Пожалуй, никто не был столь удивлен, что у властей появится возможность выступить с подобного рода заявлением, как сам обвиняемый. Ведь в тот самый день он дал себе слово никогда и никому не сдаваться живым. В полдень он украдкой вышел с небольшой поляны, густо усеянной ежевикой, и направился в сторону города. Шагал он быстро, зорко поглядывая по сторонам и машинально укрываясь в любом попадавшемся на пути затененном участке. Шаг его был неровен, при каждом звуке он вздрагивал и порой сходил с дороги, чтобы не наткнуться на препятствие, не видимое никому другому.

Дойдя до границы города, он неуверенно остановился и, обернувшись, бросил тоскливый взгляд на то относительно покойное место, которое осталось позади. И тем не менее продолжил путь. Таких, как он, опасность подстерегает повсюду. Конечно, какое-то время ему удавалось остаться непойманным, но с каждым часом напряжение нарастало и в конце концов сделалось нестерпимым. Каждый такой новый день будет хуже смерти. Нужный ему дом был на вид просторен и опрятен, стоял посреди сада, а перед окнами в столовую была разбита округлая клумба, где росла чилийская араукария. Вокруг царила – или, по крайней мере, это казалось несчастному беглецу – атмосфера такого мира и покоя, что он почувствовал себя человеком, попавшим в неведомый мир, о котором известно только одно: ему в нем места нет. Глаза у него подернулись влагой, и неожиданно нахлынувшая слабость заставила его прислониться к нарядно выкрашенным воротам. Уже больше пятнадцати лет прошло, как он в последний раз видел такого рода жизнь изнутри, и его охватило ностальгическое чувство. Мэй и три комнаты в полуподвальном помещении на Эрлс-Корт казались туманными, как сон. Его дом был здесь, но он давно потерял на него право.

Открывшая дверь горничная, не дав ему и слова сказать, сразу же бросила:

– Нет, нет, сегодня не надо, спасибо.

Ему едва удалось просунуть ногу в уже закрывающуюся дверь.

– Могу я видеть миссис Маргетсон?

Девушка подозрительно посмотрела на него.

– Ее нет дома.

– В таком случае, мистера Маргетсона?

– Его тоже нет.

– Ладно, я подожду, пока кто-нибудь из них вернется.

Горничная посуровела.

– Нет, нет, это невозможно. Вам лучше уйти.

Вид у него был затрапезный, на подбородке щетина, взгляд бегающий.

– Не могу. Буду ждать. Если хотите, можете закрыть дверь, я останусь снаружи.

Кажется, девушка смутилась: с такими посетителями ей раньше дела иметь не приходилось. К счастью, в этот момент из столовой в холл вышла хозяйка.

– Кто там, Мэри?

– Какой-то мужчина. Говорит, что ему нужно увидеться с вами или мистером Маргетсоном.

– Он назвал себя? Ты же знаешь, я никогда ничего не покупаю с рук.

Мужчина протиснулся в холл.

– Если вы уделите мне минуту…

Родная кровь не забывается, как бы далеко ни разводили обстоятельства тех, в чьих жилах она течет. Эльза Маргетсон, респектабельная, вполне благополучная дама, смотрела на неприкаянного, с осунувшимся лицом бродягу, беглеца, которого разыскивает полиция, – своего родного брата и врага всего человечества. Не зря она была женой адвоката. Она знала, в чем состоит ее гражданский долг в подобного рода ситуации. Он состоял в том, чтобы задержать этого человека и вызвать полицию. Она сделала шаг вперед. Приметливой горничной показалось, что, перед тем как ответить незнакомцу, хозяйка выдержала едва заметную паузу.

– Ну да, конечно, нам приходилось встречаться. Вы ведь служили во время войны в одной роте с моим мужем, верно?

– Да, – кивнул он.

– Входите.

Миссис Маргетсон проводила его в комнату, которую викторианцы назвали бы салоном, а для нее она сходила за гостиную. Это было небольшое, опрятное помещение в старом стиле и не без уюта. Он удивился, увидев картины, знакомые с детства, красивые вещицы, с которыми ему в ту пору никогда не разрешали играть. Эльза смотрела на него с оттенком ужаса, но за ужасом таилась нежность.

– Я сразу так и подумала, что это ты. Хотя Уолтер твердил, что это ерунда, не можешь ты быть церковным служкой. Феррис – довольно распространенная фамилия, а Уильям так и вообще чуть не каждый третий. Он даже полистал телефонный справочник и нашел в нем двух или трех Уильямов Феррисов. Но я чувствовала, что это ты. Вилли, что ты здесь делаешь?

– Мне нужно повидаться с Уолтером.

– Его сейчас нет дома.

– А когда будет?

