Вот видишь, моя дорогая, – Маренн подошла к Натали, – нашелся еще один выход. Я же говорю: ты здесь не одна! Мы все хотим, чтобы тебе было хорошо с нами.

– Спасибо, я очень ценю это, мама, – Натали взяла руку Маренн и прислонилась к ней щекой. – Ближе вас с Джилл у меня никого нет.

– Женевьева наверняка уже приготовила кофе, – сказала Маренн, внимательно поглядев на Натали. – Пожалуй, я принесу его сама. Поможешь мне, Натали?

– Да, конечно, – охотно поднялась с кресла та.

– Можно и мне с вами, мама? – спросила Джилл.

– Нет, нет, дочка, ты останься здесь, – улыбнулась Маренн. – Иначе наши мужчины быстро заскучают. Мы скоро вернемся. Идем, Натали.

…На кухне Женевьева расставляла на подносе изящные чашки розового фарфора, красиво отделанные золотом.

– Позволь, я закончу здесь сама, Женевьева, – попросила Маренн. – А ты пока отдохни.

– Благодарю, мадам, – домоправительница исполнила реверанс и удалилась.

– Я хотела поговорить с тобой о Франце, – Маренн поставила перед Натали соковыжималку, а сама, взяв нож, принялась очищать от кожуры апельсины. – Мне показалось, ты сторонишься его. Может, дело не только в неоплаченных счетах? Он был с тобой груб? Чем-то тебя обидел? Доверься мне, дочка, возможно, я смогу помочь тебе хотя бы советом.

– Мне трудно с ним, мама, – призналась Наталья. Взяв у Маренн очищенный апельсин, она отправила его в соковыжималку и нажала кнопку. Кухонный агрегат чуть слышно заурчал, и колба стала наполняться ярко-оранжевым соком. – Мы с Францем совершенно разные люди. Мы не понимаем друг друга. Те, кто во время минувшей войны были на поле боя врагами, не могут стать близкими друзьями и тем более любовниками. Я так думаю. Тебе, возможно, это не совсем понятно, мама, ведь вы с Йохеном, как и Пауль с Джилл, находились в одной команде. А я? Как старший лейтенант Красной армии я воевала на другой стороне, и от этого никуда не деться. Мы с Францем по-прежнему остаемся врагами, хотим того или нет.

– Врагами?! Это еще что за фантазии? – от неожиданности Маренн даже отложила недочищенный апельсин в сторону. – Я вижу, ты чего-то не договариваешь, дитя мое.

– На днях к Францу приезжал бывший командир дивизии «Гитлерюгенд»…

– Мейер? Он сказал тебе что-то обидное? – насторожилась Маренн. – Просто я знаю, сколь остер он на язык.

– Сначала они обсуждали дела этой своей организации бывших эсэсовцев, а потом Франц сказал Мейеру, что я – бывший офицер Красной армии. И тот… Ну вы ведь и сами знаете, что они говорят обычно в таких случаях… – Наталья низко опустила голову. – Я для них чужая, мама! Впрочем, как и они для меня…

