Увидев в этот ранний утренний час на ступеньках лестницы, ведущей к двери ее квартиры, мистера Крука, который сегодня походил на букмекера даже больше, чем обычно, Мэй ничуть не удивилась. «Мне хотелось бы еще раз взглянуть на этот том Гомера», – даже эти слова ее почти не задели. Билет был на месте, и Крик убедился, что память его не подвела. Тридцать первый маршрут, до Кэмден-тауна.

Только теперь Мэй посмотрела на него с некоторым любопытством.

– Зачем это вам?

– Что заинтересовало вашего мужа в Кэмден-тауне? – вопросом на вопрос ответил Крук.

– Понятия не имею. – Ее глаза расширились от страха. – Вы ведь не хотите…

– А он вообще упоминал когда-нибудь про Кэмден-таун?

– Конечно. Относительно недавно им понадобилось съездить туда с викарием. Мистер Фейн должен был прочитать там проповедь, а Вилли всегда ездил с ним в его машине, чтобы убедиться, что его преподобие ничего не забыл…

– И в тот день они тоже ездили на машине?

– Да. Помню, Вилли вернулся немного позднее обычного и я еще сказала, что в мире, должно быть, немало чудаков, которым нравится петь гимны в такой час. Казался сильно уставшим. Да, сказал еще, что ездить с мистером Феном гораздо опаснее, чем лежать в окопах во Франции.

– Охотно верю, – согласился Крук. – Так, говорите, он выглядел измотанным, когда вернулся?

– Да. Конечно, в его обязанности не входит разъезжать ночами на машине, но мистер Фейн такой забывчивый.

– Когда, говорите, он в тот вечер вернулся домой?

– Где-то около половины одиннадцатого.

– Сильно усталым?

– Не то чтобы усталым… Скорее – как бы это поточнее сказать… ну, словом, выглядел так, будто из него все соки выжали, как будто часы вдруг перестали ходить. Долго не ложился, несколько часов сидел, ничего не делая, просто смотрел на огонь.

– И читал? – вопросительно добавил Крук.

– Нет, все то время, что мы были вместе, а просидела я с ним до полуночи, он даже не прикоснулся к книге.

– А потом?

– Может быть, не знаю. Но когда я вернулась в гостиную в три ночи – к тому времени он так еще и не лег, – Вилли сидел спящий у погасшего камина, и книги рядом с ним не было. Я разбудила его, и он сразу поднялся и пошел со мной, и так больно было на него смотреть.

– А вы уверены, что он в тот день уезжал с викарием?

– Да. Он сказал, что без него мистер Фейн всегда сбивается с пути. Отправились они рано, потому что ни тот, ни другой не знали Кэмден-тауна.

– Какого это было числа?

Мэй заколебалась: трудно сказать точно. Да это, собственно, и не имеет значения, успокоил ее Крук.

– Скажите, а перед этой поездкой Вилли ничего не говорил про убийство?

– Нет. По-моему, никакого убийства еще и не было. Но в любом случае – нет, ничего не говорил. Помню, я еще подумала: вот Вилли прислуживает в церкви, а в это время кто-то убивает человека. Знаете, так странно иногда в голове совершенно разные вещи связываются, – извиняющимся тоном сказала она.

– Бывает, – согласился Крук. – А с этим юным Филлипсом ваш муж случайно знаком не был?

– Не думаю. Просто то убийство сильно подействовало на него.

– И вы по-прежнему не имеете от него никаких известий?

– Нет, сэр.

Мистер Фейн был раздражен и раздосадован. Начальство, и гражданское и церковное, целую историю раздули вокруг смерти человека, которого при жизни благополучно не замечали. Ни церковь, ни государство даже не задумывались о его здравии, и если дух отбывшего в мир иной сохранил хоть какое-то чувство черного юмора, которое делает жизнь терпимой для девяти десятых занятого своими делами человечества, то поднявшаяся из-за него суета должна была бы его позабавить. Начать с того – а для мистера Фейна это было во всем деле главным, – что церковь, оскверненная святотатством, должна быть освящена заново и такое дело потребует немалых усилий. Трудно ожидать, что епископу может понравиться убийство в церкви, хотя, надо отдать ему должное, он ни словом, ни намеком не упрекнул в этом лично мистера Фейна. Но если епископ оказался справедлив, то о большей части прихожан того же не скажешь. Любой викарий подтвердит, что среди верующих всегда найдется некоторое количество тех, кому не нравятся либо его методы управления приходом, либо характер, либо религиозные воззрения, и в настоящий момент это самое количество было готово – хотя и не в открытую – заявить, что, будь у них другой духовный наставник, столь печальное событие никогда бы не случилось в их церкви.