– К обеду, около половины первого. Дождись его. Здесь тебе ничто не угрожает.

– А экономка? – озабоченно спросил он. – Думаешь, она меня не узнала?

– Думаю, нет. Понимаешь, меньше всего она стала бы ожидать твоего появления здесь – в доме адвоката. Вилли, тебя преследуют?

– Здесь не найдут, если тебя это беспокоит. Но податься мне некуда.

– Ты хочешь сказать, что пойдешь в полицию с повинной?

– Нет, нет, я не о том. Этого не будет. Но податься мне некуда.

– Вилли! – Взгляд ее, полный ужаса, остановился на его бескровном лице.

– Но прежде всего мне надо увидеться с Уолтером, – лихорадочно заговорил он. – Я должен передать ему один документ и хочу быть уверен, что он составлен правильно и справедливость восторжествует.

– Вилли, ведь не ты сделал это? Нет, не отвечай. У меня нет права спрашивать.

– Я думал и думал. Мне не вывернуться. Не надо было ждать так долго. Лучше от этого не стало.

– Но ведь это был не ты, Вилли?

Он посмотрел на нее с горестной твердостью во взгляде.

– Помнишь тетю Элис с ее постоянными причитаниями: «Мельница Господа Бога мелет медленно, но все стирает в порошок». Нет, это не я, только… я знаю много, слишком много.

– Ну так и расскажи все полиции, – посоветовала она.

– Меня оттуда не выпустят. Порой мне снятся кошмары: я в темнице, без дверей, без окон; меня опустили в нее через световой люк, заперли на замок, набросили одеяло на крышу; я в чреве земли, я узник, я не могу пошевелиться. Нет, нет, Эльза, только не это, только не это. Правосудие может не волноваться. Справедливость в любом случае восторжествует.

Она пыталась хоть как-то справиться с до предела напряженными нервами, расспрашивала про жену и ребенка, но видела при этом, что он самому себе кажется невероятно далеким от обычной жизни и вопросы доносятся до него с расстояния, которое он вряд ли в силах преодолеть. Впервые в жизни он напомнил ей мать; лежа на смертном одре, миссис Феррис говорила точно таким же голосом и смотрела на дочь точно таким же растерянным и отрешенным взглядом. Разговор брата и сестры перескакивал с предмета на предмет, прерывался долгими паузами, наполненными тайными мыслями каждого из них, и так продолжалось до тех пор, пока стук входной двери не возвестил о возвращении Уолтера.

– Надо предупредить его. – Эльза живо поднялась с места.

Уже у двери ей пришло в голову, что Вилли ни разу не спросил ее о детях и вообще не выказал ни малейшего интереса к тому, как она жила все эти годы, минувшие после того, как их пути разошлись. Все явно свидетельствовало о том, что он уже считал себя мертвецом.

Оставшись один, Вилли встал и принялся расхаживать по комнате, то притрагиваясь дрожащими пальцами к той или иной вещице, то наклоняясь поближе к фотографиям и постоянно оглядываясь, как человек, внезапно попавший из тьмы в мир света и знающий, что в любой момент ему могут повелеть вернуться туда, откуда он явился.

Распахнулась дверь, и в гостиную влетел Уолтер. Лицо его было бледно от гнева и страха.

– Какого дьявола тебя сюда принесло?

– С тобой понадобилось повидаться.

– Ну да, Эльза мне так и сказала. Ты, должно быть, спятил.

– Не понимаю.

– Ты разве не знаешь, что выдан ордер на твой арест?

– Знаю, потому и…

– Тебе нельзя здесь оставаться, если не хочешь оказаться в руках полиции.

Феррис немного помолчал. Потом заговорил:

– Ты не сделаешь этого.

– Да, не хотелось бы… не хотелось бы так поступать с братом собственной жены. Ты должен немедленно покинуть этот дом и держать рот на замке. Надеюсь, служанка тебя не узнала…

– Да, но сначала мне нужно, чтобы ты посмотрел один документ, предназначенный для полиции. Все ли там в порядке?

Маргетсон в бессильной ярости затряс головой.

– Неужели ты не понимаешь, что я не могу иметь с тобой ничего общего? Я юрист. И мой долг состоит в том, чтобы немедленно известить полицию. Повторяю, ничего я с тобой обсуждать не могу. Ты брат Эльзы, и всякий, кроме тебя, сразу именно об этом и подумает.

– Так я потому и пришел, что ты юрист. Не хотелось, чтобы какая-нибудь техническая накладка угробила все дело.

– Какое дело? Ты о чем вообще?

– У меня имеется кое-что с собой, можешь, если угодно, назвать это признанием вины. И я хочу, чтобы ты доставил его в полицию…

– И сообщил, что ты был у меня дома и я дал тебе уйти? Всего-навсего? Ты хоть что-нибудь соображаешь, парень?