– Зато ты своя для нас с Джилл, и этого пока достаточно, – Маренн обняла Наталью за плечи, привлекла к себе. – А быть своей для всех остальных совсем не обязательно. Особенно для Мейера. У него есть жена Кэти и четыре дочки, вот пусть с ними и занимается. Кстати, тот факт, что он не пропускает ни одной красивой женщины, известен не только мне, но и самой Кэти. Так что не стоит воспринимать слова Мейера буквально, Натали! Да и вообще не жди от этих мужчин слишком многого, ведь они всего лишь обычные солдаты. Не графы и не князья. С юных лет оказались на войне, воспитывались в сугубо мужской среде и мнением именно этой среды, своего так называемого «товарищества» дорожат до сих пор больше всего. Но поскольку зов природы никто не отменял, женщина в такой среде – очень сильный раздражитель. Отсюда и ревность, и конкуренция, и соперничество. Каждому обязательно надо показать себя со всех сторон, распустить перья, а распустить им есть что: все они – герои, почти все получили на войне те или иные ранения и вполне заслуженно награждены крестами. Конечно же, любой женщине будет с ними трудно. Если бы, живя в рейхе и служа главным хирургом рейхсфюрера, я слушала все, что обо мне там говорят, то давно бы с ума сошла. Представляешь, сколько раз обсудили мои фигуру и внешность во всех сорока дивизиях СС?! Но волею судеб я тоже оказалась на войне с юных лет, поэтому успела ко многому привыкнуть и закалиться. У меня разговор простой и короткий: осмотрела – следующий! В случае необходимости – на операцию. Я не слушаю, что обо мне вокруг говорят, не переживаю, если кому-то нравлюсь, а кому-то нет. Для меня главное – их рентгеновские снимки и анализы. Да еще кому какой наркоз дать. И я знаю наверняка, что первое агрессивное отторжение женщины, желание показать свое мужское превосходство – это все пена. Она быстро сходит, так что лучше вообще не обращать на нее внимание. А вот при втором и третьем общении все, как правило, бывает уже по-другому. Надеюсь, Франц сообщил Мейеру, что ты не большевичка? Что ты сама от большевиков пострадала? Антикоммунизм в среде наших мужчин развит очень сильно, поэтому Мейера следует просветить обязательно! Поскольку если он и проявил к тебе чувство враждебности, то исключительно из-за незнания полноты ситуации. А все остальное – от Адама и Евы. Мужская агрессия по отношению к женщине – всего лишь доказательство того, что она ему нравится. Тех, которые не нравятся, мужчины просто не замечают, как бы ни было обидно последним. Так что ты, напротив, можешь смело считать, что у тебя появился еще один поклонник. И он еще вернется, Натали, вот увидишь! – Маренн дочистила апельсин, сама положила его в соковыжималку и нажала кнопку. – А то, что он отпустил в твой адрес какую-то шпильку, это для него вроде спорта. Все равно как бросать под ноги солдатам своего отряда лимонки, чтобы те бежали быстрее и первыми захватили высоту. Чтобы отличиться и выделиться, словом. К тому же Мейер – бригадефюрер, для восемнадцатилетних мальчишек в «Гитлерюгенде» он был идолом, они смотрели на него как на бога. И он привык к подобному отношению. Впрочем, они все привыкли: и Франц, и Йохен… Рейхсфюрер научил их чувствовать себя господами, хозяевами жизни, научил командовать и руководить другими, но при этом не щадить и себя. Ни плен, ни суды не сломили их, вот только проявить себя стало уже негде. В нынешней жизни их боевые качества оказались невостребованы. Потому они порой и срываются не по делу. Тем более что здесь, во Франции, вдобавок ко всему подвергаются гонениям либо неприкрытому презрению. Поверь, Натали: очень больно падать с тех заоблачных высот, на которые их вознес когда-то фюрер.

– Но что у них за новая организация, мама? – спросила, несколько успокоившись, Наталья. – Они создали новые СС?