Далее, повторное освящение с неизбежностью потребовало времени, на протяжении которого церковь пришлось закрыть, и верной пастве пришлось искать приюта в сени других алтарей. Ну а викарий и мистер Бертон тоже были вынуждены выполнять свои обязанности – крещения, отпевания, наставления заблудших душ – под чужими сводами, и хотя, на вкус мистера Бертона, который с легкостью отслужит обедню даже в баре, все церкви на одно лицо, мистер Фейн принадлежал к другому, старшему, менее либеральному поколению. Церковь была для него домом, и он мучительно страдал от его утраты, даже временной.

Вдобавок к этому викарию доставляла большие переживания неустанная деятельность полиция и прессы. Он вздрагивал от каждого телефонного звонка, и в конце концов ему пришлось попросить брать трубку домохозяина. Даже если звонил кто-то из прихожан, невозможно угадать, когда она – а это всегда была она – начнет задавать неудобные вопросы. Бертон, этот добрый малый, справлялся с такого рода неприятностями гораздо более эффективно, нежели его коллега.

– Вы что, хотите, чтобы меня засадили на шесть месяцев за неуважение к суду? – рычал он в трубку, и эта простая юридическая формулировка почти всегда заставляла собеседника замолчать.

Тем временем охота на Ферриса продолжалась. Власти придумывали все новые и новые вопросы и бомбардировали ими бедного мистера Фейна, которого, будь он подозреваемым, судья давно бы приговорил к высшей мере, настолько невнятными и противоречивыми были его ответы. Помимо того, он просто боялся появляться на улице, где его поджидали любопытствующие прихожане. Заходя на почту или в аптеку, он неизменно чувствовал себя центром всеобщего внимания, не говоря уж о том, что его забрасывали письмами мужчины – и даже одна женщина, – жаждущие занять место Ферриса.

Поэтому когда на пороге его дома появился мистер Крук, викарий встретил его таким измученным взглядом, что даже адвокат, при всем своем красноречии, не нашел что сказать.

– Кажется, это вы остановили меня на улице, а потом пришли на дознание, представляя интересы Ферриса? – требовательно заговорил викарий голосом таким хриплым, что он напоминал скорее карканье ворона.

– Не могу отрицать. – Крук был тронут таким вниманием к своей особе.

– Ну и что, нашли вы его?

– Ферриса? Еще нет. Скажите, какого числа вы ездили на проповедь в Кэмден-таун?

Викарий с удивлением воззрился на Крука.

– А какое это, собственно, имеет отношение к исчезновению моего помощника?

– Именно это я и стараюсь понять. Он ведь ездил с вами, верно?

– Да.

– На машине?

– Да.

– И вернулись вы тоже вместе?

Мистер Фейн как будто немного смутился.

– Н-нет… нет. Я никогда не задерживаю этого бедного малого, когда мы куда-нибудь ездим, ему и так приходится выслушивать массу моих проповедей дома.

– То есть вы хотите сказать, что, приехав в церковь, отпустили его?

– Да, сразу, как началась проповедь.

Крук кивнул. Картинка начала более или менее складываться. Миссис Феррис сказала, что муж вернулся домой поздно, в подавленном состоянии. Далее – автобусный билет. Он был куплен в Эрлс-Корт до конечного пункта в Кэмден-тауне, из чего следует, что Феррис сел в омнибус либо до, либо после того фатального вечера. Здравый смысл подсказывал Круку, что скорее всего после. Говорят, убийцы находят извращенное удовольствие в том, что возвращаются на место преступления, но это, конечно, бред, усмехнулся про себя Крук. Какое там удовольствие, просто страх неведения, жгучая потребность узнать о поминутном развитии событий. Знай Феррис об убийстве Уркхарта больше, чем то, чем в настоящее время располагает следствие, не сидел бы на месте в ожидании результатов – не такой он человек.

Крук возвращался на работу с надеждой, что там его ждут новые сведения о загадочном билете. И Билл его не разочаровал.

Оставив мистера Фейна в еще большем недоумении, чем прежде, Крук вернулся в лабиринты, как он любил их называть, Блумсбери.

– Куплен утром десятого, – объявил Билл, как только его патрон захлопнул за собой дверь. – И что из этого следует?

– Именно то, что я и ожидал. Он знает – или знал – больше, чем говорил. Если это его самого – я имею в виду Ферриса – рук дело, у меня к нему нет никаких претензий: любой имеет право защищать свои интересы. Но если ему что-то известно и он это утаивает, то тогда он – собака на сене. Ненавижу эгоистов, Билл.

Билл недовольно откашлялся.