– А ты? Ты хоть на секунду задумался, каково это, когда знаешь, что все против тебя, когда приходится таиться в самых темных углах заброшенных полей, когда не смеешь открыто зайти в магазин или бар и идешь на страшный риск всякий раз, покупая что-нибудь поесть, питаешься главным образом шоколадками, а сигареты берешь в автомате? Ты говоришь об опасности, которой себя подвергаешь. А обо мне ты подумал?

– Если ты ни в чем не виноват, можешь сам явиться в полицию.

Лицо у Ферриса вытянулось, словно какое-то мягкое вещество отвердело, попав в огонь. Ладони медленно сжались, мышцы напряглись.

– Но дело в том, – проговорил он, – что я не могу назвать себя невиновным.

Когда Феррис вышел из дома шурина и бесцельно побрел через пустынную местность, которую в здешних краях называют Холмами, начал моросить дождь. Холмы начинались сразу за городской чертой, простираясь на многие мили в разные стороны, – череда горбов, голубеющих в тусклом дневном свете. Где-то вдали синеватая дымка сливалась с горизонтом, а за горизонтом расстилалось море, и во всем этом огромном пространстве он не увидел ни единой живой души. В ложбинах и на подъемах густо росли кусты, которым мощные ветры, бушующие над Ла-Маншем, придавали самые причудливые очертания. Были тут древние впадины и старинные печи, в которых люди давно забытых племен выпекали хлеб; временами ему на пути попадались заброшенные домики пастухов, сложенные из местного камня. Эти домики никак не проветривались, разве что через щель, служившую дверью. У входа валялись груды булыжников, так чтобы в случае острой нужды овец можно было закрыть на ночь. У одного из таких домиков он остановился и залез внутрь, но затхлость и сырость вскоре вновь выгнали его наружу. К тому же опасность погони не позволяла считать такое убежище хоть сколько-нибудь надежным. Достаточно кому-то одному заглянуть внутрь, и путь к бегству будет перекрыт. Тем более что у него нет никакого оружия, даже палки. Мысль о том, чтобы использовать в качестве такового булыжник, не пришла ему в голову. Мэй была права, говоря, что человек он мирный.

Так он и шел по безрадостным Холмам, понимая, что в любой ложбине может наткнуться на какого-нибудь бездельника, который рано или поздно узнает его по фотографиям в газетах и сдаст властям. Феррис не знал, насколько широко раскинута сеть поисков и прошел ли уже слух, что он объявился в этих краях. Несколько дней назад он купил газеты и бегло просмотрел их в поисках новостей о самом себе, но встретил лишь упоминание о «все еще не обнаруженном церковном служке». Большинство, кажется, склонялось к тому, что, заколов того беднягу в церкви Святой Этельбурги, он утопился в реке. Феррис подумал о Мэй, своей жене – что у нее за мысли, как она, должно быть, страдает. Он почувствовал, что за одно только ее слово, за чистый взгляд, за прикосновение твердой, решительной ладони готов отдать всю еще теплящуюся в его груди надежду. Но он не отваживался вернуться туда, где все его так хорошо знают. Да не успеет он и шага ступить, как его схватят. Ведь туда, где лежит труп, и слетаются стервятники. К тому же чем меньше она посвящена в самые последние главы этой тяжкой истории поражения человека, который не сумел хоть как-то устроить собственную жизнь, тем для нее лучше.

В какой-то момент он подошел к одному из тех крохотных памятников человеческой веры в сверхъестественное, что тут и там разбросаны в затерянных уголках этой местности. Маленькая церковь стояла на невысоком холме, под ней раскинулась целая гроздь коттеджей. Колокольня походила на острую иглу серого цвета, дверь была открыта.

Феррис уловил, что кто-то вошел в церковь, и, обернувшись, увидел, как по нефу к нему приближается невысокий человек в рясе. Викарий этой затерявшейся среди холмов церквушки принадлежал к числу тех людей, что напоминают горожанину о вечном терпеливом круговращении земной жизни. У него было умное спокойное лицо, и он настолько привык к чудесам природы, что смутить его уже не могли никакие странности человеческого поведения. Он много чего знал про зло, что дает ростки собственной гибели в глубинах человеческого сердца, как знал и о существовании удивительной силы и способности к самопожертвованию, являющихся для человечества формой искупления грехов. Он почувствовал присутствие постороннего, лишь когда столкнулся с ним едва ли не лицом к лицу. И прежде всего увидел, что человек этот до смерти чем-то напуган.

– Здесь вы в безопасности, – медленно проговорил он своим глубоким голосом. – Здесь вас вряд ли кто тронет.