– Тебя это не должно интересовать, моя дорогая, – покачала головой Маренн. – Это их дела, вот пусть они ими и занимаются. Главное, ты живешь здесь, во Франции, со мной и Джилл. Кстати, если у тебя что-то сложится с Францем, я буду настаивать, чтобы вы оба жили здесь с нами. В Германии тебе пока делать нечего, поскольку ты русская. А проблемы мужчин, связанные с созданием новой организации, лично мне понятны. Жизнь наступила хоть и мирная, но она с каждым днем непомерно дорожает. И поскольку многие бывшие солдаты и офицеры не смогли найти себе в ней достойного места, они вынуждены рассчитывать лишь на помощь боевых товарищей, ибо больше им надеяться не на кого. Необходимо добиваться увеличения пенсий для выживших в той войне и пособий для вдов и детей, оставшихся без кормильцев. Добавь сюда же ранения, которые с годами дают о себе знать все чаще и болезненнее, а лечение, как ты знаешь, отнюдь не дешевое. Ну и, конечно, нельзя сбрасывать со счетов сохранившийся в их сердцах и умах боевой дух. Посуди сама: как еще можно спастись от тоски по былым временам, если не собираться всем вместе хотя бы изредка в одной организации? Но тебя, повторяю, все это не должно волновать. Тебе хватает работы и в клинике, а ведь нужно еще и учиться, и набираться опыта, и строить – хочешь ты того или нет – личную жизнь. Даже если Франц и будет время от времени отлучаться на встречи с друзьями и соратниками, ничего от этого не изменится, поверь. Всё, увы, в прошлом: ваффен СС никто уже не вернет, все наши дивизии разгромлены, а наши знамена, как ты знаешь, лежат перед вашим Мавзолеем в Москве. Но надо продолжать жить, постараться приспособиться к новым условиям и законам мирной жизни. Трудно, я знаю, однако никуда от этого не деться. Кстати, – неожиданно резко сменила Маренн тему, – а тебе самой-то этот Мейер понравился?

– Что ты, мама?! – округлила глаза Наталья. – Он противный и… И вообще он воображала!

– Кто, Мейер? – рассмеялась Маренн. – Вот уж никогда не замечала за ним такого греха. Он простой парень, к тому же очень смешливый. Несмотря на напускную строгость, весьма демократичен в общении. Его подчиненные всегда были от него без ума. Однажды, представь, Мейер все свои генеральские нашивки и кресты на солдатский мундир повесил! Ну разве кто-нибудь из ваших генералов такое сделал бы? Нет, нет, Натали, ты не права насчет Мейера. Поверь мне, он намного проще, чем даже Йохен. Которого, кстати, моя подруга Лиза Аккерман, я тебя знакомила с ней в прошлое Рождество, называет не иначе, как «задавакой». Знает, говорит, что красивый, вот и строит из себя принца. Ему, мол, только все самое особенное подавай, а не каких-то там Тось с Дусями. Любит, дескать, воображение окружающих будоражить и зависть к своей персоне вызывать. Впрочем, отчасти тут Лиза права: Йохену действительно нужна такая же «задавака», как он сам. Вроде меня, например. Я ведь тоже очень многим кажусь весьма сложной дамой со скверным характером. А Йохену как раз это и интересно. Мы с ним, как говорится, нашли друг друга. Между прочим, друг Лизы Генрих Мюллер считал меня женщиной довольно самокритичной, и это так и есть. Поэтому повторюсь: Шлетт и Мейер намного проще, чем ты думаешь, Натали. С ними можно ладить.

– Сомневаюсь, – насупилась Наталья. – Этот Мейер сам рассказал мне, что где-то под Херсоном собственноручно расстрелял почти полдеревни жителей. Причем из-за того лишь, что кто-то случайно то ли покалечил, то ли убил его собаку. По-моему, он очень страшный человек, мама! Неужели его рассказ – правда?

– Может, и правда. Я там не присутствовала, поэтому засвидетельствовать не могу, – вздохнула Маренн. – Конечно, ему не следовало сообщать тебе такие подробности о себе, ибо никакого геройства в его поступке, если таковой действительно имел место быть, я не вижу. Поэтому осмелюсь предположить, что он солгал. Просто, как я уже говорила, распустил перья перед красивой женщиной. А с другой стороны, ты и сама была на той войне, и многое видела. К сожалению, понятия «можно-нельзя» и «хорошо-плохо» утрачивают на войне свое истинное значение, приобретают расплывчатые границы. Когда нервы накалены до предела, когда захлестывают эмоции, когда адреналин требует выхода, а вокруг полно оружия и ты чувствуешь себя всесильным и неуязвимым, далеко не каждый способен сохранить самообладание в той или иной ситуации. К тому же, если помнишь, чувства ненависти и жестокости намеренно культивировались пропагандой с обеих воюющих сторон. Поэтому совершенно не обязательно, что человек, совершивший нечто дурное и предосудительное на войне, является отпетым злодеем и в обычной жизни. Война – это вообще злейшее из зол. Только к чему нам сейчас ворошить прошлое? Я ведь тоже могу вспомнить бесчинства русских солдат в Берлине. Впрочем, ты и сама там была в сорок пятом…