– Да, да, можешь бурчать сколько тебе угодно, но это так. Он ничем, ну, абсолютно ничем не хочет нам помочь, хоть как-то направить. А из этого следует, что мне придется начинать с самого начала – покопаться в раннем детстве нашего друга. – Он ухмыльнулся.

Билл ухмыльнулся в ответ. Он знал, как любит Крук именно такие дела.

Хоть напарника – если не считать Билла – у него не было, и не было почти никакого штата, Круку всегда удавалось выкроить время на собственное расследование. Он испытывал глубочайшее недоверие к обычным детективным агентствам, о которых без обиняков говорил, что две трети из них погрязли в коррупции, а оставшаяся треть чиста только потому, что работают там такие тупицы, платить которым мошенники считают бесполезным.

В Сомерсет-Хаусе Крук выяснил, что бракосочетание Уильяма Ферриса и Мэй Уайт состоялось в первую неделю октября 1925 года. В биографической справке самого Ферриса значилось, что он сын Генри Уильяма Ферриса, священнослужителя, ныне покойного. По церковному справочнику Крокфорда Крук проследил путь упомянутого Генри Уильяма в приход Маунтфорд, графство Хантс. Из записей явствовало, что он умер в 1921 году. Семнадцать лет прошло. Верно, срок солидный, и все же должны были остаться те, кто его помнит. А может, вдова жива.

Маунтфорд хоть и провинциальный, но почтенный городок с большим собором, аккуратными, ухоженными домами, выходящими на плавно уходящую вниз главную улицу, бесчисленными скверами и переулками, сбегающимися к собору. Сам собор, если смотреть на него снаружи, особого впечатления не производит – вытянутое в длину здание с приплюснутой квадратной башней посредине. В здешних краях бытует легенда, будто изначально башня венчалась шпилем, но, преследуемый неким злым духом, он уже через несколько лет после возведения рухнул, и тогдашний епископ, усмотревший в этом волю высших сил, у которых шпиль вызвал неудовольствие, не предпринял никаких мер к его восстановлению. В результате здание и приобрело свой как бы стесанный вид, к большому разочарованию сотен и тысяч фотографов-любителей, ежегодно наезжающих в эти края.

Крук, не задумываясь, зашел в ближайший к собору бар, заказал себе «как обычно», критически попробовал на вкус, сказал: «Неплохо, неплохо, всю эту чрезмерную набожность, если она пробуждает совесть у пивоваров, можно только приветствовать», – и принялся расспрашивать про каноника Ферриса.

Бармен никогда не слышал о таком.

– Наверное, это еще до меня было, – сказал он.

– А давно вы здесь? – поинтересовался Крук.

– Шесть лет. Да и вообще священников мы здесь не часто видим.

– Большая потеря для обеих сторон, – вежливо заметил Крук. – А с кем-нибудь, кто может его помнить, не знакомы?

– Каноник Эстелл живет здесь уже сорок лет или даже больше. Чудной такой старикан, носит шляпу горшком и белый галстук, а время в основном проводит, отыскивая старые захоронения в крипте церкви Святого Остелла. Считается, что она была построена его предками, во всяком случае, сам он утверждает именно это. Немного того, – бармен со значением постучал пальцем по лбу, – но это тот, кто вам нужен. Ведь для него свет клином на Маунтфорде сошелся.

Каноник Эстелл выглядел так, будто лицо у него было сделано из листа грубой оберточной бумаги – смятой, а затем вновь частично разглаженной. «В его морщинах можно цветник разбить», – в свойственной для себя манере подумал Крук. Он был чисто выбрит, и единственный волосяной покров на его лице представляли собой угольно-черные брови, о которых насмешники говорили, будто он их красит. Каноник посмотрел на Крука, как черепаха, осторожно высовывающая головку из панциря.

– Мне говорили, вы можете поведать кое-что о покойном канонике Феррисе, – сразу перешел к делу Крук. – Насколько я понимаю, он служил здесь пастором…

– Да, служил пастором в церкви Святого Остелла с тысяча девятьсот одиннадцатого года по тысяча девятьсот двадцать первый. Очень способный человек, очень способный. Вы дружили с ним? – Манера, в какой он говорил, не предполагала и тени сомнения. К тому же Крук не поручился бы, что Эстелл достаточно хорошо его видит, для этого он был слишком погружен в прошлое.

– Мне его очень не хватает, – продолжал каноник. – Новый пастор – человек способный, да, вне всяких сомнений, способный, но он дышит воздухом времени. Прошлое осталось в прошлом – вот его девиз. Однако же, если это так, если прошлое умерло, то что мы все делаем на этой земле? Глядите в будущее, говорит он, но что такое будущее без традиции? Разве не к прошлому обращаемся мы в поисках примера поведения и истолкования символов веры? Мы не можем отречься от наших предков. Мы дети славы и огня, говорит поэт. Но не будь былых славы и огня, что бы мы собой представляли? Золу. А кто видел, чтобы из золы возгоралось пламя?