Они встретились взглядами, встретились и задержали их – на миг, показавшийся Феррису вечностью. Один – исполненный такого покоя и мира, каких беглец не видел с отроческих лет, другой – загнанный и опустошенный. Священник заговорил первым:

– У вас неприятности? Если я могу быть чем-нибудь полезен…

– Нет. – Феррис покачал головой. – Все в порядке. Разве что вы позволите мне остаться здесь.

– Разумеется, милости просим. Но церковь скоро закрывается. Вам есть где провести ночь?

– На Холмах.

– Думаю, могу предложить вам что-нибудь поудобнее.

Феррис бросил на него пронзительный виноватый взгляд.

– А вы знаете, кто я? Хоть какое-то представление имеете?

– Ни малейшего. – Голос викария был негромок и исполнен невыразимой мягкости. – Знаю только, что вам негде приклонить голову.

– Я – грешник. – Феррис и сам не смог бы сказать, что заставило его произнести это слово.

– Как и все мы. – В голосе священника прозвучал покой, сродни покою Холмов, разливающемуся до самого горизонта.

– Но я… нет, вы не поняли… Речь идет об убийстве.

Викарий шагнул вперед, остановился, более пристально посмотрел на пришельца своими ясными, орехового цвета глазами и, кажется, узнал его.

– Вы – Феррис, человек, которого разыскивает полиция. Но это не имеет значения. Повторяю, здесь вы в безопасности.

– Вы укрываете преступника, – хрипло поговорил Феррис.

– Никто не может заставить церковь выдать человека, ищущего ее защиты. Это старый закон, и для меня его вполне достаточно.

– Я не собирался тревожить вас. – Феррис говорил медленно, с трудом. – Я дошел до края.

– Разве могли вы выбрать лучшее место?

– У меня есть знакомый – юрист, я просил его помочь мне, но он отказался. Сказал, что его долг – сдать меня полиции.

– Но я не юрист. Тут все по-другому.

– То есть вы готовы оставить меня на ночь?

– Не можете же вы оставаться на улице. Слишком сыро.

Феррис встал; от долгого пребывания на свежем воздухе он продрог, члены сводило, измученный душой не меньше, чем телом, он с трудом держался на ногах. Не говоря ни слова, он последовал за своим поводырем и через боковую дверь вышел на церковный двор, где под покрытым тучами небом, несколько клонясь набок, мрачно возвышалась каменная стена – большой нескладный дом приходского священника.

– Этот дом с пристройками был возведен во времена, когда у преподобного была жена и дети, количество которых выражалось двузначными числами, – пояснил пастор. – Ну а сейчас моими главными постояльцами являются мыши, хотя, по-моему, время от времени заявляется и крыса.

Пасторская экономка посмотрела на бродягу, вошедшего в дом вместе с хозяином, без тени любопытства; в ее глазах он был лишь последним в длинной веренице отверженных, вечно неустроенных людей, а также избежавших виселицы преступников, использующих неземную доброту пастора. Она принесла горячей воды, мыло, и Феррис побрился. Увидев в зеркале знакомое лицо, он испугался: теперь его так легко узнать.

Пастор предложил ему сигарету, напоил чаем и не задал ни единого вопроса.

– Мне хотелось бы знать, – через некоторое время проговорил Феррис, – что, по-вашему, мне следовало бы сделать.

– Полагаю, вернуться, – без малейших колебаний отозвался священник.

– Вы имеете в виду… в Лондон? Но ведь там меня немедленно схватят.

– На вашем месте, я избавил бы их от этих трудов.

– То есть сдаться самому?

– Полагаю, да.

– Но тогда я окажусь совершенно беззащитен.

– Более беззащитным, чем сейчас, вы быть не можете. Здесь вы даже на юридическую поддержку не можете рассчитывать. Между тем у вас имеется адвокат…

– Адвокат? У меня?

– Некто Крук. В ваше отсутствие он действует от имени вашей жены. Вы что, газет не видели?

– Я читал, что меня признали виновным в убийстве человека, которого я впервые увидел за пять минут до того. Но как мне доказать, что я этого не делал?

– Уж точно, не оставаясь здесь.

– Но я не собирался возвращаться. Ради жены.

– Жены? Вы хоть представляете себе, каково ей было все это время? Вы хотите, чтобы о ней говорили, что она жена человека, который добровольно расстался с жизнью – а вы это имеете в виду, не правда ли? – потому что ему не хватило духа предстать перед судом?

– Легко вам говорить. – У Ферриса отчаянно заходили желваки.

– Если вы ни в чем не виноваты…

Феррис слепо, умоляюще выбросил вперед руки.

– Если бы… если бы я и вправду был ни в чем не виноват. Но это не так.