– И все помню… – Наталья в ужасе прикрыла глаза ладонями. – Это было отвратительно, мама! А ведь многие наши женщины сами поощряли солдат, чтобы те насиловали немок! Но в том доме, где остановились мы, никого и пальцем не тронули. К нам даже женщины из соседних домов прибегали, прятались в подвале у нашей хозяйки. И тот майор, гауптман, которого ты спасла, очень жестко относился к подобным вещам. Он и на фронте безобразий не позволял, а уж в Берлине тем более. Харламыч опять же хоть пожилой да хлипкий, а тоже запросто по шее мог дать за непотребство. Но таких как они было мало, к сожалению… Между прочим, однажды я даже сама не выдержала: взяла автомат и собралась идти в дом напротив, чтобы разом там весь бедлам прекратить. Но меня Иванцов удержал. Сказал: никто не посмотрит, что ты старший лейтенант, и саму изнасилуют. А виновных, мол, потом ищи-свищи. Сидите, сказал, при мне вместе со снайпером Прохоровой и никуда не рыпайтесь. Так вот и жили – ни шагу без мужского сопровождения. Мне если куда надо было пойти, так Иванцов ко мне Харламыча с автоматом приставлял, иначе никак. Повезло мне, в общем, с майором, заботливый был, – она ностальгически улыбнулась. – Возможно, только благодаря ему я на войне и выжила…

– Давно хотела спросить тебя, Натали, а в каком именно доме в Берлине вы жили?

– На Вильгельмштрассе, на углу. Большой серый дом.

– Помню, – грустно вздохнула Маренн. – Там раньше внизу очень уютное кафе было. Джилл ездила туда обедать с Ральфом. И с подружками своими там же встречалась.

– Мне иногда становится страшно, мама. Я смотрю вокруг и не верю, что все это со мной происходит.

– Но ведь здесь не страшнее, чем было там? – мягко улыбнулась Маренн.

– Нет, не страшнее.

– Просто это твоя судьба, моя дорогая, – Маренн снова привлекла Наталью к себе, поцеловала в лоб. – И не самая худшая, как выясняется. Все могло сложиться гораздо печальнее. Ты знаешь, Натали, когда-то очень давно, – она снова вздохнула, – один священник в соборе Нотр-Дам сказал мне, что если у человека есть Судьба, она никогда не будет легкой. Судьба, по его словам, это состояние постоянной борьбы, когда приходится плыть не по течению, а против него. И жизнь уже доказала мне, что тот священник был прав. В небеса ведет узкая дорога, и твоя судьба, Натали тоже следует по этой дороге. Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. Когда-то я тоже очень долго шла своей дорогой одна, но накануне краха всего, что меня окружало, оказавшись практически на грани отчаяния, я встретила свое спасение – Йохена. Мы оба выдержали испытание многолетней разлукой. Тебе, девочка моя, предстоит пройти по такой же дороге. Широкие дороги ведут, как правило, к искушениям и, как следствие, к бедам. Только узкие дороги бывают правильными, хотя и заставляют преодолевать много трудностей. Так что верь мне: вот как я встретила человека, вернувшего мне радость жизни и веру в будущее, так и ты рано или поздно встретишь того, кто протянет тебе надежную руку. А может, уже и встретила, только пока не осознаешь этого… Однако мы, кажется, заболтались тут с тобой не на шутку, – встрепенулась вдруг она, – пора возвращаться к честно́й компании. Отнеси пока, пожалуйста, чашки, – Маренн подвинула к Натали поднос, – а я сейчас закончу с соком и принесу кофе.

– Хорошо, мама, – послушно взяла поднос Наталья.