– Истинно так, – уважительно согласился Крук. – Каноник Феррис, насколько я понимаю, умер скоропостижно? – Ничего такого он не понимал и понимать не мог, но – возразил бы вам Крук – для получения информации нет пути более верного, нежели высказать тезис, дающий возможность собеседнику отреагировать на него в нескольких хорошо подобранных словах.

– Он умер во время проповеди, прямо на кафедре, – задумчиво проговорил каноник Эстелл.

– Для паствы это был, конечно, большой удар, – подхватил, чтобы хоть что-нибудь сказать, Крук.

– Это случилось в присутствии его жены. Она ненамного пережила его. Да, и в любом случае, уехала из Маунтфорда сразу после смерти мужа. – По тону каноника можно было понять, что, с его точки зрения, в чужом воздухе все равно долго не протянешь.

– А кто-нибудь, кроме вас, может его помнить? – спросил Крук.

– У него была дочь. Она вышла замуж незадолго до конца войны. Но живет она не здесь, в другом месте.

– Был еще и сын, верно?

– Да, был. Но о нем я ничего не знаю. – Лицо у старика отвердело.

– Он ушел на фронт.

– Да, да, слышал. Помнится, отец был очень расстроен, что сын не доучился в Уиттингэме. Мой старый друг очень рассчитывал, что сын пойдет по его стопам, но война все поломала. Вернулся он совсем другим человеком, не расположенным к прежней жизни. Вообще, послушать, как люди рассуждали в то время, – он устремил на собеседника умный, пронизывающий насквозь взгляд, – так можно подумать, что эти четыре года стали для человечества первым военным опытом. Послушайте, войны велись всегда. Война была на небесах, когда Святой Михаил и его ангелы боролись с дьяволом и его ангелами и те проиграли. Но ведь продолжатся не войны…

– Вы о чем, об их последствиях? – почтительно осведомился Крук.

– Я о чувстве меры, вернее, о его отсутствии. Люди не могут оценить этот опыт на фоне всей человеческой жизни. – Он сидел, сложив руки на груди, – сосредоточенный, непоколебимый человечек, погруженный в свои мысли, мудрый, отрешенный, не от мира сего.

Настоящее для него не существует, подумал Крук. У него была одна странная особенность – в присутствии таких людей, как этот каноник, он на мгновенье обретал способность отрешиться от самого себя. Личный характер – вот тайна жизни и секрет его собственного успеха. Когда он был совсем маленьким, любящая мать повесила над его кроватью открытку, на которой красными и голубыми буквами было начертано следующее:

Он подумал о людях, входивших и выходивших из его кабинета, – о Билле Парсонсе, Мэй, Феррисе, – и внутренне подобрался.

– Я представляю интересы сына каноника Ферриса, – сказал Крук. – Он попал в неприятное положение.

Старик вернулся к нему с каких-то дальних берегов.

– Не вижу, чем я мог бы быть вам полезен, – сказал он, и голос его прозвучал холодно и равнодушно. – Повторяю, я даже не был знаком с ним.

– А как сложилась его жизнь после войны? Сюда он не вернулся?

– Ненадолго возвращался, но не сразу после заключения мира. Какое-то время он служил в оккупационных войсках. Отец хотел отправить его в Оксфорд, но он отказался. Слишком отстал, говорил, даже школу не закончил. Подумывал о занятиях журналистикой.

– В наши дни по этой стезе далеко можно пойти, – поддакнул Крук. – В палату лордов, например, если есть желание.

– Демократия, – вымолвил старик и снова погрузился в молчание.

В свободное время Крук любил порыбачить; он мог подолгу стоять, застыв, как камень, на берегу в ожидании поклевки. Сейчас ему вспомнились эти часы и минуты. Рабочий кабинет ученого клирика был залит солнечным светом; золотистые лучи ложились на пыльные обложки книг, которые не открывали уже с четверть столетия.

– Ну, он-то далеко не ушел, – нарушил каноник затянувшееся молчание. – Он вернулся сюда. Его сестра вышла замуж за некоего Маргетсона, адвоката, если не ошибаюсь (Крук подавил улыбку), и тот предложил ему свои услуги, но молодой Феррис… словом, все было без толку. Он воевал во Франции, и война для него не закончилась. Он уехал в Лондон и даже на похороны матери не вернулся. Это все, что я могу вам сказать. – Старик погрузился в себя.

Крук встал и вышел из кабинета. На шаг вперед он все же продвинулся. Адвокат Маргетсон. Надо попробовать потянуть за эту ниточку.