– И прошу тебя, девочка моя, – Маренн ласково убрала волосы с ее лица, – улыбайся почаще! Все, забудь о прошлом! Война закончилась, и надо думать только о будущем! Ты же у меня молодая, красивая, многое умеешь, прекрасно играешь на рояле, у тебя очень приятный мелодичный смех. Не хорони себя заживо!

– Хорошо, мама, – повторила, смутившись, Наталья и быстро вышла из кухни.

…Едва Маренн успела слить сок в хрустальный графин и насыпать кофе в кофеварку, как сзади неслышно подкрался Йохен и положил руки ей на талию.

– А я тут кое-что подслушал, – признался он тоном мальчишки-проказника, развернув ее лицом к себе. – Ты действительно считаешь меня «задавакой», а?

– Если подслушивал, – улыбнулась Маренн, – то должен знать, что «задавакой» тебя считает Лиза Аккерман.

– Ха, много твоя Лиза понимает в мужчинах!

– О, она понимает многое, – Маренн прислонилась лбом к щеке Йохена, – она ведь у нас литератор! Не зря же листовки с текстами Лизы зачитывали, как ты знаешь, во всех наших дивизиях! Геббельс, правда, называл ее иногда тупицей, но, думаю, это он так, для красного словца. Все равно ведь лучше Лизы речи для него никто не писал.

– Ты сказала им о Штефане? – резко сменил тему беседы Йохен, понизив голос.

– Нет еще. Да и когда? Мне, как обычно, и о себе-то слова некогда вымолвить, я ведь только и делаю, что о чьих-то делах думаю. А с наскока такое не сообщишь…

– Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Не хуже обычного.

– А тебе обязательно ехать на этот Западный берег реки Иордан? – он чуть отстранил ее, чтобы заглянуть прямо в глаза. – Можно подумать, без тебя там не обойдутся! Тем более ты обещала мне никуда больше не ездить. А там опасно. Почти как в Берлине в сорок пятом.

– Прости, Йохен, но после всего того, что сделал для меня Уинстон, я не могу бросить Клемми одну, – виновато вздохнула Маренн. – Кстати, она все знает и очень рада за меня. И, между прочим, тоже уговаривает остаться. Но я-то понимаю, как сложно ей будет найти такого же специалиста, как я! Вместо одной меня Клемми придется везти с собой двух-трех врачей, а это лишние расходы. К тому же, сам понимаешь, не всякий захочет стать волонтером в таком деле. Но ты не волнуйся: мы договорились с ней, что я буду только принимать больных в охраняемом госпитале, а она – ездить вместо меня на джипе по всем закоулкам и барханам. Ничего со мной, я уверена, не случится.

– Если, конечно, израильская ракета «случайно» не угодит в твой госпиталь.

– Там сейчас перемирие…

– До первой провокации, поверь мне… – И снова с надеждой: – Может, все-таки передумаешь и останешься дома?

– Не могу, Йохен, – грустная улыбка в ответ. – Когда-то, давным-давно, еще по молодости, я взвалила на себя слишком много общественных обязанностей и всю жизнь тащила их на своих плечах не за страх, а за совесть. А теперь они тащат меня за собой. Так бывает, увы.

– Ты упрямица.

– Раньше не знал?

– Знал. И не только я. – Йохен сдвинул левый рукав платья Маренн вместе с бретелькой бюстгальтера, обнажив ее плечо, провел пальцами по нежной бархатистой коже, опустил руку ниже, остановился на выступающей из декольте груди. – Пойдем в спальню.

– Мне надо отнести им сок.

Он обнял женщину, прижав к себе.

– Подождут. Франц прекрасно обходился без сока пять лет, сможет обойтись и еще столько же.

Маренн отстранилась, упершись руками в плечи Йохена.

– Иди. Я сейчас приду. – Когда он вышел, выглянула из кухни и позвала: – Женевьева, отнесите, пожалуйста, кофе и сок в столовую.

– Иду, мадам.